Глава 1. Английский десант

Тяжелый «Боинг-747» рейсом из Лондона, надрывно воя реверсом двигателей и выпустив все закрылки, упал на взлетно-посадочную полосу, как толстый, упитанный шмель. Покатился по бетону аэродрома, поднял облако пыли и дыма от стирающейся резины протекторов шасси. Развернувшись и въехав по сигналу светофора на рулевую дорожку, гигант-самолет, в тяжелом спокойствии гудя многочисленными силовыми системами, подполз к посадочной зоне, навстречу уже мчавшимся на всем ходу электромеханическим трапам, и замер. Скоро тоненькие струйки пассажиров потекли изо всех его выходов, и, рассаживаясь в подъехавшие автобусы аэродромной службы, направились в зону таможенного контроля.

Трое молодых мужчин с легкими дипломатами в руках, в белоснежных рубашках и с пиджаками, наброшенными на руку, — стояла майская жара, — неторопливо прошли по «зеленому коридору», предъявив паспорта и заполнив бланки прибытия. На рубашке у каждого висел большой значок «Международная ассоциация стратегического контроля и отслеживания глобальных техногенных катастроф».Молодые люди прибыли в соответствии с договоренностью стран-участниц ассоциации провести ряд контрольных замеров в зоне Чернобыльской атомной станции и в точечных местах вдоль следа ветров апреля 1986 года на результаты присутствия цезия-137, стронция и других элементов с длительными сроками полураспада.

Пройдя таможню и получив багаж, — несколько коробок с яркими наклейками, — они поднялись в забронированный им номер гостиницы аэропорта, сложили коробки на пол, повесили пиджаки и, включив кондиционер, устало упали — кто в кресло, кто на диван.

Джон Рипли, голубоглазый атлет с аккуратно стриженой рыжей шевелюрой и золотой серьгой в правом ухе, был старшим в этой тройке экспертов. Он нашел холодильник, вытащил оттуда банку «Кока-Колы», открыл и в два глотка опустошил ее, поморщившись и что-то пробормотав себе под нос. Затем, открыв дипломат, вытащил учебник «Физическая химия», оказавшийся сверхплоским сканер-генератором. Включил, раскрыл и стал смотреть на жидкокристаллический экран. Там сразу же зафиксировались восемь несущих частот сверхмалой мощности от 0,5 до 7 гигагерц. Их слушали. Очевидно, как и всех иностранцев, для профилактики. Рипли запустил сканер-генератор с клавиатуры «Физической химии». Каждая зафиксированная им радиоволна была обеспечена таким же сигналом по частоте, амплитуде и форме, но противоположным по фазе и с легкой девиацией[1]. Никто не мог ничего заподозрить. Глушения, как такового, не было — просто линия выдавала теперь тишину и легкий электронный шум. Микропроцессор следил за появлением новых источников передачи и за отключением уже выявленных, гася следом частоту-двойник, чтобы не засветить сканер-генератор.

Рипли вытащил из сумки небольшую импульсную квантовую пушку в виде сувенирной елочки с рубиновым украшением на верхушке. Все прикрыли глаза — елка пыхнула лазером, все открыли глаза, и Рипли спрятал игрушку. Возможные камеры наблюдения были выведены из строя.

— О'кей, господа, — с хрустом потягиваясь, произнес рыжий и неожиданно упал на ковер, приняв восточную позу рыбы-змеи. Несколько секунд держал положение, затем резким движением вскочил на ноги и прошелся по комнате, потирая руки и поглядывая в окно:

— И жизнь — хороша! И жить — хорошо! Ведь так здесь говорят туземцы?

Его помощник Эдвард Рош, худощавый брюнет с темными пронзительными глазами и художественной небритостью на лице, сидел в кресле и разглядывал атлас топографических карт. Он недоверчиво сравнивал контрольные замеры, указанные на картах, с данными, полученными со спутника: замеры каким-то образом оказывались на порядок ниже.

Третий участник экспедиции, среднего роста полноватый блондин Уолтер Кэнни, по своему статусу в группе был одновременно всем, кем не были его напарники. Он улегся на гостиничный диван и, сняв галстук, скинув туфли и глядя в потолок, что-то шептал сам себе. Уолтер все свободное время без остатка отдавал чтению. Лишь бутылка пива могла ненадолго отвлечь его внимание от книги. Он и сейчас, лежа, вытащил из сумки одну, в черном переплете. Взял, подержал перед глазами и положил на живот. На книге золотыми буквами горело: «Диалектика графомании».

Рипли, немного постояв у окна, принялся разбирать багаж: открывал коробки, вынимал различные датчики и приспособления. Эдвард и Уолтер присоединились к нему, неторопливо раскладывая собранные устройства в небольшие сумки-рюкзаки, а хлам и мусор складывали в большую картонную коробку. Закончив работу, вызвали такси и, погрузив туда все, в том числе коробку с мусором, помчались в сторону близлежащего мегаполиса. В дороге остановились и сожгли весь хлам в придорожной полосе столетних сосен.

Англичане не мелочились. Въехали в самую дорогую гостиницу города, заполнили документы и поднялись на лифте в трехкомнатные апартаменты под номером 1313 с тремя душевыми и тремя туалетами, плюс громадный зал отдыха.

Расположившись на дорогих коврах под сенью экзотических растений, бригада стратегического контроля несколько расслабилась в более привычной обстановке. Снова вспыхнула лазером елка и была включена «Физическая химия». Рипли поставил компьютер на журнальный столик и подключил его к гостиничному телевизору — широкоформатному плоскоэкраннику, занимавшему угол под веерами листьев гигантской монстеры. На экране появилась заставка-пароль, затем — изображение территории, снятое со спутника. Разрешающая способность видеооптики позволяла рассмотреть порхающих там птиц. Стабилизация была отработана приборами последнего поколения.

В центре экрана темными развалинами виднелся разрушенный энергоблок. В стороне от него расходились нити дорог, река Припять. Изображение сместилось, и стали видны улицы Чернобыля, заброшенные многоэтажки, заросшие колеи железной дороги.

Рипли открыл бар, хмыкнул и налил себе водки, поскольку любимой им «Черной Лошади» там не было. Расслаблено откинулся в кресле, отпил сразу треть бокала и кинул в рот дольку лимона. Эдвард уселся напротив него и налил то же самое. Уолтер открыл бутылку пива и из горлышка отпил сразу половину, блаженно вытянув ноги на персидском ковре и пошевеливая пальцами.

— Господа, — молвил Рипли, сверкнув серьгой и оглядевшись. — Мы вышли на заданную траекторию. Все контрольные замеры должны произойти вовремя и достоверно. Нашей информационной поддержкой занимается Уолтер (тот кивнул), и, насколько я понял, все проходит великолепно. Но! — он поднял палец. — Сбой в программе должен быть исключен. Абсолютно!

— Рипли, — вставил слово Уолтер, — Бога ради, не употребляй слово «абсолютно». Это состояние материи боится любого упоминания о себе. Оно очень чувствительно к семантике[2]. Лучше его не трогать...

Командующий операцией по стратегическому контролю посмотрел на Уолтера отсутствующим взглядом. И продолжил:

— Вам известно, что в настоящее время контрольная точка и данные наведения — плавающая информация. Наша обязанность в момент подачи команды — плыть в кильватере этого указания. И мы это сделаем. Верно, Эдвард? — он допил свой стакан и посмотрел на черноглазого напарника. Эдвард отхлебнул из бокала и меланхолично ответил:

— Джон, не заморачивай. Это что, первый замер? Это что, первые плавающие данные? Мой дед, старый токарь, говаривал: «Эдди, не напрягайся: не всегда левая рука должна знать то, что творит правая. Дай им волю. Руки тоже сами по себе — как и мы. И только тогда, вне контроля, они обе создадут тебе шедевр. Если захотят. Так ты их убеди! Но только не рассчетами микромиллиметров. А Верой! Верой и Любовью!»

Черноглазый помощник смотрел на рыжего напарника убедительным взглядом. Рыжий хмуро повертел пустой стакан, поставил его на стол, неторопливо достал длинную сигарету, закурил и снова внимательно посмотрел в глаза Эдварду Рошу.

— Эд, мы с тобой работаем не первый год. Верно? И обрати внимание: если я заморачиваю, как ты сказал, то как ты думаешь — или я ослаб и стал много болтать, или что-то есть еще?

Он выпустил дым в потолок и снова посмотрел на Роша. Тот знал Рипли много лет и моментально сообразил, что уровень операции гораздо выше, чем ожидалось, и Джон мог сообщить об этом только непосредственно перед работой.

— Я все понял. Мог бы и сообщить о повышенном уровне, свои же люди. Из каталога кто-нибудь проходит?

— Да, Мерилин Монро. Ты ее должен помнить по операции в Баварии. Помнишь, рыжая такая стерва? Тогда она уволила весь западный отдел контроля. Но сейчас — серьезнее. Я не знаю, где она была три года, но вот всплыла и оказалась в списке близких к точке замера.

Он дал на экран увеличение масштаба, и картинка показала густой смешанный лес недалеко от района тридцатикилометровой зоны. Группы коттеджей, башню сотовой связи. Несколько голубых лесных озер. Бетонную автотрассу посреди разросшегося леса.

— Подозрительно освоенный участок, — молвил Рипли. — Впрочем, замеры по кюри в этом районе — полный ноль. Участок обнуленный. Очевидно, в 1986 году там была область очень высокого давления — гектопаскалевый пузырь, такое бывает, — и все прошло мимо. Да и сейчас там есть некоторая аномалия. Я не знаю, причем здесь Мерилин Монро, но она в списке! А у нас время максимум до шести утра.

Он налил себе еще полынной водки.

— Пока все исходные данные в режиме ожидания. Идут состыковки по времени и устранение «двойного налогообложения». Короче, ждем.

Рипли встал с кресла и прошелся по персидскому ковру, зацепив по пути ветку цветущего аспарагуса, вылезшую из тяжелой напольной вазы. Он подошел к окну размером во всю стену, поднял штору и вгляделся в глубину огней вечернего города. Везде одно и то же. Везде одно и то же... Поставил пустой бокал на фарфоровую китайскую кошку, вздохнул, подошел к проигрывателю, проглядел диски, нашел один, вставил и нажал пуск. Тяжелые звуки африканских барабанов выплели свою ритмическую паутину: дождавшись, наконец, лучика лазера, перебежали по нему, как по мостику между жизнью и смертью, из компакта — сюда. Они оказались живые-живые, но, помня о краткости существования здесь и сейчас, выдавали из себя все-все, что могли, до последнего звукоизвлечения. «Лав ми, лав ми, лав...» Хрипловатый голос знакомого тембра дал старт и вычеркнул из головы финиш. На весь гостиничный номер, с губительным для психики качеством звучания, исполнялся ремикс полувековой давности, но с тем же великим солистом.

Рыжий, хоть и с серьгой, помнил эти мелодии — мелодии юности его родителей и звуки его детства. Он нарвался на них совсем не к месту, как в капкан. Рипли выскочил на середину омархайямовского ковра и стал совершать немыслимые телодвижения, моментально удалив из головы все. Эта полнейшая пустота создавала идеальный резонанс. Эд прыгнул к нему и под грохот синкоп стал делить с Рипли танец на двоих, так же моментально уйдя в транс реанимированного рок-н-ролла.

Бах-бабабаба-бабах— бабабаба...Бахбабабабабабахбабабаба...

Включилась гитара: брунтадутии-брунтаду тьи-тью...

И саксофоны: тейрлу-тейрлу тьятью, тейрлу-тейрлу тьятью...

Бах-бабабаба-бабах-бабабаба... Бах-бабабаба-бабах-бабабаба...

Уолтер отбросил книгу — и присоединился к тандему с диким ирландским воплем. Певец же спокойно пел сквозь добрые полвека и был тут, рядом — текилы надо бы предложить. «Лав ми, лав ми, лав... Лав ми...» Бах-бабабаба-бабах-бабабаба... Бах-бабабаба-бабах-бабабаба!!!

Видимо, и многолетние монстеры, выросшие под потолками элитных номеров, не зная родины и настоящего величия, в этот момент вспомнили свою жизнь в дебрях Амазонки. Желая как-то приобщиться к ритму, они сделали единственное, что могли — они привлекли к себе внимание. Рипли зацепил ногой подставку с громадным, под потолок, растением, перебив ее бамбуковую ножку. Монстера медленно, а потом все быстрее принялась заваливаться набок и грохнулась всем своим шестиметровым весом посреди комнаты, разбив компакт-проигрыватель и всю фарфоровую утварь, расставленную повсюду в эклектическом наваждении. Музыка смолкла. Барабаны нырнули обратно в диск. Певец мог бы и остаться — свой парень, — но тоже ушел. Рипли упал в кресло и трясся десять секунд в гомерическом хохоте. Наконец успокоившись, он напомнил Эдварду:

— Эд, ну хоть раз, ну хоть единственный раз мы обходились без чего-либо подобного? Уже и женщин нет. И никто не пьяный. И веселиться нет причины. А оно — все туда же. Уолтер, ты умный: объясни хоть ты, что это такое?..

— Детерминизм, — коротко ответил Уолтер.

— А что это?

— Это — когда нельзя. Но если очень хочется, то можно.

— Хорошая философия, надо будет слова переписать.

Зазвонил внутренний телефон гостиницы. Рипли поднял трубку. «Вам телефонограмма». Рипли не очень сообразил, о чем речь: он ждал проблем с побитыми китайскими кошками, и еще плюс отвратительный туземный английский... «Телефонограмма?» — уточнил он. — «Примите» — «Записываю...» — «Эссе сумасшедшей экзистенции, 99» — «И все?» — «Все!» — трубку положили. Рыжий прошелся вдоль ствола монстеры, задумчиво рассматривая ее листья, напоминающие человеческие ладони. Наступил в листве на фарфоровую кошку, которая озабоченно хрустнула и рассыпалась.

— Уолтер, — произнес он, — «Эссе сумасшедшей экзистенции, 99?»

Уолтер вытащил книгу — тощую, изорванную. На титульном листе было написано «В. Бобергауз. 24 эссе сумасшедшей экзистенции». Он открыл ее на девятой странице, отсчитал девятую букву, умножил ее алфавитный порядок на себя, прибавил 99 и прочитал Рипли переданный пароль. Джон быстро сделал набор на клавиатуре, и на экране появилась картинка в обрамлении пунктира.

— Так-так-так! Есть данные замера. Плавающие, естественно. Все! Десять минут на сборы. Уолтер, оплати расходы, если возникнут. Но мы не съезжаем! Мы пока здесь!

Глава 2. Вестник нирваны

Хмурый и голодный принц сидел под деревом, повернув исхудалое лицо в сторону солнца. Ветер мягко шелестел листвой горного кустарника. Шел сорок восьмой день голодного размышления и медитации.

Было раннее утро, и сияние рассвета заливало алыми лучами вершины гор Северной Индии. Утренняя роса серебрилась и таяла, превращаясь в туман, окутывающий долину внизу.

Принц встал с плетеного коврика, потянулся, зевнул и прошелся по влажной траве туда-сюда. Рядом прошуршала пятнистая кобра, не обратив на него никакого внимания. Ночная охота заканчивалась и змея, очевидно, торопилась домой. Молодой человек вернулся на коврик, наступил на колючку, упавшую с дерева, поморщился, вытянул ее за кончик и выкинул в сторону. Снова сел в позу и задумчиво ушел в себя. Медитативная аскеза давала о себе знать. Тело было легкое, как пушинка небесного облака. Абсолютная ясность восприятия делала мысли последовательными, чистыми и не подверженными внешнему воздействию.

Джина — так звали принца — посмотрел на лежащий перед ним каньон с белыми вершинами гор на горизонте и субтропическими лесами, заполонившими все вокруг. Ветви лиан свешивались и переплетались, как зеленая паутина. В густой чаще скрывались олени и пантеры. Прошуршала стайка обезьян, шумя листвой и о чем-то оживленно переговариваясь. О наступившем дне возвестил трубный рев дикого слона, который вел свою семью на водопой. Джина медленно закрыл глаза. Но темноты он не увидел. Внешние звуки плавно стихли, и перед ним — сначала призрачно и нереально — появился другой мир, неведомая далекая пустыня: желтые барханы и одинокие пальмы оазиса. Среди песков возвышалось величественное строение. Циклопическое сооружение поддерживали каменные колонны. На постаменте стояло существо из камня. Голова человека из ослепительно белого мрамора — на теле быка из черного камня, с львиными лапами и орлиными крыльями, сложенными по бокам. Он смотрел на Джину горящим взглядом сапфировых глаз. Это был сфинкс. Странное создание, случайно прибившись к четвертой династии египетских фараонов, служило им своими многочисленными копиями. Но этот был совсем не похож на копию. Джина интуитивно понимал, что перед ним прототип, основатель, архисфинкс, отец всех летающих быков с человечьими головами.

Завывали порывы начинающейся песчаной бури. Пальмы согнулись под ветром.

...Принц медленно открыл глаза и вернулся в свой мир. Свежее дыхание леса пахнуло ароматом тропических цветов. Джина вынул из сумки пергаментный свиток, развернул его и стал вглядываться в труднопонятные письмена, переводя их на санскрит. Эти рукописи по случаю были приобретены его отцом на рынке в Вавилоне. Продавец убеждал, что им двадцать пять веков. Свиток долго лежал в библиотеке отца Джины, затерявшись среди громадного скопища книг всех времен и народов. Этот царь из Шакьев постоянно пополнял свое собрание, но читать не успевал, не хотел и не желал, а лишь копил и копил, надеясь все писаные премудрости свалить на сынишку. И валил. Джину, как будущего победителя, снабдили образованием в той мере, в какой пытались сделать его богом на земле. Он знал двенадцать наречий цивилизации своего времени и несколько умерших языков, включая их транскрипцию и идеограммы.