3

Рудольф Дижу молниеносно вжался в каменную стену. И даже дышать сейчас не отваживался. Закрыв глаза, вслушивался. Ночь была слишком темной, хоть глаз выколи, тут и своего носа не увидишь, не то что там.

Шаги. Ага, кто-то один бредет. Шаги казались неуверенными, шаркающе-шаткими. Пьяный, что ли? Вон, еще ближе подошел. Словно ищет что-то. Может, живет поблизости, и ключ никак найти не получается? Проклятье! Да пропади ты пропадом, наконец!

Так, а это что зашелестело? А-а, решил «расписаться» никак парень на стене дома? Ясное дело, по пьяной глупости копошился, штаны и то спустить никак не мог… Ну, долго он еще облегчаться-то будет? Бочку, что ли, вылакал…

Спокойствие! Передохни, обдумай все, Рудольф, дружище. До сих пор все как по маслу шло. Никто не заметил, как он через окно выбирался. Уж в чем-чем, а в этом Рудольф может быть совершенно уверен, никто из караульных кумпанцев не сторожил. Об этом Биду заранее побеспокоился, да здравствует его муштра, виват! Все спали как убитые. А если кто по нужде выбраться вздумает, он на кровати подушку взбил, да одеялом прикрыл – подумают, что спит. В полудреме никто и не поймет, пожалуй. Никто ночью его отсутствия не заметит.

Облегчившийся выпивоха медленно пошел прочь. Рудольф осторожно выглянул из-за угла. А потом быстро бросился прочь по темному переулку.

Вперед же, вперед! К Хайльбронским воротам. Прочь поскорее из городишки, на волю. Ворота, одни лишь ворота от свободы его отделяют. Когда караульные что заметят, он уж далеко убежит. А потом? Что потом-то ему делать? Ведь другие посты поймают! Сдаться? Ну, уж нет. За свою свободу бороться надобно. Пусть его подстрелят, но за так просто он им не дастся. Проклятые вояки Буонапарте, дьявольского Корсиканца! Да смерть в тысячу раз лучше возвращения в казармы. Ведь у солдата один конец – смерть от пули, а жизнь превращается в сплошную безжалостную воинскую муштру.

Услышав топот копыт, Дижу молнией метнулся к лестнице, вжался в заледеневшие камни.

Что он вообще в жизни-то видел, кроме муштры проклятой? Только родился, сразу муштровать начали. Сначала отец, дед, потом – в школярах и теперь вот в казармах. Как же он их всех ненавидел – свиньи, желавшие подавить его. Самих бы их в руки палача!

Теперь он сам хозяин своей судьбы. И так просто никому не покорится. Если они возьмут его, издевательства лишь увеличатся. Они ведь стараться будут уничтожить его окончательно. Расколоть его, как орех, сделать примером устрашения для всех остальных солдат! Пусть, мол, смотрят, чего дезертир из доблестной наполеоновской армии заслуживает. Успокойся, Рудольф! Ты сильнее их! Ничего у них не выйдет.

Он отлепился от стены дома и побежал. В конце переулка Дижу вновь замер, едва переводя дыхание. Так, теперь вниз, под горку, и к воротам. А ворота, как ушко игольное, в рай ведущее.

Как же глупо с его стороны было не обзавестись заранее одежонкой бюргерской. В мундире-то солдатском, наполеоновском мимо постов не побегаешь. Да еще этот чертов холод.

А что если его исчезновение в казарме уже заметили и давным-давно поджидают Дижу у ворот? Всякое мгновение может раздаться крик постовых… И тогда они погонят его, как дичь. Дичь, которую обязательно подстрелит охотник.

И тут внезапно Рудольф услышал: мягкий топот копыт и скрип деревянных колес. И пение.

Рудольф протиснулся в узенькую щель между домами, а потом осторожно выглянул.

Мимо него проезжала телега. Фонарь, висевший на облучке у кучера, покачивался из стороны в сторону, отбрасывая изорванные тени на стены домов. Телега, груженная всяческим дерьмом, гигантская гора которого высилась за спиной возницы.

Дижу брезгливо отшатнулся.

А вот возница, судя по всему, здорово поборолся тем вечером с жаждой и теперь раскачивался на облучке. Хм, в этом городишке что, одни пропойцы обитают? Хоть бы песни свои горланить перестал! Еще не хватает, чтоб из-за него в домах свет запалили. Стой, Рудольф, не ворчи, вот же он, твой пропуск в рай и на свободу.

– Помогите! – тихо, чтоб услышать его мог только возница, взмолился Дижу. – Помогите!

И возница затуманенно глянул в его сторону. Проклятье! Что ж он конягу-то не придержит?

– Стойте же! – вскрикнул Рудольф. – Помогите! Возница все-таки схватился за вожжи. Господи, до чего же он пьян-то! Как он вообще на облучке сидеть может! А видок у него! Маленькая, вонючая кучка дерьма, а не человек… Ладно уж и то, что телегу остановил.

– П-подойди…

Ну, и что с ним делать? Просто прочь с облучка стащить? Сопротивляться сей доходяга вряд ли будет, эвон как его даже в сидячем положении мотает… Но с пьянчугами никогда не знаешь, что они отчебучат. Надо, чтоб он сам прочь слез.

– Ч-чего тебе? – враждебно спросил возница, и Дижу даже вздрогнул. – Кто ты ваще такой? П-пкажись!

Дижу на свет выходить и не думал. Если этот болван увидит мундир, мигом поймет, откуда ветер дует.

– Да здесь я, внизу. Помощь мне твоя надобна. Бочонок у меня… с винцом, – едва слышно произнес Рудольф. – Мне его сегодня ночью позарез отвезти надобно… в Хонебек. Свадьбу там играют. А в одиночку его тяжело волочь. Винцо-то, верно, знатное. Может, подбросишь на телеге?

Возница молчал, словно и не понял, что ему Дижу втолковывал.

– Обидятся на меня, если винцо вовремя на свадебку не доставлю, – нетерпеливо выдохнул Рудольф. – Жених-то – мой хозяин. Мясник он славный. Так он из меня такой колбасы за то понаделает, что вино не доставил, только держись.

И тут возница пьяно хихикнул.

– А т-ты с-савсем д-дурак! – пролаял он. – Как будта твой мастер б-без того из тебя отбивных не д-делает! Эх, молодняк, все вы б-блваны!

«Закрой ты свою пасть гнилую! – взмолился в душе Дижу. – Будто тебя тут кто-то слушает!»

Возница смилостивился.

– Ставь, давай, свой бочонок! Да дерьмецо там не больно выкидывай. Навоз-то кавалергардский. А французишки своих лошадей знатно подкармливают. И горит дерьмецо в печи, как…

– Да не поднять мне одному бочонок-то!

Возница трагически закатил глаза.

– О, человек! Да у твоего мясника, верно, ангельское терпение, юнец.

Дижу уж было собрался силой сталкивать с телеги возницу, но тот самолично начал опасный спуск.

– С-счаз, помогу, – бормотал он при этом. – Но в будущем, знай, не подвернется тебе такого же доброго Вилли. И… и никто не п-пможет. Если ты этого еще не понял, то… то ты совсем д-дурак. Шел бы ты, парень, в солдаты. Там уму-разуму быстро научат…

Дижу подскочил к вознице и сжал пьянчужке глотку. Невысокий человечек вытаращил глаза от ужаса. Кричать он не мог, да и сопротивляться вроде бы тоже не думал. Он лишь смотрел на Рудольфа в ужасе и отчаянно хватал ртом воздух. Жалкий кусочек конского навоза, зовущийся человеком! Ну, и кто из нас двоих болван? А? Чертовски приятное чувство быть хозяином чьей-то жалкой жизнешки. Превратиться из униженного в унижающего. Властвовать над другими. Всю свою ярость, всю свою ненависть вложить в захват, в зажим чьей-то грязной шейки. И чувствовать, чувствовать каждым пальцем, как кто-то дрожит от ужаса.

Внезапно возница обмяк. Что, так быстро? Да не мог он так быстро задохнуться! Неужто ж он убил его? Рудольф наклонился над возницей. Нет, просто в беспамятстве. Ладно, хоть не обделался от страха…

Дижу стащил с возницы одежонку, накинул на него свою.

Чужие портки доходили только до колен. Рубаху вообще не застегнешь. Мда, еще хуже, чем пробираться через ворота в мундире… Ладно хоть плащ все это безобразие прикрывает. О, господи! Лохмотья провоняли отвратным сивушным духом, мочой и рвотой. Ладно, авось не задохнется.

А как же возница? Он накинул на пьянчужку какое-то тряпье. Еще не хватало, чтоб мужичонка замерз на такой холодине. Брр.

Дижу вскочил на облучок, взялся за вожжи. Ну, теперь он точно на свободу вырвется. Рудольф вздохнул судорожно. Свобода! Ступай, куда глаза глядят. Прочь из собачьего загона. Прочь из солдатского рабства во имя чертового Наполеона-Корсиканца.

В начале 1812 года всем было ясно, что войны с Наполеоном миновать невозможно. Россия, по условиям Тильзитского мирного договора примкнувшая к континентальной блокаде, проводимой Наполеоном, с каждым годом все сильнее ощущала тяжесть этой системы.

И чтобы хоть немного поправить положение, Александр I тайно возобновил торговые отношения с Британской империей, а затем ввел новый, повышенный сбор пошлин с товаров из Франции.

Независимость России была главным препятствием для осуществления планов Наполеона.

Еще осенью 1811 года полковник Чернышев, посланный императором Александром в Париж, доносил:

Наполеон собрал для похода в Россию огромную армию, насчитывающую шестьсот тысяч человек при тысяче четырехстах двадцати орудиях. Такая армия имела возможность действовать крупными группировками, направляя их к определенным центрам. Как же могли отразить наступление наполеоновских полчищ русские войска, растянутые кордоном на протяжении почти шестисот верст? Все понимали, что так или иначе борьба с Наполеоном предстоит упорная, трудная и жестокая.

4

Все это казалось дурным сном. Кошмаром.

Вместе с остальными несчастливцами Фаддей стоял перед зданием казармы на плацу и косился на тяжеленное ружье за своим правым плечом. И верить в такое не хотелось: он – солдат. Солдат наполеоновской армии. Хорошо, конечно, что не заперли его в кутузке и не повесили. Но они сделали его солдатом. В конечном итоге сие ничуть не лучше повешения. Умирают-то солдаты всегда быстро. Ибо кто они, как не пушечное мясо? А пушечное мясо, как водится, слишком быстро в расход пускают.

Собственная жизнь серебристой рыбкой уплывала у него из рук. Отныне другие решали все за бывшего студиозуса. Ему указывали, когда он, Фаддей, должен подниматься по утрам и когда ложиться спать. Все теперь Булгарин делал по чужой указке. По указке тех, кому в этом мире посчастливилось приказывать.

Он проиграл судьбе. Проиграл из-за каких-то жалких десяти минут. И сего Фаддей до скончания жизни себе не простит. Никогда! Горчайшей желчью обида на самого себя закипала в его душе.

Не должен он был забредать в ту деревню! Он обязан был ползти через ту растреклятую границу! А вот теперь рыбку выловили, бросили в бочку к остальным таким же рыбехам-дурехам. Среди них он перестал быть студиозусом Фаддеем Булгариным, здесь он превратился в мясную начинку наполеоновского мундира, марширующую нога в ногу с тысячами себе подобных. Возможно, еще настанет день, когда ему сделается безразличной собственная участь. Участь, рок, немезида, судьба, фатум парализует его волю.

Только один из них отважился перемахнуть через стены казарменной неволи. Кажется, его звали Рудольф Дижу. По крайней мере именно так сказали во дворе казармы…

Фаддей не знал Дижу. Тот бежал в тот самый роковой день, когда Булгарина привезли в казармы новобранцев. Но Дижу интересовал бывшего студиозуса куда больше, чем все остальные солдаты вместе взятые. Дижу являлся для него живым доказательством непокорности. Непокорности судьбе. О нем до сих пор шептались все вокруг. Дижу уже целых три дня был в бегах, и до сих пор никто так и смог выйти на его след. Господи, может, ему удалось пересечь границу. Непременно удалось.

Фаддей претягостно вздохнул. Проклятый мороз! Спрашивается, вот для чего их согнали на двор казармы?! Причем не в первый раз. Любят «наставники их душ солдатских» опаздывать с началом тошнотворной муштры. Чем дольше ждешь, тем сговорчивее становишься.

Краешком глаза Фаддей наблюдал за своими новыми товарищами. Вот ведь чудеса! До чего мундир всех безликими делает. Рядом с ним топчется Мишель Поппер. Широкоплечий, грубосколоченный, как шкаф. И затылок у него бычий. Мужлану сему, пожалуй, третий десяток пошел. И здесь ему точно нравится.

Синий мундир инфантерии тоже нравится ему, к мундиру Мишель быстро привыкает. А еще старается носить сию солдатскую одежонку правильно. Трепещи всяк, кто к мундиру дурственно относится. Здесь сие столь же тяжким грехом считается, как и неверность супружеская. В первый же день Фаддей позабыл застегнуть верхнюю пуговицу на своем голубом мундире. Чертыханье и брань капрала Биду до сих пор эхом отдается у него в голове. Господи, и это из-за какой-то там никчемной пуговицы!

А то еще перепутаешь белые кожаные ремни, на которых висит черный патронташ. Он должен идти с левого плеча на правый бок. И спутаться никак нельзя. Потому что слева на поясе висит сабля. Святое! Если саблю не начистишь, по головке тебя здесь за это не погладят.

Тут вообще ни за что по головке гладить не станут.

Внезапно по солдатским рядам как волна прошла. Ага. Капрал Биду со зверской миной на лице из казармы вышел. Чем-то сей Биду Наполеона напоминает: такой же низкорослый человечишко в серой солдатской шинели, воротник которой вздернут по причине холода повыше. Руки сцепил за спиной, сам вперед пригнулся. Треуголку чуть ли не на нос натянул, и глаз-то не видно. Мда, и впрямь Наполеон казарменного пошиба. А впрочем, мы все глядим в Наполеоны. До поры до времени, конечно.

Капрал Биду медленно обвел взглядом своих солдат. Словно искал кого-то конкретного. Возможно, жертву выглядывал, коей и посвятит все свое драгоценное внимание во время проклятой муштры.

Биду глядел точнехонько на Фаддея.

Все, сейчас начнется. Вот только пусть не ждет, Булгарин над собой потешаться не дозволит!

– Оружие к бою! – рявнул Биду, отпуская Фаддею особо зверский взгляд.

Фаддей молниеносно взял ружье наизготовку.

– Ты как ружье держишь? Это тебе не ложка! – с пренедовольным видом прорычал Биду.

Нормально он ружье держит, и пусть господин капрал не выдумывает. Биду сделал шаг к Фаддею.

– Ты как ружье держишь? Это тебе не ложка! Глазки Биду опасно прищурились. Кошачьи-то у него какие глаза. И сейчас сия кошка когти ему в морду-то и впустит. Ну, уж сего Фаддей точно терпеть не станет…

Булгарин медленно поправил ружье, так медленно, будто и не по приказу действовал, а по собственному соизволению!

Глаза у Биду вспыхнули, словно нутро раскаленной печки. Другой кто точно от страха в штаны бы наделал. Но не он. Пусть поймет маленький капрал, что среди его солдат есть один, не собирающийся танцевать под его дудку. Важно, очень важно сопротивление ему оказать – ради спасения собственной души важно. Он им тут не пушечное мясо!

…Через три часа с жуткой муштрой было покончено.

– Эх, парень, парень! – простонал у него за спиной Мишель. – Что за дурь у тебя в голове накипает? В первую же неделю так разозлить капрала! Ну, и что ты от того выиграешь? Неужели так хочется шпицрутены на собственной шкуре попробовать?

Он стащил с головы треуголку, метнул ее в сторону и бросился на кровать.

– Нет, не хочу, – вздохнул Фаддей. – И именно поэтому не позволю Биду надо мной издеваться. Хоть ты это и считаешь слабоумием. Никто не смеет издеваться над нами.

Мишель горестно покачал головой.

– Перестань! Я в этом хоре мальчиков пою дольше тебя, и вот что я тебе скажу: если хочешь уцелеть, делай, что тебе говорят! Тут любого сломают, и даже не заметят. Просто жри то дерьмо, которое тебе подсовывают, и про прежние привычки вольного студиозуса забудь.

Фаддей стащил с ноги сапог.

– Вот, с тобой они уже справились. Ты готов у них из рук дерьмо жрать. Но пойми, Мишель, – Булгарин зашептал отчаянно, – не хочу я здесь оставаться. Мне выбраться отсюда надобно, потому что я свою жизнь прожить хочу, а не маленького капрала, не Наполеона. Мне свобода надобна, а не то, что капрал тявкает.

Мишель закинул могучие руки за спину.

– Ага, и ты думаешь, что, цапаясь с Биду, попадешь на свободу, и стены казарменные пред тобой разверзнутся, аки море пред Моисеем?

Стиснув зубы, Фаддей стащил второй сапог.

– Нет, конечно, но если я с самого начала буду танцевать под его дуду, то уж точно никогда отсюда не выберусь! Пойми ты, Мишель, он ведь над нами специально издевается. Как будто крылья подрезает. А с подрезанными крыльями птаха точно из клетки казарменной не вылетит.

Мишель тоже с кряхтением принялся стаскивать сапоги.

– Может быть, – простонал он. – Но слишком уж дорого тебе расплачиваться придется. Ты ведь врагом не только чертового капрала сделаешься, но и всех своих сотоварищей против себя настроишь. Или ты думаешь, парень, им понравилось из-за твоих капризов бегать по плацу лишние три часа? Булгарин! Поверь, я тебе и в самом деле друг: не цапайся ты с этим негодяем. Если он не на твоей стороне, плохи твои дела. И уж тогда ты точно убежать не сможешь, да что там, даже подумать об этом не успеешь.

Сапог Мишеля слетел с ноги своего хозяина и приземлился ровнехонько под лежанкой Фаддея. Воняло от сапога так, что у Булгарина все внутренности перевернулись.

– Дижу был такой же, – заметил Мишель, стаскивая второй сапог. – Тоже не лизал капралу то место, на котором сидеть полагается. Он его ненавидел. И все ненавидели Дижу. Никто с ним не разговаривал. Я даже голоса его ни разу не слышал. Он как прокаженный был. Булгарин! Если хочешь уцелеть, не поступай подобно Дижу. Иначе ты сам уничтожишь себя собственными руками.

– Эй, Мишель! Потише! – приглушенным голосом произнес Фаддей. – Как раз Дижу-то и не дурак совсем! Что-то не вижу я его в казарме. Ау, Дижу! Он сейчас на свободе и может делать все, что ему заблагорассудится…

И тут Фаддей подскочил. Дверь в казарму распахнулась. Кто-то подслушивал их разговор! Биду? Нет. Слава богу, Цветочек. Всего лишь Цветочек, угловатый юнец с копной белокурых волос.

– Привет, негодяи, – весело поприветствовал он их, бросая треуголку на лежанку. – Братцы, – Цветочек повел носом, принюхиваясь, как собачонка в лесу. – К нам что, кошка забежала? Воняет-то как… А-ах!

Второй сапог Мишеля угодил ему прямо в живот.

– Мне же, может быть, обидно, когда ты высмеиваешь мои потные ноги, дурак!

Фаддей только головой покачал. Цветочек и Мишель – та еще парочка. Более разных людей во всей казарме не сыщешь. Цветочку, имя которого все уже позабыли, недавно исполнилось восемнадцать лет. Совсем еще юнец, молоко на губах не обсохло. Тоненький и высокий, как подпорка для фасоли. Белокурые волосы и личико молочного поросенка да пушок над верхней губой. А Мишель – полная противоположность Цветочка, хотя бы по возрасту. Уж он-то хлебнул жизни полной ложкой, возможно, даже слишком много хлебнул. Огромный, словно породистый бык. И настроение у него чаще всего просто отвратительное.

Цветочек уже оправился от меткого удара и вновь разулыбался.

– Я тут у маркитанки две новости узнал, – с самым таинственным видом сообщил он, плюхаясь на кровать. – Одну веселую и одну грустную. С какой начинать?

Мишель пробурчал что-то невнятное, перевернулся на живот и уткнулся лицом в кровать.

– Ясно, значит, с веселой, – невозмутимо оповестил Цветочек. – Слушай, Булгарин! – И, воровато скользнув взглядом по дверям, продолжил шепотом: – Как ты думаешь, чем занят вечером наш маленький капрал? Не знаешь? А я знаю: никак не может залезть на маркитанку Эльзу!

– Тихо ты, дурак! – проворчал Мишель, не поднимая головы. – Ты нам новости обещал, а все ерунду несешь!

– Ладно, слушайте: они поймали Дижу!

Фаддей подскочил на лежаке.

– Они… выловили его? – сдавленно ахнул он.

– Да, прошлой ночью.

– Где?

– Неподалеку от польской границы. На каком-то постоялом дворе. Он как раз похлебку себе заказал, потому что думал, что он уже…

На этот раз в живот Цветочку угодил сапог Фаддея.

– Не-ет! Только не это! – Цветочек пожал плечами. – Да не знаю я, где его поймали! Кроме того, что поймали, вообще ничего не знаю. Ночью.

– Они поймали его! – Фаддей вновь рухнул на лежанку. – Проклятые ищейки! Эти проклятые ищейки!

– Значит, и его взяли, – устало прошептал Мишель. – А ведь мы почти поверили, что ему удалось убежать. Да! Жаль! Жаль, милостивые государи!

– Что же они теперь с ним сделают? – спросил Фаддей.

Мишель, лихо присвистнув, провел указательным пальцем по горлу.

– Вот и подумай, что ты затеваешь!

Фаддей тоскливо глянул в окно. На улице царила кромешная тьма. Ветер отчаянно колотился в оконное стекло. Холодно, до чего же холодно: сквозь щели в рамах в казарму врывался ледяной воздух.

Значит, и у Дижу ничего не вышло. Верно, и в самом деле невозможно вырваться из казармы. Хотя… Вдруг это Дижу не повезло, вдруг он допустил какую-то ошибку…

Только не позволить им запугать себя! Бегство всегда возможно. Прочь из этого проклятого дома по производству смерти. Он не собирается принимать в этом участия. У него другие планы – ему домой надобно. Он хочет приносить пользу своему отечеству, а не убивать во имя жутких идей Наполеона. Лучше уж он женщин любить будет, а не в себе подобных стрелять…

Женщина. Как же здорово, когда за стенами казармы тебя ждет кто-то. Кто тоскует по тебе. Женщина, чья улыбка и есть самое дорогое твое воспоминание.

А у него и таких воспоминаний нет. Здесь у него вообще ничего нет. Здесь только безумные и униженные. Только мужчины, куда ни глянь. Всегда готовые принести смерть.

Сыны человеческие! Какое счастье, что бог додумался когда-то воспользоваться мужским ребром для создания женщины…

Но почему же этот самый бог заточил его здесь? Почему не дал добраться до родного дома? А может, бог просто позабыл о нем? Или в господние планы входила здешняя муштра во имя человекоубийства? И это и есть божье провидение? Вряд ли. Но что тогда? А если он отважится на бегство, будет ли это угодно богу?

…Наполеон надеялся на помощь Турции: по его мнению, она могла выставить стотысячную кавалерию для вторжения на Украину. Наполеон заранее послал в Стамбул опытных агентов Латур-Мобура и Андреосси, поручив им во что бы то ни стало склонить турок к военным действиям против русских. Да вот только из затеи ничего не вышло. Главнокомандующий Молдавской армии Михаил Илларионович Кутузов разгромил турецкую армию на Дунае. Султан теперь был готов к миру.

Узнав о подписании Бухарестского мирного договора, Наполеон вознегодовал. Причем весьма сильно.

– У этих болванов турок дарование быть битыми! – кричал он Талейрану. – Победа Кутузова так велика, что я предвидеть этого не мог!

И все же русские вооруженные силы по численности серьезно уступали силам наполеоновской армии. Да и устройство русских войск внушало серьезные опасения…

5

Снег пошел… Небо еще с вечера окрасилось в трупно-серый цвет, но по-прежнему крепилось, старалось удержать снежинки в своих внутренностях. А вот теперь не выдержало – испражнилось белым пухом. Как будто там наверху сидел кто-то и без перерыва ощипывал гусей.

Фаддей приоткрыл рот, ловя снежинки на язык. Надо же, сладкие. Да возможно ли такое? Снег же вода всего лишь замерзшая. Булгарин поймал еще одну снежинку. И в самом деле. Сладкая. Да и похож снег иногда на кусочки сахара, особенно когда поле заснеженное на солнце блестит нестерпимо ярко. Но чтоб и сладкими казались снежинки? Ха, как будто у него на языке вытанцовывают какие-то маленькие человечки, обсыпанные сахарной пудрой…

О, господи! До чего же сейчас рань несусветная! Вот что сейчас? Уже утро? Или все-таки ночь? Эвон как небо затучило, и не разберешь, который час. Четыре? Возможно. Господа офицеры доблестного наполеоновского сброда всякий раз что-то новенькое придумают. А сегодня как на праздник какой всех из казарм согнали. Вот только радости чего-то не чувствуется…

Неужели все это из-за Дижу? Ну да. Так оно и есть. Бедняга, ожидание казни куда хуже и горше, чем сама казнь. Мишель, замирая от страха, сказал намедни, что ожидает беглеца: трехдневный проход сквозь строй. Значит, шпицрутены? Дижу придется шесть раз пройти сквозь строй – туда и обратно – и так в течение трех дней. Сквозь строй, состоящий из двухсот солдат. И все это в четыре часа ночи. Или утра? На жутком морозе.

Отведя глаза в сторону, Мишель добавил, что после такого наказания еще никто не выживал.

Фаддей скрипнул зубами. До чего же мерзостно все это! Омерзительно! Ведь в этом строю всяк только о собственной шкуре думает и без зазрения совести по трупам шагать зачнет. Всяк всего боится, а потому вылизывает сапоги сильному. А что им еще остается? Только маршировать под пулями противника. Послушно. Идущие на смерть приветствуют тебя, Наполеон! Эх, если бы все были такими же, как Дижу, не было бы тогда на свете солдатских казарм. И войн тоже не было. Возможно…

А ведь ему, Фаддею, ясно, отчего казнь на ночь назначили! Кто ж посреди ночи проснется в радости? Да они в таком настроении родную мать сквозь строй пропустят и не поморщатся!

Да, Дижу свечку Богородице поставить должен, коли выживет.

За их спинами выстроились факельщики. Как мило! Казнь с подсветкой. А то, не дай-то бог, не заметят Дижу в темноте, не попадут еще по живому-то телу.

Лошади пофыркивают. Ага! Кого-то из высокого начальства нелегкая принесла!

Мда. А высокое-то начальство больше на дьявола смахивает. Даву никак собственной персоной? Мама родная! Уж сколько россказней слыхал Булгарин о знаменитом наполеоновском маршале – и не перечесть! А скольких людей сей маршал вместе со своим «маленьким капралом»1 на тот свет отправил, тем паче подумать страшно! И вот теперь Даву здесь, дабы присутствовать при наказании непокорного.

Снег припустил еще сильнее. Барабанщики, стоявшие в начале строя, в его середине и самом конце, озабоченно схватились за палочки. Как дети неразумные! Волнуются за сохранность своих игрушек и плевать им на обмишурившегося товарища!

А вот и Дижу вывели с гауптвахты. Высокий. Маленького капрала Биду уж точно головы на две выше. Темноволосый. Кудри дикие какие, право слово. Хм, а руки ему эти предусмотрительно связали. Как же-с, дезертир из непобедимой наполеоновской армии. А лицо! Белее снега, что с небес все валит и валит! Боится. Хотя нет, что-то не похоже. Смотрит смело, даже слишком смело. Или ему не сказали, что его ждет на плацу?

Четыре караульных солдата подвели Дижу к началу строя, и тут капрал перерезал веревку на руках беглеца. А потом велел раздеваться – до портков. Ох ты, дети человеческие, ну и тело у этого Дижу: любой бог греческий обзавидуется. Если б удумал сопротивляться, точно троих уложил бы зараз…

Но Дижу и не думал сопротивляться. Вообще. С таким видом сей неудачливый беглец стоял – в портках, темноволосый, покинутый всеми в беде, перед строем затаивших ненависть солдат, – что не хватало ему лишь креста за плечами да венца тернового на голове.

Фаддей криво усмехнулся: экий ты, студиозус, святотатец. Хотя с чего бы? Парня сейчас тоже на муки погонят, и мучить его те примутся, кому он ничего совершенно дурного не сделал.

И Булгарин вдруг понял: он не станет бить этого Дижу. Уж скорее поможет нести крест незримый. Он просто обязан познакомиться с тем, кто хотя бы попытался вырваться на свободу.