- Эй, страж, зайди-ко на миг.
      Сутулый дед смотрел из ворот, настойчиво приглашая. Стражникам не положено отказываться, когда их зовут, однако Бастрык плюнул бы на приглашение, если бы дед не смотрел так, словно за его спиной лежала груда серебра.
      - Што те? Говори.
      - Да ты зайди, не для улицы разговор-то, а для тебя важнецкий.
      Поколебавшись, Бастрык спрыгнул с лошади, вошел в широкие ворота, и они неслышно затворились за ним.
      - Оставь коня, подь в избу, - приглашал дед. - Тут беглый купец ордынский кой-чего оставил. Такого ты вовек не видывал.
      Заинтересованный Бастрык поднялся на крыльцо, прошел за хозяином в сени, и они затворились так же неслышно.
      Через час от воеводы Мещерского по душу Федьки примчался срочный посыльный. Но Бастрык пропал бесследно, и ни один из его стражников ничего не мог сказать о Федьке Бастрыке после того, как он исчез с места казни.
 
      В Коломне звонили колокола, и от городских ворот далеко вдоль московской дороги толпились возбужденные люди - полк великого князя вступал в город. В начищенной меди труб городских сигнальщиков пылало полуденное солнце, далеко белели чистые рубашки мужиков, цветами пестрели летники принаряженных женщин, жарко блистали доспехи бояр, ухали тулумбасы, кадили и пели попы, и катились над толпами приветственные клики. Рядом с епископом Димитрий проехал к церкви Воскресения, где состоялось торжественное богослужение. А через западные, серпуховские, ворота в город вступали полки Владимира Серпуховского и Федора Белозерского. Войска, не останавливаясь, проходили через город к берегу Оки, на просторное Девичье поле, где стояли рати народного ополчения. На следующий день, с утра, Димитрий назначил общий смотр.
      До вечера ворота дубовой крепости не затворялись - через них поминутно проносились гонцы. "Главный штаб" русского войска собрался в княжеском тереме детинца, не было лишь боярина Вельяминова - он вел большой московский пеший полк к устью Лопасни, где должен навести переправы через Оку и подождать Димитрия. Да еще западнее двигалось на Тарусу войско Ольгердовичей.
      Когда отданы были все распоряжения о смотре войска и Димитрий собирался отдохнуть, князь Мещерский осторожно сказал ему, что в городе находится сын темника Есутая.
      - Вот это новость! - встрепенулся Димитрий. - Ну-ка, давайте его ко мне.
      Мещерский замялся:
      - При смерти он. Его Фома из петли вынул, еле отходили.
      - Народ, что ль, схватил?
      Мещерский рассказал о случившемся. Димитрий хмуро выслушал.
      - Плохо ты свою разведку поставил, князь.
      - Помилуй, государь! - обиделся воевода. - Они же открыто пришли, сами отдались в руки стражи, и воинские сторожи их проверяли еще по дороге. Разве градоначальник не должен сообщать воеводе о таких делах?
      - С Авдеем будет свой разговор. И с тебя вины не снимаю. Как же ты, воевода, услышав о схваченных лазутчиках, тут же не потребовал их к себе?
      - Государь, денно и нощно рати подходили, каждый отряд встречал, мне и спать-то некогда было.
      - За то рвение хвалю, но разведка!.. Ее же и на час единый нельзя откладывать. Ты бы Фому-то, чем в разъезды гонять, поставил на время сбора ратей начальником над разведкой - уж он ничего не проглядел бы… В себе ли татарин?
      - В себе. Был я у него, он только и молвил: "Скажу Димитрию".
      - Сам пойду к нему. И пока говорю с ним, чтоб все до единой полушки, что стража у татар отняла, вернули им, и коней, и справу тоже. Авдей пусть подождет, а Бастрыка сыщите хоть под землей.
      Иргиз умирал - Димитрий понял это, едва глянул в его обезображенное лицо, покрытое зеленой лечебной мазью. Но не рубцы и язвы страшны были - палачи отбили ему внутренности, а петля раздавила горло, в уголках почернелых губ пузырилась розоватая пена. Он еле дышал, полуприкрытые глаза отрешенно смотрели в потолок.
      - Я великий Московский князь Димитрий, ты хотел видеть меня?
      Толмач переводил, князь пытался поймать взгляд умирающего.
      - Зачем отец прислал тебя, говори!..
      При последнем слове глаза Иргиза прояснились, он смотрел в лицо князя.
      - Я Димитрий. Говори.
      Губы умирающего выдавили какое-то слово вместе с розовым пузырем, толмач наклонился, долго слушал, потом выпрямился, виновато посмотрел на государя.
      - Ничего не пойму. Слова какие-то…
      - Ну-Ка, ну-ка?
      - Сто и пятьдесят тысяч… Поздно осенью… когда замерзнут реки… Держи войско, не распускай…
      Димитрий переглянулся с Боброком.
      - Спроси: правда ли Есутай хочет прийти к нам?
      Толмач несколько раз повторил вопрос, опять долго слушал, отер мокрый лоб, развел руками:
      - Держи войско до весны… Ясак не поможет… Девочку звали Тамар…
      Иргиз сомкнул веки. Он выполнил волю отца и умер. Без стона, без вздоха. Только розоватая пена перестала пузыриться в уголках губ да веки перестали вздрагивать.
      - Что могут натворить два дурака! - воскликнул Димитрий.
      - Только ли дурость тут? - холодно спросил князь Владимир.
      - Я подумал о том же, - кивнул Боброк. - Почему его не хотели к тебе доставить? И парня-толмача случайно ли убили?
      - Не верится, чтобы Бастрык предал, - покачал головой Димитрий. - Хотя ведь трем господам служил, поди узнай, кому больше врал? Что-то тут есть. Всех, кто в деле сем замешан, - и Фому, и девку, и стражников - доставьте ко мне.
      - Может, нам через татар оставшихся с Есутаем связаться? - предложил Боброк.
      - Ах, Дмитрий Михалыч! Кабы Есутай правда к нам собирался, сын о том первее всего сказал бы. Теперь темника и вовсе ждать не приходится - как оправдаемся?
      - Да, - вздохнул Бренк, - тайна сия, видно, умерла с этим десятником. А ведь каково на Орду подействовало бы, стань Есутай под наши знамена даже с малым отрядом!
      - Кто эта "девочка Тамар"?
      - Одну Тамар знаю, - ответил Бренк. - Дочь Кастрюка, полонянка, с матерью живет у меня в вотчине. Не его ли невеста? У них рано сговаривают.
      - Проверь. Коли подтвердится, отпусти с матерью на волю. Жених выкупил ее своей смертью.
      Сначала Димитрий вызвал к себе оставшихся ордынцев. Они угрюмо выслушали о смерти начальника и о том, что князь отпускает их, возвращает имущество и дает от себя награды, а также пропускную грамоту. Спросил, куда намерены пойти. Молодой воин, заменивший десятника, ответил:
      - Назад нам дороги нет. Где теперь Есутай, мы не ведаем. Все знал десятник Иргиз, но ему велено было говорить лишь тебе. Есть ли наши соплеменники в твоем войске?
      - Есть, при лошадях, - подсказал Боброк. - Однако я слышал, что собирается воинский отряд из охотников-татар.
      - Приставь и нас пока к лошадям. Надо нам оглядеться. Может, потом попросимся воинами. Мы теперь вольные люди.
      Димитрий отпустил ордынцев, одного за другими допросил стражников, и в их ответах появилась икона, упомянутая вскользь. Бренк, однако, сразу насторожился, велел описать образ и оклад. Когда стражников отпустили, раздумчиво заметил:
      - Пропали Бастрык да икона, даже золото и серебро эти разбойники вернули, кроме двух рублей пропитых.
      - Можно только гадать, что за "стекляшки" в окладе иконы пропавшей, - добавил Владимир. - Не думаю, штоб Есутай послал нам в дар простой образ.
      - Кто сочтет редкости и святыни, кои утащили татары с нашей земли да размытарили по белу свету? Та икона, может, боярской вотчины стоит.
      - Всего вернее, - заметил Димитрий, - ей цены нет. Ты, Бренк, скажи епископу, чтоб он передал всем отцам церкви: где бы ни вынырнул бывший новгородский купец и тиун рязанского князя Федька Бастрык, за ним, возможно, тянется редкая икона. И где бы ни объявилась редкая икона, за ней может скрываться сей Бастрык.
      - Ныне же передам, государь.
      Теперь Бастрык не мог бы чувствовать себя спокойно ни в одном уголке русской земли, ибо церковь имела глаза, уши и руки от Половецкого поля до печорской тайги. В XIV веке еще опасно было красть то, что принадлежало государству и церкви.
      Дарья не могла прибавить нового к истории появления ордынцев, кроме своего спасения да встречи с отрядом Тупика. Рассказ ее тронул князей, они выспросили многие подробности. Насмелясь, Дарья сама спросила, не слышно ли чего о боярине Василии Тупике? Димитрий глянул пристально, ничем не выдал себя, ответил:
      - Ждем.
      Дарья вздохнула, поднялась. Князья проводили ее молчаливыми взглядами. Когда затворилась дверь, Мещерский сказал:
      - Позавчера мне из воинской сторожи докладывали: бабу молодую задержали - в Орду шла. Зачем, мол, идешь? Говорит, мужа татары утащили, воином он был, из местных. Так она выкупить его собралась. А на какие шиши? Слыхала, говорит, - бабы в Орде дороже мужиков, так себя, мол, продам, а его выкуплю.
      Димитрий грустно улыбнулся:
      - Скажи этой длиннокосой, что Васька в полону, - тоже небось выкупать побежит. Успел бы наш гонец… Успеет, так, видно, придется после похода давать Ваське поместье в кормление. Заслужил.
      Долгое молчание нарушил Бренк:
      - Государь, Авдей-то ждет.
      У Димитрия было правило: тех, кого считал виноватее других, допрашивать последними.
      - Зови. Да и Фому тоже…
      Тысяцкого бояре вроде и не заметили - взгляды приковал легендарный атаман, которого каждый из присутствующих пытался когда-либо ловить. Война с Ордой поставила в одни ряды бывших колодников и святых отцов, нищих холопов и блестящих бояр, но Фома и теперь оставался Фомой. Едва он снял шапку, у многих вырвался возглас изумления: перед воеводами стоял остроглазый странник, которого они не раз встречали в Московском кремле. С не меньшим изумлением смотрели на государя: что бы ни толковали в народе о тайной связи Димитрия с добрым разбойником, бояре тому не хотели верить. Димитрий и Бренк усмешливо переглянулись.
      Авдей подобострастно кланялся, гудел сладким баском, желая государю здравия и побед, благодарил за то, что осчастливил Коломну своим появлением.
      - Погоди, Авдей, с аллилуйями-то, - оборвал князь. - Скажи мне, как это ты исхитрился лишить меня тумена татарской конницы?
      Желчь кинулась Авдею в лицо.
      - То брехня, государь, татарская брехня - мало ль чего мелют в народе? Лазутчики оне, тебя убить хотели, город поджечь.
      - Ты сам от них допытался признания?
      Авдей икнул, вытаращил глаза, наконец нашелся:
      - Тысяцкой я, город на мне, народ валит, в делах каждодневно - где уж мне с каждым лазутчиком?..
      - Значит, много ты их, лазутчиков, поймал?
      Авдей снова икнул, утерся рукавом собольей шубы - он прибыл ко князю в полном боярском облачении, несмотря на жару.
      - Слыхал я, тебя Авдеем-бездеем кличут. Думал - для складу, ан нет, правда тут немалая. Где твой помощник Бастрык с иконой, что у татар отняли?
      - Государь! Вот те Христос, никакой иконы не видывал!
      - Золота татарского тож не видывал?
      Авдей весь покрылся потом.
      - У меня оно, у меня - на войско думал отдать…
      - А ты говорил - все золото вернули татарам, - сердито бросил Димитрий князю Мещерскому.
      - Мог ли подумать, государь, што тысяцкий!..
      - Вот она, и к нам сия зараза приползла. Против нее только один способ хорош - руки рубить!
      - Государь, вот те крест - на войско взял…
      - Да, бояре, проглядел я здешнего градоначальника. Коли хозяин бездельник, в его огороде любые поганки произрасти могут. Вот они и завелись у Авдея-бездея. Да еще и руки у тебя нечисты. Оно ведь одно к одному… Молчи! Кабы сам ты татарами занялся, не вышло бы столь позорного и преступного дела. Мыслимо ли? - в войну с Ордой приходит в город целый отряд татар, а градоначальник поручает их десятскому стражи! И воеводе - ни слова.
      Тысяцкий молчал, утираясь рукавом шубы.
      - В иное время узнал бы ты, Авдей, всю тяжесть моей руки. Ибо бездействие начальника не прихоть, но преступление. Ныне же сдай службу. Станешь простым ратником в ополчении.
      Авдей вскочил, сорвался на вой:
      - Государь, помилуй! Я твой боярин служилый, волен я уйти со службы твоей, когда хочу…
      - Не волен, боярин! - отчеканил Димитрий. - Не волен. Ибо на русской земле живешь, дышишь русским воздухом, пьешь русскую воду, ешь русский хлеб, пользуешься трудами русского мужика. Без этого ты - грязь. А служить я тебе велю русской земле. Честно отслужишь - вотчину за тобой оставлю. Нет - отберу, и тебя суду предам. Ступай. Нынче же стань в ополчение.
      Потупясь, молчали бояре. Фома своими прозрачными глазами пристально смотрел на великого князя.
      - Фома, - оборотился к нему Димитрий. - Коли уж ты встрял в это дело, поручаю и тебе Бастрыка. Надобно его сыскать. Может быть, мы тут напраслину на него возводим.
      - Государь…
      Фома осекся, потом смущенно заговорил:
      - Сан на мне, государь. Так уж оно вышло - не расстрижен доныне. Вечор был у епископа Герасима, тезка он мне по имени духовному. Просил: хочу, мол, в рясе, со крестом в руке, а не с мечом стать в битве. Дозволил…
      Димитрий покачал головой и вдруг рассмеялся:
      - Ай да церковь православная! Попа в разбойниках пятнадцать лет держала и греха в том не видела. Вот бы чье житие-то составить: святого разбойника Фомы Хабычеева!
      Бояре тоже весело посмеивались.
      - Ну, какой ты поп, Фома? - спросил Боброк. - Ты ж самый что ни на есть атаман разудалый. Тебе бы казаком сидеть на порубежье аль начальником сторожи воинской. Иди на службу к нам, сотского я тебе сей же час обещаю. А там до боярского чина не далеко.
      Фома, однако, оставался строгим, бояре тоже посерьезнели.
      - Не сердись, отче, на шутки наши, хотя в них правды немало, - сказал Димитрий. - Помню я твою беду, помню, как по Руси ходил со словом, народ против Орды бунтовал. И то мне ведомо, что сам ты в жизни курчонка не зарезал, да и в набегах твоих ни единый человек не убит, кроме ордынцев да иных врагов наших. И желание твое со крестом в руке умереть на поле брани уважаю сердечно. Но еще нужен ты мне как разведчик воинский. Станем лицом к лицу с Мамаем - надевай рясу. А пока делай, что велю.
      Не для Фомы - для бояр говорил все это князь: пусть знают, что не душегуба лесного пригревал он под своей рукой, но витязя добра и справедливости, тайного воина Москвы, который ежедневно рисковал умереть в петле или на плахе, как простой разбойник…
      Когда остались Бренк, Боброк, Серпуховской и другие самые ближние, Димитрий облокотился на кленовый стол, посмотрел в лицо каждого, медленно произнес:
      - "Сто и пятьдесят тысяч… Поздно осенью, когда замерзнут реки… Держи войско и не распускай до весны. Ясак не поможет…" Что скажете, воеводы?
      - Я думаю, - так же медленно ответил Боброк, - враг не стал бы уговаривать нас держать войско до весны.
      - И я так думаю. К тому ж мы от верного человека знаем, что Есутай ушел от Мамая не по добру… Сто тысяч ордынцев и пятьдесят - союзники, число тоже совпадает с нашим. Ягайло и Ольг - то само собой. И требование старой дани - лишь предлог. А вот эта новость немаловажная для нас: хотел Мамай зимой пройти по Руси, как Батый ходил. Летом он боится с большим-то войском застрять в наших болотах и реках. Да мы его ждать не станем. Завтра после смотра - в поход. Вельяминов подождет у Лопасни, Ольгердовичей мы направим ближе к Непрядве - пусть они Ягайлу еще попридержат вдали от Мамая. И чем скорее мы пойдем, чем дальше от нашей земли перехватим Мамая, одного, без союзников, тем лучше.
      - Ясно, государь, - за всех ответил Бренк.
      - Теперь - в лагерь, к своим полкам. Отныне и до конца похода князья и воеводы там, где войско.
      Тихое, в туманце, вставало утро над Коломной. Димитрий плохо выспался, но возбуждение его не проходило. Вчера даже словом не обмолвился он перед воеводами о своей готовности к двум решениям, но то и другое держал в себе, и только смотр оставит одно. Великое нетерпение погнало его от заутрени не в терем к трапезе, а прямо в поле, хотя войска еще только строились.
      Миновали посад, уже докатывался гул, похожий на ропот моря, и снова острое волнение пронзило его существо до холодка в пальцах - на крутобережье Оки, по всему Девичьему полю, стояли войска…
      Когда Димитрий с дружиной появился перед полками, словно море колыхнулось от ветра: волны прошли по рядам красных щитов. Тысячи голов повернулись к нему, и снова будто сверкающая рябь прошла по стальной глади. Солнце поспешно разгоняло туман, казалось, ему не терпится глянуть, какую же силу выставила по княжьему зову русская земля. Лучи его высветили все цвета войска, и Димитрию в полной красе предстала русская рать.
      Полки выстроились в том порядке, в каком предстояло им двинуться в дальний поход. На правом крыле посотенно сомкнул конные шпалеры сторожевой полк - пять тысяч детей боярских со слугами, одетыми в воинскую справу. Служилые люди великого князя, профессиональные воины, большинство которых еще в детской люльке играли ножнами отцовских мечей. Выросшие под звездой войны, они закалились в битвах с врагами Москвы - молодая и организованная сила нарождающегося государства; ей предстояло еще занять в нем главенствующее положение, уничтожив старых бояр или отодвинув их на задворки. Все дети боярские, как один, - в железной броне, на добрых конях, с полным вооружением конного витязя - от меча и щита до шестопера и кинжала. И слуги их мало уступают господам - тоже готовые воины. Разве только нет дорогой чеканки на оружии да не в тонкие сукна, шелка и аксамиты наряжены, а в холщовые порты домашней работы. И главное оружие слуг не меч, но крепкий дальнобойный лук или самострел.
      За сторожевым полком, опираясь крыльями на тысячные конные рати, в десять шеренг стояли пешие - прямоугольник полка правой руки. Сильные боярские дружины на боевых лошадях, пожалуй, даже превосходили вооружением и яркостью войско служилого дворянства, именно они составляли главную силу полка правой руки, но взгляд Димитрия упорно притягивали пешцы. Длинные красные щиты, видом напоминающие человеческое сердце, до подбородков скрывали рослых воинов первого ряда! Колючий лес длинных копий возвышался над сверкающими еловицами шлемов, бисерный кольчужный блеск бармиц смешался с белизной холщовых рубах - не все здесь имели железную броню, - и солнце, как расплавленный воск, стекало на плечи ратников по зеркальным лезвиям отточенных топоров и секир, перемешанных с копьями. За полком правой руки, чередуя пешие и конные тысячи, червенел щитами, сиял шлемами, белел рубахами и лаптями, сверкал каленой синью копий и топоров большой полк, врастая дальним крылом во фланг полка левой руки. А в самой дали, где кончалось Девичье поле, квадратной скалой стоял конный полк Димитрия Ивановича, и ряды его терялись за окоемом. Вместе с пятитысячным полком князя Владимира Серпуховского, поставленного Димитрием во главе этой отборной силы, он станет засадным полком - главным резервом русского войска.
      Завидев Димитрия, старый князь Федор Белозерский отделился от строя большого полка на вороном белогривом и белохвостом коне, горячем и легком, как сокол в полете, развевая суконный малиновый плащ-корзно, пронесся перед воинскими рядами, сорвал с головы золоченый шелом, уронив на плечи серебряные кудри, взмахнул рукой, и далеко по полю разнесся его богатырский голос:
      - Великому Московскому князю, государю великой Руси, Димитрию Ивановичу - УРА!
      Только на миг замерло войско, услышав из уст Белозерского непривычный клич, похожий на грозный боевой клич непобедимых монгольских туменов, но произнесенный по-русски, а в следующий миг содрогнулась земля, небо раскололось, словно гроза полыхнула из солнечной высоты, и даже боевые, видавшие виды кони присели.
      - Ура-а-а!.. Ура-а-а!..
      От сторожевого полка, через тысячи воев полков правой руки катился к дальнему флангу потрясающий душу воинский клич русских ратей, встречался с тем же кличем и возвращался обратно, вырастая подобно океанской волне, гонимой ураганным ветром. Этот клич предстояло услышать врагам Руси во всех грядущих битвах…
      Великий князь почти не задерживался перед рядами дворянских и боярских дружин - готовое войско, он знал его хорошо. Димитрия по-прежнему притягивали пешцы, особенно ополченцы - крестьяне и простые посадские люди, вышедшие на битву вольной охотой, сами себя снарядившие в поход. Он расспрашивал начальников сотен и тысяч - кто и откуда, - осматривал самодельные мечи, луки, секиры и копья, хвалил, если слажены добротно, хмурился, когда оружие казалось ему слабым, приказывал Бренку брать на замету такие отряды. Воеводам предстояло распределить имеющийся запас оружия так, чтобы на каждый десяток было не менее трех воинов в железной защите и с надежным оружием. Боевой длинник не должен иметь рыхлых звеньев. Лучшие княжеские кузнецы продолжали работу.
      Вот, смыкая ряды с общим строем полка, стоят сотни три мужиков, - видно, из одного края. Холщовые рубашки и липовые лапти, деревянные щиты, обшитые кожей, у иных - "кольчуги", связанные из жестких посконных веревок, армяки и шапки, набитые пенькой, - защита от стрел, в руках большинства медвежьи рогатины, топоры, сулицы и ослопы.
      - Откуда воинство?
      - Рязанцы, государь, - ответил широкоплечий ратник с тяжелыми темными руками, вооруженный получше других.
      - Кто привел?
      - Я, Клим-кожевник, да вот Кузьма еще дружину набрал, - он указал на чернобородого мужика, не отрывающего взгляда от князя. - С Дона он прибег, с Ордой уж переведался, сынишку потерял.
      Словно бы дрогнуло что-то в глазах великого князя.
      - Спасибо, рязанская земля. От Москвы спасибо…
      Еще отряд на особицу - сотни полторы крепких, по-городскому одетых ратников, хорошо вооруженных, со смелыми взглядами.
      - А вы чьи?
      Стоящий впереди седовласый воин ответил:
      - Новгородский старшина Иван Васильев с сыном да охотниками - Фомой Крестным, Дмитрием Завережским, Михайлой Пановляевым, Юрием Хромым и другими товарищами. Еще ушкуйник Жила с ватагой к нам пристал. Пришли на твой зов, государь.
      - И тебе спасибо, Великий Новгород. Прислал-таки орлов своих, вопреки толстосумам.
      Порадовало Димитрия, что нашлись в большом полку и тверичи, и нижегородцы, и люди с литовских окраин. Пришли - не побоялись навлечь немилость своих господ. А в войске каждый дорог.
      Перед тысячей Ильи Пахомыча государь снял шлем.
      - Дай, Илья, поцелую тебя. Такой отряд готов на княжескую службу принять хоть ныне. Мужик ты покладистый, не думал, что сумеешь тысячную рать так взять в руки.
      Польщенный боярин широко улыбнулся:
      - То не я один, государь, постарался. Спасибо моим помощникам, - и указал на Фрола, Таршилу, других сотских и десятских.
      Димитрий обнял старого воина, увидел слезу на его глазах, укорил:
      - Ну-ну, Таршила! Разве такому рубаке пристала сырость? А Иван твой, считай, ныне впереди нас: тот десяток ворогов, что положил он на Пьяне-реке, уж не станет в Мамаево войско.
      - От радости я, государь. Довелось тебя увидать, доведется еще послужить тебе.
      - А ты не переставал служить мне, Таршила, по ним вижу. - Князь кивнул на звонцовских ратников, задержал взгляд на могучем Гриде и огненно-рыжем Алешке.
      Боброк проверял закал топоров и сулиц, взял у Юрка чекан, соединяющий в себе боевой топорик и молот, коротким ударом разрубил поданную отроком стальную пластину, спросил:
      - Чья работа?
      - Его, - боярин Илья указал на Гридю. - Мой, звонцовский.
      - После похода, боярин, привезешь его в Москву со всем семейством, поселим в кузнецком ряду. В Звонцы подыщи другого мастера, - так сказал, словно не сомневался, что и хозяин, и кузнец его непременно вернутся с битвы. - Бренк, взял бы ты на замету, это ведь по твоей части. А тебе, мастер, спасибо. Задержишься в Коломне с другими кузнецами и бронниками на три дня, кое-какое оружье подладите. Догоните нас на конях. Теперь же ступай к кузням.
      Гридя густо закашлялся, смущенно пробормотал:
      - Да ить я што?.. Сына б со мной, молотобойца?.. Можно ль?
      - Можно, - Боброк улыбнулся. - Научи его своему делу.
      - Государь! Батяня! - умоляюще заговорил Николка, испугавшись, что его могут оставить в Коломне. - Пусть дядя Роман пойдет, он не хуже мово кует. А ходить ему тяжко, хромой же…
      - Хромой! - удивился Боброк, разглядывая насупленного мужика, опирающегося на копье. - И ты на битву собрался?
      - Ничего, государь, руки при мне, устою.
      - Э, нет, на одной ноге против татарина не устоишь. На коне держишься, конь есть?
      - Конем и спасаюсь.
      - Скажи начальнику конной тысячи, чтоб он тебя зачислил. Кого кузнецу брать в помощники, он сам решит…
      Димитрий Иванович уже прошел к муромчанам. Осматривая конных ратников, вдруг вспомнил свое, спросил, улыбнувшись:
      - А что, мужики, не найдется ли у вас бурого жеребеночка, муромского? Васька мой просил.
      - Государь! Вернемся из похода, мы ему из самого села Карачарова пришлем точь-в-точь как у Ильи Муромца был. Пусть твой сынок растет богатырем не хуже отца.
      К окольничим князя подошел новый коломенский градоначальник, чем-то взволнованный. Димитрий закончил смотр отряда, спросил, в чем дело. Боярин сообщил: в городе высокий посол от Мамая, ждет государя в детинце.
      - Подождет, - отрывисто бросил Димитрий, однако ускорил объезд полков: посол от врага в такой чес - не шутка. Осмотрев свой полк, сведенный с полком Владимира, поворотил коня к середине рати. Впервые за последние недели потаенная тревога не плескалась в глазах московского князя, спокойный блеск их напоминал блеск вороненой стали.
      - Счесть надо ратников русских. Родина должна знать, сколько их было.
      - Считаем, государь, - ответил Бренк.
      - Конной силы столько и не ждал.
      - Можно спешить иные тысячи, - сказал Боброк. - Наши конники и пешими драться горазды - тому учили.
      - Мало пешей рати, - повторил Димитрий.
      - От Вельяминова гонец прибыл, - сообщил Бренк. - Десять тысяч ведет он пешцев.
      - Точно ли так?
      - А зачем нам выдумывать? Натужилась земля Московская - экую силищу родила!
      - Ну, дай бог. Коли так, спешивать никого не придется, да и конной силы убавлять бы не хотелось.
      …Снова катилось над полем и гладью многоводной Оки грозное "ура!", когда скакал Димитрий перед фронтом войска обратно. И, кажется, только теперь, прикоснувшись душой ко всей рати, к каждому полку ее, Димитрий начинал ощущать всю необъятную силу, что вывела на это поле русская земля. Он привыкал к чувству этой силы со счастливым испугом, - казалось, видит сон и боится пробуждения, которое унесет желанный образ. Сказал Боброку:
      - Полки не разводи. Ждите.
      Боброк кивнул понимающе.
      Ордынский посол ждал в княжеской палате детинца. Навстречу встал неспешно, отвесил легкий поклон. Димитрий помнил этого рослого мурзу, уже немолодого, похожего обличьем на Чингисхана, каким рисовали его в восточных книгах. "Принц крови", сильный и знатный наян, владелец крупнейшего в Орде улуса - вон каких послов стал направлять Мамай к московскому князю!
      - С чем пришел, хан? - спокойно спросил Димитрий.
      - Спроси лучше - за чем? За ответом пришел. Что ты надумал, князь? Войско, говорят, привел в Коломну?
      - Слово мое вы слышали, иного не будет.
      Высокомерный хан, казалось, смутился - не такого ответа ждал. Но вот желтые глаза его зло блеснули.
      - У вас, русских, говорят: худой мир лучше доброй ссоры. Разве ты не желаешь мира с повелителем Золотой Орды?
      - У нас говорят и по-другому: сердцем копья не сломишь, покорством врага не вразумишь. Пусть Мамай вернется в свою степь, распустит тумены - тогда получит он ту дань, что платил я до сих пор. Говорю последний раз: разорять Русь для Мамая не стану, в вечное рабство не выдам ему по доброй воле ни одного человека.
      - Князь! Ты боишься разорить свое государство большой данью? А подумал ли ты, на какое разорение толкаешь его своим упрямством? Честно скажу тебе: я уж немолод и не хочу войны - мне-то она ничего не принесет, кроме лишней тряски в седле. Но Мамай не я. Он зальет твою землю кровью, покроет пеплом. Рад будешь воротить слово, но когда говорят мечи, слова теряют значение. Разве ты не знаешь Мамая? Он может сделать даже то, чего не сделал Батый, - истребит твой народ поголовно. А согласен ли твой народ оплатить подобной ценой упрямство своего правителя? Ты спросил его, прежде чем произнести последнее слово перед властелином Золотой Орды?
      - Ты хочешь знать волю моего народа? Иди за мной, посол.
      Димитрий повернулся, широко зашагал к двери, хан удивленно посмотрел ему в спину, заспешил следом.
      Князь, не оборачиваясь, пересек небольшую площадь перед теремом, по деревянной ступенчатой лестнице стал подниматься на высокую стену детинца. Посол торопливо догонял его, за ним спешили бояре и мурзы.
      Открылись посадские улицы, далеко разбежавшиеся от крепости, сверкнула Ока синей водой, и Москва, притененная сосняками, катила в нее зеленую воду. Загадочно и безмолвно синели древние приокские леса, широко, до самого горизонта расступаясь над левым крутобережьем Оки. И там, на этом поле…
      Хан вздрогнул, прикрыл глаза, как бы отгоняя наваждение.
      - Не может быть…
      - Я спросил мой народ, - негромко сказал Димитрий. - Читай его ответ на том поле.
      - Не может быть!
      Узкими желтыми глазами - точь-в-точь такими, какие были у его грозного прадеда "Потрясателя вселенной", - хан жадно всматривался в строгие прямоугольники конных и пеших ратей, слитых в один бесконечный гребень, похожий на огромный вал в океане, поднятый внезапным штормом в солнечный день, вал нежданный и оттого особенно страшный. Хану вдруг показалось - сама земля, где полтораста лет назад на снегу, истоптанном копытами, черном от пепла сгоревшего города, красном от застылой крови, бесприютно валялись трупы мужчин, стариков и грудных младенцев, где кричащие женщины и дети волоклись на арканах, где потом еще много раз в долгие зимние ночи после набегов лишь бездомные собаки плакали на пепелищах, - сама земля, накопившая невыносимую боль и обиду, вздыбилась и родила этот вал из людей и железа. Хану стало страшно. Хан уже видел, как двинулся этот вал на кочевые степи, втягивая, усмиряя, поглощая в своем движении человеческие водовороты бесчисленных орд, которые веками питали силу восточных завоевателей. Хан отступил от Димитрия на шаг, поклонился в пояс.