- Пусть Гунни уходит, - сказала она. - С тобой это уже случилось. Оставь и ей шанс.
      Дверь за Гунни со стуком захлопнулась.
      - Она - это ты... - выговорил я.
      - Тогда оставь шанс мне. Я видела, кем стану после. Тут не зазорно и пожалеть саму себя?
      В ее глазах стояли слезы. Я покачал головой:
      - Если ты не будешь плакать о ней, то кто же?
      - Ты. Уже плачешь.
      - Но не потому. Она была настоящим другом, а у меня их немного.
      - Теперь я поняла, почему все эти лица в слезах, - сказала Бургундофара. - Этот зал устроен для плача.
      - По тем, кто приходит и уходит, - произнес певуче новый голос.
      Я обернулся и увидел двух иеродулов в масках, и оттого, что не ожидал уже их увидеть, я не сразу узнал Фамулимус и Барбатуса. Говорила, конечно, Фамулимус, и я радостно воскликнул:
      - Друзья мои! Неужели вы отправляетесь с нами?
      - Мы пришли лишь затем, чтобы привести тебя сюда. Цадкиэль послала нас за тобой, Северьян, но тебя и след простыл. Скажи мне, увидишь ли ты нас еще?
      - Много раз, - ответил я. - До свидания, Фамулимус.
      - Ты знаешь нашу природу, это очевидно. В таком случае мы приветствуем тебя и говорим тебе "прощай".
      - Крышка люка откроется, когда Оссипаго задраит дверь, - добавил Барбатус. - У вас есть амулеты воздуха?
      Я достал свой из кармана и надел. Бургундофара надела точно такое же ожерелье.
      - Теперь, как и Фамулимус, я приветствую тебя, - сказал Барбатус и отступил в дверной проем. Дверь за ним закрылась.
      Почти тотчас же распахнулись створки двери в дальнем конце зала; слезы из глаз масок высохли на лету и разом исчезли. За раскрытыми дверями сверкал черный занавес ночи, подвешенный между двумя звездами.
      - Пора идти, - сказал я Бургундофаре, потом понял, что она не может меня слышать, и, подойдя, взял ее за руку, после чего никакой нужды в словах уже не было. Вместе мы покинули корабль, и, только остановившись на пороге и оглянувшись, я вдруг понял, что так и не узнал его настоящего названия, если только оно имелось, и что три маски в зале - это лица Зака, Цадкиэля и капитана корабля.
      Шлюп, ожидавший нас, был много больше маленького флайера, который доставил меня на поверхность Йесода, и так же велик, как судно, поднявшее меня на корабль с Урса. И действительно, подумалось мне, вполне возможно, что это тот же самый шлюп.
      - Иногда большой корабль подводят значительно ближе, - пояснила женщина, которой поручили проводить нас. - Но тогда можно затесаться между чьими-нибудь глазами и парой-тройкой звезд. Поэтому примерно день тебе придется провести с нами.
      Я попросил ее показать мне солнце Урса, и она удовлетворила мое любопытство. Наше солнце представляло собой крошечное малиновое пятнышко, и все его миры, даже Дис, маячили тусклыми крапинками, которые темнели, проходя сквозь его мутный лик.
      Я попытался привлечь внимание к далекой белой звезде, моей отторгнутой части; но женщина из сопровождения не смогла разглядеть ее, а Бургундофару, казалось, только испугала моя настойчивость. Скоро мы прошли через люк шлюпа и нырнули в его трюм.
      27. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА УРС
      Я вовсе не был уверен, что мы с Бургундофарой станем любовниками; но нас разместили в одной каюте (наверно, раз в десять меньше, чем та, которую я занимал в свою последнюю ночь на борту большого корабля), и когда я обнял и раздел ее, она не протестовала. Я нашел, что она гораздо менее искусна, чем Гунни, хотя, разумеется, не девушка. Не укладывалось в голове, что мы с Гунни возлежали вместе лишь однажды.
      После всего младшая Гунни сообщила, что ни один мужчина не обращался с ней прежде так ласково, в благодарность поцеловала меня и заснула в моих объятиях. Я никогда не считал себя нежным любовником; некоторое время я лежал без сна, раздумывал об этом и, памятуя об обещании, которое я некогда дал самому себе, прислушивался, как столетия омывают корпус корабля.
      Или это были всего лишь годы - годы моей жизни? Ощутив под собой здоровую ногу и чуть позже, когда в гостевой каюте я брил свое новое незнакомое лицо, я сперва решил, что груз этих лет каким-то образом был снят с моих плеч. Вот так и Гунни надеялась избавиться от своего бремени. Теперь я понял, что ошибался.
      Исцелены были только раны, нанесенные безымянным асцианским копьем, луцивеем Агии и зубами летучей мыши-кровососа; я стал человеком, каким я был бы без этих (а возможно, и каких-нибудь других) ранений, потому-то мое лицо и сделалось лицом того незнакомца - ибо кто может быть менее знакомым, чем ты сам, и от кого следует ждать самых непредсказуемых поступков? Я стал Апу-Пунхау, чье воскресение я наблюдал в каменном городе. Мне это казалось молодостью, и я оплакивал упущенные годы. Быть может, однажды я снова поднимусь на борт корабля Цадкиэля, чтобы, как Гунни, найти истинную молодость. Но если я опять попаду на Йесод, то останусь там, если только мне позволят. Наверно, за долгие века его воздух сможет смыть с меня мои годы.
      Размышляя о них и об их малочисленных предшественниках, я вдруг подумал, что то, как я вел себя с женщинами, зависело не от моей воли, но от их отношения ко мне. Я был изрядно жесток с Теклой - хайбиткой из Лазурного Дома, потом мягок и неуклюж, как всякий мальчишка, с настоящей Теклой в ее камере, поначалу трепетен с Доркас, скор и неловок с Иолентой (которую я, можно сказать, изнасиловал, хотя считал тогда и считаю до сих пор, что она этого хотела). О Валерии я и так уже поведал слишком много.
      Однако так не может быть с каждым мужчиной, ведь многие ведут себя одинаково со всеми женщинами; возможно, не все так просто и со мной.
      Мысли плавно перетекли в сон. Проснувшись, я обнаружил, что лежу на другом боку, а Бургундофара меж тем выскользнула из моих объятий; я задремал снова, снова проснулся и поднялся на ноги, не в силах больше спать и ощущая сильную труднообъяснимую тягу взглянуть на Белый Фонтан. Тихо, как мог, я надел ожерелье и выбрался на палубу.
      Бесконечная ночь пустоты была уже почти побеждена. Тени мачт и с ними моя собственная тень казались нарисованными на палубе краской чернее черного, а Старое Солнце из слабой звездочки выросло в диск размером с Луну. Из-за его света Белый Фонтан светился еще дальше и слабее, чем прежде. Урс бросил чертить штрихи по малиновому лику Старого Солнца и висел теперь прямо над бушпритом, вращаясь точно волчок.
      Вахтенный офицер подошел ко мне, попросив удалиться вниз - по-моему, не из-за какой-то неведомой угрозы, а лишь потому, что его нервировало появление на палубе человека, не входившего в число его подчиненных. Я обещал спуститься в трюм, но не раньше чем переговорю с капитаном этого судна, заметив, между прочим, что мы с моей спутницей голодны.
      Пока мы спорили, появилась Бургундофара, сославшаяся на сходный с моим порыв, хотя я подумал, что ей наверняка просто захотелось оглядеться и еще раз увидеть корабль, прежде чем она навсегда покинет все подобные корабли. Она вспрыгнула на мачту, тем самым доведя офицера до белого каления, так что я даже испугался, не сделает ли он чего-нибудь с ней. Если бы он не был иеродулом, я бы дал волю рукам, а так мне просто пришлось встать между ними, когда команда матросов сняла ее с мачты.
      Мы долго препирались с ним, изрядно попортив воздух в наших оболочках, я - большей частью ради самого препирательства (да и она, думаю, тоже), а потом спокойно сошли вниз, нашли камбуз и набросились на еду, будто два ребенка, смеясь и вспоминая наши приключения.
      Капитан - не очередной иеродул в маске, а мужчина, который выглядел как обыкновенный человек, - навестил нас в нашей каюте спустя стражу или около того. Я сказал ему, что не разговаривал ни с кем из начальства с тех пор, как расстался с Цадкиэль, и выразил готовность выслушать дальнейшие инструкции.
      Он покачал головой:
      - Мне нечего тебе сообщить. Уверен, Цадкиэль устроит все так, чтобы ты узнал все необходимое.
      - Он должен доставить Новое Солнце! - вмешалась Бургундофара и добавила, когда я посмотрел на нее: - Мне Гунни говорила.
      - А ты можешь это сделать? - спросил капитан.
      Признавшись в своем невежестве, я попытался втолковать, что ощущаю Белый Фонтан так, словно он - часть меня самого, и стараюсь приблизить его, но он, похоже, не двигается с места.
      - А что это такое? - спросил капитан. И, увидев выражение моего лица, пояснил: - Нет, я действительно ничего не знаю. Мне было сказано только, что я должен доставить тебя и эту женщину на Урс и благополучно высадить вас к северу от ледника.
      - Я думаю, это звезда или что-то в этом роде.
      - Тогда она просто слишком массивна, чтобы двигаться наравне с нами. Оказавшись на Урсе, ты больше не будешь двигаться в ураническом смысле. Возможно, тогда она и появится.
      - А долго ли звезде добираться до Урса? - спросила Бургундофара.
      Капитан кивнул:
      - По меньшей мере века. Но на самом деле я ничего в этом не понимаю гораздо меньше, чем должен понимать твой друг. Если звезда - часть его самого, то, по его собственным словам, он должен чувствовать ее.
      - Так и есть. Я чувствую, как она далеко.
      На этой фразе я словно опять оказался перед окнами мастера Эша, глядя на бесконечные ледяные равнины; возможно, в каком-то смысле я никогда и не покидал их.
      - А вдруг Новое Солнце придет тогда, когда наш род уже угаснет? Мог бы Цадкиэль сыграть с нами такую злую шутку? - спросил я.
      - Нет. Цадкиэль не шутит, хотя так может показаться. Шутки - это для солипсистов, которые считают все преходящим. - Капитан поднялся. - Ты хотел расспросить меня. Я тебя не виню, но мне нечего тебе ответить. Не хочешь ли подняться на палубу и посмотреть, как мы будем приземляться? Это единственный подарок, который я могу тебе сделать.
      - Уже? - спросила Бургундофара - она явно была изумлена. Признаюсь, я испытал те же чувства.
      - Да, совсем скоро. Я приготовил для вас кое-какие припасы, в основном - съестное. Возьмете какое-нибудь оружие, кроме своих ножей? У меня кое-что найдется, если вы решите, что вам это нужно.
      - А ты бы посоветовал? - спросил я.
      - Я ничего не советую. Ты знаешь, на что идешь. Я - нет.
      - Тогда я не возьму ничего, - сказал я. - Бургундофара может решить за себя сама.
      - Я тоже ничего не возьму, - сообщила она.
      - Тогда идем, - произнес капитан, и на сей раз это было не приглашение, а приказ. Мы надели ожерелья и последовали за ним на палубу.
      Наш корабль летел высоко над облаками, которые будто вскипали под нами, но я почувствовал, что мы уже на месте. Урс вспыхивал то голубым, то черным цветом. Леера, когда я взялся за них рукой, оказались холодны как лед, и я поискал глазами ледяные шапки Урса; но мы уже были слишком близко, чтобы охватить их взглядом. Только лазурь морей просвечивала сквозь разрывы в бурлящих облаках да время от времени мелькала земля, бурая или зеленая.
      - Прекрасный мир, - сказал я. - Наверное, не такой прекрасный, как Йесод, но все равно дивной красоты.
      Капитан пожал плечами:
      - При желании мы могли бы сделать его таким же, как Йесод.
      - И сделаем, - откликнулся я. И пока слова не сорвались с моих губ, я сам не думал, что верю в это. - Сделаем, когда столько из нас, сколько-понадобится, покинут его и вернутся обратно.
      Облака успокоились, словно какой-то маг прочитал заклинание или некая женщина обнажила перед ними грудь. Наши паруса уже были убраны; наверху суетились вахтенные, проверяя сохранность такелажа и прочность крепежей.
      Матросы поспрыгивали вниз, и тотчас по нам ударили первые разреженные ветра Урса, неосязаемые, но несшие с собой (словно мановение руки корифея) целый мир звуков. Пронзительно, точно ребеки, взвизгнули мачты, и каждый трос в снастях затянул свою песню.
      Спустя еще мгновение корабль клюнул носом, покачнулся и пошел кормой вниз, пока залитые солнцем облака Урса не поднялись из-за юта, а мы с Бургундофарой повисли на перилах.
      Капитан, держась одной рукой за рею, усмехнулся, глядя на нас, и крикнул:
      - Эй, а я-то думал, что девчонка - настоящий матрос! Подними его, красотка, не то пошлем тебя на камбуз к коку!
      Я сам помог бы Бургундофаре, если б мог, она же, следуя указанию капитана, пыталась поддержать меня; так, хватаясь друг за друга, нам удалось устоять на палубе (а она теперь стала круче многих лестниц и была гладкой, как пол танцевального зала) и даже сделать несколько робких шагов в его сторону.
      - Прежде чем станешь матросом, нужно походить чуток на малом судне, сказал он. - Жаль, что пора расставаться с вами. Уж я бы натаскал вас в морском деле.
      Я пробормотал, что наше прибытие на Йесод не было таким бурным. Капитан посерьезнел:
      - Там, видишь ли, вам не требовалось сбрасывать такой запас энергии. Вы выработали его, поднявшись на большую высоту. Мы же спускаемся безо всяких тормозов, как если бы падали на звезду. Отойди подальше от лееров. Там ветер может содрать кожу с рук.
      - Разве наши ожерелья не спасают нас от него?
      - У них хорошее поле; без них вы бы тут же спеклись, как угли на костре. Но и у них есть свой предел, как у любого устройства, а еще этот ветер - в общем, дышать им нельзя, но если бы наш киль не принимал его поток на себя, нас всех бы унесло.
      Некоторое время апостис пылал, словно кузнечный горн; постепенно он потускнел и погас, и наш корабль принял более подобающее ему положение, хотя ветер все еще пронзительно свистел в снастях, а облака проносились под нами, как хлопья пены под мельничным колесом.
      Капитан поднялся на свой мостик, и я последовал за ним, чтобы спросить, нельзя ли уже снять ожерелья. Он покачал головой и указал на обледеневшие тросы, сказав, что долго оставаться на палубе без ожерелий мы не сможем; потом он спросил, не заметил ли я, что воздух у меня в оболочке становится свежее.
      Я признался, что заметил, но не спешил доверять своим ощущениям.
      - Это из-за примесей, - объяснил он. - При нехватке воздуха амулет подгоняет его с самой кромки своего поля. Но он не различает воздух, удерживаемый внутри, и ветер, проникающий в зону его давления.
      Как наш шлюп мог оставлять след на поверхности облаков - для меня загадка; но след от него был, длинный и белый, протянувшийся через все небо за нашей кормой. Я лишь передаю то, что видел.
      - Жаль, что я не была на палубе, когда мы поднимались с Урса, - сказала Бургундофара. - И потом, когда мы уже попали на большой корабль, нас держали внизу, пока мы не подучились.
      - Ты бы лишь путалась под ногами, - отозвался капитан. - Как только мы выходим из атмосферы, мы ставим все паруса, и тут нам хватает забот. Ты поднималась на нашем корабле?
      - Мне так кажется.
      - Зато теперь ты возвращаешься важной птицей, твое имя упомянуто в приказах Цадкиэль. Поздравляю!
      Бургундофара покачала головой, и я заметил, что проникавший под воздушную оболочку ветер играл ее темными локонами.
      - Не представляю даже, как она узнала его.
      - И неудивительно, - сказал я, вспомнив, что как я был множеством в одном теле, так Цадкиэль являла собою единицу во многих телах.
      Капитан указал куда-то за кормовой леер, где море облаков будто омывало обшивку палубы шлюпа:
      - Сейчас мы опустимся туда. Когда выйдем снизу, можете снять ваши амулеты, там вы уже не замерзнете.
      Одно время нас окутывал туман. Как я прочитал в коричневой книге, взятой из камеры Теклы, между живыми и мертвыми лежит область тумана, и то, что мы зовем призраками, - не более чем остатки этого барьера, приставшие к их лицам и одеждам.
      Так ли это, не берусь судить; но воистину Урс отделен от пустоты подобным пространством, что наводит на странные мысли. Быть может, и в первом, и во втором случае речь идет об одном и том же, и мы вошли в пустоту и вышли из нее точно так же, как призраки иногда посещают страну живых.
      28. СЕЛЕНИЕ У РЕКИ
      Помню, перегнувшись через леер и наблюдая, как красные и золотые точки превращаются в рощи, а бурые пятна - в целые поля спутанных стеблей, я думал о том, как странно должны мы выглядеть, случись кому-нибудь увидеть нас сейчас: красивый пинас, какой мог бы покачиваться у одного из причалов Нессуса, беззвучно выплывающий из глубины небес. Впрочем, я был уверен, что видеть нас сейчас некому. Стояло самое раннее утро, когда даже маленькие деревца отбрасывают длинные тени и рыжие лисы, словно язычки пламени, пробираются к своим норам по росистой траве.
      - Где мы? - спросил я капитана. - В какой стороне город?
      - На севере-северо-востоке, - ответил он, указав рукой.
      Приготовленные для нас провизия и снаряжение были уложены в длинные заспинные мешки - сарцины величиной с орудийный ствол малого калибра, поставленный на цоколь бонавентуры. Капитан показал нам, как надевать их: пропуская лямку через левое плечо и завязывая поясник. Он пожал нам руки и, насколько я мог судить, искренне пожелал нам удачи.
      Серебристый трап выскользнул из щели на стыке борта и палубы шлюпа. Мы с Бургундофарой сошли по нему и снова ступили на землю Урса.
      Потом мы обернулись - как, я уверен, обернулся бы каждый - и бросили долгий прощальный взгляд на шлюп, который поднялся, выровнявшись, едва его киль оторвался от земли, и, покачиваясь на легкой, только им ощутимой волне, взмыл в воздух словно коршун. Как я уже говорил, на Урс мы прибыли, пройдя сквозь облака; но шлюп нашел чистое место (мне почему-то кажется, именно для того, чтобы мы могли дольше видеть его) и нырнул туда, поднимаясь все выше и выше, пока палуба и мачты не стали искоркой золотого света. Потом мы увидели, как эта искорка превратилась в сверкающую точку, похожую на стальную пылинку, вылетевшую из-под напильника; мы поняли, что команда шлюпа подняла паруса из серебристого металла, каждый из которых больше, чем целые острова, и выбрала шкоты; а это значило, что мы больше не увидим его. Я отвернулся, чтобы Бургундофара не разглядела слез в моих глазах. Когда же я снова повернулся, собираясь тронуться в путь, я заметил, что и она всплакнула.
      По информации, полученной от капитана, Нессус лежал к северо-северо-востоку от нас; солнце висело так низко над горизонтом, что взять правильный курс не составило никакого труда. Мы прошагали пол-лиги с лишним по побитым морозом полям, вошли в небольшой лесок и скоро выбрались к речке, вдоль берега которой вилась узкая тропка.
      До того Бургундофара не произнесла ни слова, равно как и я; однако, завидев речку, она спустилась к воде и набрала полную пригоршню. Утолив жажду, она сказала:
      - Вот теперь я знаю, что мы действительно вернулись домой. Кажется, сухопутные люди для этого едят хлеб и соль.
      Я подтвердил ее догадку, хотя сам почти забыл об этой традиции.
      - А мы пьем местную воду. Хлеба и соли на лодках обычно хватает, а вот вода портится или кончается. Когда мы высаживаемся на новом месте, первым делом пробуем тамошнюю воду, если она пригодна для питья. Если нет, мы налагаем на это место проклятие. Думаешь, эта речка впадает в Гьолл?
      - Уверен; или в какую-нибудь реку побольше, которая затем впадает в него. Ты хочешь вернуться в свою деревню?
      Она кивнула:
      - Пойдешь со мной, Северьян?
      Я вспомнил Доркас и то, как она молила меня отправиться с ней вниз по Гьоллу на поиски старика и разрушенного дома.
      - Пойду, если смогу, - ответил я. - Но не думаю, что у меня получится остаться.
      - Тогда, наверно, я уйду с тобой; но сначала я хотела бы все-таки повидать Лити. Поцелую отца, родственников, а потом, перед уходом, возможно, зарежу их. Но все равно мне надо повидать их.
      - Понимаю.
      - Я так и надеялась, что ты поймешь. По словам Гунни, ты именно такой многое понимаешь.
      Пока она говорила, я разглядывал тропку. Теперь я жестом велел ей сохранять тишину, и около сотни вздохов мы молча стояли и прислушивались. Свежий ветерок гладил верхушки деревьев; там и сям чирикали птицы, хотя большинство из них уже улетели на север. Речка болтала сама с собой.
      - Что такое? - спросила наконец Бургундофара шепотом.
      - Кто-то бежит впереди нас. Видишь следы? По-моему, мальчишка. Он или следит за нами, или рванул за подмогой.
      - Этой тропой, наверно много кто ходит.
      Я присел на корточки над следом и пустился в объяснения:
      - Он был здесь этим утром, когда мы прилетели. Видишь, какой темный след? Он шел через поле, так же как и мы, и промочил ноги росой. Скоро она высохнет. Нога у него слишком маленькая для взрослого, но передвигается он размашистым шагом - мальчишка, который вскоре станет мужчиной.
      - Ты глазастый, Гунни мне говорила. Я бы ничего не заметила.
      - Зато ты знаешь о кораблях в тысячу раз больше, чем я, хотя я провел на них некоторое время - на всяких. Когда-то я служил в конной разведке. Там мы занимались такими вещами.
      - Наверно, нам стоит выбрать другую дорогу?
      Я покачал головой:
      - Этих людей я пришел спасти. Как я их спасу, если буду скрываться от них?
      Уже на ходу Бургундофара проговорила:
      - Мы ведь не сделали ничего плохого...
      - Хочешь сказать, ничего, о чем бы они могли знать? Каждый человек хоть в чем-нибудь да провинился, а уж я - стократно, а то и десять тысяч раз.
      Лес был тих, и запаха дыма я не учуял, поэтому решил, что то место, куда убежал мальчишка, находится по меньшей мере в лиге от нас. Тут тропа круто свернула, и перед нами открылась тихая деревенька в полтора десятка хижин.
      - Может быть, просто пройдем через деревню, не останавливаясь? спросила Бургундофара. - Они, наверно, все спят.
      - Не спят, - ответил я. - Они следят за нами из-за своих дверей, устроились так, чтобы мы их не видели.
      - Какие у тебя глаза!
      - Обычные. Просто я кое-что знаю о селянах, а мальчишка добрался сюда раньше нас. Если мы пойдем через деревню, запросто можем получить вилами в спину.
      Я обвел хижины взглядом и крикнул во весь голос:
      - _Жители этого селения! Мы - мирные путники. У нас нет денег. Мы просим только разрешения пройти по вашей тропе_.
      В тишине послышалось какое-то шевеление. Я двинулся вперед и жестом велел Бургундофаре следовать за мной.
      Из одной двери вышел старик лет пятидесяти; в бурой бороде его виднелись седые пряди, а в руке он держал булаву.
      - Ты - старейшина этого селения? - спросил я. - Благодарим тебя за гостеприимство. Как я сказал, мы пришли с миром.
      Он пробуравил меня взглядом, напомнившим мне одного каменщика, с которым я однажды встречался.
      - Херена сказала, что вы вышли из корабля, а тот якобы спустился с неба.
      - Какая разница, откуда мы вышли? Мы - мирные путники. Мы всего лишь просим разрешения пройти.
      - Мне есть разница. Херена - моя дочь. Если она врет, я должен знать.
      - Видишь, - сказал я Бургундофаре, - и я не всеведущ.
      Бургундофара улыбнулась, хотя было видно, что она сильно напугана.
      - Старейшина, если ты склонен верить россказням незнакомца больше, чем словам собственной дочери, то ты глупец. - Тут к дверям хижины подошла девушка, так близко, что я разглядел ее глаза. - Выходи, Херена, мы тебя не обидим.
      Она вышла - высокая, стройная, лет пятнадцати, с длинными темными волосами и сухой рукой, маленькой, как у младенца.
      - Зачем ты следила за нами, Херена?
      Она что-то пролепетала, но я ничего не расслышал.
      - Она не следила, - ответил ее отец. - Просто собирала орехи. Она хорошая девочка.
      Иногда, хотя и крайне редко, человек смотрит на что-то очень знакомое, и вдруг оно предстает перед ним в совершенно новом свете. Когда я, грустная Текла, ставила свой мольберт возле какого-нибудь водопада, учитель всегда уговаривал меня увидеть его по-новому; я никогда не понимала смысла его слов и скоро убедила себя в том, что он городит бессмыслицу. Сейчас я увидел сухую руку Херены не как пожизненное уродство (прежде я только так и рассматривал подобные аномалии), а как погрешность, которую следует устранить несколькими мазками кисти.
      - Должно быть, тяжело... - начала Бургундофара, но осеклась, сообразив, что может обидеть Херену, и закончила: - ...так рано вставать?
      - Если хочешь, я исправлю руку твоей дочери, - сказал я.
      Старейшина раскрыл было рот, но снова закрыл. В лице его, казалось, не произошло никаких перемен, но в глазах читался страх.
      - Хочешь? - переспросил я.
      - Да-да, конечно!
      Его глаза и невидимые взгляды всех жителей деревни давили на меня. Я сказал:
      - Пусть она пойдет со мной. Мы отойдем недалеко и ненадолго.
      Он медленно кивнул.
      - Херена, ступай за сьером. - Внезапно я понял, какими богатыми кажутся этим людям одежды, которые я выбрал в своей каюте. - Будь хорошей девочкой и помни, что мы с твоей матерью всегда... - Старик отвернулся.
      Она пошла передо мной, назад по тропе, пока деревня не скрылась из виду. Ее плечо в том месте, откуда росла сухая рука, было закрыто рваной рубахой. Я велел ей снять ее; она повиновалась, стянув рубаху через голову.
      Я воспринимал золотые и багряные листья, темную с розовыми родинками кожу Херены как драгоценные краски какого-то микрокосма, в который я заглядывал через глазок. Пение птиц и отдаленное журчание реки были приятны мне, словно музыка оркестриона, звучавшая где-то внизу, во дворе замка.
      Я прикоснулся к плечу Херены, и сама действительность стала глиной, которой можно было придать любую форму. Одним-двумя движениями я вылепил ей новую руку, точную копию здоровой. Слеза, упавшая на мои пальцы, обожгла их, точно расплавленный металл; девушка дрожала как осиновый лист.
      - Вот и все, - сказал я. - Надевай рубаху.
      Я снова очутился в микрокосме, и снова он был для меня целым миром.
      Она повернулась ко мне лицом. Губы ее улыбались, хотя по щекам катились слезы.
      - Мой господин, я люблю тебя! - повторяла она, упав на колени и целуя носки моих сапог.
      - Дай-ка посмотреть на твои руки, - попросил я. Я и сам не мог поверить в то, что сделал.
      Она протянула ко мне руки.
      - Теперь меня заберут и уведут в рабство. Но мне все равно. Нет, не уведут! - я убегу в горы и спрячусь...
      Я разглядывал ее руки, казавшиеся мне совершенными во всем, даже когда я складывал их вместе. Руки человека редко бывают одинаковыми, рабочая рука обычно становится чуть больше другой; но ее руки являли зеркальное отражение друг друга.
      - Кто заберет тебя. Херена? - отсутствующе спросил я. - Разве на вашу деревню устраивают набеги культелярии?
      - Чиновники, кто же еще?
      - Только за то, что у тебя теперь две здоровые руки?
      - За то, что теперь у меня нет ни одного изъяна. - Она вдруг умолкла, пораженная этим. - Ведь нет, верно?
      - Нет, ты совершенна - ты очень привлекательная девушка.
      - Значит, меня заберут. С тобой все в порядке?
      - Легкая слабость, не более. Сейчас мне станет лучше. - Полой своего плаща я вытер пот со лба, в точности, как делал это в бытность свою палачом.
      - Вид у тебя неважный.
      - Мне кажется, твоя рука исправилась в основном благодаря энергии Урса. Но эта энергия проходила через меня. Наверно, она унесла с собой и часть моих сил.
      - Ты знаешь мое имя, господин. А как зовут тебя?
      - Северьян.
      - Я накрою тебе стол в доме отца, господин Северьян. Там еще осталось немного еды.
      По дороге назад налетел ветер, и разноцветные листья закружились перед нашими лицами.
      29. У СЕЛЯН
      В жизни моей было достаточно горестей и триумфов, но я знавал мало удовольствий помимо простых радостей любви и сна, чистого воздуха и доброй пищи - вещей, доступных каждому. Среди главных из них я числю созерцание лица старейшины селения, когда тот увидел руку своей дочери. На нем отражалась такая смесь изумления, страха и восторга, что я готов был побрить его, чтобы разглядеть получше. Херена, по-моему, наслаждалась его видом не меньше, чем я; наконец, пресытившись этим зрелищем, она обняла отца, сказала ему, что пообещала накормить нас, и юркнула в хижину, дабы прижаться к груди матери.
      Как только мы оказались внутри, страх селян перешел в любопытство. Несколько смельчаков протиснулись в хижину и застыли молча за нашими спинами, мы же уселись на циновках за маленький стол, где жена старейшины - не переставая плакать и кусать губы - выставляла царское угощение. Остальные лишь глазели через дверь и сквозь щели в слепой стене.
      На столе появились лепешки из маисовой муки, яблоки, слегка тронутые заморозком, вода и, как величайший деликатес, при виде которого многие из молчаливых наблюдателей невольно вздохнули, - окорочка двух зайцев, вареные, маринованные, приправленные солью и поданные в холодном виде. Старейшина и его семья к ним даже не притронулись. Я назвал это угощение царским, ибо таким оно было для наших хозяев; но по сравнению с ним обед простого матроса, которым нас кормили на шлюпе несколько страж назад, показался бы пышным застольем.
      Выяснилось, что я не голоден, хотя порядком устал и испытывал сильную жажду. Я съел одну из лепешек, поклевал мяса и выпил без счету глотков воды, потом решил, что правила приличия могут требовать оставить кое-что из еды семье старейшины, поскольку ее у них явно было совсем немного, и начал щелкать орехи.
      Только тут, будто по условленному знаку, наш хозяин прервал молчание.
      - Я - Брегвин, - сказал он. - Деревня наша зовется Вици. Моя жена Цинния. Наша дочь - Херена. Эта женщина, - он кивнул на Бургундофару, говорит, что ты хороший человек.
      - Мое имя - Северьян. Она - Бургундофара. Я плохой человек, который старается быть хорошим.
      - У нас в Вици мало что слышно о большом мире. Может быть, ты расскажешь, что привело тебя в нашу деревню?
      Он произнес это с выражением вежливого интереса - не более, но я не спешил с ответом. Не составило бы труда состряпать для этих селян какую-нибудь байку о торговых делах или паломничестве; а если бы я сказал им, что провожаю Бургундофару домой, к Океану, то даже не совсем отклонился бы от истины. Но имел ли я на это право? Чуть раньше я сказал Бургундофаре, что ради спасения таких людей и отправился на край вселенной. Я оглядел состарившуюся от тяжелой работы жену старейшины с заплаканными глазами, мужиков со всклокоченными бородами и грубыми руками. Какое право я имел обманывать их словно детей?