Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей

– Да, возможно, она тоже в Смоленске.

Дижу зло пнул снежный ком.

– Тю! Да она дома у себя поди давным-давно! Убежала из России небось. Нет в Смоленске твоей баронессы. Вместе с подружкой и сбежала.

Булгарин нахмурился.

– Ты бы послал домой двух беззащитных женщин, проиграв войну? Сквозь чужую, разозленную, враждебную страну?

Дижу молча пожал плечами, всем видом показывая: все, разговор окончен, и ему дела нет ни до каких баронесс.

Подступала ночь. Поев конины, запеченной на костре, они, словно малыши, начали обустраивать снежные укрытия. Ничего, что снег, в нем спать теплее и мороз не тронет.

– Не очень удобно, а что поделаешь, – вздохнул Дижу.

За деревьями мелькнули какие-то тени.

– Замри! – охнул Фаддей. – Казаки!

И обернулся к Дижу. В глазах друга пульсировал нескрываемый страх. Впервые в жизни Дижу чего-то испугался.

Фыркнула лошадь. Казаки тихо переговаривались друг с другом.

Дижу вытащил пистоль из-за пояса, взвел курок. Фаддей тоже схватился за оружие. Два жалких пистоля против отряда казаков. Даже не смешно.

Лишь спустя несколько часов они выбрались из своего укрытия.

– Хорошо, что снег валит, – прошептал Дижу. Говорить в полный голос ему расхотелось. – А то бы они точно наши следы заметили.

– Да, – вымученно улыбнулся Фаддей. – Хорошо, что снег идет.

И они молча двинулись дальше. Страх засел во всех порах, во всех костях их тел.

…Признать себя побежденным и решиться на отступление Наполеону было трудно… Возмущалась гордость, краска стыда показывалась на лице. Сколько за плечами знаменитых кампаний, сколько блестящих побед, прославивших его как великого полководца на весь мир! Да и не он ли сам еще три-четыре месяца назад во всеуслышание заявил, что поставит Россию и российского императора на колени? Какая самонадеянность! Он получил хороший урок! И все же обстоятельства принуждали к отступлению. Он ясно понимал, что другого выхода нет. Надо лишь придать этому движению назад какую-нибудь форму нового искусного маневра, поддержать престиж, выпутаться из скверного положения с наименьшими жертвами. Но как?

…Казачий сотник Сысоев разыскивал полковника Чернышева. А когда, увидел, посмотрел на того с улыбкой и отрапортовал весело:

– Явился поздравить, ваше высокоблагородие! Москва от неприятеля очищена!

Неожиданная новость всех присутствующих просто ошеломила.

– Москва… освобождена? – только и мог выговорить Чернышев, чувствуя, как от большой нахлынувшей радости слова словно застревают в горле.

– Так неделю назад! – подтвердил Сысоев. – Ежели сами увериться желаете, мы пленных доставили…

– Часом не моего подсыла французишкам? – спросил Чернышев с надеждой.

Сысоев лишь руками развел удрученно.

– Часом нет, ваше высокоблагородие. Так что праздник у нас. Француз боек, да русский стоек. Наступил Бонапарт на Москву, да оступился!

Чернышев не выдержал. Подошел к сотнику, крепко его обнял.

– Ну, спасибо за добрые вести, любезный… Как и благодарить-то, уж не знаю… А теперь давай сюда пленных, может, про подсыла своего что разведаю…

2

– Я, почитай, два года медицинам по загранице учился-то, барин меня тудыть спослал, – вздохнул Фома, как будто это не его ногу сейчас оттяпать должны были. – Так что уж знаю, како антонов огонь тело сжирает.

Полина, стоявшая подле лежака Фомы, что к ним в Смоленске прибился, с любопытством глянула на ногу забавного русского. Та уж чернеть начинала. Баронессе Лидонской много в лазарете сем повидать пришлось, но вот с гангреной она пока не сталкивалась.

– Все с мизинца и началось-то, он по первоначалу побелел, а потом, дня как раз через три, синеть начал, – деловито сообщил ей Фома, как будто и впрямь какой лекарь толковый. – Отморозил я его, барыня, уж больно холода-то зверские стоят.

Фома ворочался на лежаке, испуская безрадостные вздохи. Ну, не оставлять же его в беде – прислуживал мужик до последнего исправно, – придется поболтать, пока лекарь полковой не придет.

– Эх, барыня милая, ты бы счаз на Великую Армею тока посмотрела, – чрез силу улыбнулся Фома. – Ободранцы, как есть ободранцы. Кожа да кости, до чего все тощи. Наши-то у них чуть ли не пятки жгут, догоняють! Ты уж прости, барыня, а ведь правда то, можа для твоих ушек и горькая. Пушчонки-то хранцы побросали, лошадушек у них все меньше становится. Им таперича нелегко, не до Напольенов им всяких, свою бы тока шкуру спасти. Кака уж тут победа! Ты уж прости, барыня… Да ить и сам-то Напольен вряд ли о какой победе думает. Какое ему – русских-то победить! Ты уж прости, барыня…

Фома заглянул «барыне» в глаза, пожевал губами, обдумывая что-то.

– Москву нашу спалили… Ты-то, барыня, добрая, а вот хранцы твои… – ясное дело, Фома до дрожи операции боялся, что ему предстояла, вот и выбалтывал страх из души. – Эх, барыня, зря ты у нас оказалась. Загибнешь ведь совсем в России.

Полина вздохнула тяжело.

– Вот и я того же боюсь, Фома. Зря я тут оказалась. А ведь думала, что путешествие-то наше совсем безобидственным будет. А как подруга моя богу душу отдала, самой жить расхотелось. Хорошо хоть в лазарете помогаю, что-то полезное делаю.

– Д-да, барыня, – Фоме говорить трудно было. Интересно, а знает ли он, что средств обезболивающих у них никаких нет? Бедный слуга их… – И когда же морфий-то мне дадут? – простонал Фома в тот же миг…

После операции Полина пробралась в каморку, где отдохнуть могла. Рухнула замученно на лавку шаткую.

На беду свою Фома так сознания и не потерял. В зубы палку сосновую ему сунули, эдакую «дозу молчания» – вот и все обезболивающее доктора Леро. Только ногу пилой перепиливать начали, у Фомы глаза из орбит от боли невыносимой полезли. А сознания так и не терял, бедняга.

Пока доктор с пилой управлялся, Полина всем телом на грудь Фомы наваливалась, утешала, как могла.

– Одна женщина, мадемуазель Полин, десятерых солдат стоит, – похвалил ее Леро.

Полина тяжело поднялась с лавки, к бадейке с водой подошла, руки по локти окунула. До чего же холодна водица, пальцы заломило. Мужества небывалого стоит в лицо такой водой плеснуть. Зато вмиг себя заново родившейся почувствуешь.

Полина присела на корточки, разглядывая себя в осколок мутного зеркала, кем-то брошенного у кадки. Мда, какое-нибудь чучело огородное ее куда меньше напугало бы. Под глазами синяки, словно пятна чернильные кто оставил. Сие и не удивительно даже – вот уж два месяца, как она в Смоленске сестрой милосердия подвизается. Двенадцать часов каждый день в лазарете, где видеть можно лишь страдания, где услышишь лишь разговоры лишившихся последней надежды людей. Безнадега и в ее сердце корни глубоко уж пустила.

Хотя она-то в нужном месте, ничего не скажешь. Помощь в лазарете оказывать – самое верное ее решение, когда-либо в жизни принятое. Когда она разыскивала лекаря для Антуанетты, то в сей лазарет заглянула. И сразу поняла: вот дело, которое именно ей предназначено.

Пребывание в юдоли этой госпитальной помогло ей потерю Антуанетты пережить. Пользу другим приносить, а не просто ждать удачного жениха – вот что нужно было Полине на самом деле. Как говорят те же русские, не было счастья, да несчастье помогло себя саму лучше узнать.

Но теперь все, ее силы совсем истощились, до донышка исчерпаны, чего скрывать. Ежедневное созерцание мук и смертей, умирающих и стенающих от непереносимой боли – это невыносимо. Догорела свечечка в сердце, не дарить более Полине свет надежды.

И это одиночество страшное! Шарль смерти Антуанетты не вынес, сломался. Нет, он, конечно, пытается фураж в Смоленске на складах собирать, но… Каждую ночь до утра в своей комнате над какими-то картами корпит, как будто Наполеон рядышком с ним сидит и указания самолично раздает. Когда Полина взмолилась хоть немного о самом себе подумать, отдохнуть, Шарль прочь ее прогнал. И все чаще на столе рядом с картами стояла бутылка вина, к утру пустеющая неуклонно.

Когда Полина спрашивала его, что происходит, Шарль намеренно делал вид, что не замечает ее, не слышит. Уж не сходит ли он с ума? Страшно с ним и под одной крышей-то оставаться.

Полина стянула с головы платок, встряхнулась. Косы, где они, ее прежние косы? Теперь волосы и до плеч-то не достают. В первый же день в лазарете Полина взяла ножницы и срезала косу. Не до ухода за волосами-то. А теперь вот и пятерней причесаться можно. Зато выглядит она ныне, как нищенка какая-то.

Нищенка. А есть ли разница между нищенкой и баронессой? Была б она нищенкой, какой-нибудь Фаддей Булгарин с легкой душой подобрал бы ее, а баронессу не посмеет. Как же безумен мир сей!

А она более и не баронесса вовсе. Здесь, рядом с людьми, существование которых есть лишь боль, нет баронесс. Происхождение благородное более не интересует ее, и другим оно тоже не интересно. Сестра милосердия Полина – и этого довольно вполне.

Так, теперь надевай шубку, Полина, в платочек пуховый укутывайся и – домой. Домой! Насмешка жестокая, господи!

С трудом Полина открыла тяжелую деревянную дверь, проскользнула в щелочку. Мороз мигом в нее вцепился. И Полина замерла у дверей, словно столп соляной. А может, не идти никуда? Встать вот так и до утра до смертушки замерзнуть?

Полина бросилась к дому. Со всех ног бросилась.

Комнатенка совсем выстыла – никто печку не топил в ее отсутствие. А Шарль лишь поздно ночью вернется, и Фомы у нее теперь для помощи нет.

Полина скинула шубейку и начала торопливо заталкивать в печурку книги, что в доме находились. Вольтер? Прекрасно! Руссо? Еще лучше! Дров более нет, так что пусть просветители огнем своих идей дом выстуженный согревают. «Элоиза»? И «Элоизу» в печку!

Когда занялся огонек в печи, Полина пристроилась рядышком на корточках, согревая заледеневшие руки.

Страшно, страшно здесь оставаться. Запасов хлебных на складах ничтожно мало – это она из разговоров Шарля с другими офицерами подслушала, – вскоре Смоленск ловушкой смертельной для них всех обернется.

Прочь, прочь отсюда надобно, прочь от погибели! Здесь ужас смертный, дикий воцарится, все ж перестреляют друг друга с легкостью беспощадной. Шарль должен вывести ее отсюда! Надо, в конце концов, вырваться из сей клетки, позолота на которой совсем облезла и потускнела! Сегодня же ночью!

Так, она дождется Шарля у печки и потребует, чтоб он выслушал ее!

Веки, несмотря на нервное возбуждение Полины, делались все тяжелее…

Проснулась она от пения нетрезвого человека: Шарль поднимался по лестнице, горланя «Марсельезу». Сейчас войдет.

Полина поднялась.

– Шарль, я хочу уехать! Ты поможешь мне вернуться домой? – Господи, до чего же жалобно звучит ее голосок!

Шарль замер в дверях от неожиданности. Как будто и не чаял встретить Полину. А отвечать и не думал даже.

– Шарль! – крикнула она, словно рассерженный гувернер нашалившему мальчишке. – Ты что, не понимаешь меня? Я хочу домой!

– Ты уезжаешь? – пьяно улыбнулся Шарль. – Вот и прекрасно!

Руки Полины непроизвольно в кулачки сжались.

– Шарль, мне одной отсюда не выбраться! Ты же знаешь! Ты должен вывезти меня из Смоленска!

– Я? – удивился Шарль, пошатываясь и тщетно пытаясь уцепиться за дверной косяк. – Но я не могу.

Он двинулся к шкафчику, в котором хранились его винные запасы.

– Не смей напиваться! – крикнула Полина, заступая дорогу Шарлю. – Ты должен выслушать меня! Я как-никак подруга Антуанетты, если ты еще не забыл об этом! Ты…

– Антуанетта умерла! – в ярости оборвал он. – Она мертва и ее ребенок тоже! Они оба умерли!

– И мы тоже умрем, если не уедем отсюда, дурак! – выпалила Полина в ответ.

– А мы уже мертвы! – рассмеялся Шарль, насмешливо расшаркиваясь перед Полиной. А потом вдруг как будто протрезвел: – Неужели ты всерьез думаешь, что русские выпустят нас из этой проклятой мышеловки? Да они раздавят нас! Как вшей!

– Давай убежим отсюда, пока не поздно!

– Убежим? Ты веришь, что мы сможем убежать от русских? – насмешливо фыркнул Шарль. – «Я убегу от вас!» – сказал жук муравьям, устраиваясь в муравейнике! Ха! Мы мертвы, милая Полина! Дохлые такие мышата, уже давно причем! Нет от русских никакого спасения! Впрочем, если хочешь, беги! Никто тебя здесь не держит! Они обязательно изловят тебя. Может, ты даже замерзнуть до смерти не успеешь.

– Замолчи! – выкрикнула Полина, замахиваясь кулачком на Шарля. – Замолчи сейчас же!

Он пошатнулся, ударился спиной о стену и сполз на пол. Не переставая смеяться, словно Полина отмочила какую-то крайне удачную шутку.

– Я приду к тебе ночью, пташечка!

Девушка бросилась прочь в свою комнату. Там присела на кровать и зарядила пистоль.

Если сегодня ночью он заглянет в ее комнату, она непременно пристрелит этого негодяя. Непременно. Безутешный вдовец, ха!

А утром она уйдет из Смоленска! Пешком, одна. Как всегда, одна, но уйдет обязательно.

Недавно еще грозная, непобедимая, великая армия, заставлявшая трепетать всю Европу, отступала теперь ускоренным маршем. Авангардные русские войска, вооруженные крестьяне, конные армейские партизаны и туча казаков со всех сторон днем и ночью тревожили неприятеля, отбивали тяжелые обозы с награбленным добром, уничтожали отряды фуражиров и конвойные команды, ломали мосты и переправы.

Наполеон видел, как рушатся последние его надежды, и мрачнел все более. Событиями управлял уже не он.

Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству государю Александру Павловичу:

«Голодное отступление по старой Смоленской дороге было для французов сущим несчастьем. И в самом Смоленске их ждало мало радости. Император счел это удобным предлогом и даже не стал задерживаться в Смоленске, и это после того, как всего лишь за несколько дней до своего появления там мечтал устроить в городе свой главный авангардный пост на зимнее время!»

3

– Ты нужду справляешь или елочками любуешься? Ох, до чего же этот Дижу мастак на нервы действовать!

– А как быть с тем, если и нужду справляю, и на елочки любуюсь? – Фаддея из себя так просто не вывести.

Он и в самом деле «елочками» любовался. В созерцании могучих дерев было нечто успокаивающее, умиротворяющее что-то. Впрочем, дела естественные тоже не ждут – Фаддей облегчился по-быстрому, натянул штаны, шинелишку запахнул и к другу обернулся.

Пора им в путь. До Смоленска не так уж и много верст шагать осталось.

Сюда солдаты из остатков Великой Армии целыми отрядами тянулись. Никто вопросов лишних не задавал, никто вообще в разговоры не вступал. Странная солянка из войск, подчиняющихся не приказам своих командиров, а дикому, обостренному донельзя желанию выжить. Уцелевшие остатки армии грозного Корсиканца.

Сил ни у кого не оставалось, артиллерию по дороге бросили, кидали измотанных товарищей.

Самые счастливые в санях до Смоленска добирались. Впрочем, клячи их едва-едва тащили, может, пешком и то быстрее выходило.

Надежда еще тлела в сердцах одичавших на бескрайних русских просторах потомков великих просветителей. Надежда на крышу над головой, на кусок хлеба и огонек в камине.

– Ты только глянь! – Дижу подошел к нему и стянул меховой треух. – Что там у меня такое?

– А что там может быть-то? – равнодушно спросил Фаддей. – Волосья грязные!

– Да ты внимательно гляди, башка дурья! Ползает в голове что-то!

Фаддей с тяжким вздохом прищурился. А потом охнул.

– Во ведь дерьмо какое! – сплюнув, заметил по-русски.

– Чего? Чего сказал-то? – растерялся Дижу.

– Merde! Дерьмо, говорю! Вши у тебя, камерад!

– О, черт! – охнул Дижу, схватился за голову и тут же отдернул руки, словно пальцы обжег сильно.

– Этот тулуп, – прошептал он. – Помнишь, я его с дохляка по дороге стащил, а негодяй вшей полон был! То-то он даже дохлый ухмылялся премерзко! Проклятье!

Фаддею тут же захотелось почесаться. Господи, хоть бы к нему не перескочили чертовы насекомые!

– Сымай! – строго приказал он Дижу. – Сымай, говорю! Иначе от вшей не избавишься!

Пришлось Дижу скидывать тулуп и треух, оставаясь в одной шинелишке.

– В Смоленске насекомых повыведешь! – успокоил его Булгарин. – В бане выпарим!

– Если не выведу, точно застрелюсь!

– Если что, мы и сами тебя застрелим, – пообещал идущий чуть поодаль угрюмого вида парень.

– Да закрой ты свою чертову пасть, merde!

– Сам merde!

Фаддей вздохнул. Всякий раз, когда он слышал слово «Смоленск», искаженное чужим французским выговором, или сам произносил его, ему казалось, что не о городе говорит он, а о Полине. И на краткий миг – всего лишь краткий миг – на него накатывала волна неподдельного счастья. Ведь может же он повстречать ее в Смоленске, отчего ж нет? Все в жизни сей возможно, и невозможное бывает. Вот только подумает о встрече, и сил сразу прибавляется.

Дорога, по которой брели они с Дижу, вела в древний город русский. И дорога тоже старой зовется. Ели по сторонам ее до небес стоят, всюду лес и безлюдье. Хотя какое ж безлюдье-то? Эвон сколько человецев в мундирах потрепанных по дороге бредут, и он с ними. Впрочем, людского в них маловато осталось. И он – с ними, и в нем – маловато.

– Если сегодня или завтра до Смоленска твоего не доберемся, читай, Булгарин, по мне отходную! Точнехонько тебе говорю! Самому подыхать не хочется, да у меня уж мизинец на левой ноге почернел. Долго я идти не смогу. А без жратвы и подавно.

– Держись, камерад, держись, – старался успокоить друга Фаддей.

Успокаивал, а сам понимал: дело-то их – швах, скоро им карачун выйдет. Ладно, он, на родной хоть земле богу душу отдаст, а Дижу… жалко.

И вот ведь что страшно: Дижу раньше никогда на близкую гибель не жаловался, не боялся ее. Жизнь презирал и даже гордился сим своим презрением. Все удары судьбы с усмешкой мизантропической встречал. А теперь вот…

А теперь все иначе. Казалось, Дижу горячо заинтересован в том, чтобы в живых остаться. Более не ненавидел Рудольф свое существование, а совсем наоборот.

Фаддею это не сегодня в глаза бросилось. Все то время, что из Москвы они утекали, Булгарин подмечал, что Дижу все больше и больше из улиточного домика своего выглядывает. Чем холоднее зима делалась, тем сильнее Дижу преображался.

До сих пор Фаддей предпочитал друга ни о чем не спрашивать, но теперь, кажется, настало время для разговора откровенного. А что? И дорога веселее пойдет.

– А что это ты так домой восхотел? Что ты мне еще не рассказал, а, камерад? – невозмутимо спросил он Дижу, искоса поглядывая на товарища.

Лицо Дижу дрогнуло. Заросшее черной бородой лицо это, как ни странно, в последние дни мягче сделалось. И даже темные, бездонные глаза потускнели.

– Не понимаю, камерад, о чем это ты, – хмыкнул Дижу.

– Прекрасно понимаешь, камерад! Есть что-то, что домой тебя гонит.

– Ага, русские казаки, – проворчал Дижу, но проворчал как-то слишком смущенно. И глаза, глаза выдавали его.

– Так как зовут ее ? — Фаддей внимательно взглянул на Рудольфа.

Дижу вскинул на него глаза, торопливо отвел в сторону.

– Мари… Ее зовут Мари, – отозвался он едва слышно, словно горло ему сдавил кто-то незримый.

– Мари… – Фаддей на мгновение замер. Господи, Мари! – Рассказывай же!

– Черт побери, что я должен тебе рассказывать?

– Кто она такая, эта Мари?

– Это… это не очень хорошая история…

– Да говори же!

Дижу испустил страдальческий вздох, обошел брошенную прямо посреди дороги пушку. Канониры кинули застрявшее орудие, потому что больше не было сил вытаскивать его из сугробов. Скорее всего, лошади пали, а то и пушкари их съели.

– Я… я бросил ее. С ребенком.

Фаддей и хотел было что-то ответить, да вот только не знал, что полагается говорить в таких случаях.

– Так ты – отец? – только и подивился он.

– Да, отец, – в голосе камерада прозвучало что-то такое, что можно было и за подобие гордости принять.

– Тогда почему ты бросил ее?

– Почему? Почему? – взорвался Дижу. – Ты же меня знаешь! Знаешь, какой я человек! Неужели ты думаешь, что я сбежал по какой-то другой причине, а не от того, что она забрюхатела?

– Ну, и кого она родила, мальчика или девочку?

Дижу ухватил Фаддея за воротник и с силой встряхнул.

– Да если бы я только знал, болван! Я же вообще никогда не видел этого ребенка! Вот только недавно она его родить должна была!

– А кто она такая, эта Мари? – повторил Фаддей свой вопрос.

– Да самый прекрасный человек на свете, вот кто! Густые каштановые волосы, зеленые глаза, улыбка такая… такая нежная… Простая девчонка, из того местечка, где я кузнечному делу обучался. Отец ее моим мастером был, здорово он гонял ее. У него сыновей-то не было, так она и коней мне помогала подковывать, вот так-то. Сильная была. И очень умная, – Дижу тяжело вздохнул. – Помню, как она мне сказала, что ребеночка-то ждет. Замуж просилась. А я ей ни слова не сказал, молчал, как осел упрямый. Просто возился в кузнице, ждал, когда она уйдет. Я ее тогда в последний раз видел.

– И ты позволил ей вот так просто уйти? – Фаддей недоверчиво помотал головой. – Ты отослал ее брюхатой к отцу? Одну? Да что же ты за скотина такая?

– Ужасная скотина, – подал голос кто-то из идущих впереди солдат.

– Заткнись или я пристрелю тебя! – взвился Дижу. А потом обернулся к Фаддею. – Ты же знаешь, каким я был! Что не нужна мне была ни семья, ни дети!

– Да, а теперь?

Дижу весь съежился.

– Я хочу домой, парень. Я хочу к Мари и ребенку! Я хочу, чтобы у нее был муж, а у ребенка – отец! И я не хочу, чтобы этот ребенок всю свою жизнь думал об отце с ненавистью, потому что тот струсил и бросил их с матерью в нужде! Я хочу жить вместе с ними и ради них! И вот что я скажу тебе, камерад: я люблю Мари, она – удивительный человек!

Фаддею было тошно, и он прекрасно понимал, что и Дижу сейчас ничем не лучше.

– И как же ты внезапно все это захотел, а?

– Что?

– Почему именно теперь тебе к ним захотелось? Почему вдруг тебе судьба твоей Мари не безразлична сделалась?

Они дружно обогнули свалившегося на землю солдата, окончательно выбившегося из сил, и даже не глянули на него.

Дижу внимательно глянул на друга.

– Помнишь… помнишь тот пожар в Москве? – нехотя промолвил он.

– Еще бы мне не помнить, как горел родной город! – горько усмехнулся Фаддей. – А я в нем врагом был, в этом море пламени! Было горячо, уж поверь мне!

– Хватит болтать! – выкрикнул Дижу. – Ты тогда вынес меня из огня.

– С большим трудом, но припоминаю.

– Я-то без сознания, как куль, на тебе висел. В какой-то момент, правда, когда ты меня раз на землю стряхнул, я в себя пришел. Хочешь верь, хочешь нет, но вся жизнь перед глазами в миг единый промелькнула. И такой уж мелкой ненависть моя к отцу, деду, кузнецу-учителю показалась. Хоп! И смыло ее, когда ты меня в реку-то окунул. Осталась только Мари. И то, как я идиотски повел себя. Я лежал на берегу и думал: как же глупо я жил до сих пор! Стыдно как-то жил! Почему-то мне с рождения жизнь тяжело давалась, так я ее еще и другим усложнял, как мог. Мерзко от этого делается! А потом еще в Даву стрелял. Мне ведь до сих пор этот выстрел снится, Булгарин, покоя не дает. В общем, все это я в Москве горящей понял. И решил, что не хочу умирать, вернее, не хочу умирать ошлепком жалким. И одна только мысль в голове была: лишь бы Булгарин меня вытащил. И ты меня вытащил. Это – знак.

Фаддей вскинул глаза к небу, перевел на черные ели на обочине дороги, на бесконечный людской поток на старом Смоленском тракте. Потом взглянул на Дижу и молча кивнул головой.

– Вот почему мне непременно домой надобно! – выдохнул Дижу. – Чтобы с Мари и ребенком быть! Уж и не знаю, как она все пережила, беременная, да без мужа – и со стариком-отцом. Вот почему мне до Смоленска добираться нужно, отдохнуть и – в путь!

– Думаю, скоро уж доберемся до цели, – сказал Фаддей, махнув рукой в сторону покрытой снегом и льдом реки. – Скоро и сам Смоленск покажется…

– Может быть, – кивнул Дижу.

Вереница людей двигалась теперь по дороге гораздо быстрее, солдаты оживились, даже шуточки принялись отпускать. А потом толпа замерла, словно на преграду незримую натолкнулась.

– В ворота, что ли, не пускают, – растерянно пробормотал Фаддей. – Что ж они своим-то путь пушками перекрыли?

Начинало темнеть. Караульные на постах казались призраками, вооруженными пиками и ружьями, что охотятся за мирными путниками по нощным дорогам. Тени маковок церквей и колоколен проткнули вечереющее небо. Стены со следами недавнего еще штурма. Эдакий символ бессмысленности похода зарвавшегося Корсиканца, что читается куда яснее, чем письмена огненные, богом Саваофом на землю спущенные.

– Глянь-ка!

Дижу мотнул головой в сторону костерков, что разводили обреченные у темных стен захваченного города.

– Почему нас внутрь не пускают? Почему? – спросил он друга с видимым беспокойством.

– Не знаю, – растерянно прошептал Фаддей. – Они пропускают, но не всех. Странно…

Деревянный мостик был забит людьми до отказа. Все хотели прорваться в город. Дюжина вооруженных до зубов караульных перекрывала отступающей Великой Армии путь.

– Полевая жандармерия! – хмуро произнес Булгарин. – Они и не пускают. И я даже знаю, кому в город точно прохода нет. Таким солдатишкам, вроде нас с тобой, что командиров лишились да знамени. Таким голодранцам, как мы, в городе места не сыщется.

– Ну, со мной у них этот номер не пройдет! – зло отозвался Дижу. – Не пройдет!

– Считай, что уже прошел.

Кучка солдат в продранной одежонке с отчаянными криками попыталась взять мост штурмом. Раздались выстрелы. Трое сразу рухнули в снег. Еще залп. Ни один больше не поднялся. И тут же жандармы сбросили с моста окровавленные тела бывших своих сотоварищей по наполеоновским походам. И хладнокровно перезарядили ружья.

– Это не люди, это бесы сущие! – охнул Фаддей. – И те, кто им приказы такие раздает, тоже бесы!

– Ну, меня им не задержать, – прошептал Дижу, упрямо мотнув головой, обреченно даже как-то мотнув. – Я здесь топтаться всю ночь не намерен, не собираюсь тут замерзать и околевать с голоду тоже не хочу. Я войду в город, хотят они того или нет.

Фаддей заступил ему дорогу и проникновенно глянул камераду в глаза.

– Забудь об этом, дружище! Они пристрелят нас, как и тех несчастных! И без Смоленска обойдемся, камерад!

Глаза Дижу полыхнули. Он ухватил Булгарина за шинель.

– Нет, без Смоленска пропадем ни за понюх табаку! Здесь мы точно загибнем, черт побери! А если… если казаки налетят? Вряд ли они услышат, что ты им там по-русски кричишь, насадят на пику, как каплуна, и – конец. И уж поверь мне, вон те, – он ткнул пальцем в сторону смоленских жандармов, – на помощь не бросятся. Они вон с какой радостью своих же уничтожают.

Во что бы то ни стало Дижу решил попасть в город.

– Но ведь ты не увидишь свою Мари, если тебя здесь эти пристрелят! – в последний раз попытался Булгарин остановить друга.

– Я точно так же не смогу увидеть ее, если сдохну у стен Смоленска от голода, околею от холода или буду зарублен казаками. Булгарин, я же не дурак на них с голыми руками бросаться! Надо придумать, как нам проникнуть за ворота.

– Ах, придумать! Тоже мне Одиссей! Ну, и как придумывать будешь? Ой, дай-ка я сам угадаю! Ты смастеришь самого настоящего деревянного троянского коня, французишки твои запрыгают от восторга и втащат коня в город, да?!

– Ты что, Булгарин, неужели совсем на холоде мозги отморозил? – фыркнул Дижу. – Бредить начал оттого, что дела наши швах? – Рудольф покачал головой и продолжил как можно тише: – Тут не конь деревянный надобен, а пушечка! Эвон, артиллерию-то в город пропускают без заминок! Мы к канонирам примкнем. И жандармы не прицепятся. А мы молчком и протиснемся. Вот так-то!

– Да не выйдет ничего!

– Черт побери, Булгарин! – взорвался Дижу. – А чего бы ты хотел? Объяснись, будь уж так любезен! Коли хочешь выжить, коли хочешь свою Полину разыскать, прямой тебе ход в Смоленск. Никуда не денешься. А иначе сдохнешь, хоть и в родной твоей отчизне. Придется нам сию карту разыграть. Ну, ты со мной?

Фаддей глянул на мост. Добрая дюжина жандармов готова стрелять без предупреждения. А за их спинами город, в котором они непременно сыщут теплый уголок. Город, в котором хлеба краюха обязательно ждет их и в котором можно заснуть, не опасаясь того, что завтра уже не проснешься. И еще там – Полина.

Глянул на костерки неподалеку от крепостных стен. Конечно, здесь жандармов нет, зато полно мародеров, тоже всегда готовых пристрелить тебя. Голодные, озверевшие существа, потерявшие облик людской, коим уже все равно, кого жрать – конину али человечину. Здесь ждет смерть и невозможность встречи с Полиной. Голод, мороз.

– Ладно, Дижу! – вздохнул он. – Мы попробуем.

Дижу удовлетворенно кивнул головой.

– Вот и славно.

Фаддей вновь глянул на мост. Эх, попытка не пытка!

– Вон пушка! – выдохнул Дижу. – Мы поможем толкать ее, уверен, канониры против не будут.

Две лошади тянули пушку. Два канонира тянули лошадей за поводья, а еще два крутились подле колес пушки.

– Мы их пропустим и будем подталкивать сзади, – распорядился Рудольф.

Он метнулся к левому колесу пушки, а Фаддей – к правому.

Пушка была тяжелой. Слишком тяжелой. На обледенелом мосту колеса скользили, лошади тоже вскальзывали, испуганно фырча.

И все же они продвигались вперед. Жандармы молча наблюдали за ними.

Фаддей старательно отводил взгляд. Молча пялился на колесо пушки и толкал, толкал ее к воротам.