Коготь миротворца (Книги нового солнца, Книга 2)

То, что было и ушло, не возвращается снова. Лицо Теклы все еще стояло перед моими глазами, но пронесся темный ветер, и оно дрогнуло, потом исчезло вовсе. Я заговорил как в бреду: - Если б я только использовал его, воззвал бы к силе Когтя на той трапезе в честь мертвой... - Улан едва не задохнулся, но не успел умереть. Когда я освободил его от ночниц, он начал дышать и через некоторое время пришел в себя. А что до твоей Теклы - нет во вселенной силы, которая могла бы вернуть ее к жизни. Они, должно быть, выкопали ее, когда ты еще был в Цитадели, и хранили в ледяной пещере. Перед тем как показать нам, они выпотрошили ее, как куропатку, и зажарили мясо. - Он стиснул мою руку. - Северьян, не будь глупцом. В эту минуту мне хотелось одного - умереть. Если бы вдруг опять появились ночницы, я с радостью бросился бы к ним в объятья. Но появились не они. Далеко внизу на тропинке показалась белая фигура, такая же, как та, что я видел у реки. Я вырвал свою руку из руки Ионы и поскакал ей навстречу.
      Глава 14
      Вестибюль
      Aсть такие творения природы - и человека, - против существования которых восстает наш неискушенный разум. В конце концов, чтобы примириться с реальностью, мы говорим: "То было просто видение. Прекрасный и ужасающий призрак". Где-то в водовороте других миров, которые мне вскоре предстоит познать, обитают существа, похожие и в то же время непохожие на людей. Они такого же роста, как и мы. Тела этих существ похожи на людские - только они совершенны, и законы этой гармонии непостижимы для человека. Как и у нас, у них есть глаза, нос и рот, но эти черты (а они, как я уже говорил, совершенны) выражают эмоции, которых мы никогда не ощущали, так что для нас глядеть в их лица - все равно что рассматривать древнюю и пугающую азбуку чувств, исполненных огромного значения, но недоступных пониманию. Такие создания существуют, хотя я еще не встречался с ними, когда вступил в самый удаленный из уголков садов Обители Абсолюта. То, что я видел среди деревьев у реки и к чему устремился навстречу теперь, было скорее гигантским изваянием подобного существа, в которое кто-то вдохнул жизнь. Плотью его был белый камень, а белые глаза, словно аккуратно вырезанные из яичной скорлупы, казались такими же слепыми, как глаза наших статуй. Своими замедленными движениями оно напоминало пьяного или одурманенного человека, но в этих движениях не чувствовалось неуверенности, и казалось, что, несмотря на невидящий взгляд, в нем присутствует сознание, каким бы медлительным оно ни было. Я сделал сейчас паузу, чтобы перечитать написанное, и понял, что не сумел даже отдаленно передать впечатления, возникавшие при виде того создания. По сути своей оно было ближе всего к скульптуре. Если бы падший ангел подслушивал мой разговор с зеленым человеком, он мог бы создать его специально, дабы посмеяться надо мной. Каждый миг его существования нес в себе ясность и нетленность искусства и камня. Любой жест, положение головы, торса или конечностей могли бы не иметь продолжения или же повторяться до бесконечности, как час за часом повторялись позы крохотных человечков на циферблате часов Валерии. Первоначальный ужас, который я испытал при виде его, унесший прочь мое стремление к смерти, происходил от инстинктивного чувства, что оно несет в себе опасность. И тут же ужас сменился уверенностью, что оно не в состоянии причинить мне вред. Представьте, каким неимоверным облегчением было сознание безопасности после пережитого смертельного страха при виде этой безмолвной нечеловеческой фигуры. На мгновение забыв, что удар по этому живому камню нанесет непоправимый урон моему несравненному клинку, я обнажил "Терминус Эст" и осадил коня. Так мы и стояли неподвижно, словно тоже обратившись в статую, - застывший на месте конь и я с поднятым мечом. Даже ветер замер вместе с нами. А статуя тем временем медленно приближалась. Ее лицо, размером в три или четыре человеческих, выражало непостижимое чувство, а члены были исполнены пугающей и совершенной красоты. Тут я услышал крик Ионы и звук удара. Когда я подоспел, он катался по земле, сцепившись с несколькими людьми в высоких шлемах. Люди эти то исчезали, то появлялись вновь. Что-то просвистело мимо уха, в тот же миг я почувствовал удар в руку, а еще через мгновение барахтался в паутине веревок, которые затягивались все туже, как маленькие удавы. Потом что-то дернуло меня за ногу, и я упал.
      ***
      Когда я пришел в себя настолько, чтобы понимать, что происходит, на шее у меня была затянута проволочная петля, а кто-то уже рылся в моей ташке. Я ясно видел его руки, копошившиеся в ней, точно два бурых воробья. И лицо его я тоже видел - безмятежная маска, которая будто висела надо мной на невидимой ниточке. Раз или два, когда он шевелился, я замечал отблеск его удивительных доспехов. Потом я увидел их: так мы видим хрустальную чашу, погруженную в прозрачную воду. Думаю, все дело было в отражательной способности - их отполировали с таким нечеловеческим мастерством, что сам материал становился невидимым, а на поверхности кирас, латных воротников и наголенников мелькали лишь искаженные отражения зелени и стволов деревьев. Невзирая на заявления, что я член гильдии, страж забрал все мои деньги (хотя оставил коричневую книгу Теклы, кусок точильного камня, масло, фланель и прочие незначительные предметы). Потом он одним искусным движением сдернул с меня все веревки и сунул их, как мне показалось, в подмышечное отверстие нагрудной пластины. Они напоминали хлыст, который мы называли "кошкой" - пучок ремней с грузом на конце каждого. Позже я узнал, что это оружие называется "ачико". Потом он потянул за конец петли, чтобы поднять меня на ноги. Как уже не раз в сходных обстоятельствах, я отдавал себе отчет в том, что мы оба в каком-то смысле вовлечены в игру. Оба мы делали вид, что я полностью нахожусь в его власти, хотя на самом деле я мог бы отказаться подчиняться до тех пор, пока ему не пришлось бы либо придушить меня, либо позвать кого-нибудь из товарищей. Я мог бы, скажем, схватиться за проволоку и попытаться вырвать ее у него из рук, мог ударить его в лицо. Я мог бы убежать, пасть замертво или лишиться сознания, наконец, я мог валяться теперь в агонии. В общем, он не мог принудить меня к тому, что я сделал по собственной воле. Я встал. По крайней мере, я точно знал, что это игра, и поэтому улыбнулся, когда он вложил "Терминус Эст" в ножны и повел меня туда, где уже стоял Иона. Иона пытался договориться с ними: - Мы не причинили никакого вреда. Верните меч моего друга, отдайте наших коней, и мы уйдем. Ему не ответили. В полной тишине двое стражников (я видел только их руки - четыре порхающих воробья) поймали наших коней и увели их прочь. Как похожи были на нас самих эти животные, покорно шедшие неизвестно куда, вслед за тонкой кожаной ленточкой, которую они могли бы порвать одним взмахом могучей головы. Мне кажется, из подобных несообразностей состоит чуть ли не девять десятых жизни. Мы вышли из леса на бугристый луг, который постепенно перешел в газон. Статуя брела за нами. По дороге к ней присоединились около дюжины сородичей - все разные, но одинаково огромные и прекрасные. Я спросил Иону, что это за солдаты и куда нас ведут, но он не ответил, а за мои старания нас чуть не придушили. Насколько я понял, они были с головы до ног одеты в броню, но до немыслимого совершенства отполированная поверхность сообщала материалу обманчивую мягкость, почти текучесть, которая сбивала с толку взгляд, потому что металл как бы растворялся в небесах и зелени уже на расстоянии в несколько шагов. Пройдя с пол-лиги по газону, мы вошли в рощу цветущих сливовых деревьев, и тут же на гребенчатых шлемах и оплечьях заплясали розовые и белые цветы. Здесь мы вступили на извилистую дорожку. Мы уже почти миновали рощу, когда нас с Ионой грубо оттолкнули назад. Я услышал скрежет гравия под ногами каменных фигур, остановившихся вместе с нами - кажется, один из солдат подал им сигнал репликой, в которой я не разобрал ни единого слова. Я стоял и всматривался в просветы между ветками. Передо мною лежала тропа, гораздо шире той, по которой мы пришли. По сути, это была садовая дорожка, но широкая, как подъездная аллея, вымощенная белыми каменными плитами и с обеих сторон огороженная мраморными парапетами. По ней двигалась удивительная процессия. Большинство пешком, но некоторые - верхом на всевозможных животных. Один тащил за собой косматого арктотера, другой взгромоздился на шею гигантского ленивца, зеленого, как лужайка. Не успела скрыться из виду эта группа, как показалась следующая. Они были слишком далеко, чтобы различить лица, но я приметил группу, в которой над всеми, чуть ли не на три вершка, возвышалась склоненная голова. И тут же я узнал в процессии доктора Талоса. Он важно выступал, выпятив грудь и откинув голову. Моя милая, милая Доркас шла вслед за ним, более чем когда-либо похожая на одинокого ребенка, забредшего из какой-то высшей сферы. В трепете шалей и сиянии драгоценностей, под зонтиком, сидя боком на спине крошечного ослика, ехала Иолента, а позади всех, покорно толкая тележку с добром, не уместившимся за плечами, тащился тот, кого я узнал первым, - великан Балдандерс. Если я испытывал боль, видя, как они проходят, и не имея возможности окликнуть их, то Иона, должно быть, испытывал настоящие муки. Когда Иолента почти поравнялась с ним, она вдруг повернула голову в нашу сторону. Тогда мне показалось, будто она уловила его желание. Так, говорят, нечистые духи в горах ловят запах мяса жертвенного животного. Но, несомненно, ее внимание привлекли всего-навсего цветущие деревья. Я слышал глубокий вздох Ионы, но первый звук ее имени застрял у него в горле от страшного удара, и он рухнул к моим ногам. Теперь, когда я вспоминаю эту сцену, удар его железной руки о камни так же явственно оживает во мне, как аромат цветущих слив. Когда актеры скрылись из виду, два стражника подняли Иону. Они несли его с такой легкостью, будто он был ребенком, но тогда я приписал это единственно их силе. Мы пересекли дорогу, по которой прошествовали бродячие труппы, и вступили в живую изгородь из роз. Кусты выше человеческого роста были усыпаны огромными белыми цветами. В них гнездилось множество птиц. За изгородью начинался регулярный сад. Чтобы описать его, мне пришлось бы одолжить у Гефора его бредовое, спотыкающееся красноречие. Каждый холм, дерево, самый маленький цветок - все располагалось в нем в соответствии с замыслом великого садовника (Отца Инира, как я узнал позже), и от этого зрелища захватывало дух. Зритель ощущал себя центром, к которому устремлялось все, что он видел, но, пройдя сотню шагов или пол-лиги, он все равно оставался в центре. Каждая открывавшаяся взору картина, казалось, сообщает некую невыразимую истину, подобную откровению, снизошедшему на молчаливого отшельника. Столь прекрасны были эти сады, что лишь через некоторое время я обратил внимание на отсутствие возвышающихся над кронами деревьев башен. Только птицы да облака, а еще выше - старое солнце да бледные звезды, словно мы бредем по священным небесным полям. Потом мы взобрались на гребень, более прекрасный, чем кобальтовая волна Уробороса, а под нашими ногами разверзлась пропасть. Я называю ее пропастью, но она не имела ничего общего с черной бездной, которая обычно встает перед внутренним взором, когда слышишь это слово. Скорее это был грот, полный фонтанов, ночных цветов и людей, еще более ярких, чем любой цветок, людей, которые предавались праздности у журчащих вод и беседовали под сенью деревьев. Вдруг - будто рухнула стена и темницу залил поток света, в мой разум хлынула волна воспоминаний об Обители Абсолюта - те, что перетекли из жизни Теклы и стали теперь моими воспоминаниями. Я понял то, что прежде вызывало мое недоумение в пьесе доктора Талоса и подразумевалось во многих рассказах Теклы, хоть она и ни разу не говорила об этом прямо. Весь огромный дворец лежал под землей или, вернее, его крыши и стены были засыпаны почвой и засажены растениями, так что все это время мы прогуливались над священным троном Автарха, который, как мне представлялось, должен был находиться еще далеко впереди. Мы не стали спускаться в грот, без сомнения, переходивший в покои, не предназначенные для узников, как не спустились и в следующий. Наконец, мы подошли к спуску, хоть и мрачному, но не менее красивому. Лестница, ведущая вниз, напоминала естественные нагромождения темных скал, неправильные, а иногда - довольно опасные. Сверху капала вода. Там, куда еще проникал солнечный свет, стены этой искусственной пещеры заросли папоротниками и темным плющом, а на тысячу ступеней ниже - были покрыты бледными грибами. Одни из них светились, другие - наполняли воздух странным затхлым запахом, третьи - наводили на мысль о фантастических фаллических фетишах. В центре этого темного сада висело несколько бронзовых позеленевших гонгов. Мне пришло в голову, что они должны звенеть от ветра, хотя казалось невозможным, чтобы сюда могло долететь хотя бы слабое дуновение. Я думал так до тех пор, пока один их преторианцев не открыл тяжелую дверь из бронзы и источенного червями дерева в мрачной каменной стене. Оттуда донесся порыв сухого холодного воздуха, и все гонги разом завибрировали и зазвенели. Они были так хорошо подобраны по тонам, что этот звон казался настоящей музыкой - творением композитора, чьи мысли, как изгнанники, блуждали теперь меж здешних стен. Разглядывая гонги (что не вызывало возражений у моих стражей), я обратил внимание на собравшихся наверху, которые прежде сопровождали нас. Их было не меньше сорока, они стояли на краю пропасти и смотрели вниз, застыв в неподвижности, как на фризе кенотафа. Я ждал, что окажусь в маленькой одиночной камере - наверное, бессознательно проецировал представление о нашем подземелье на это незнакомое место. Трудно было даже вообразить что-либо менее похожее на наши казематы, чем то, что я увидел. Вход открывался не в узкий коридор с маленькими дверцами по обе стороны, а в просторное, устланное коврами помещение, на противоположном конце которого была другая дверь. У нее на страже стояли хастарии с сияющими копьями. По приказу одного из сопровождавших нас преторианцев они распахнули створы. За дверью открылся огромный полутемный зал с очень низким потолком. Я увидел десятки мужчин и женщин и несколько детей - парами или целыми группами, а больше поодиночке. По-видимому, семьи занимали ниши, иногда отгороженные матерчатыми ширмами от остального пространства. В этот огромный зал нас и втолкнули. Вернее, втолкнули меня, а Иону бросили. Я попытался поймать его в падении, и отчасти мне это удалось. По крайней мере, я не дал ему удариться головой об пол. Потом я услышал, как дверь за нами захлопнулась.
      Глава 15
      Призрачное свечение
      Iеня окружали лица. Две молодые женщины унесли куда-то Иону, пообещав позаботиться о нем. Остальные тут же принялись засыпать меня вопросами. Как меня зовут? Что это на мне за одежда? Откуда я? Знаю ли я такого-то, такого-то и такого-то? Бывал ли я когда-нибудь в таком-то городе? А в таком-то? Может быть, я из Обители Абсолюта? Или из Нессуса? С восточного берега Гьолла или с западного? Из какого квартала? Жив ли еще Автарх? А Отец Инир? Кто сейчас в городе архоном? Как идет война? Не слыхал ли я что-нибудь о таком-то - он начальник отряда? А о таком-то - он в кавалерии? А о таком-то - хилиархе? Умею ли я петь, читать стихи, играть на музыкальных инструментах? Не составляет труда вообразить, что этот поток вопросов не позволял мне ответить ни на один из заданных. Когда первая волна всеобщего возбуждения схлынула, седобородый старик и женщина, на вид почти такая же старая, успокоили остальных и заставили их разойтись довольно необычным способом, который вряд ли оказался бы действенным где-либо в другом месте. Они похлопывали каждого по плечу, указывали в самую отдаленную часть помещения и внятно произносили: "Впереди масса времени". Постепенно все замолчали и стали разбредаться по углам, пока, в конце концов, в зале с низким потолком не настала та же сонная тишина, которую взбаламутило наше появление. - Я Ломер, - представился старик. Потом он громко , прочистил горло и добавил: - А ее зовут Никарет. Я назвал ему себя и Иону. Пожилая женщина, должно быть, уловила тревогу в ; моем голосе. - Ему не причинят вреда, не беспокойся. Эти девушки сделают для него все возможное в надежде, что он потом будет с ними разговаривать. - Она рассмеялась, и нечто в движении, которым она откинула голову, подсказало мне, что когда-то эта женщина была красавицей. Я тоже хотел их кое о чем расспросить, но старик прервал меня: - Идем в наш угол. Там нам не будут мешать. У нас есть вода. Только услышав слово "вода", я понял, как хочу пить. Он повел нас в угол рядом с входом, отгороженный матерчатой ширмой, и налил мне воды из глиняного кувшина в изящную фарфоровую чашку. На полу лежали подушки и стоял низкий столик, не больше пяди в высоту. - Вопрос за вопрос, - сказал старик, - таково старое правило. Мы назвали тебе свои имена, а ты нам свое, теперь снова наша очередь. Почему вас схватили? Я стал объяснять, что и сам не знаю - разве что просто за нарушение границы. Ломер кивнул. Его лицо имело тот особенный оттенок бледности, свойственный людям, никогда не видевшим солнечного света. Если прибавить к этому клочковатую бороду и кривые зубы, то его внешность показалась бы отталкивающей в любом другом месте, но здесь он смотрелся такой же естественной частью обстановки, как выщербленные плиты пола. - А я оказался здесь по злой воле шатлены Леокадии. Я судил ее тяжбу с шатленой Нимфой, и когда мы с ней приехали сюда, чтобы я мог проверить счета в ее поместье, пока она участвует в обрядах филомата Фокаса, шатлена Леокадия завлекла меня в ловушку с помощью Санхи, которая... Пожилая женщина по имени Никарет перебила его, воскликнув: - Смотри-ка, он ее знает! Так оно и было. В моей памяти возникла комната: что-то пунцовое, слоновая кость, стены - почти сплошь стекло в изысканных рамах. Там горело пламя на мраморных плитах, тусклое по сравнению с ярким солнечным светом, который проникал в комнату через огромные окна, но наполнявшее воздух теплом и благоуханием сандалового дерева. Старуха, закутанная во множество шалей, восседала на стуле, больше похожем на трон. Хрустальный графин и несколько чаш темного стекла стояли на столе. - Женщина преклонных лет с крючковатым носом, - припомнил я. - Вдова Форса. - Ты и впрямь ее знаешь. - Ломер медленно кивнул, как будто мои слова были ответом на его вопрос. - Первый за многие годы. - Вернее будет сказать - я ее помню. - Да. - Старик снова кивнул. - Говорят, она умерла. Но тогда она была молода и красива. Ее подбила на это шатлена Леокадия, а потом сделала так, чтобы нас застали. И Санха о том знала. Но ей было всего четырнадцать, и обвинить ее не могли. Да я ничего ей и не сделал - она только начала меня раздевать. Я заметил: - Вы сами тогда, верно, были совсем молоды. Он промолчал. За него ответила Никарет: - Ему было двадцать восемь. - А вы? - спросил я. - Как вы оказались здесь? - Я добровольно. Мой взгляд выразил несказанное удивление. - Кто-то должен брать на себя вину за все грехи Урса, иначе Новое Солнце никогда не придет. И кто-то должен привлекать внимание к этому месту и ему подобным. Я из семьи армигеров, которая, может быть, еще помнит обо мне, потому-то надзирателям приходится обращаться со мной с осторожностью - и со всеми остальными, пока я здесь. - Вы хотите сказать, что можете выйти на волю и не делаете этого? - Нет, - ответила она и покачала головой. Волосы у нее были совсем седые, но она носила их распущенными, как молодые женщины. - Я выйду отсюда, но только при условии, что всех, кто за давностью лет позабыл свое преступление, выпустят вместе со мной. Я вспомнил столовый нож, который украл на кухне для Теклы, и красную струйку, выползавшую из-под двери ее камеры в нашем подземелье. - Правда ли, что преступники забывают здесь о том, что совершили? При этих словах Ломер встрепенулся: - Нечестно! Вопрос за вопрос - это правило, старое правило. Мы все еще держимся за них. Мы последние из старшего поколения - Никарет и я, но пока живы, со старыми обычаями не расстанемся. Вопрос за вопрос. Есть ли у тебя друзья, которые могут способствовать твоему освобождению? Конечно же, Доркас - если бы она только знала, что со мной. Доктор Талое так же изменчив, как причудливые формы облаков, и как раз поэтому может возжелать моей свободы, хотя никакой особой причины желать этого у него нет. Больше надежды на то, что я посланец Водалуса, а у него есть, по крайней мере, один человек в Обители Абсолюта - тот, кому я должен передать послание. По дороге я дважды пытался избавиться от огнива, но что-то меня удерживало - похоже, альзабо сковал своими чарами мою волю. Теперь я был этому только рад. - Есть у тебя друзья? Родственники? Если да, то ты можешь что-нибудь сделать для остальных. - Друзья, может быть, - ответил я. - Они могут попробовать помочь мне, если только каким-нибудь образом узнают, где я. Как вы думаете, это возможно? Так мы говорили очень долго. Если все это передать на бумаге, то моей истории не будет конца. В той комнате нечего было больше делать, как только разговаривать да играть в некоторые простенькие игры. Узники так и поступают, пока не теряют к игре последний интерес, и тогда они отбрасывают ее, как хрящ, который многие дни жевал голодающий. В некотором смысле этим заключенным приходится лучше, чем нашим клиентам: они не живут в постоянном ожидании боли и не испытывают одиночества. Но зато наши клиенты обычно находятся в заточении недолго, а потому они полны надежд, тогда как большинство узников Обители Абсолюта потеряли свободу много лет назад и уже давно отчаялись. Минуло десять страж или чуть больше, и свет стал меркнуть. Я признался Ломеру и Никарет, что валюсь с ног от усталости. Они отвели меня в самый дальний от дверей конец, где было совсем темно, и объяснили, что это и будет моим местом, пока кто-нибудь из узников не умрет. Тогда я смогу занять лучшее. Когда они уходили, я слышал, как Никарет спросила: "Они придут сегодня?" Ответа я не расслышал, а задавать новые вопросы у меня не было сил. Ногами я почувствовал тонкую подстилку на полу; тогда я сел и уже собирался вытянуться во весь рост, как вдруг рука наткнулась на что-то живое. Голос Ионы произнес: - Что ты так дергаешься? Это всего лишь я. - Почему ты молчал? Я видел, как ты проходил мимо, но никак не мог оставить двух стариков. Почему ты не подошел? - Я молчал, потому что думал. А не подошел, потому что сначала тоже не мог отделаться от тех женщин, которые меня увели, а потом, наоборот, они не могли отделаться от меня. Северьян, я должен выбраться отсюда. - Кто бы этого не хотел! - ответил я. - И я - не исключение. - Но я должен. Он сжал мою руку своей узкой и твердой рукой - левой, настоящей. - Если не смогу, я убью себя или сойду с ума. Я был тебе верным другом, ведь правда? - Его голос понизился до еле слышного шепота. - Этот талисман, который ты носишь.., этот голубой камень.., не сможет ли он освободить нас? Я знаю, что преторианцы не нашли его, когда тебя обыскивали. Я следил за ними. - Мне не хотелось бы доставать его, - сказал я. - Он гак сияет в темноте. - Я приподниму подстилку и прикрою тебя. Я подождал, пока прикрытие не было готово, и достал Соготь. Свет его был так слаб, что я мог бы заслонить его ладонью. - Он умирает? - прошептал Иона. - Нет, он часто бывает таким. Но когда действует - например, когда он превратил воду в вино в нашем кувшине или заворожил обезьянолюдей - тогда светит очень ярко. Если он вообще способен помочь нам спастись, то, о всяком случае, не сейчас. - Давай поднесем его к двери. Вдруг он откроет замок. - Голос Иона дрожал. - Позже, когда все заснут. Я освобожу и их, если мы сами сумеем выбраться, но в противном случае - а я не думаю, что дверь откроется, - им лучше не знать о Когте, теперь скажи, почему ты должен выйти отсюда прямо сейчас, немедленно? - Пока ты говорил со стариками, - начал Иона, - меня расспрашивала целая семья. Там были несколько старых женщин, мужчина лет пятидесяти, другой мужчина лет тридцати, еще три женщины и целый выводок детей. Они привели меня в собственную нишу в стене. Другие узники не могли туда зайти, не получив приглашения, а такового не последовало. Я ждал, что мне станут задавать вопросы о друзьях на воле, о политике или же о войне в горах. Но оказалось, что им нужно от меня просто что-то вроде развлечения. Они желали послушать о реке, о том, где я побывал, и многие ли одеваются так же, как я. И еда - они очень много говорили о еде на свободе. Некоторые вопросы просто поражали своей нелепостью. Видел ли я когда-нибудь скотобойню? И просят ли животные не убивать их? И правда ли, что те, кто делает сахар, держат при себе отравленные мечи, чтобы охранять свой товар?.. Они никогда не видели пчел. Считают, что пчелы размером с кролика... Потом я сам стал их расспрашивать и выяснил, что никто из них, даже старухи, никогда не были на воле. Просто мужчин и женщин держат здесь вместе. По закону природы они производят на свет детей. И хотя некоторых потом забирают, большинство остаются здесь на всю жизнь. У них нет ни собственности, ни надежды на освобождение. Они даже и не знают, что такое свобода. Только старик и одна из девушек совершенно серьезно заявили о своем желании побывать наверху, но мне показалось, что они не имели при этом в виду остаться там. Старые женщины - по их заверениям, седьмое поколение узников, но одна из них обмолвилась, что ее мать тоже из седьмого поколения. В некоторых отношениях они довольно примечательные существа. Внешне они плоть от плоти этого подземелья, где провели всю жизнь. А все же.. - . Иона умолк, и я почувствовал, как давит на нас наступившая тишина. - Наверное, это можно назвать фамильной памятью. Традиции, передаваемые из поколения в поколение от вольных предков. Они уже даже не понимают значения некоторых слов, но продолжают цепляться за традиции, предания, потому что предания и имена - это все, что у них есть. Наступило молчание. Я погрузил тусклую искорку Когтя в голенище. Вокруг нас сгустилась непроглядная тьма. Затрудненное дыхание Ионы было похоже на звук мехов в кузне. - Я узнал имя первого узника - того, от которого они ведут свой род. Это был Кимлисунг. Тебе приходилось слышать такое имя? Я ответил, что не приходилось. - Или какое-нибудь похожее? Представь себе, что это не одно, а три слова. - Нет, ничего похожего, - ответил я. - У большинства из известных мне людей имя состоит из одного слова, как у тебя, если только другая часть имени не титул или что-то вроде клички, которая прижилась, потому что слишком уж много развелось Болканов, или Альтосов, или прочих. - Ты однажды сказал, что у меня как раз необычное имя. Так вот, имя Ким Ли Сунг было самым что ни на есть обычным в те времена, когда я был.., мальчиком. Ты слыхал что-нибудь о моем корабле, Северьян? Он назывался "Счастливое Облако". - Поисковый корабль? Нет, но... Мой взгляд уловил зеленоватое мерцание, такое слабое, что даже в полной тьме оно было едва различимо. Сразу же послышались бормочущие голоса, многократно отражавшиеся от стен огромного низкого зала. Я почувствовал, что Иона вскочил на ноги. Последовав его примеру, я едва успел выпрямиться, как глаза пронзила вспышка голубоватого пламени. Никогда в жизни я не ощущал такой боли - казалось, все лицо рвется на куски. И если бы не стена, я не удержался бы на ногах. Где-то дальше темноту снова прорезала вспышка, закричала женщина. Иона изрыгал сдавленные проклятия - во всяком случае, судя по интонации, потому что слов я не понимал. Его башмаки скребли пол. Снова ослепительный блеск. Я узнал те похожие на блеск молний лучи, которые видел, когда мастер Гурло, Рош и я пытали Теклу на "революционизаторе". Несомненно, Иона кричал так же, как и я, но в это время начался такой бедлам, что я не различил его голоса. Зеленоватое мерцание усилилось. Я смотрел на него, парализованный болью и охваченный таким ужасом, которого мне никогда больше не доводилось испытывать. Свет постепенно обретал форму чудовищного лица, вперившего в меня свои гигантские глаза-блюдца, а потом снова потускнел и растворился в темноте. Все это было неизмеримо страшнее, чем способно передать мое перо, и мне предстояло на всю жизнь остаться рабом пережитого ужаса. То был ужас перед болью и перед слепотой, хотя мы и так уже были слепы ко всему мало-мальски разумному. Стояла кромешная тьма, а никто из нас не мог ни зажечь свечи, ни даже высечь огня. Вся огромное помещение вопило, стенало и молило о помощи. И сквозь дикий вой я явственно услышал чистый молодой женский смех. Потом он умолк.
      Глава 16
      Иона
      ? жаждал света, как умирающий от голода жаждет куска мяса. Наконец, я вспомнил о Когте, или скорее это он будто бы вспомнил обо мне, потому что рука моя сама собой просунулась в голенище и извлекла его. И сразу боль утихла, все озарилось потоком чистого лазурного света. Крики стали еще громче, потому что для злосчастных обитателей темницы это сияние могло означать лишь новый кошмар. Я спрятал Коготь, стал ощупью искать Иону. Он лежал скорчившись, шагах в двадцати от нашего места, но был в сознании. Я оттащил его назад (он показался мне удивительно легким) и, укрыв нас обоих своим плащом, коснулся камнем его лба. Через непродолжительное время он сел. Я сказал, что тот ужас в камере, чем бы он на самом деле ни являлся, развеялся, и мы должны отдохнуть. Иона выпрямился и стал бормотать скороговоркой: - Надо запустить компрессоры, пока еще можно дышать. - Все хорошо, - попытался я успокоить его. - Все хорошо. Иона. - Сам презирая себя за это, я разговаривал с ним, будто с самым младшим из учеников, как когда-то, давным-давно, говорил со мной мастер Мальрубиус. Что-то холодное и твердое коснулось моего запястья, оно двигалось, как живое. Я схватил его - это оказалась железная рука Ионы. Потом я понял, что он пытается стиснуть ею мою руку. - Я чувствую тяжесть! - Его голос становился все громче. - Должно быть, это сигнальные огни. - Он повернулся на бок. Я услышал скрежет его руки на полу. Потом он стал гнусаво выкрикивать односложные слова. Этого языка я никогда не слышал. С великой надеждой я достал Коготь и снова приложил его ко лбу Ионы. Камень был тусклым, как в первый раз, когда мы смотрели на него этой ночью, а Ионе не стало легче, но постепенно мне кое-как удалось успокоить его. Наконец, когда самые неспокойные из наших соседей - и те уже давно затихли, мы тоже провалились в сон. Когда я проснулся, снова горели тусклые светильники, но я каким-то образом чувствовал, что на улице все еще ночь или, по крайней мере, самое раннее утро. Иона лежал со мной рядом. Он все еще спал. Платье на груди было разорвано, открывая страшный ожог от голубого луча. Мне пришла на память отрубленная рука обезьяночеловека, поэтому, убедившись, что никто за нами не наблюдает, я достал Коготь и стал водить им над раной.