Она метнулась обратно в комнату, схватила со стула плащ… В нем она вместе с Джинкимом была там, в степи, сидела на лошади, они смотрели на заход солнца. Прошло всего несколько часов… он чувствовал себя нормально… У нее так тряслись руки, что не получалось даже завязать пояс. После двух попыток решила не тратить время зря, а просто запахнула плащ. Толуй, похоже, не в лучшем состоянии.
      К дому Джинкима они мчались. Ребенок у нее в животе неистово толкался, протестуя против такого поведения матери.
      У Беатриче кололо в боку, во рту пересохло, но она не обращала на это никакого внимания. Лишь молилась, чтобы Толуй оказался не прав – Джинким жив! Она еще сумеет ему помочь, существует какое-то средство, дающее шанс спасти его…
      «Господи, не дай мне опоздать», – молила Беатриче, еще прибавляя шаг, хотя ужасно запыхалась. Толуй не поспевал за ней.
      – Джинким ранен?
      – О нет… нет…
      – Так что же все-таки случилось?
      Они перебегали площадь. Стояла глубокая ночь, вокруг ни души. Только звезды сверкают на ясном черном небе, невинно и безучастно. Словно ничего не случилось, словно в этот момент Джинким не мучается в предсмертных судорогах, борясь за жизнь.
      – Не знаю, – отвечал Толуй, тоже тяжело дыша: он второй раз проделывал этот путь. – Вечером, когда он вернулся домой, я видел его, говорил с ним. Мне казалось, чувствовал он себя хорошо, был в полном здравии. А сразу после полуночи меня позвал слуга. Джинкима скрутило, начались резкие боли в животе. Его рвало и продолжает рвать до сих пор.
      «Инфекция, – думала она, – или снова яд? Но почему Джинким? Наверное, из-за того, что хотел выяснить, кто и по какой причине отравил Маффео. Видимо, он слишком близко подошел к истине. Но сейчас не время ломать голову. Не исключено, что это просто инфекция. Зачем сразу предполагать худшее? Хотя чаще всего именно так и бывает… Когда давно работаешь врачом, знаешь, как происходят такие вещи».
      – Ты предупредил Ли Мубая или другого врача? – спросила Беатриче, когда они наконец добрались до дома Джинкима.
      – Нет, никому ничего не говорил.
      – Но почему?
      – Думал, что важнее сообщить тебе…
      – А ты не думал, что я здесь не у себя дома и поэтому есть болезни, которые мне неизвестны, и что я не знаю, как их лечить?! Какая глупость!
      Ох, она несправедлива к Толую! Ведь он в таком же отчаянии, как она. Юноша хотел сделать как лучше. Однако в ней кипел страх – жуткий, непреодолимый…
      Толуй открыл дверь, и они вошли в покои Джинкима. Кругом толпились слуги – лица у них испуганные, застывшие, как у загнанных в угол кроликов. Беатриче заметила: Толуй сразу исправил свою ошибку: послал одного из слуг за Ли Мубаем. Тот мгновенно сорвался с места, будто его выпустили из клетки на свободу.
      Беатриче в первый раз оказалась в доме Джинкима. Совсем иначе ей представлялось, как она впервые появляется здесь: в красивом наряде, благоухающая, чинно ступая, идет ему навстречу… Сейчас ее глазам предстала совсем иная картина.
      Комната выглядела как поле битвы после сражения. Устланная шкурами низкая кровать с накиданными на нее подушками пуста. На ней валяются скомканные одеяла и простыни, испачканные, как в полевом лазарете времен Первой мировой войны. Мебель перевернута, ковры сбиты в кучу. Весь этот беспорядок усугубляется резким, отвратительным запахом рвоты и испражнений.
      По полу ползает слуга – пытается как-то все убрать. Джинким, скорчившись в позе эмбриона, лежит в дальнем углу совершенно раздетый. По-видимому, с него сняли всю одежду потому, что он испачкал не только пол, но и всего себя…
      Беатриче бросилась к нему, присела на корточки, с трудом нащупала пульс: еле бьется. Если это инфекция, то отнюдь не банальная, а очень опасная для жизни.
      Джинким открыл глаза… Узнав ее, попробовал улыбнуться, но усилие это сразу угасло.
      – Не смотри на меня, Беатриче… Мне стыдно, что я перед тобой… в таком виде… – Прикрыл лицо рукой. – Какой… болван привел тебя сюда?!
      – Толуй.
      – Выкарабкаюсь, обязательно накажу его… Так ему и передай…
      – Джинким, я врач. И Толуй вызвал меня только поэтому. Он очень испугался за тебя.
      Рука Джинкима снова бессильно опустилась.
      – И все-таки ты не должна… смотреть на меня… Я в таком омерзительном виде…
      – Все это совершенно неважно.
      Она пыталась скрыть ужас. Его лицо, такое живое и молодое всего несколько часов назад, посерело и осунулось, глаза глубоко провалились. За короткий срок из здорового, сильного мужчины он превратился в дряхлого, немощного старика.
      Джинким вдруг схватил ее ледяными руками. Она невольно вздрогнула от их прикосновения.
      – У меня осталось мало времени… – прошептал он еле слышно, – поэтому…
      – Ерунда! – перебила его Беатриче, желая ободрить его, но ей не удалось скрыть дрожь в голосе. – Ты обязательно поправишься!
      Джинким помотал головой.
      – Нет… о нет… Сейчас-то… лиса пришла за мной… Я чувствую… знаю. И вот…
      Умолк, закрыл глаза, видимо, чтобы собраться с силами. А когда снова открыл, они светились теплом и добротой.
      – Хочу сказать тебе, Беатриче… пока не поздно и есть какие-то силы… Прости меня… Сначала… принял тебя за ведьму, за врага. Твоя красота и ум… казались мне подозрительными. Только потом понял… ты послана богами мне в подарок. Слишком поздно понял… Но благодарен… за каждый проведенный с тобою миг…
      – Не говори так, Джинким! – Она убрала мокрую прядь волос с его лба. – Еще не поздно… у нас еще много времени друг для друга…
      В глубине души Беатриче чувствовала, однако, Джинким прав. Он обречен – она видит на его лице печать смерти. Крепко сжав губы, повторяла себе: «Не плачь, не смей! Держи себя в руках! А вдруг удастся его спасти?»
      – Сейчас ничего не говори… дай знак – чего ты хочешь. Тебе нельзя утомляться. У тебя что-нибудь болит?
      Джинким кивнул, и ему все-таки удалось улыбнуться – очень слабо.
      – Ты настоящий воин, Беатриче… Такие, как ты, не покидают поле битвы, когда все трусы разбежались… Ах, если б мы вместе… плечом к плечу… вот это сила… Я возвращаюсь… в Шангду…
      – Прошу тебя, Джинким, не говори так.
      Она еле сдерживала слезы, наворачивающиеся на глаза. Нельзя плакать у постели больного, особенно если его любишь.
      – Где у тебя болит?
      Джинким не успел ответить – лицо его исказилось от боли, он скорчился, и его вырвало прямо ей на колени. Одновременно брызнула водянистая жидкость из кишечника.
      – Прости меня!.. – прошептал он, когда приступ кончился.
      По щекам его лились слезы. От стыда он снова закрыл лицо руками, но его так трясло, что руки не слушались.
      – Какой позор для воина!
      – Никакого позора. – Беатриче вытерла пот у него со лба. – Я здесь, чтобы помочь тебе.
      – Обещай не вспоминать… что видела меня таким…
      – Джинким, я…
      Он с трудом поднял голову и произнес что-то невнятное; наконец еле выговорил:
      – Пожалуйста.
      У Беатриче защемило сердце; глаза щипало – вот-вот потекут слезы…
      – Да… обещаю.
      Джинким закрыл глаза и, обессилев, рухнул на пол. Губы шевелились, он что-то бормотал, но слов уже нельзя разобрать… Наверное, они обращены к богам…
      Сильная рвота, водянистый понос… Какой может быть диагноз? В голове у нее пронеслись десятки вариантов.
      Холера? Да, возможно. Потом вспомнила, что эта смертельно опасная болезнь известна лишь с девятнадцатого века. К распространению ее привела мутация безобидной до того бактерии. Стало быть, холера исключается.
      Другая форма гастроэнтерита, вызываемого бактерией? Но какой – паразитарной бактерией, которая ей неизвестна?
      Или все-таки отравление?.. Ах, куда же запропастился Ли Мубай?! Сейчас надо во что бы то ни стало остановить катастрофическое обезвоживание организма и предотвратить кому! Судя по пульсу, Джинким очень близок к ней.
      – Эй, кто-нибудь, – крикнула она слугам. – Быстро принесите воды! Соленой воды, в которой варился рис! Да побольше, желательно целый котел.
      Слуга смотрел на нее, выпучив глаза.
      – Но, госпожа… сейчас ночь. Откуда мне достать…
      – Ах, боже мой! Нет отвара – сварите рис заново! Неужто в Китае не найдется риса, соли и воды?! Еще нужен большой котел…
      – Конечно, госпожа… я сейчас…
      – Так чего же ты ждешь?! Живее! Торопись!
      Слуга подпрыгнул, как испуганная мышь, и выскочил из комнаты, будто за ним гнался черт.
      – Что… что с дядей? – робко проговорил Толуй.
      Беатриче вздохнула – пыталась сконцентрироваться.
      – Пока не знаю, – честно призналась она и стала вытирать одной из разбросанных повсюду тряпок свое платье. Вот почему врачи скорой помощи пользуются пластиковыми фартуками, которые потом выбрасывают в мусор. – Сначала надо дать ему как можно больше жидкости. Жидкости и соли.
      – Поэтому ты послала за соленой водой и рисом?
      Кивнув, она подумала: «Конечно, лучше влить электролит и глюкозу – это намного эффективнее». Но она не представляла, как при такой сильной рвоте он сможет проглотить рисовый отвар.
      – Толуй, пошли слугу – надо достать кусок древесного угля!
      Осторожно повернула Джинкима на спину – необходимо прощупать его живот. Конечно, могла бы приказать слуге это сделать, но ее терпение на пределе.
      – Угля? – удивленно переспросил Толуй. – Зачем угля?
      Любопытство и любознательность – хорошие качества, но всему свое время. Она еле сдержалась.
      – Толуй, если можешь, не задавай никаких вопросов. Делай что говорю. Потом все обсудим. Сейчас нет ни времени, ни сил.
      Трудно сказать, понял ли Толуй, но он послушно наклонил голову и встал. В дверях столкнулся с Ли Мубаем. Старый монах поразил Беатриче своим видом: свежий, выспавшийся, не то что она. А Ли Мубай ведь вдвое старше. Может быть, его и поднимать с постели не пришлось. Ведь буддийские монахи начинают свой день очень рано.
      Когда за ним пришли, он, вполне возможно, занимался медитацией.
      – Как хорошо, что ты пришел, Ли Мубай.
      Ей нравился старый монах – добрый, приветливый, симпатичный. Никогда еще она так не радовалась, увидев его худощавую фигуру в оранжевом одеянии, гладко выбритую голову, мудрую улыбку.
      – Что случилось? – Он бросил на Джинкима привычный профессиональный взгляд.
      – Около двух часов назад у него начались сильные спазмы и боли, рвота и понос. До этого чувствовал себя хорошо – никаких признаков болезни, так мне сказали. Я осмотрела его: нет следов ран или укусов. Как думаешь, что могло вызвать такие симптомы?
      Ли Мубай задумался на несколько минут.
      – Не знаю, – наконец проговорил он. – Я должен сначала осмотреть его, а потом сделать вывод.
      – Да, конечно, – пробормотала Беатриче.
      Медленно, с трудом поднялась с пола и отошла на несколько шагов, освобождая место для монаха. Видела, как он коснулся сначала левой кисти Джинкима, потом правой, приложив к пульсу три пальца. Это продолжалось довольно долго.
      Наконец до нее дошло, что китайских врачей в отличие от западных интересовали не только частота и ритм пульса, но и другие его характеристики. А они требовали большого опыта и многословных описаний – в них Беатриче не сильна.
      Несмотря на терпеливые объяснения Ли Мубая, она не чувствовала тонкостей в таких определениях пульса, как «ускользающий», «нитевидный», «тугой», «стучащий», считала их сугубо произвольными.
      Однако выводы, которые китайские врачи делали на основании характеристик пульса, представлялись ей чрезвычайно интересными, подчас даже шокирующими. Она научилась считаться с ними, не понимая их истинного смысла.
      Между тем Ли Мубай закончил исследование пульса и попросил угасающего Джинкима открыть рот и показать язык. И тут произошло нечто удивительное. В какой-то момент ей показалось, что Ли Мубай… принюхивается к Джинкиму – вроде желает выяснить, каким одеколоном тот пользуется. Этот метод диагностики она наблюдала впервые.
      Ли Мубай еще раз прощупал пульс несчастного и по-юношески легко и бодро поднялся на ноги. Отойдя на несколько метров в сторону, кивком головы подозвал Беатриче.
      – Что ты можешь сказать? – спросила она с бьющимся сердцем.
      Вопреки всему она надеялась услышать от Ли Мубая что-то обнадеживающее. Однако доброе лицо монаха выглядело угрожающе серьезным.
      – Боюсь, ничем не могу тебя порадовать, – тихо ответил он, сочувственно покачав головой. – Пульс нитевидный и очень слабый, с трудом прослушивается: сильное поражение центра, вызванное ослаблением чи селезенки и нарушением чи желудка. Я…
      – Ты можешь говорить яснее, чтобы я тебя поняла? – нетерпеливо перебила она его.
      Во время работы в лечебнице Ли Мубай пробовал рассказать ей об азах китайской медицины – обо всех этих меридианах и кругах, о чи, ян и инь, но она так и не смогла разобраться в этих мудреных понятиях. А кроме того, сейчас ее мозг вообще не способен к восприятию чего-либо серьезного.
      – Что ты имеешь в виду под чи селезенки? И что такое чи желудка?
      – Чи селезенки поднимает энергию вверх, – спокойно, терпеливо отвечал Ли Мубай, словно в нескольких метрах от него не умирает наследник ханского престола. – Когда ослабевает чи селезенки, положительная энергия угасает и человек теряет…
      – Это то, что мы у себя на родине называем простым поносом, – вставила Беатриче. – А чи желудка связано с рвотой?
      Ли Мубай кивнул.
      – Да, оно отвечает за выработку желудочного сока.
      Она вздохнула – старый монах хотел сказать, только другими словами, что у больного рвота и понос. Это она и без него знает.
      – И что дальше?
      – Все вместе взятое ведет к нарушению центра и обезвоживанию организма, а поднимающийся по этой причине жар действует на рассудок и учащает пульс…
      – И что это нам дает? Откуда взялся понос? Может быть, это инфекция? А самое главное, что нам делать?
      Ли Мубай озадаченно покачал головой.
      – Не могу сказать. Я не увидел признаков того, что в тело проник ветер, жар или холод. Чем бы он ни страдал, причина болезни внутри, а не снаружи.
      Беатриче потерла лоб, пытаясь вспомнить, что бы это могло означать. Если не ошибается, Ли Мубай имеет в виду, что причина болезни не внешний фактор, то есть не инфекция, как она предполагала.
      Скользнув взглядом по комнате – как бы желая удостовериться, что их никто не подслушивает, монах тихо продолжал:
      – Я нашел признаки ядовитых соков.
      Беатриче строго уставилась на него:
      – Ты говоришь о яде?
      Ли Мубай утвердительно кивнул:
      – Да, о ядовитой или о старой, испорченной пище.
      – Ты уверен?
      – Других вариантов нет.
      Беатриче нервно ходила по комнате.
      – Надо сейчас же выяснить, что Джинким пил и ел в последние часы. Попробуем тогда подобрать нужное противоядие.
      Ли Мубай покачал головой.
      – Боюсь, мы опоздали. Он умрет.
      Беатриче взбеленилась:
      – Как ты можешь утверждать это с такой уверенностью?! – крикнула она.
      Чувствовала – монах прав, как прав был и Джинким… Но эта мысль ей невыносима, она не желает смириться с ней! «Пока живу – надеюсь». Сейчас нужен именно такой девиз.
      – Разве ты не говорил то же самое о Маффео?
      – У Маффео все было по-другому. У Джинкима в пульсе я слышал то, чего не было у Маффео.
      Ли Мубай сложил руки на груди и тихо-тихо, чтобы, кроме Беатриче, никто не слышал, договорил:
      – У Джинкима ян уже начало отделяться от инь. К тому же запах…
      – Какой запах?
      – Ты разве не уловила? Вокруг брата хана – облако едких и сладковатых запахов, напоминающих запах сырой свиной печени.
      – Свиной печени? – Она чувствовала, как внутри у нее все сжалось; если это действительно так… – Я ничего не заметила. Может быть, ты ошибся?
      «Боже, дай мне надежду! Сделай так, чтобы он ошибся!» – молила Беатриче.
      Она снова опустилась на колени рядом с Джинкимом и принюхалась. Нет, Ли Мубай не ошибся, как бы ей этого ни хотелось. Это в самом деле землистый запах свежей сырой печени. Сразу не ощутила, вернее, не захотела ощутить. Беатриче закрыла глаза, судорожно пытаясь не упасть в обморок.
      Вспомнился пациент, поступивший к ней в отделение некоторое время назад. У этого исхудавшего мужчины, с сильно вздутым животом, маленькими красными пятнами на лице, напоминающими пауков, красными распухшими губами и пожелтевшими глазными яблоками, оказался цирроз печени в последней стадии. Перевели его в отделение интенсивной терапии, и он спустя несколько дней скончался от бурно развившейся печеночной недостаточности. От него шел такой же запах…
      Нет, нельзя этого допустить! Тому пациенту было семьдесят два года, законченный алкоголик, он неоднократно лечился, но не долечился у наркологов. Долго перед тем болел. А Джинким – мужчина в расцвете лет… А кроме того, ее любимый человек…
      Но, как она ни старалась обмануть себя, этот запах, несомненно, свидетельствует о разрушении печени. Его невозможно спутать ни с каким другим. Он диагноз и одновременно смертный приговор. Если у Джинкима острый цирроз печени, спасти его могла бы только интенсивная терапия: вливания, капельницы, гемодиализ, аппарат искусственного дыхания. Но даже при таком лечении шансы выздороветь невелики.
      – Все равно нельзя допустить, чтобы это случилось!
      Плакать ей или вопить во все горло? Как врач, она всегда больше всего на свете боялась оказаться беспомощной у постели больного. Однако в такое безвыходное положение никогда еще не попадала. Даже в Бухаре, если не оставалось никаких шансов на выздоровление больного, что-то придумывала, чтобы по крайней мере облегчить его страдания. И вот судьба сыграла с ней злую шутку, и первый пациент, которому она бессильна помочь, – именно Джинким. Жестокий, подлый случай…
      – Не занимайся самобичеванием, – тихо произнес Ли Мубай, положив ей руку на плечо. – Самый опытный врач бессилен, если жизненная энергия человека угасает. В этом и заключается круговорот вещей в природе, и вырваться из него можно только путем медитации. Твоей вины здесь нет.
      Беатриче его не слушала. Она не буддистка и не желает так просто покоряться воле судьбы. Ее не устраивает такая перспектива – реинкарнация, которой Джинким достигнет с помощью спасительной нирваны. Нет, она привыкла бороться. Надо выяснить, чем он отравился. Может быть, все-таки существует средство, которого нет у китайцев, но оно завезено из Европы… Оно блокирует быстротекущий процесс распада печени или даже останавливает его. Ведь Маффео удалось спасти с помощью европейского снадобья. Почему с Джинкимом должно быть иначе? Даже если она хватается за соломинку – пусть!
      Надо действовать, а не распускать нюни, чтобы потом могла себе сказать: «Я сделала все возможное!» Беатриче вытерла слезы и потянула Толуя за рукав.
      – Кто из слуг готовит еду для Джинкима?
      – Из слуг? – зашептал он. – Из каких слуг? Толуй словно оглох. Да понял ли он что-нибудь из ее разговора с Ли Мубаем? Видимо, догадывался, о чем речь: его растерянное бледное лицо красноречиво говорит об этом.
      – Не хочу скрывать от тебя, Толуй, – она собрала всю волю в кулак – слезами не поможешь, и прежде всего Джинкиму, – твоему дяде очень-очень плохо. Ли Мубай уверен, что он умрет. Но…
      Толуй залился слезами, сама она тоже, не удержавшись, всхлипнула.
      Однако нужно сейчас взять себя в руки.
      – Я не сдамся – буду бороться до конца! – И схватила Толуя за плечи. – Ты слышишь?! Посмотри на меня!
      Подняв голову, он повернул к ней заплаканное лицо.
      – Пока Джинким еще дышит – надежда, хоть и слабая, есть. Пока живу – надеюсь! Нам надо срочно выяснить, что он пил и ел вчера вечером. Возможно, есть способ ему помочь. – Обняла Толуя и крепко прижала к груди. – Так просто я не отдам Джинкима! Думаю, ты тоже. Готов помочь мне?
      – Конечно, готов.
      Голос Толуя дрожит, но взгляд тверд. Рукавом плаща Толуй вытер лицо.
      – Это Тайджин. – И указал, на приземистого толстяка, чей рост равнялся его ширине. – Он единственный отвечает за еду Джинкима: сам закупает продукты и сам готовит. Если он не знает – никто не знает, что ел его хозяин в последние часы.
      – Спроси его сам – с тобой он будет откровеннее. Откуда брал продукты, специи; как готовил пищу; есть ли у кого-нибудь еще доступ к кухне Джинкима. Важно все до мелочей. Ах да, непременно спроси, кто мыл посуду.
      Толуй кивнул и поклонился.
      – Все сделаю, наставница. А ты что будешь делать сейчас?
      – Пока останусь с Джинкимом.
      Накрыла его одеялом и села на пол рядом, взяв его безжизненную мозолистую руку в свою. Ничего другого не приходило в голову. Нельзя оставлять его одного. Он без сознания; если вырвет его сейчас, может задохнуться.
      Каждую минуту она ждет слугу с рисовым отваром. Глубоко вздохнув, устроилась поудобнее. Времени в обрез, вот-вот Джинким впадет в кому – тогда счет пойдет на часы.
      Наконец появился слуга, волоча огромный котел с дымящейся жидкостью молочного цвета и выкрикивая на ходу какие-то ругательства, – по-видимому, обварился кипятком.
      – Поставь котел рядом со мной! – приказала она.
      Почувствовала облегчение от того, что хоть как-то действует, а не сидит сложа руки. Однако надежды остается мало.
      Налила отвар в миску, приподняла голову Джинкима и поднесла миску к его губам. Он не шевелится… Беатриче попыталась его растормошить, похлопав по щекам, – никакого результата. У нее сразу пересохло в горле.
      «Нет, боже, заклинаю тебя: пожалуйста, не допусти!..»
      Пошевелив пальцами, ущипнула кожу Джинкима в том месте, где находится грудина, потянула ее и сделала несколько круговых движений по часовой стрелке – реакции нет. Тогда она сжала носовую перегородку – опять ничего. Как в трансе, приподняла его ногу, стукнув ребром руки по сухожилию ниже коленной чашечки, – безрезультатно.
      Закрыв глаза, зажала рот рукой – ей стало дурно. Пол закачался под ногами и поплыл… все вокруг почернело… Все же как-то держалась, чтобы не рухнуть в черную пропасть, над которой занесена страшной рукой чудовища, которое словно испытывало ее силы, насмехалось, хохотало… «Не засыпай! Смотри, как твой любимый человек впадает в кому и вот-вот отойдет в иной мир!..»
      Подошел Толуй, прошептал:
      – Что с ним? Отказывается пить?..
      Беатриче попыталась ответить, но, не в силах произнести ни слова, лишь кивнула. Наконец выдавила:
      – Нет… нет…
      Рот словно набили ватой – сухой, пыльной – и она вот-вот подавится…
      – Слишком поздно…
      Взглянула на Толуя: лицо у него бледное, безжизненное.
      – Джинким больше не реагирует даже на боль. А рефлексы… – ее душили слезы, – ты понимаешь, нет рефлексов… Джинким нас покидает… И я ничего не могу сделать… ничего…

XVIII