III

Но где получить этот завтрак? Впрочем, этот вопрос недолго его затруднял: он тотчас отверг большие, шумные, переполненные рестораны в окрестностях Пикадилли-Серкус. После утра в обществе Евы Халлидей и молодого человека, который разгуливал по Лондону, прося встречных украсть колье его тетки, необходимо было выбрать место, где он мог бы спокойно посидеть и подумать. Любые блюда, которые ему предстояло вкусить, вкушать следовало в безмятежной, если не сказать монастырской, обстановке, не загрязненной присутствием скрипача-солиста, не щадящего смычка, и оркестра, в лексиконе которого слово «пиано» не значится. Вывод напрашивался сам собой: в каком-нибудь клубе.

Отец Псмита, убежденный завсегдатай клубов, на вершине своего благоденствия записал сына в несколько таких учреждений, и, хотя настали скудные годы, он еще оставался членом шести — во всяком случае, до Нового года и новых взносов. Клубы эти варьировались от «Трутней», заведомо легкомысленного, до «Старейших консерваторов», безупречно чинного. Почти немедленно Псмит пришел к выводу, что этот последний словно бы нарочно создан для его настроения.

Все, кому знаком интерьер «Старейших консерваторов», безоговорочно одобрили бы такой выбор. В Лондоне нет более подходящего приюта для человека, желающего в процессе ублаготворения утробы превосходно приготовленной пищей неторопливо исследовать свою душу. У «Трутней», бесспорно, тоже кормят не дурно, но там Юность справляет вечный карнавал, и размышления серьезного человека, занятого исследованием своей души, в любую секунду могут быть прерваны хлебной горбушкой, метко брошенной остроумцем за соседним столиком. У «Старейших консерваторов» подобные ужасы немыслимы. Клуб «Старейших консерваторов» имеет шесть тысяч сто одиннадцать членов. Некоторые из этих шести тысяч ста одиннадцати более респектабельны, чем другие, но респектабельны они все — от старожилов вроде лорда Эмсуорта, который вступил в клуб в 1888 году, до принятых на последнем заседании правления. Это лысые почтенные мужи, и мнится, что они немедля отбудут в Сити, дабы председательствовать на совещании директоров, или же только что прибыли, посовещавшись на Даунинг-стрит с премьер-министром о возможных результатах приближающихся дополнительных выборов в Малом Уобсли.

С тихим достоинством, искупавшим некоторый излишек молодости, неуместный в этом оплоте зрелой солидности, Псмит поднялся по ступеням, прошествовал сквозь двери, услужливо распахнутые перед ним двумя сановниками в ливреях, и направился в кофейный зал. Там он выбрал столик в центре, заказал простой вкусный завтрак и предался размышлениям о Еве Халлидей. Она, как он признался своему юному другу мистеру Уолдервику, произвела на него неизгладимое впечатление. Он с трудом оторвался от грез наяву, чтобы побороться с бараньей котлетой, но тут в его орбиту вторглось постороннее тело и сильно ударилось о столик. Подняв глаза, он узрел долговязого, тощего, пожилого джентльмена с приятно-рассеянным лицом, который тотчас рассыпался в извинениях.

— Любезный сэр, я крайне сожалею. Надеюсь, я не причинил никакого ущерба?

— Ни малейшего, — учтиво ответил Псмит.

— Дело в том, что я куда-то подевал мое пенсне. А без него я слеп как крот. Не вижу, куда иду.

Видневшийся за плечом пожилого джентльмена мрачного облика молодой человек с длинными растрепанными волосами выразительно покашлял. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу и, казалось, не мог дождаться завершения этого эпизода, чтобы двинуться дальше. Видимо, весьма темпераментный молодой человек. Лицо у него было угрюмо-обиженное.

При звуке кашля пожилой джентльмен рассеянно вздрогнул.

— Э? — сказал он, словно в ответ на какие-то слова. — Да-да, совершенно верно, совершенно верно, мой дорогой. Стоять и болтать не следует, нет, не следует, э? Но я должен был извиниться. Чуть было не опрокинул столик этого джентльмена. Не вижу без пенсне, куда иду. Слеп как крот. Э? Что? Совершенно верно. Совершенно верно.

Он бодро побрел дальше, но лицо его спутника хранило выражение угрюмой отрешенности. Псмит с интересом смотрел им вслед.

— Вы не скажете, — спросил он у официанта, который готовился подкрепить его картофелем, — кто это?

Официант проследил направление его взгляда.

— Молодого джентльмена, сэр, я не знаю. Наверное, гость. А пожилой джентльмен — это граф Эмсуорт. Живет у себя в поместье и в клубе бывает редко. Говорят, очень рассеянный джентльмен. Картофеля, сэр?

— Благодарю вас, — сказал Псмит. Официант отошел, но тут же вернулся.

— Я поглядел в книге записей гостей, сэр. Джентльмена, который завтракает с лордом Эмсуортом, зовут Ролстон Мактодд.

— Очень вам благодарен. Сожалею, что затруднил вас. — Нисколько, сэр.

Псмит вновь принялся за котлету.

IV

Угрюмый вид молодого человека, сопровождавшего лорда Эмсуорта в блужданиях по кофейному залу, весьма точно выражал чувства, обуревавшие его уязвленную душу. Ролстон Мактодд, могучий молодой певец Саскатуна («Проникает в глубины человеческих эмоций и вносит новую ноту» — «Монреаль стар». «Увлекательнейшее чтение» — «Ипсиланти геральд»), не получал от завтрака ни малейшего удовольствия. Приятное ощущение собственной важности, вызванное тем обстоятельством, что впервые в жизни он якшался с подлинным графом, через десять минут, проведенных в обществе его гостеприимного хозяина, перешло в смесь отчаяния с раздражением, и чувства эти продолжали нарастать с каждым глотком. Не будет преувеличением сказать, что к тому времени, когда подали рыбу, Мактодд, несомненно, облегчил бы душу, схвати он масленку и опусти ее вместе с маслом на лысину его сиятельства.

Темпераментным молодым человеком был Ролстон Мактодд. Он желал находиться в центре картины, излагать свои взгляды перед покорной аудиторией, почтительно и с интересом ему внимающей. Но на протяжении только что завершившейся трапезы ни единое из этих вполне законных требований удовлетворено не было. С первой же секунды лорд Эмсуорт завладел разговором и с мягкой блеющей настойчивостью оборонял его от всех посягательств. Пять раз Мактодду почти удавалось запустить одну из лучших своих острот — но для того лишь, чтобы ее смел со своего пути бурный поток рассуждений о штокрозах. На шестой раз ему все-таки удалось представить ее в полном блеске, но сидевший напротив старый осел перемахнул через нее, как через барьер, и понесся галопом дальше перечислять умственные и нравственные дефекты исчадия по имени Ангус Макаллистер, приходящегося ему старшим садовником или чем-то еще в том же духе. Хотя мистер Мактодд любил поесть и обычно ценил хорошую кухню, этот завтрак превращался у него во рту в полынь и желчь, и несколько минут спустя в кресло у окна нижней курительной, насупившись, рухнул весьма обозленный и изнемогающий певец Саскатуна. Короче говоря, мы знакомим читателя с мистером Мактоддом в то мгновение, когда он приближается к точке закипания. Еще один-два повода для раздражения — и только Богу известно, что он способен натворить. Пока же он только откидывается на спинку кресла и свирепо супится. Однако в нем теплится надежда, что ему может принести облегчение сигара, и он ждет, когда ее ему предложат.

Граф Эмсуорт не замечал его насупленного лица. Собственно говоря, он практически не видел Мактодда, начиная с минуты своего прибытия в клуб, когда некто — судя по голосу, старший швейцар — сообщил ему, что его ждет джентльмен, и подвел к бесформенному пятну, которое назвалось приглашенным гостем. Потеря пенсне оказала обычное воздействие на лорда Эмсуорта и превратила мир в непроницаемый туман, в котором, точно рыбы в мутной воде, плавали неясные фигуры. Впрочем, поскольку он находился в Лондоне, это особой важности не имело — смотреть в Лондоне было решительно не на что. Если не считать смутного ощущения, что в целом пенсне ему не помешало бы, — ощущения достаточно сильного, чтобы отправить рассыльного в отель на розыски этого оптического устройства, — отсутствие кругозора не препятствовало лорду Эмсуорту наслаждаться жизнью.

А в отличие от мистера Мактодда он наслаждался ею в полной мере. Этот молодой человек, решил он, на редкость приятный собеседник. Как мило, что он с таким увлечением слушает, а не перебивает, не старается завладеть разговором в прискорбной манере нынешней молодежи. Лорд Эмсуорт не мог не признать, что внушавшая ему такое отвращение поездка в Лондон за этим поэтом — или кто он там? — обернулась куда менее тягостным испытанием, чем он ожидал. Ему нравился немой, но очевидный интерес Мактодда к цветам, его безмолвная, но горячая поддержка в ситуации с Макаллистером. Нет, очень приятно, что он погостит в Бландингсе. Будет большим удовольствием показать ему сады и познакомить его с Макаллистером — пусть он сам измерит черные бездны ментальности этого изгоя.

За подобными размышлениями он совсем забыл заказать вышеупомянутую сигару…

— В обширных садах, где для этого достаточно места, — сообщил лорд Эмсуорт, опускаясь в кресло и продолжая беседу с той фразы, на какой ее пришлось временно прервать, — очень желательно отвести несколько клумб — или хотя бы одну — под неброскую зелень без каких бы то ни было цветов. Вижу, вы со мной согласны.

Мистер Мактодд не был с ним согласен. Рык, который лорд Эмсуорт принял за восторженную поддержку его взглядов, был всего лишь эхом мук, клокотавших в глубинах истерзанной души мистера Мактодда, — криком, как чудесно выразился поэт, «заядлого курильщика в агонии». Жажда закурить к этому времени уже раздирала когтями все внутренности мистера Мактодда, но остатки благовоспитанности мешали ему прямо и откровенно потребовать сигару, по которой он изнывал, и его мысли лихорадочно изыскивали способ подойти к этой теме по касательной.

— Есть только одна возможность со всей полнотой насладиться чудными красками цветов, — продолжал лорд Эмсуорт, — а именно, некоторое время…

— Да, кстати, о цветах, — сказал мистер Мактодд, — я слышал, что для роз очень полезен табачный дым.

— …погулять по тенистой зеленой аллее, а затем пройтись по цветникам. Без сомнения, заметную роль тут играет подсознательное использование оптического закона, заключающегося, если обойтись без научных терминов, в том, что глаз…

— Некоторые считают, будто курение вредно для глаз. Я с ними не согласен, — горячо заявил мистер Мактодд.

— …так сказать, насыщается зеленым цветом, а потому более настроен воспринимать другие цвета и особенно — все оттенки красного. Возможно, именно такое соображение объясняет, почему создатели столь многих старинных английских садов уделяли такое внимание культивированию тиса. Когда вы приедете в Бландингс, мой дорогой, я покажу вам нашу знаменитую Тисовую аллею. Увидев ее, вы убедитесь, насколько я был прав, твердо воспротивившись зловредным взглядам Ангуса Макаллистера.

— Вчера я завтракал в одном клубе, — сказал мистер Мактодд с великолепным мактоддовским упорством, — где в курительной на столах нет спичек, а одни только скрученные бумажки для прикуривания, что очень неудобно…

— Ангус Макаллистер, — сказал лорд Эмсуорт, — профессиональный садовник. Думаю, этим сказано все. Вы, мой дорогой, не хуже меня знаете, что такое мох для профессиональных садовников…

— Иными словами, вам, чтобы выкурить после завтрака сигару, надо встать и пройти к газовой горелке в дальнем углу комнаты…

— Мох по какой-то неясной причине приводит их в бешенство. Он пробуждает в них все самые низменные страсти. Природа устилает тисовые аллеи мхом. Мшистая дорожка в Тисовой аллее Бландингса чудесно гармонирует с цветом деревьев и оттенками травяных бордюров. И тем не менее, поверите ли, этот бездушный позор Шотландии вознамерился с корнем вырвать все мхи и травы и укатать аллею песком прямо от стволов древних деревьев! Я уже рассказывал вам, как мне пришлось уступить ему в вопросе о штокрозах — старшие садовники, хоть что-то умеющие, в наши дни большая редкость, и приходится идти на уступки, — но это было уже слишком. Я говорил очень мягко и дружески. «Разумеется, Макаллистер, — сказал я, — посыпьте и утрамбуйте аллею песком, если вам так хочется. Я ставлю только одно условие: посыпать ее песком вы будете через мой труп. Только когда я буду плавать в собственной крови у входа в Тисовую аллею, вы потревожите хотя бы один дюйм моего изумительного мха. Попробуйте понять, Макаллистер, — сказал я все с той же теплотой, — что вы не разбиваете площадку для детских игр в предместье Глазго, а пытаетесь обезобразить, быть может, самый прелестный уголок в одном из прекраснейших и стариннейших садов Соединенного Королевства». Из его глотки вырвалось какое-то гнусное шотландское ворчание, и на этом мы остановились… Разрешите мне, мой милый, — продолжал лорд Эмсуорт, аристократической змеей поизвивавшись в глубинах кресла, пока его позвоночник не обрел надежной опоры в кожаной спинке, — разрешите мне описать вам Тисовую аллею замка Бландингс. Направляясь к ней с запада…

Мистер Мактодд сдался и, полный черных злопыхательских мыслей, вновь провалился в бестабачный ад. Курительная к этому времени почти заполнилась, и со всех сторон клубы душистого дыма поднимались над группками глубокомысленных государственных мужей, обсуждавших речь Гладстона, произнесенную в 1872 году. Мистер Мактодд взирал на них, как пери, тоскующая у райских врат, навеки для нее замкнутых. Он был доведен до такого состояния, что со смиренной благодарностью принял бы сквернейшую сигаретку вместо гаваны своей мечты. Но даже в такой убогой замене ему было отказано.

Лорд Эмсуорт продолжал жужжать. Направившись к ней с запада, он теперь уже углубился в Тисовую аллею.

— Многие тисы, без сомнения, утратили формы, первоначально им приданные. Некоторые напоминают шахматные фигуры, другие кое в чем походят на человеческие: тут вырисовывается как бы голова в треуголке, там проглядывают фижмы. Третьи имеют вид массивного столпа с закругленной вершиной и грибообразной шляпкой над ней. Эти последние почти все внутри полые и образуют подобие беседок. Один из самых высоких… А? Что? — Лорд Эмсуорт недоуменно замигал на возникшего возле него официанта. Лишь мгновение назад он пребывал в сотне миль отсюда и не сразу сумел освоиться с мыслью, что на самом деле он сидит в курительной клуба «Старейших консерваторов». — А? Что?

— Рассыльный сию минуту доставил, ваше сиятельство. Лорд Эмсуорт тупо воззрился на поданный ему футляр.

Но тут сознание вернулось к нему.

— А-а! Благодарю вас. Благодарю. Мое пенсне. Превосходно! Благодарю вас, благодарю, благодарю…

Он извлек пенсне из футляра, водрузил на переносицу, и в тот же миг перед ним распахнулся широкий мир, ясный и четкий. Словно он выбрался из густого тумана.

— Чудесно, — произнес он одобрительно и вдруг окаменел. Нижняя курительная клуба «Старейших консерваторов» расположена на первом этаже, а кресло лорда Эмсуорта было обращено к большому окну. И сквозь это окно он, подняв лицо, оснащенное пенсне, внезапно обнаружил, что на противоположной стороне улицы среди прочих торговых заведений появился привлекательнейший цветочный магазин, которого там не было, когда его сиятельство в последний раз навещал столицу. Лорд Эмсуорт уставился на заветный магазин, как маленький мальчик уставился бы на вазочку с мороженым, упади она с небес прямо ему в руку. И, как маленький мальчик в подобной ситуации, ничего другого он не способен был видеть. На своего гостя он даже не взглянул. Более того, в восторге от подобного открытия он тотчас забыл, что сидит здесь с гостем.

Даже самая крохотная цветочная лавочка притягивала лорда Эмсуорта как магнит, а это был просторный, великолепный магазин. В его витрине буйствовал карнавал летних цветов. И лорд Эмсуорт, поднявшись из кресла, сделал стойку, как пойнтер на фазана.

— Боже мой! — произнес он благоговейно.

Если читатель отнесся к увлекательным рассказам лорда Эмсуорта, отчасти запечатленным на предыдущих страницах, с тем пристальным вниманием, которого они заслуживали, он, без сомнения, не забыл упоминания о штокрозах. За завтраком лорд Эмсуорт уделил немало времени штокрозам, но так как мы не имели счастья присутствовать на этой приятнейшей трапезе, необходимо дать краткое резюме вышеуказанной теме, дабы просвещенная публика могла сама быть третейским судьей в споре между лордом Эмсуортом и несгибаемым Макаллистером.

Вкратце суть такова. Многие старшие садовники предпочитают сорта штокроз, невольно наводящие на подозрение, что они взыскуют идеала ложного и недостойного. Ангус Макаллистер, цепляясь за старшесадовнические понятия о красоте и гармонии, даже слышать не желал про широкий внешний лепесток. Цветку штокрозы, по утверждению Ангуса Макаллистера, полагалось быть тугим и округлым, как мундир генерал-майора. Лорд же Эмсуорт считал подобную точку зрения недопустимо узкой и требовал свободы для раскрытия самой высокой, самой истинной красоты штокроз. Вольно раскинувшиеся внутренние лепестки, по его убеждению, обещали удивительную игру и яркость красок, а широкий внешний лепесток с чуть гофрированной поверхностью и изящно вырезанным краем… Короче говоря, лорд Эмсуорт предпочитал расхристанные штокрозы, а Ангус Макаллистер — плотно собранные. В результате разразилась ожесточенная война, и, как мы знаем, его сиятельство вынужден был капитулировать. Горечь поражения продолжала его мучить, и во флористе напротив он узрел возможного единомышленника, потенциального союзника, чуткого друга, с которым можно сплотиться и предать проклятию шотландское упрямство Ангуса Макаллистера.

Взглянув на лорда Эмсуорта, вы не поверили бы, что он способен двигаться быстро, однако факт остается фактом: он вылетел из курительной и скатился с крыльца клуба прежде, чем челюсть мистера Мактодда, отвалившаяся, когда его гостеприимный хозяин кроличьим прыжком исчез из его поля зрения, успела вернуться в исходное положение. Секунду спустя, случайно взглянув в окно, мистер Мактодд увидел, как лорд Эмсуорт метеором пересек улицу и скрылся в цветочном магазине.

Именно в этот момент Псмит, кончив завтракать, спустился в курительную насладиться чашечкой кофе. Столики почти все были заняты, но покинутое лордом Эмсуортом кресло распахивало перед ним объятия.

— Это кресло занято? — вежливо осведомился Псмит. Настолько вежливо, что по контрасту ответ мистера Мактодда прозвучал еще более яростно.

— Нет, не занято! — буркнул Мактодд. Псмит сел. Ему хотелось поболтать.

— Так, значит, лорд Эмсуорт вас покинул? — осведомился он.

— Он ваш приятель? — в свою очередь осведомился мистер Мактодд тоном, который не оставлял ни малейших сомнений, что он готов излить свой гнев и на любую замену.

— Я знаю его в лицо, не более того.

— Чтоб его черт побрал! — проворчал мистер Мактодд с неописуемой злостью.

Псмит вопросительно посмотрел на него.

— Возможно, я ошибаюсь, — сказал он, — но мне кажется, в вашей манере проскальзывает некоторое полускрытое раздражение. Что-нибудь случилось?

Мистер Мактодд издал хриплый смешок.

— О, нет. Ничего не случилось. Абсолютно ничего, только эта борода… — тут он оклеветал лорда Эмсуорта, который, каковы бы ни были его недостатки, бороды не носил, — только эта борода пригласила меня на завтрак, все время распространялась о своих проклятых цветах, не давая мне вставить ни слова, не сочла нужным предложить мне сигару, а теперь улепетнула, даже не извинившись, и зарылась вон в той лавке напротив. Меня еще никто так не оскорблял!

— Действительно, не верх радушия, — признал Псмит.

— И если он воображает, — сказал Мактодд, вставая, — что после этого я поеду гостить в его гнусном замке, то он сильно ошибается. Я должен был отправиться с ним туда сегодня вечером. И может быть, старая кочерыжка полагает, что я поеду. После этого! — Из недр мистера Мактодда вырвался жуткий смех. — Как бы не так! Чтобы я! После такого оскорбления!… Вы бы поехали? — рявкнул он.

Псмит поразмыслил.

— Я склонен думать, что, пожалуй, нет.

— И я, черт меня побери, склонен думать, что нет! — вскричал мистер Мактодд. — Я ухожу. Сию же минуту. А если этот старый олух когда-нибудь вернется, можете передать ему, что меня он больше не увидит.

И Ролстон Мактодд, чья кровь от праведного негодования и досады кипела так, что в столь жаркий день это могло оказаться опасным, с суровым и неумолимым выражением на лице промаршировал к двери. Через дверь он промаршировал до гардероба, где взял шляпу и трость. Затем, бесшумно шевеля губами, промаршировал через вестибюль, промаршировал вниз по ступеням и исчез со сцены, свирепо промаршировав за угол в поисках табачной лавки. В тот момент, когда он исчез, лорд Эмсуорт как раз принялся потчевать соболезнующего флориста исчерпывающей характеристикой Ангуса Макаллистера.

Псмит скорбно покачал головой. О подобных стычках человеческих темпераментов можно было лишь скорбеть. Они нарушали тихое спокойствие чуткого человека, только что отлично позавтракавшего. Он заказал кофе и постарался изгладить впечатление от этой тягостной сцены, вновь предавшись мыслям о Еве Халлидей.

Флорист, обосновавшийся напротив клуба «Старейших консерваторов», оказался восхитительным собеседником — в вопросе о штокрозах он занимал на редкость правильную позицию и был таким кладезем всяческих сведений о дельфиниумах, наумбургиях, эвкомиях, гравилате городском, бергамоте и ранних флоксах, что лорд Эмсуорт всем сердцем предался пиру разума и восторгу души. Лишь через четверть часа вспомнил он, что бросил гостя томиться в нижней курительной и что гость этот может прийти к выводу, будто он несколько небрежно соблюдает священные законы гостеприимства.

— Боже мой! И правда! — воскликнул его сиятельство, внезапно сбрасывая чары.

Тем не менее он не сумел заставить себя стремительно выскочить из магазина. Дважды он доходил до двери и дважды семенил обратно понюхать еще один цветок и добавить забытую подробность о выращивании ломоноса отводками. Однако в конце концов он бросил через плечо последний долгий жаждущий взгляд, принудил себя отвернуться и зарысил через улицу.

Войдя в нижнюю курительную, лорд Эмсуорт на мгновение задержался у порога, щурясь по сторонам: Когда он покидал курительную, она сливалась для него в одно туманное пятно, но он помнил, что сидел прямо напротив среднего окна, а поскольку там стояло только два кресла, высокий молодой брюнет в одном из них, несомненно, был гостем, которого он покинул. Лорду Эмсуорту и в голову не пришло, что это мог оказаться подкидыш. Время в магазине промелькнуло так приятно, что у него сложилось впечатление, будто отсутствие его длилось не более двух-трех минут. Он направился к молодому брюнету. У лорда было возникла мысль, что за протекшее время его гость несколько подрос, но мысль эта промелькнула и исчезла.

— Дорогой мой, — виновато сказал он, опускаясь в кресло, — я должен перед вами извиниться.

Псмит без труда понял, что граф впал в заблуждение, и истинно благонравный молодой человек, конечно, поспешил бы тут же это заблуждение рассеять. Тот факт, что Псмиту это даже в голову не пришло, без сомнения, объясняется каким-то врожденным дефектом его характера. По своему складу он был молодым человеком, который принимает жизнь безоговорочно, и чем больше сюрпризов она преподносила, тем приятней ему было. Вскоре, подумал он, ему придется подыскать предлог, чтобы незаметно исчезнуть из жизни лорда Эмсуорта, но пока ситуация, на его взгляд, сулила заманчивые возможности.

— Ну, что вы, — ответил он любезно. — Ни в коем случае.

— Я опасался, — сказал лорд Эмсуорт, — что вы могли — и с полным на то основанием — обидеться.

— С какой стати!

— Мне не следовало бросать вас одного. Крайне невежливо! Но, мой дорогой, я просто должен был сбегать на ту сторону улицы.

— Абсолютно, — сказал Псмит. — Непременно бегайте на ту сторону улицы. В этом залог счастливой и полноценной жизни.

Лорд Эмсуорт посмотрел на него с некоторым недоумением — верно ли он расслышал? Но его ум не был создан для того, чтобы долго биться над загадками, и он не стал разбираться в своих сомнениях.

— Чудесные у него розы, — сообщил он. — Просто редкостные.

— Неужели? — сказал Псмит.

— Но, конечно, с моими они ни в какое сравнение не идут. Как жаль, мой дорогой, что вы не посетили Бландингс в начале месяца. Мои розы особенно хороши именно тогда. Жаль, что вы не успели их увидеть.

— Вина, полагаю, всецело моя, — сказал Псмит.

— Но, конечно, тогда вы еще не приехали в Англию.

— А! В таком случае все понятно.

— Тем не менее, пока вы будете в Бландингсе, я смогу показать вам еще много цветов. Быть может, — сказал лорд Эмсуорт, наконец-то по законам вежливости предоставляя своему гостю право голоса, — быть может, вы напишете о моих садах стихотворение, э?

Псмит почувствовал себя польщенным. Долгие недели тяжких трудов среди селедок Биллингсгейта вселили в него безотчетный страх, что миазмы рыбного рынка льнут к нему и вне его пределов. И вот абсолютно беспристрастный наблюдатель глядит ему прямо в глаза и принимает его за поэта, и значит, вопреки всему им пережитому, в его наружности сохранилось нечто высокодуховное и безрыбное.

— Не исключено, — сказал он. — Отнюдь не исключено.

— Думается, вы черпаете идеи для своих стихов отовсюду, — сказал лорд Эмсуорт, благородно сопротивляясь желанию вновь взять беседу за глотку. Он испытывал самое дружеское расположение к этому поэту. Чертовски мило с его стороны не обидеться и не надуться, из-за того что его оставили одного в курительной.

— Практически, да, — отозвался Псмит. — Исключая рыбу.

— Рыбу?

— Я не написал ни одного стихотворения о рыбе.

— Неужели? — сказал лорд Эмсуорт, вновь ощущая, что в механизме их беседы разболтался какой-то винт.

— Однажды мне предложили княжескую сумму, — продолжал Псмит, радостно отдаваясь волнам своего врожденного энтузиазма, — лишь бы я написал балладу для «Газеты рыбников» под заглавием «Герберт, наш палтус». Но я был тверд. Я отказался наотрез.

— Неужели? — сказал лорд Эмсуорт.

— Все-таки следует себя уважать, — объяснил Псмит.

— О, разумеется, — сказал лорд Эмсуорт.

— Естественно, это было нелегко. Редактор, осознав, что мой отказ окончателен, совсем пал духом. Однако я дал ему рекомендательное письмо к Джону Водуотеру, который, насколько мне известно, развил указанную тему очень мило.

В эту минуту, когда у лорда Эмсуорта голова слегка пошла кругом, а Псмит, на которого возможность поговорить всегда оказывала стимулирующее действие, приготовился продолжать обмен остроумными репликами, к ним подошел официант.