- Княже, - сказал мягко. - Володя! Душа моя горит не менее твоей. Но туда глянь…
Был момент, когда пеший полк поддержки начал теснить прорвавшегося противника, и к месту прорыва устремился весь третий вал Орды.
- Сомнем передние тумены, выручим наш запасный, а те, что из степи валят, нам в лоб ударят, и неведомо, как обернется. Их же вдвое, а то и втрое более нас. Рано, княже.
- Так ведь и запасный поляжет весь, как полег полк Ярославского! - вскричал Владимир.
- А коли мы с ними поляжем, лучше ль будет?
Владимир выдрал клок из бороды.
- Нет души у меня - одна рана живая! За какие грехи выпало мне видеть это?!
Запасный уже отступал, дробясь и все дальше отрываясь от смятого, загнувшегося в сторону Непрядвы крыла большого полка. Вести одна другой тревожнее передавались от наблюдателей; словно невидимый пожар охватывал ряды полка, передние сотни внезапно качнулись, послышался стальной шелест вынимаемых из ножен мечей. Боброк вскинулся, пришпорил скакуна, и огнеглазый зверь, разостлав хвост по ветру, в три маха вынес его наперед войска.
- Веди, государь! Веди! - выдохнули сотни молодых глоток; казалось, конная лавина теперь неудержима, но окованная сталью рука воеводы резким движением остановила огромный полк. Глаза Боброка пылали густо-синим светом, косой шрам на бледном лице побагровел, как свежая рана.
- Братья!.. И на моем сердце запеклась вся кровь, что покрыла донскую землю и вопиет о мщении. Видите, солнце в пятнах - это глаз господа плачет кровавыми слезами над горем вдов и сирот, над обидой русской земли. Но видит господь мужество православных, видит знамена, неколебимо стоящие в битве, и пророчит он нам победу, но еще не велит мне вести вас на ворога для жестокой расплаты. Чуете - ветер дует нам в лица, это запрет, это веление Спаса - крепиться и ждать!
Знал воевода, что лишь именем всевышнего можно удержать людей в такую минуту от преждевременного шага. Ветер действительно дул в лица всадников, влажные от слез боли, гнева и нетерпения. Полк остался на месте.
Серпуховской словно окаменел на опушке, неотрывно глядя сквозь раздвинутые ветви, как умирают на Куликовом поле русские ратники. Дорого платил враг за смятый фланг рати, за отступление запасного полка. Белые рубашки и кольчуги тонули в нагромождениях темных, синих, полосатых и зеленых халатов, в серой массе кожаных ордынских панцирей… Подъехал Боброк, тяжело дыша, стал рядом, не отрывая глаз от большого знамени и фигурки белого всадника под ним.
- Стоит, родимое…
Тревожно прокричал наблюдатель:
- Смотрите, уж мертвых грабят, нечистые!
В глазах Боброка метнулись рысьи огоньки, словно увидел близкую добычу.
- Бегут!.. Наши бегут!..
Размывая расколотый полк поддержки, обтекая сооружения из больших повозок, тучи ордынцев устремились к лагерю, гоня отдельных бегущих воинов. Огромная масса врагов навалилась на левое крыло большого полка, все сильнее отгибая его в сторону Непрядвы, от этой массы потянулось широкое серое щупальце, охватывая русскую рать с тыла.
Серпуховской в упор глянул на воеводу, тот жестко усмехнулся, поднял глаза к небу. В мутной сини с огромной высоты, будто целясь в ханский шатер на Красном Холме, отлого пикировала пара кречетов.
- Вот нам и знак неба, княже, - буднично сказал Боброк. - Да и ветер, слышь, повернул.
Весь полк смотрел в небо, следя за соколиным полетом, а ветер, как часто бывает на опушке, слабо крутил и тоже подталкивал воинов в спину. Серпуховской миг-другой смотрел в спокойную синь воеводиных глаз, уже понимая, что лучшего момента для удара выбрать было нельзя.
- Бери правое крыло полка и гони тех прямо в Непрядву. Загонишь, не медли - поворачивай за мной. Я же тех ударю, что рать облегают. Коли заминка у меня выйдет - ты подопрешь.
Владимир с седла схватил Боброка в охапку и поцеловал в жесткие усы, железно звякнули золоченые княжеские шлемы. Полк, словно поднятый на воздух багряными крыльями своих стягов, еще безмолвный, вымахнул карьером из-за края Зеленой Дубравы и на всем пространстве поля от Смолки до Непрядвы увидел беспечные спины торжествующих врагов.
Был в великом сражении один момент, когда все остановилось, замерло, замолкло. Даже сцепившиеся в смертной схватке враги отпрянули друг от друга, пораженные тем, что внезапно пронеслось в кровавом воздухе и по кровавой земле. Все обратилось в одну сторону; смертельно раненные воины поднимали головы, пытаясь угасающими взорами проникнуть в глубину багровых сумерек, откуда пришел кованый гул, колебавший поле. Лавина неведомой конницы, горя чешуей доспехов и бросая в очи татар острые, ломкие молнии отточенных мечей, широким крылом огибала Зеленую Дубраву, захлестывала Куликово лоле, как захлестывает берег волна, рожденная проломившимся дном океана. Минуту и другую лишь многотысячный топот идущих карьером коней царил среди безмолвия, но вот порыв ветра разорвал, смыл красный туман, и над серединой блистающей лавы багряно плеснули стяги русского конного полка.
- Слава! Слава! Слава!..
Гром голосов, гром копыт, гром мечей, упавших на вражеские головы, слились в одном нарастающем "ура!", глуша вопли ужаса; тысячи степняков, минуя русский укрепленный лагерь, мчались к Непрядве, надеясь на своих неутомимых коней, которые перенесут через реку в спасительную степь; другие тысячи, обошедшие русскую рать с тыла, не в силах оборотиться назад всей массой, бешено погнали к заросшему лесом берегу Нижнего Дубяка, чтобы набить собой и лошадьми огромный овраг его русла. Позади надежды не было - только беспощадные мечи, копья и шестоперы. Тысячи мародеров, застигнутых на поле за их гнусным делом, не успели даже вскочить на лошадей, они мчались впереди конной лавы, словно стадо сайгаков, гонимое волками; иные же только вскидывали пустые руки, этих не рубили и не кололи, они гибли под копытами, потому что в таких сечах пленных не берут. Лишь несколько тысяч ордынцев, навалившихся на крыло большого полка, попытались встретить мечами конную лавину русов, но бронированные ряды юных московских удальцов разбрызгали их, как грязь, а в спину оборотившимся врагам ударили копья и топоры русской пехоты, и эта волна Мамаева войска, превосходившая числом весь засадный полк, в панике хлынула в сторону Красного Холма. Спешенные срывали доспехи, мчались среди конных, хватаясь за хвосты лошадей и стремена, их били свои, они спотыкались о трупы и щиты, падали и гибли, усиливая общий крик ужаса. В битве страшна всякая паника, но та паника, что внезапно сменяет победные кличи, не сравнима ни с чем, она - смерть войска.
Темник Батарбек с искаженным, словно потрескавшимся липом врезался в безглазое, дико ревущее стадо, бил направо и налево, пронзительно выкрикивая: "Их мало! Их мало!" Нукеры не отставали от своего господина, раздавая паникерам жестокие удары, но никто не поворачивал, никого не пугал волчий взгляд и оскал темника; воинам Орды успело показаться, что броненосная лавина врагов бесчисленна.
Орда уже расплескала боевую ярость о копья русских полков.
Опытный Батарбек скоро понял состояние ордынского войска, поворотил коня и помчался со своей стражей, стараясь опередить бегущих, - так табунщик стремится опередить напуганных лошадей, чтобы увести их за хвостом своего скакуна.
Хан Темучин второй раз за время битвы прикрыл глаза рукой.
- Я же говорил ему, - прошептал он, - я говорил этому безумному псу Мамаю, что нельзя торопиться с войной. Вот она, отборная московская конница…
Теперь резерв Мамая ничего не значил - он опоздал вступить в битву, потому что Орда сломлена, побеждена этим внезапным и страшным ударом, она бежит, и, чтобы остановить ее, нужна, по меньшей мере, еще одна такая же Орда… Темучин зло хлестнул саврасого и, сопровождаемый своими нукерами, поскакал в сторону маленькой деревеньки Даниловки, где он спрятал от Мамаевых глаз на всякий случай три лучшие сотни своего тумена.
Воевода большого полка Тимофей Вельяминов, оставшийся один, без князей, отер слезы и высоким голосом покрыл клики дружины:
- Стяги - вперед!
Полыхнули, наклоняясь, кумачовые полотнища, указывая русской рати на холм, где стоял повелитель Золотой Орды. Ветер теперь дул с севера, и стяги рвались с древков, словно хотели полететь впереди войска.
Андрей Ольгердович сразу приметил их движение, но у него уже не было голоса отдать приказ, он лишь протянул руку с мечом в сторону Дикого Поля, и поределый полк правой руки ответил ему ликующим кличем.
- Вперед, славяне! - вознесся над конной дружиной чей-то начальственный голос, и сотни русских и литовских всадников в помятых шлемах, в окровавленных, порванных, разрубленных кольчугах и латах погнали впереди себя по полю смерти оробелые отряды врагов.
И вместе со всадниками, вместе с большим полком двинулись пять уцелевших рядов пехоты, качая длинные копья, затупившиеся о железо и кости врагов. Русская рать перешла в наступление…
Мамай не сразу поверил случившемуся, - так не верит происшедшему человек, который потратил годы на поиск сказочной птицы, наконец овладел ею и по нечаянности выпустил, а теперь с раскрытым ртом следит, как она улетает все дальше. Только что один за другим падали русские стяги на левом крыле, только что там разливалось могучее ордынское море, победно сверкая сталью, и мурзы наперебой поздравляли повелителя, сравнивая его с горным орлом, который залетел выше самых могучих соперников и собратьев, только что великие замыслы его становились явью, и уже полмира чувствовал он в своей цепкой руке, - но все оказалось только призраком, прекрасным сном приговоренного к смерти, которого разбудила грубая рука палача.
Возможно ли, чтобы великая река побежала вспять?! Он видел такое однажды, застигнутый с небольшим отрядом на низком берегу весенним ледоходом. В несколько минут белая гора выросла поперек реки, вздымая в ясное небо рваные края зеленых льдин, осыпаясь белой трухой, зловеще сверкая цветными иглами. И черня вода в испуге отпрянула от шевелящегося ледяного сфинкса, вздуваясь на глазах, кинулась на берег, крутя в грозных водоворотах белое крошево, мутную пену и рогатые деревья. Злое шипение реки то и дело заглушалось гулким грохотом, скрежетом и треском; сверкающая гора продолжала расти, словно земля извергала ее из своих недр, и все живое бежало с берега, даже вороны и чайки отлетели подальше от затора, а его отряду пришлось спасаться бегством, побросав юрты и имущество…
Войско Орды бежало, гонимое грозным русским сфинксом, который уже не стоял на месте, но сам двинулся на Орду. Мамай видел весь русский засадный полк, оба его крыла - и то, поменьше, что гнало ордынцев в Непрядву, и то, что гнало их на Красный Холм.
Русских было значительно меньше.
Мамай сам кинулся к зеленому стягу своего тумена, оттолкнул сигнальщика, стал раскачивать древко, и последний, сильнейший тумен Орды хлынул навстречу бегущим соплеменникам.
В этот же самый момент вдали качнулись багряные стяги большого московского полка, и вся русская рать двинулась вперед. Мамай видел, как его тумен врезался в бегущие толпы, частью оттеснил их на фланги, но при этом не менее половины всадников оказались вовлеченными в бегство, другие сошлись с конницей русов, захлестнутые ею, раскололись, рассыпались, передние воины погибли, задние поворотили коней, побежали, усиливая смятение на поле. Еще надеясь на какое-то чудо, Мамай уставился на золотой жезл с кровавым камнем, зажатый в руке, пронзительно завизжал, кинулся к лошади. Сильные руки преданных нукеров подхватили повелителя и опустили в седло. Окровавив шпорами бока жеребца, он рванулся наперерез бегущему войску, но рука сотника стражи схватила повод и заворотила белого аргамака в открытую степь на полдень.
- Ты еще нужен нам, повелитель! Этой золотой игрушкой ничего не поправишь, лучше мы на нее приобретем отряд воинов. Твоя сменная гвардия тебе не изменит, а Золотую Орду мы заставим служить тебе еще вернее, чем прежде.
"Жить! - закричал в душе истерический голос, вырастая над бешеным топотом бегущего войска, гонимого мечами беспощадных врагов. - Жить!"
И Мамай подчинился.
Впервые со времен Батыя объединенное войско Золотой Орды было разбито наголову, убегало в степь не для того, чтобы заманить противника в ловушку, но для того, чтобы спастись от полного истребления.
XII
Во все времена верные кони спасали ордынцев от полного разгрома и истребления, но на сей раз русский засадный полк на свежих лошадях не дал им возможности пересесть на запасных, и табуны их оказались в руках противника; войско Орды бежало в степь на утомленных в битве конях. И если на Куликовом поле уцелело не менее семидесяти тысяч степняков, то через час погони их осталось тысяч пятьдесят, не более, да и то рассеянных на безбрежном пространстве Задонщины; собрать их теперь в кулак было почти невозможно.
Русские не прекращали преследования, - может быть, они знали о запасном лагере Мамая, где находились главные ордынские богатства: несметные стада скота, где Орда еще могла зацепиться и, придя в себя, отбросить преследователей, - поэтому они буквально сидели на плечах бегущих, не щадя коней. Воеводы держали сотни и тысячи собранными, оставляя без внимания мелкие группы врагов, отколовшиеся от основной массы бегущих. Готовились мощно встретить возможную засаду.
Мамай со своими нукерами, имевшими по две заводные лошади во всякое время, далеко опередил разбитое войско. Равнодушное степное солнце склонилось к закату, когда впереди, на пологом холме над Красивой Мечей, желтым блестящим сугробом засветился золоченый шатер. Оттуда навстречу понеслось несколько всадников. Скакавший впереди сотник нукеров крикнул воинам, чтобы поднимали лагерь и гнали в степь все, что возможно. Мамай на минуту спешился под холмом, чтобы поменять коня и хлебнуть кумыса из кожаной фляги, поданной телохранителем.
Все пятьсот оставленных в лагере "алых халатов" уже были в седлах, кто-то кинулся разбирать Мамаев шатер, но Мамай злобно завизжал, и воины, оставив бессмысленную работу, снова вскочили в седла.
- Добра наживем впятеро, если сохраним головы! Ничего не брать лишнего!
Обернулся на север: в степи поднимались облака пыли, золотистые в косых лучах солнца, - Орда бежала, гонимая русскими мечами.
Мелькнула мысль: бросить сменную гвардию в бой, удержать русов хоть на десяток-другой минут, и Орда может собраться, восстановить боевой порядок. Мелькнула и потухла, заглушенная другой: "Жить! Выжить любым путем, любым способом и отомстить! А как выжить без сменной гвардии?"
- Трусливые тарбаганы! - Мамай оскалил желтые зубы. - Пусть все подыхают! Слышите, нукеры, Орду я отдаю вам. Вы создадите мне новый народ, а те пусть будут прокляты всеми поколениями живущих в войлочных кибитках!..
На берегу Красивой Мечи начиналось невообразимое: крики, вой, плач, жалобы поднялись до небес, тысячи кибиток пришли в движение - иные понеслись в степь, куда глаза глядят, иные сталкивались и опрокидывались, теряя тяжелые деревянные колеса и увеча людей и животных.
Облака пыли стремительно приближались к берегам Красивой Мечи, а над ее берегом, блистая бело-золотым оперением, разворачивался косяк лебедей, направляясь в сторону Дона. От чистейшей золотой белизны птиц, таких далеких, мир показался Мамаю особенно чужим и страшным, потому что не было в этом огромном мире уголка или норы, где он мог бы посчитать себя в безопасности. Ведь он уже не мог стать ни охотником, ни табунщиком, ни простым воином, даже обыкновенным мурзой, - он мог жить и выжить только повелителем Золотой Орды, обладая всем тем, что дано повелителю. Во всяком другом положении ему не будет пощады от бессчетных врагов, которых нажил, пробиваясь к власти. Он так и не бросил в бой сменную гвардию, чтобы остановить бегущих на рубеже Красивой Мечи. Уже за рекой, направляя отряд в сторону заката, туда, где не было следов Орды, вспомнил, весь похолодев: "Дочь!" Его дочь, не способная даже встать на ноги, осталась в лагере. Но тотчас вскричало другое: "Жить!.. Выжить и отомстить!.."
Мамай не повернул назад своего грозного отряда, встречи с которым больше всего опасался и желал князь Хасан, присоединившийся к погоне, когда большой полк выровнял крыло и русские пешцы оградили место, где упал Димитрий со своим последним стражем Васькой Тупиком. По пути Хасан, отлично знавший Орду, сумел заскочить со своим отрядом в двадцать мечей в заводной табун, и воины поменяли коней. Кони плохо слушались русских всадников, потому что не знали русского языка, но несли бешено и неутомимо знакомым им путем, и скоро Хасан оказался среди головных русских сотен, скакавших с обнаженными клинками. Рубили отставших врагов без пощады, хотя редкий сопротивлялся, - некуда было девать полоненных. Белая ферязь Боброка-Волынского летела среди стальных панцирей двадцатилетних рубак передовой сотни, к ней пристал Хасан со своими конниками, но впереди, за оседающей пылью, в пестрой массе бегущей Орды нигде не мелькали алые халаты сменной гвардии…
Сначала за пылью появились огромные ордынские стада. Напуганные бегством тысяч всадников, с ревом метались быки и верблюды, носились по степи обезумевшие табунки лошадей, к которым приставали оседланные кони, потерявшие всадников, овцы сбивались в крикливые плотные отары, давя ягнят, злобные сторожевые псы с яростным лаем бросались на проносящиеся отряды, многие, жалко визжа, тут же гибли под копытами. И почти от каждого стада бежали навстречу русским обросшие худые люди, одетые в рвань. Иные плача, иные смеясь, они, как детей, несли на руках деревянные колодки, прикованные к ногам железными цепями. Каждый русский ратник готов был прижать к сердцу ордынского невольника, но еще не было закончено великое дело, и сотни проносились мимо. Тогда невольники стали искать потерянное воинами оружие, помогая друг другу, рубили и расклепывали позорные цепи. Какой-то воевода с небольшим отрядом всадников задержался около кучки освобожденных, крикнул:
- Ребята, ловите коней, сбивайте стада в гурты и гоните к Непрядве - тем вы делу нашему пособите! А праздновать встречу будем после!
Воины бросали невольникам кинжалы, напильники для заточки оружия, чтобы те легче справлялись с цепями.
…Хасан первым заметил поблескивающий в лучах закатного солнца золоченый шатер, на скаку приблизился к Боброку и указал мечом.
- Давай туда, князь! - крикнул воевода. И - ближнему сотскому: - Олекса! С тремя десятскими - за князем Хасаном! Помоги ему все там взять и ничего не трогать…
- Возьмем и не тронем, княже! - Олекса ослепительно сверкнул белозубой улыбкой на Хасана и повернул за ним своих воинов.
Боброк продолжал вести русские дружины по следам Орды - мимо брошенных юрт, опрокинутых кибиток, потухающих костров, над которыми покачивались от конского топота черные котлы с варевом. Во многих юртах, за опрокинутыми кибитками плакали покинутые дети, женщины и больные, ожидая смерти, но русские не обращали на них внимания, не приглядывались к добыче; двумя широкими волнами они пронеслись через лагерь за Красивую Мечу, где находилась вторая половина ордынского становища, в основном успевшего сняться и убежать вслед за воинами.
Человек не может бояться все время, страх и любопытство живут рядом - скоро из-за пологов юрт, из-под телег начали высовываться неумытые рожицы, там и тут заблестели темные глаза женщин, еще не высохшие от слез. Было пусто и тихо, шум погони пропал за рекой, степь открыта на все четыре стороны - беги! Но те, кто мог, убежали, а кто не мог - тому и в просторной степи нет дороги. Люди стали опасливо выходить наружу, потерянно бродили по лагерю, иные зачем-то собирали и складывали на повозки опрокинутые вещи. Испуганно разбежались, едва появился новый большой отряд войск, попрятались в свои углы; оттуда снова полился вой и плач, но уже не такой громкий. Отряд остановился посреди лагеря, молодой начальник тысячи, коренастый, степенного вида, соскочил с лошади, заглянул в пустой сумрак ближней юрты, обвел взглядом весь огромный лагерь, отдельные курени которого терялись вдали по берегу.
- Эко добра-то побросали!
- Ихнее главное добро, боярин, эвон в степи пасется.
- Было ихнее, стало наше. Однако и тут есть чем поживиться. Охотники пограбить найдутся и среди наших.
Лицо боярина стало озабоченным, он подозвал сотских, указал, где расставить стражу, велел осматривать и налаживать повозки, собирать тягловых лошадей и быков, разбросанное добро грузить и не потакать любителям поживы.
- Однако вой слышу, а живой души не видать.
- То бабы и ребятишки ихние, попрятались от страха.
- Ну-ка? кто по-татарски может, покличьте - пусть выходят. Да скажите - мы с бабами и детьми не воюем.
Скоро к боярину отовсюду потянулись пугливые женщины, старые и молодые, в цветных халатах и шароварах, в тюбетейках, расшитых стеклянным бисером, с монистами на шее и вплетенными в мелкие черные косы. Многие держались за руки ребятишек, как за спасительные талисманы. Опущенные, прикрытые ресницами глаза, в фигурах - покорная готовность исполнить любую волю новых господ.
- Вон сколько вас, сирот покинутых! - усмехнулся боярин. - По всему-то стану, поди, целый улус наберется. Придется в Москве ордынский посад строить. Чего молчите? В Москву ведь собирались… Будете в Москве, теперь уж точно.
Воины смеялись, полонянки робко поднимали глаза - такой добродушный смех не может сулить беды.
- Скажите, толмачи, бабам - пусть помогают грузить телеги да костры раздуют. Я велел стадо баранов побольше пригнать, вои наши скоро воротятся - чтоб всем угощения хватило.
- Не промахнись, боярин, - остерег пожилой сотский. - Как бы в котлы яду не подсыпали?
- Проверим. Они первыми из своих котлов угостятся. Да на что этим-то горемычным травить нас теперь? Орда Мамая ушла, а брось мы их тут одних, посередь степи… Ну-ка, спроси - согласны ли они сами остаться?
Толмач перевел, женщины растерянно переглядывались, потом испуганно замотали головами, затараторили: "Москва, якши Москва!"
- То-то, - сощурился боярин. - Во чужую орду - хлебать беду, это они получше нас знают. Давай-ка, орда, за дело, скорее в Москву попадешь! Да поласковей пусть победителей привечают, на пользу пойдет.
Хасан первым взлетел на холм, спрыгнул с лошади, осторожно приблизился к золотому шатру, одолевая трепет. Выйди сейчас Мамай, глядишь, колени сами подломятся и про меч забудешь. Трудно мстить повелителям, кланяться им куда легче. Мечом осторожно раздвинул полог, еще осторожнее заглянул внутрь. Ковры, застеленное коврами ложе, подушки у стенок, одежда и оружие, развешанные на серебряных крючках, вшитых в толстый, стеганый шелк, маленький золотой трон, осыпанный драгоценными каменьями, у изголовья ложа… Сзади наперли, сотский Олекса пытался пролезть в шатер, но Хасан властно остановил его:
- Нельзя, боярин!
- Што там, тигра?
- Хуже, боярин.
Осматриваясь, Хасан внезапно оцепенел. Поднял руку, провел по глазам, но видение не пропало: в трех сотнях шагов от вершины холма, в лощинке, среди молодых березок пряталась знакомая пестрая юрта Мамаевой дочери. Двое воинов в алых халатах, подобные истуканам, стояли у входа, словно Орда мирно отдыхала вокруг. Хасан ничего не понимал, кроме того, что алые халаты не могут стеречь пустую юрту. Да и зачем юрта, если нет царевны? Или там поселилась какая-нибудь временная жена Мамая?
К холму мчались новые отряды русских всадников, и Хасан заторопился.
- Боярин, стой здесь со своими. Не входи в шатер и никого не впускай без меня!
- Да кто там, князь?
- Там может быть Ула. Она не промахивается, от ее укуса не выживают. Ждите меня!
Воины, теснясь у шатра, непонимающе смотрели на Хасана, однако объяснять было некогда, он бегом кинулся вниз, к пестрому шатру, за ним - его десяток. Нукеры, увидев порванный, запыленный пурпурный плащ, разинули рты, но тут же пришли в себя и обнажили мечи. Сзади зашелестело железо - воины Хасана тоже приготовились к схватке. Хасан остановился, заговорил:
- Джигиты! Я знаю вас, вы храбрые и верные люди, но разве меня вы не узнали?
- Мы узнали тебя, изменник! - воскликнул один. - Ты уже хотел похитить царевну и теперь пришел за этим. Но если сделаешь еще шаг, мы изрубим тебя в куски!
- Разве царевна жива?
- Она жива, а ты будешь мертв.
- Князь, дозволь?- рядом с Хасаном встал богатырь из его отряда. - Я научу их уважению.
- Нет! - Хасан остановил воина. Земля пела от гула далеких копыт, пело небо кликами лебедей и ветром, пела душа Хасана немыслимым счастьем. - Нет! Я не хочу крови теперь, здесь, у ее жилища. Слушайте, нукеры, Хасан никогда не был изменником, Хасан от рождения был русским князем, татарин Хасан служил своему русскому государю и своей настоящей родине. Но и второй своей родине, татарской, где он вырос, Хасан всегда желал добра. Предатель - Мамай. Он бросил Орду на русские мечи, а сам, как последний трус, бежал с поля боя, даже не обнажив оружия. Он и вас предал, бросив одних. Он и дочь свою предал, бросил, как добычу, чтобы она не мешала ему спасать его собственную шкуру. Разве обязаны вы соблюдать клятву, данную такому повелителю!
Нукеры смутились. Забытые, оставленные на произвол судьбы, не имеющие права на шаг отойти от юрты царевны, они не понимали до конца, что происходит. Видя их колебание, Хасан с еще большим жаром заговорил:
- Вы знаете меня, джигиты, - один я, без помощи моих воинов, мог бы проложить себе дорогу в эту юрту. Но, клянусь всесильным богом, я не хочу вашей крови. И пришел я не погубить царевну, а спасти. Слышите - русское войско облегает холм. Мамая больше нет, здесь власть русского государя, и я - его служебный князь. Вы честные воины, я знаю, и готов взять вас к себе на службу. Уберите мечи! Ради ваших матерей, которые, как и вы, наверное, брошены на волю судьбы, уберите мечи!
Воины разом отступили, вложили мечи в ножны, склонили головы, когда Хасан проходил в шатер, - этому человеку они готовы были служить теперь, когда Мамай так предательски бросил их. Нукерами обязаны дорожить даже великие ханы. Русские стояли в нерешительности, поглядывая на богатырей в алых халатах, которые, кажется, намеревались продолжать службу у этого шатра…
Хасану показалось - продолжается та безумная ночь, когда он впервые самовольно вошел в это святилище. Почти все было по-прежнему здесь, только не свеча, а вечерний луч, проникавший сквозь полосу прозрачного стекла, вшитого в шелк, освещал убранство юрты, да рабынь было несколько, одни жались по углам, другие к ложу царевны. Она лежала под тем же балдахином, укрытая легким шелковым одеялом, и смотрела на Хасана расширенными глазами. Как и тогда, он опустился на колени и прижался лицом к ее ногам. Нескоро подняв голову, он посмотрел в ее лицо и с трудом узнал. Оно было бледным, опавшим, только глаза те же, да губы пылали еще ярче.
- Я пришел служить тебе, царевна.
Она покачала головой:
- Я все слышала, - от звука ее голоса Хасан вздрогнул счастливо, хотя полушепот ее походил на плач. - Значит, Орда разбита… Я чуяла эту беду…
Рабыни слезно заголосили, она с досадой велела им замолчать, и они покорно затихли.
- Если ты правда русский князь и пришел за мной, я не гожусь в служанки. Видишь, не могу даже встать, чтобы поднести тебе чашу вина, как тогда…
Хасан понял, почему она в такой час на ложе, почему брошена отцом, он снова прижался лицом к ее ногам.
- Ты никогда не станешь ничьей служанкой, потому что ты - моя госпожа до конца дней. Мое княжество - твое княжество. Но если хочешь вернуться в Сарай, я сделаю это.
Девушка закусила губу, все так же покачивая головой, по бледным щекам ее текли слезы.
- Мне часто снилось, будто я стала русской княгиней. И вот как злая судьба наказала меня за то, что готова была принять чужую веру… Лучше бы я умерла от яда этой страшной гадины. У моих ног прекрасный князь, которого я однажды готова была полюбить простым нукером, и я не могу даже встать, чтобы поклониться ему за преданность. Лучше я умру…
Снова завыли в голос рабыни, Хасан выпрямился:
- Царевна!.. Нет, забудьте все ордынскую царевну! Ее нет больше! Княгиня Наиля, княжна Наиля - как хочешь зовись отныне. И, клянусь богом, ты будешь ходить!
Кусая губы и молча плача, девушка все так же отрицательно качала головой, но Хасан уже все решил за нее. Потому что услышал ее признание.
- Почему я раньше не знала, кто ты!
Хасан засмеялся:
- Это знали только три человека на всей земле. Боюсь, если бы узнал четвертый, мою голову Мамай велел бы давно насадить на кол.
- Ох! - девушка прижала руку ко рту. - Тот человек, на берегу, в клетке… Спаси его, он, наверное, жив, я велела кормить и поить его…
Ничего не спрашивая, Хасан вскочил, вышел из шатра. Нукеры снова склонили головы. Солнце ушло за холм, шум погони затих на другой стороне реки, откуда-то приближался многоголосый шум стада. Русские воины на холме терпеливо ждали Хасана.
- Следуй за мной! - бросил одному из "алых халатов". - Кто тут у вас в клетке?
Нукер молча пошел впереди, вывел Хасана на низкий откос, скрытый от холма кустами, остановился, шагнул в сторону. Хасан отпрянул: из железной клетки на него смотрел пустыми глазницами оскаленный бородатый череп. Что-то вдруг шевельнулось на его затылке, будто ощетинилась короткая рыжеватая шерсть, и волосы Хасана приподняли шлем.
- Что это?!
- Крысы, - угрюмо ответил нукер. - Они проели голову и поселились в ней. У них там еще много корма.
Ударом ноги Хасан отшвырнул клетку, крыса, пискнув, скрылась в своем страшном жилище.
- Кто? - Хасан едва сдерживал дрожь. - Кто придумал эту казнь?
- Повелитель Мамай.
- Нет больше такого повелителя. Нет! Запомни, нукер!
Он знал порядки в этом стане и догадался, что царевне стало известно от кого-то о казни; она, конечно, просила начальника стражи выбросить из клетки мерзких тварей, а закопанного кормить и поить, ее, конечно, успокоили и обманули.
