Глава 10

Наше путешествие на конный завод, расположенный недалеко от Эпсома, прошло благополучно. Джон Гроув на смирном Домино и я на Марии ехали позади коляски Сэйвила, и старый конюх на своем коне служил как бы барьером, ограждавшим мою пугливую красавицу от страшных встречных экипажей, карет и дилижансов, которые, как ей казалось, угрожали смертельной опасностью. Но вскоре лошадь привыкла к ним, поняла, что они не такие уж скверные и настроены вполне мирно.

В ночь перед нашим отъездом прошел небольшой дождь, он прибил пыль, однако дорогу не развезло. Солнце было ярким и теплым, небо немыслимо голубым, мы двигались легко и быстро. Когда я уставала смотреть по сторонам, то упиралась взглядом в спину графа Сэйвила, видела золотистую копну волос на голове, слегка склоненной к моему сыну, который, судя по всему, засыпал его вопросами, каждый из которых требовал обстоятельного ответа.

Возле Эпсома мы свернули с основной дороги и двинулись на запад по проселочной. Эпсом — родина и место проведения нашего дерби — скачек трехлеток и четырехлеток, который учредил лорд Дерби около сорока лет назад. Состязания в Эпсоме, проводимые весной и осенью, стали чуть ли не самыми знаменитыми в Англии. Разумеется, в округе вскоре появилось множество конных заводов, которые тоже состязались друг с другом в разведении породистых лошадей. И если бега в Ньюмаркете устраивались преимущественно для аристократов, то здесь, в Эпсоме, хозяевами лошадей, а также зрителями были люди всех сословий. Дорога, по которой мы ехали сейчас, выглядела намного привлекательнее, чем прежняя: широкие обочины, покрытые травой, были усеяны множеством полевых цветов; звонко пели птицы, легкими волнами перекатывались на невысоких холмах ранние пшеничные всходы.

— От нашего Рейли до Эпсома всего несколько миль по этой дороге, мэм, — сказал Гроув. — Подходяще, чтобы отвести лошадей на состязание в то же утро. Не нужно их беспокоить раньше времени, правильно? Меньше шансов, что подпортят… Кто? Те, кто спит и видит, чтобы вывести из строя чужого фаворита.

Меня не удивили его слова: я знала, что подобные нравы процветают в среде английских букмекеров.

Но вот живая изгородь, появившаяся некоторое время назад с левой стороны дороги, перешла в металлическую сетку футов шести высотой. Что было за ней, увидеть я не могла — мешали высокие вязы, росшие близко друг к другу.

— Приехали. — Гроув ткнул пальцем в направлении ограды. — Вот он, Рейли.

Однако еще примерно милю мы ехали вдоль сетки, пока не показались широкие железные ворота. Их сразу отворили, и мы двинулись по широкой, идущей немного под уклон, усыпанной гравием аллее, тоже обрамленной вязами.

Все было ухожено и красиво. Так красиво, что захватывало дух.

А вот — что может быть чудеснее? — с обеих сторон дороги открылись огромные лужайки, покрытые травой, и на них — лошади. Взрослые и жеребята. Матери и их дети — на нелепых длинных ножках, еще не очень уверенные в движениях, готовые в любой момент умчаться под защиту матерей. А те поглядывали на малышей серьезными спокойными глазами.

Мы миновали небольшой каменный мост над чистым журчащим ручьем — какой чудесный водопад! Какое вообще раздолье для коней!

Я не смогла сдержать вздох.

Гроув сочувственно хмыкнул: он понял, что я чувствовала.

Никки обернулся со своего сиденья и крикнул мне:

— Лорд Сэйвил говорит, что однолеток пасут на отдельном пастбище, видишь? А для жеребцов — свое. Как здорово, да, мам?

Я кивнула и помахала ему рукой.

Выгон для кобыл с жеребятами остался позади, мы въехали на гребень небольшого холма, откуда открывался вид на всю ферму. Конюшни находились еще в миле отсюда, и, пока мы спускались туда, новые пастбища появлялись за оградами слева от нас.

— А вот там мы держим жеребых кобыл, — продолжал объяснять Гроув.

Около десятка их с раздутыми тяжелыми животами стояли возле деревьев, лениво помахивая хвостами. Их спины и бока блестели, словно покрытые лаком.

— За ними хорошо ухаживают здесь, — не могла не отметить я.

— Еще бы, мэм! Каждый жеребенок, которого они принесут, стоит целое состояние.

Тем временем моя любимица Мария начинала все больше волноваться: вид лошадей, пастбищ, доносящееся до нее ржание — все возбуждало. Я поглаживала ее по шее, успокаивала словами и благодарила Бога, что она немного устала, в противном случае можно было ожидать всякого и пришлось бы серьезно думать о том, как удержаться в седле.

Я вздохнула с облегчением, когда мы въехали на широкий двор и можно было спешиться.

— Она хорошо вела себя в дороге, — сказал Сэйвил, высаживая Никки из коляски.

Мария продолжала похрапывать, нюхать воздух и перебирать ногами.

К нам подошел небольшого роста седой человек с удивительно кривыми ногами.

— Миссис Сандерс, — проговорил Сэйвил, — позвольте вам представить моего помощника Фреда Холла.

— Как поживаете? — сказала я.

Мистер Холл кивнул и сказал, не сводя глаз с Марии:

— Хороша кобыла! Ваша, да? Шикарно сложена! Должна выдерживать длинные дистанции.

— Спасибо на добром слове, мистер Холл.

— Как видите, Холл, она неспокойна, — заметил Сэйвил.

— А, милорд, просто почуяла жеребцов, — объяснил помощник и посмотрел на меня: не слишком ли откровенно он выразился? Поскольку я оставалась невозмутима, Холл продолжил:

— Выгон для них вон с той стороны, за конюшнями, а ветер как раз оттуда.

Мария продолжала волноваться, и Холл сказал, что пустит ее в ближний загон, где она быстро придет в себя и начнет щипать траву, а конюх последит, чтобы не выкинула какую-нибудь штуку.

Так он и сделал. Сэйвил помог мне и Никки сесть в коляску, и мы продолжили путь к дому.

Эта резиденция графа не имела ничего общего с той, в которой я уже побывала. Никаких средневековых стен, башен, крепостных рвов и подъемных мостов. Поместье Рейли представляло собой простой дом из красного кирпича — такие дома можно видеть почти повсюду на Британских островах. Дом был трехэтажный, с деревянным фронтоном и такой же отделкой, косые окна последнего этажа находились прямо на крыше.

Дом, как мне показалось, обладал своим характером — и он был чисто мужским. Тут должны были собираться именно мужчины — и за столами, уставленными напитками, беседовать о лошадях, о ставках на бегах, о женщинах. Наверняка в комнатах здесь темные стены, такая же мебель и повсюду картины, изображающие лошадей и собак.

Слуга, вышедший, чтобы поставить на место коляску, был без ливреи, что удивило меня.

Сэйвил помог мне выйти из высокой коляски, и прикосновение его рук опять обожгло меня сквозь плотную ткань дорожного жакета. Я старалась не смотреть на графа, когда шла рядом с ним и с Никки к входной двери.

Внутри дома все было совсем не так, как я себе представляла. Через выкрашенный в цвет слоновой кости холл мы прошли в небольшую гостиную, где стены были обиты светлой камчатной тканью, а мебель — тускло-красным шелком. И висели картины, но не с изображением лошадей и собак, а фамильные портреты.

— Я скажу экономке, чтобы показала вам и Никки ваши комнаты, — сказал Сэйвил. — Второй завтрак через полчаса — вы сможете умыться и немного отдохнуть. А потом, если захотите, я покажу вам наших коней.

— Конечно, милорд, — тихо сказала я, еще не полностью придя в себя после его прикосновения.

Такое ведь уже было, но отчего именно сегодня во мне что-то дрогнуло, перевернулось… и никак не становится на место?

Маленькая рука Никки, ухватившаяся за мою, была сейчас надежной опорой.

— Ой, это будет так здорово, милорд, — прощебетал он. — Посмотреть на ваших коней… А моя комната… где? Далеко от мамы?

Сэйвил, заметивший, как крепко держится за меня мой Никки, улыбнулся.

— Совсем рядом, — сказал он. — Можете разговаривать через стенку.

— Какой большой у вас дом, — продолжал Никки. — Я не видел таких. Да, мама?

— Не такой большой, как кажется, — успокоил его граф. — Ты быстро привыкнешь к нему.

Я подумала, что сказал бы мой сын, попади он в Сэйвил-Касл с его, наверное, сотней комнат!

Вошла немолодая женщина с седыми волосами, тщательно собранными в пучок, и Сэйвил воскликнул:

— А вот и миссис Эббот! Пожалуйста, покажите гостям их спальни, а также столовую, чтобы Никки не заблудился!

— Мы не позволим такому хорошему мальчику заблудиться, — заверила миссис Эббот. — Пойдемте, мэм!

Пока мы шли за ней по дому, Никки не отпускал мою руку.

В столовой, довольно большой комнате, обитой деревянными панелями XVII века, тоже не висело картин с изображением лошадей и собак. Стены украшало несколько морских пейзажей.

Когда я, не выдержав, призналась Сэйвилу, каким представляла себе убранство дома, он улыбнулся.

— Эти картины велела повесить моя бабушка. Говорила, они помогают ей лучше переносить бесконечные разговоры о лошадях.

Я смотрела на его лицо и клялась себе больше никогда не говорить ничего такого, что вызвало бы появление на нем улыбки.

Никки вежливо заметил:

— Картины очень хорошие, милорд.

Мы все были до предела вежливы и любезны за ленчем, состоящим из супа и холодного мяса. Никаких колкостей, никакой иронии. После еды Сэйвил, как и обещал, пригласил нас посмотреть лошадей. Я уже раньше успела оправдаться перед Никки, сказав, что в свой приезд в Сэйвил-Касл видела только одного жеребца, а сейчас нам покажут трех или даже больше.

Коней-производителей держали в отдельных, строго огороженных загонах. В первом из них я увидела красновато-рыжего красавца с черным хвостом, черной гривой и белой звездочкой на лбу. Он трусил вдоль ограды, грива и хвост развевались, мышцы играли под блестящей шкурой.

— Он прекрасен! — воскликнула я.

— Это Раджа, — сказал Сэйвил. — Самый молодой из троих и поэтому наименее проверенный, как вы понимаете. У него превосходные результаты в забегах. Взял приз два года назад в Ньюмаркете.

— Какой? — спросил Никки.

— Называется гиниз, — объяснил граф. — Этот вид состязаний один из самых престижных в стране.

Я с горечью подумала, что то же самое мог бы рассказывать Никки его отец… Если бы не умер таким молодым.

Полюбовавшись Раджой минут десять, может, чуть больше, мы перешли ко второму загону, где темного цвета конь усердно щипал траву. Он оторвался от своего занятия и подошел к невысокой ограде. Гладкий и блестящий, как полированная мебель, он впечатлял своей величиной, статью, классической формой головы. Высокие ноги были безукоризненны. Да, он был хорош, но, увы, уже не молод.

— Привет, дружище, — ласково окликнул его Сэйвил и протянул кусок сахара, который жеребец, не торопясь, взял мягкими губами.

— Его зовут Монарх, — сказал граф. — Ему уже восемнадцать лет, но, уверяю вас, он еще интересуется девушками.

Никки засмеялся этой немного рискованной шутке, а я удивилась, услышав ее из уст Сэйвила. Но в обществе лошадей даже лорды, видимо, ведут себя раскованно.

— Тоже очень хорош! — не могла не сказать я.

— Вы совершенно правы, — с нежностью произнес Сэйвил, угощая своего любимца еще одним куском сахара.

— А почему вы Раджу не угостили? — спросил Никки.

— Эти жеребцы — непростые создания, — ответил граф. — Не всякого можно кормить с руки. Наступит день, когда останешься без нескольких пальцев.

Никки с ужасом посмотрел в сторону загона, где резвился красавец Раджа.

— Граф вовсе не хочет сказать, что жеребцы всегда злобные, — вступилась я за Раджу. — Просто иногда бывают не в духе. Наступает такое время.

— Когда? — поинтересовался невинный ребенок. Я взглянула на Сэйвила, прося о помощи.

— Понимаешь, Никки, — сказал он, — в древности, когда все лошади были дикими, жеребцы стояли во главе рода… табуна. Конечно, такой вожак должен был быть сильным, недоверчивым, даже агрессивным. К врагам, разумеется. Вот эти качества и перешли к нынешним жеребцам от их предков и порой дают себя знать. Раджа родился именно таким, а Монарх всегда отличался добрым нравом.

Жеребец в третьем загоне был каштанового цвета и огромен, еще больше Монарха. Увидев нас, он фыркнул, повернулся к нам хвостом и отошел в дальний угол. Оттуда он все же смотрел в нашу сторону, но всем своим видом выражал полное отсутствие интереса, даже, пожалуй, враждебность.

— Центурион не отличается вежливостью, — сказал Сэйвил. — Однако это не помешало ему стать победителем в дерби и выиграть «Золотой кубок». Его считают прекрасным производителем.

— Он в плохом настроении? — спросил Никки.

— Не думаю, — серьезно ответил Сэйвил и добавил:

— Я заметил, что весьма часто очень даровитые кони, настоящие победители по натуре, остаются немного дикими. В них продолжают жить оставшаяся от далеких предков тяга к полной свободе, нежелание подчиняться. Люди стараются подавить в них это, и тогда их питомцы либо становятся неуправляемыми бунтовщиками, либо в них гаснет внутренний огонь, и в таком случае они потеряны для состязаний и для продолжения рода.

— А почему… — начал Никки, но я постаралась отвлечь сына от этой темы и обратить его внимание на цвет и красоту коня, что мне в конце концов удалось.

Мы стояли, облокотившись на изгородь: Никки — слева от Сэйвила, я — справа.

Рука Сэйвила тесно прижалась к моей. Я замерла… Случайно? Нарочно? Сердце учащенно забилось.

Не следует отнимать руку, говорила я себе. Иначе будет ясно, что я придаю этому какое-то значение. А так — чистая случайность, и все…

Сколько мы стояли, не знаю. Мне показалось — весь день. И все это время красавец конь упорно избегал нас, всем видом подчеркивая полное свое пренебрежение.

— А мне он все равно нравится, — услышала я голосок Никки, разрушавший чары, которые окутали меня.

Я убрала руку, сделав вид, что отгоняю муху от лица, и отошла от ограды.

— Нравится? — переспросил Сэйвил. — Чем?

— Он настоящий принц.

— И сам это знает, — добавила я язвительно.

Сэйвил спокойно взглянул на меня.

— Советую вам выбрать именно Центуриона, миссис Сандерс, — сказал он деловым тоном. — Думаю, он гарантирует хорошую сумму при продаже жеребенка.

Мой сын нахмурил чистый лоб и встал между нами.

— Значит, он будет отцом ребенка Марии, да, мам? — спросил Никки, переводя взгляд с меня на Сэйвила. Я с сомнением посмотрела на графа:

— Но ведь это означает, что жеребенка нужно обязательно продать кому-то из тех, кто выставит лошадей на состязания, не так ли? Я никогда не думала об этом. Кроме того, Мария ни разу не принимала в них участия.

Сэйвил пожал плечами:

— Не думаю, что это имеет значение, миссис Сандерс. Впрочем, возможно, цена будет меньше той, на какую вы могли бы рассчитывать, выиграй Мария соревнования. Но родословная Центуриона говорит сама за себя. У него еще не так много потомков. Я очень разборчив в выборе подруг для него.

Меня неприятно резанул его сугубо деловой тон, особенно последняя фраза.

— Зачем же вы согласились взять мою Марию? — спросила я.

— Она очень хороша. Вряд ли я видел подобных ей за всю свою жизнь.

Что такое? Почему он сказал это таким проникновенным, даже страстным голосом? Почему так странно смотрит на меня?

Снова дрожь прошла по моему телу. Почему-то всплыли слова Томми, сказанные когда-то о Марии: «Она напоминает мне тебя, Гейл».

«О, я, как видно, схожу с ума! — подумала я в ужасе. — Какие мысли, какие сравнения приходят в голову! Или Сэйвил в самом деле пытается обольстить меня и прибегает для этого к таким сомнительным намекам и сопоставлениям?.. Нет, просто я сама хочу, чтобы так было… К черту! Возьми себя в руки, Гейл!»

Я взглянула в сторону Центуриона и спросила озабоченно:

— А сколько обычно платят за подобную сделку, милорд?

— Двести пятьдесят фунтов.

Двести пятьдесят! Сумма ошеломила меня.

— Вы не шутите надо мной? Такого я не могу себе позволить!

— Но вы же не будете расплачиваться до того, как продадите жеребенка, — спокойно сказал он. — Герцог Хэрвич купил последнего жеребенка от Центуриона за тысячу фунтов.

У меня не было слов. Зато они были у Никки, который, оказывается, вслушивался в наш разговор и теперь принялся возбужденно дергать меня за руку.

— Это очень много денег! Да, мама?

— Да, милый, — с трудом выговорила я и услышала снова ставший холодным и деловым голос Сэйвила:

— Если вам необходимы деньги, еще раз советую скрестить Марию с Центурионом.

— А если что-нибудь случится с жеребенком? — вдруг пришло мне в голову. — И покупатель откажется от него?

— Тогда будем считать, что наша сделка не состоялась, — вежливо разъяснил граф. — Речь идет только о совершенно здоровом потомстве.

Я снова посмотрела в сторону благородного красавца с независимым характером, названного Центурионом. У такого существа не может быть плохих детей! Не должно быть!

— А он не сделает ничего плохого нашей Марии? — обеспокоенно спросил Никки.

— Центурион любит своих подруг больше, чем людей, — сказал Сэйвил. — И нежно заботится о них.

— Неизвестно еще, как она позаботится о нем, — напомнила я.

— Не беспокойтесь, миссис Сандерс, — уверенным тоном сказал граф, — мы тут знаем, как справляться со своевольными леди.

Снова в его словах мне почудился намек… Да что ж это я? Фу, как противно!

Сэйвил с улыбкой обратился к Никки:

— Хочешь посмотреть на однолеток?

— Очень, сэр!

Мы двинулись в другом направлении. Никки не отходил от графа, засыпая его вопросами, на которые тот терпеливо отвечал.

Возможно, только сейчас я в полной мере поняла, как не хватает моему сыну общения с мужчиной — ровесником его отца.

В конце обеда я увидела, что Никки почти засыпает, поэтому сразу же после еды поднялась с ним в спальню, оставив Сэйвила за столом перед бутылкой портвейна.

Мальчик почти мгновенно уснул, однако я провела у него в комнате около часа, не решаясь спуститься вниз.

Теперь уже не было сомнения — незачем больше себя обманывать, — что я испытываю влечение к Сэйвилу. Случайное прикосновение его руки действует на меня куда сильнее всевозможных романтических ухаживаний, к которым прибегали иные мужчины в течение шести лет, прошедших после смерти Томми.

Впрочем, что здесь необычного? Он красивый, умный, хорошо воспитанный человек, а я все-таки живое существо. И что такого, если один понравился мне больше других, привлек мое внимание?

Однако почему к симпатии, приязни, если можно так назвать мое чувство, примешивается нечто похожее на страх? Почему так боязно оставаться с ним наедине? И кого я боюсь? Уж не себя ли?

Такие вопросы я задавала себе, сидя возле постели Никки, а потом решила, что нужно все же спуститься вниз, поблагодарить хозяина за прекрасный день, проведенный в его доме, и сказать, что я, как и мой сын, устала и собираюсь лечь.

Дворецкий объяснил, где найти графа, и я направилась в библиотеку. Сэйвил сидел там в кресле все с той же бутылкой портвейна, но вина там заметно убавилось. С портрета на стене на него высокомерно взирал один из его предков по мужской линии — в трико и брыжах времен королевы Елизаветы.

Я сказала еще от двери:

— Извините, милорд, Никки только что уснул, и я собираюсь сделать то же самое. День был утомительным, хотя очень приятным.

Сэйвил медленно поднялся с кресла, провел рукой по волосам, несколько прядей упало на лоб. Потом, опершись о край стола, как бы для равновесия, мрачно взглянул на меня и сурово произнес:

— Вашего сына следует отправить в школу, Гейл, а вы упорствуете и держите его дома.

Все мои мысли о нем как о привлекательном мужчине мгновенно улетучились.

— Вы ничего не понимаете! — воскликнула я с яростью. — И ни капельки не знаете Никки! Ему хорошо в нашем доме — со мной, с Макинтошами, с его учителем-викарием.

Он еще сильнее наклонился над столом, уже не заботясь о потере равновесия, и вперил в меня взгляд:

— Это вы не понимаете, Гейл! Мальчику необходимо… Он жаждет общения с кем-то, чьи интересы идут дальше кухни и учебников. И даже дальше конюшни.

Багровая пелена бешенства застлала мне глаза. Я не могла не понимать, что в какой-то степени он прав, и это лишь усиливало мою злость.

Я крикнула — быть может, никто еще так не кричал в этих стенах:

— Когда мне понадобится ваш совет, милорд, я попрошу его, с вашего позволения! А пока позвольте мне самой знать, что лучше для моего сына!

Сэйвил ответил на удивление спокойным, даже любезным тоном. Но что это был за ответ!

— Вы ищете в обществе ребенка то, что утратили после кончины мужа. Для мальчика в этом мало хорошего.

О, это уж слишком! Так оскорбить…

— Как вы смеете? — прошипела я.

Почти не осознавая, что делаю, я шагнула к нему и занесла руку…

Граф поймал ее в воздухе.

— Не стоит, — сказал он мягко.

Потом, не отпуская моей руки, он обогнул стол и оказался прямо передо мной. Прежде чем я смогла понять, что происходит, его рука оказалась на моей талии, а губы прижались к моим.

Меня обдало жаром, словно по жилам пробежал огонь, полыхающий сейчас в камине. Я понимала, что должна оттолкнуть его, и уже подняла свободную руку, чтобы сделать это, но пальцы замерли на мягком воротнике его куртки. В следующее мгновение моя рука обвила его шею, и я прижалась к нему всем телом.

Наш поцелуй отнюдь не был целомудренным. Мои губы раскрылись, наши языки соприкоснулись, я почувствовала сладковатый вкус портвейна. Мне поневоле пришлось приподняться, и для удобства я сомкнула обе руки на его затылке.

Сэйвил крепко обнимал меня за талию обеими руками. Потом одну из них положил мне на голову, другую на грудь. Острое чувство наслаждения, которое я испытала, сменилось такой же силы испугом.

Упершись руками ему в грудь, я попыталась оттолкнуть графа. Он не сразу понял, что я делаю, но отпустил меня, и я отскочила со скоростью камня, выпущенного из пращи.

— О Господи! — пробормотала я, глядя на него с ужасом. — Господи!

— Гейл! — Голос его дрогнул. — Не смотрите на меня так, дорогая. Пожалуйста, не смотрите так.

— Как я смотрю? — удалось выговорить мне.

— Испуганно. Поверьте, Гейл, я вовсе не стремился заставить вас оплатить нашу сделку таким образом. Клянусь вам, Гейл. Я просто потерял над собой контроль.

О чем он толкует? Я бы никогда и не подумала, что он способен на такую низость. Меня страшил не он, не граф Сэйвил. Я боялась себя самой. И чем дальше, тем сильнее.

Такого со мной еще не случалось. Мне было хорошо с Томми, приятно, однако я никогда не жаждала его, не пылала к нему страстью. Он первый призывал меня на ложе любви; бывал, извините за не совсем удачную фразу, инициатором любовных игр.

Я торопливо сказала, не глядя на Сэйвила:

— Мне лучше уйти, милорд. Прямо сейчас.

Лучше бы я не поднимала на него глаз, не видела жадного, страстного взора, каким он смотрел на мои губы.

— Да, — произнес он хрипло. — Вам лучше уйти.

— Доброй ночи.

И я стремительно вышла из комнаты.

Кровать была на редкость удобной, но я мало спала в эту ночь: слишком сильно были возбуждены и душа, и тело. И не только вожделение было тому причиной. Я много думала о Никки. Слова Сэйвила всерьез обеспокоили меня.

Я клала их на весы своей совести, взвешивала и так, и этак и все же приходила к выводу, что он не прав. Мальчику хорошо дома, он, слава Богу, здоров, счастлив, ему все интересно и радостно. А что касается школы… Легко графу говорить об этом! Знал бы он, сколько нужно платить. Да и за что, собственно? Разве тому же самому не научит моего ребенка милый и образованный мистер Ладгейт? А что касается мужского общества… Не знаю, лучше ли ему будет среди жестоких мальчишек, вдали от дома, от меня? Да и какие еще учителя попадутся.

Так я рассуждала сама с собой, а потом перед глазами появилось лицо Сэйвила… его волосы с темно-золотым отливом… янтарные глаза… гибкое большое тело…

Потерял контроль, сказал он.

Никогда бы не подумала, что такой человек может потерять самообладание. А вот со мной это действительно произошло!..

«Ладно, ничего страшного, Гейл, — говорила я себе. — Не стоит особенно беспокоиться. Завтра ты уедешь домой со своим сыном и, возможно, никогда больше не увидишь Сэйвила…»

Хотя нет, увижу, мелькнула утешительная мысль, обязательно увижу — ведь здесь остается Мария. И потом, вообще… завершение сделки… денежные дела…

Я ворочалась с боку на бок и думала то о графе, то о Никки.

Так прошла ночь.

Примерно в пять утра начался дождь. Я слышала, как его капли стучат в оконные стекла, а когда в восемь часов пришла горничная и раздвинула шторы, за окном был серый, туманный день.

Мы вместе с Никки спустились к завтраку. Сэйвил уже сидел за столом, пил кофе и просматривал утреннюю газету.

Он вежливо улыбнулся и раскланялся, когда мы вошли. Зеркало подсказало мне сегодня, что мое лицо носит явные следы бессонной ночи, но сколько ни всматривалась украдкой, я не заметила тех же признаков на лице графа. Это, не скрою, вызвало у меня легкое раздражение.

— Какой пасмурный день, — сказала я, положив себе на тарелку крутое яйцо и булочку.

Села я как можно дальше от хозяина дома.

— Да, — согласился Сэйвил, — поэтому я велел приготовить для вас с Никки фаэтон, а не открытую коляску, как вчера.

Никки, набрав полную тарелку еды, уже уселся рядом с графом.

— Вы поедете с нами, сэр? — спросил он.

В его кристально чистых глазах явно светилась надежда.

Сэйвил аккуратно сложил газету и отодвинул ее от себя.

— К сожалению, нет, — ответил он ласково. — Сегодня мне предстоит поездка в Лондон.

— Значит, приедете, когда приведете обратно Марию, да? — после некоторого раздумья догадался мой сын.

— Возможно, — ответил Сэйвил, но я понимала, что больше он не приедет.

Граф повернулся ко мне и заговорил деловым тоном:

— Мой помощник Холл подержит здесь вашу лошадь, пока не убедится, что она жеребая. А затем вернем ее вам. Не тревожьтесь, все будет в порядке.

— Спасибо, милорд, — сказала я.

Он молча кивнул.

Сэйвил сидел через два стула от меня, но я понимала — между нами сотни миль.

Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понять, что граф сожалеет о произошедшем вчера вечером.

Может, опасается, что я стану надоедать ему? Навязываться? Решу, что имею на это право?

Тогда он очень заблуждается…

— Поторапливайся, милый, — сказала я Никки. — У его сиятельства много дел, и нам тоже надо пораньше быть дома.

Мой послушный сын тотчас отложил вилку и сказал:

— Я готов, мама.

Я испытала некоторые угрызения совести, когда увидела, сколько он оставляет на тарелке, но не изменила решения: уехать, скорее уехать!

— Как видите, мы готовы, милорд, — сообщила я Сэйвилу, поднимаясь из-за стола.

Я заметила, как он на мгновение стиснул зубы, на скулах заходили желваки. Но только на мгновение.

— Фаэтон сейчас будет, миссис Сандерс.

— Прекрасно. Через четверть часа мы спустимся в холл, милорд.

— Очень хорошо, мэм.

Поколебавшись, я протянула руку:

— Еще раз спасибо за гостеприимство и великодушие.

Он не сразу взял мою руку.

Как будто молния проскочила между нашими пальцами! Мы одновременно отдернули руки, словно боясь обжечься.

— Гейл… — проговорил Сэйвил совсем другим тоном, чем минуту назад.

Я уже отошла от него.

— Всего доброго, милорд.

Сжав не таящую опасности маленькую руку моего сына в своей, я вышла из комнаты.

Глава 11

Уже цвела сирень у нас в саду, когда я получила письмо от моего домохозяина — письмо, которое в корне меняло всю мою жизнь.

Уважаемая миссис Сандерс!

Сообщаю Вам, что только что продал принадлежащий мне дом некоему мистеру Уильяму Нортрэпу. Мистер Портрэп с семьей собирается вступить во владение как можно быстрее, а потому, естественно, договор аренды с Вами расторгается.

Буду весьма признателен, если Вы освободите дом не позднее 13 июня.

Всегда Ваш Джон Map.

Я смотрела на листок бумаги, который держала в руках, и не могла прийти в себя и собраться с мыслями. Что же это такое? Ведь тринадцатое число уже через месяц. Точнее, через двадцать восемь дней. Как, во имя всех святых, я смогу выполнить его требование в такой срок, если предстоит найти и оплатить новое жилье для четырех людей и семи животных?

Я немедленно разыскала копию договора аренды и после десяти минут тщательного изучения убедилась, что мистер Map действительно имеет законные основания поступить со мной подобным образом.