До Коломны отряд Тупика почти не придерживался дорог. Неутомимые рыжие кони - помесь высокорослых русских скакунов с выносливыми монгольскими лошадьми, - специально выведенные для разведки и дальних набегов, легко несли всадников лесостепным бездорожьем - через поля и кусты, болота и рощи, ручьи и реки. Воины наезжали на работающих крестьян, спрашивали об ордынцах и слышали один ответ: "Бог миловал!" Быстрый отряд еще опережал слух, это хорошо, потому что слух множит врагов бессчетно. В лесах с пути шарахались звери, в поймах и логах тревожно кричали чибисы, ругая непрошеных гостей непотребным словом, кулики нахваливали свои болота, болтливые сороки разносили весть о всадниках, а Васька, не слушая их, грустил. Даже удовольствие, что везет князю важного "языка", не заглушало грусти. Не отпускали Ваську глаза-васильки, смотрели сквозь слезы с укором, бередили душу. Вот напасть нежданная! Однажды не выдержал, упрекнул Копыто: ты, мол, с толку сбил - надо было взять сироту до Московской земли.
      - Што ж ты сам-то, начальник? - рассердился рыжий воин. - Полюбилась, дак и взял бы. Я ж тя выручить хотел: вижу, прилипла девка, ты вроде и не знаешь, как отбиться.
      - Пропадет девица, - сокрушенно вздохнул Тупик.
      - Не пропадет. В беду народ дружней. Хто ни есть пригреет.
      - Да уж пригреет. Тиун какой-нибудь.
      - Хучь и тиун. Сам не пригрел, дак че ей теперь?
      Утешил! А Копыто развивал мысль:
      - Такую-то бесприютную, ее за полонянку бы взять можно.
      - "За полонянку"! Я, может, такую-то в жены взял бы.
      - Чего ж не взял? - опять озлился Копыто. - Не больно, видать, хотелось взять. А ныне ко мне пристал. Говорю - я тя выручить думал… Девица-то и правда ладная…
      "Помоги ей, господи, - обратился к небу не слишком набожный Тупик. - Только до Москвы помоги добраться, отслужу тебе за дело православное". И поверилось: минут новые беды казачку-рязаночку. Если минут они русскую землю…
      Вторую крепкую сторожу, высланную великим князем, встретили за Коломной. Едущие из Москвы дружинники радостно обступили пятерых усталых разведчиков, расспрашивали наперебой, бесцеремонно разглядывали пленника, которому Тупик велел оставить серебряный знак сотника.
      - Важная птица, - заметил начальник сторожи боярин Климент Полянин. - Быть и тебе, Васька, сотским.
      Воины обступили вьюк с оружием.
      - Троих потеряли, - мрачно сказал Тупик.
      Один из всадников тронул торчащую наружу рукоять меча.
      - Значит, и Петра нет… Жена да четверо мальцов остались.
      - Не надо бы нам, кметам, в такое время детей заводить.
      - Скажешь! Кто ж после нас будет Москву защищать?..
      От встречи со своими у разведчиков словно сил прибыло. Скакали, меняя лошадей, на привалах едва смыкали глаза, пока кони хрупали зерном, потом - снова в седла.
      В Москву прибыли ночью. На перевозе у Коломенской дороги горел костер: лодочник по приказу князя дежурил круглые сутки. На окраине посада заливались собаки. Когда проезжали темными улицами, кое-где заскрипели калитки. "Волнуется Москва", - подумал Тупик. На мосту через ров, соединяющий Неглинку с рекой Москвой и запирающий кремль в водяном треугольнике, стояла усиленная стража. Начальники тихо обменялись паролем, охрана расступилась, знакомые голоса негромко приветствовали разведчиков:
      - Здорово, Васька!.. Здорово, Копыто!.. Кто это тебя?
      - Женка татарская кобылячьей костью приласкала.
      - Шурка, Тимоха!.. А это кто бритый? Все ль живы?
      - Завтра, мужики, завтра расскажем.
      Часовые-воротники тоже не томили разведчиков. Едва прозвучал пароль, тяжелые железные ворота, не скрипнув, отошли, и лошади, стуча копытами по деревянному настилу, внесли всадников под низкий свод угрюмо нависающей в темноте башни. По голосам, долетавшим из ее узких бойниц, Тупик понял: и там, на стенах кремля, выставлена усиленная стража. Среди знакомых деревянных строений детинца белели ряды воинских шатров, - значит, уже стягиваются в Москву силы удельных князей. Димитрий велел разбудить его при первой вести с Дона, и скоро Тупика позвали в небольшую гридницу княжеского терема. Димитрий встретил разведчика в домашней льняной сорочке, вышитой по вороту красным крестиком, строгий, не заспанный, будто и не ложился нынче. Васька не видел князя с того июльского дня, когда в Москву с Дона прискакал дозорный Андрей Семенов, побывавший в руках ордынцев и отпущенный Мамаем передать московскому князю повеление - немедленно явиться в Орду с покорностью Вместо этого Димитрий послал на Дон крепкую сторожу во главе с Родивоном Ржевским, а к удельным князьям - гонцов с приказом собирать полки и немедленно идти в Москву. Димитрий даже на вид переменился за прошедшие дни. Округлое, чуть скуластое лицо словно бы удлинилось, в темных глазах затаилось непроходящее напряжение, взгляд давит на человека. На высоком лбу с залысинами залегла изломанная морщина, и лицо, оттененное темной, слегка вьющейся бородой, кажется бледным. "Спит мало", - подумал Тупик.
      Не заметил Васька, с каких пор Димитрий из молодого, отчаянного воина превратился для него в сурового, властного государя, перед которым Васька душевно трепетал. Вероятно, началось после памятного разговора с боярами, а закончилось Вожей. Явив друзьям и недругам грозную силу Москвы, Димитрий даже во внешних повадках переменился. Речь стала отрывистей, слово - властней, жесты - сдержанней; он отпустил бороду, прибавившую внушительности его дородной фигуре. Садясь в седло и сходя с коня, Димитрий теперь позволял рындам держать золоченое стремя, чего не любил прежде, терпел и герольдов, и свиту, и трубы, и стяги, и значки - словом, весь тот внешний обряд великокняжеского двора, которого прежде не замечал. Но дело даже не в атрибутах нарождающегося государского культа. Главное в том, что за Димитрием чувствовалась теперь воля не только Москвы, но и десятков удельных земель, которые ей подчинялись. За Димитрием все отчетливее проглядывала огромная Русь, и это наполняло грозным, почти божественным смыслом слово "государь", давало великому князю неземную власть. Страшновато рядом с таким человеком.
      Тупик почти не спал в последние дни. После долгой скачки на вольном ветру его покачивало, колеблющийся свет от свечей на столе и по углам гридницы набегал теплыми волнами, уносил и размывал мысли, но Тупик зажал в себе усталость и говорил отчетливо, подробно. Димитрий не перебивал, лицо его сохраняло сосредоточенное выражение, лишь темные глаза по временам вдруг теряли цепкость, начинали смотреть словно бы сквозь Тупика - они видели ночные костры Орды, считали табуны лошадей и кольца юрт ордынских куреней, жадно впивались в длинные ряды всадников, построенных для смотра, изучали следы прошедших отрядов на прибитой степной траве, и крылья его курносого носа начинали трепетать, будто ловили запахи дыма, конского пота, кислого молока и овечьей шерсти. Но вот взгляд его мгновенно возвращался издалека, упирался в лицо Тупика, в нем словно бы вырастал вопрос, и Васька догадывался: князь сравнивает его вести с сообщениями других людей. Это не смущало Тупика, он говорил то, что видел и слышал, ясно отделяя одно от другого. Димитрий Иванович смертельно ненавидел, когда вестники подлаживались под его предположения, взгляды и ожидания, стремясь угодить государю вопреки той истине, которая была им известна, - пусть даже "истина" существовала лишь в их собственном уме. "Говори, что сам считаешь правдой", - первое требование, которое великий князь предъявлял ко всем военачальникам, в особенности же к разведчикам. Если он замечал, что человек пытается угодить своими вестями ему или воеводе, решительно удалял такого от важной службы и запрещал пользоваться его услугами. Точно так же гнал он тех, кто услышанное от других выдавал за увиденное воочию. Пусть ты слышал от своего начальника или князя, матери или отца, но ты слышал, а не видел сам - так и говори. "Пьяна и Вожа показали: при равных силах побеждает тот, у кого лучше разведка", - не раз повторял Димитрий на советах военачальников, и разведку он ставил наравне с обучением войска.
      Тупик наконец умолк, Димитрий, помолчав, спросил:
      - Где пленный сотник?
      - В башне под стражей, - ответил сотский начальник из охранной дружины детинца.
      - Сильно его примучили дорогой?
      - Не больше, чем сами примучились.
      - Добро. Ты, сотский, скажи караульному начальнику, чтоб татарина накормили, напоили, постелю дали и все, что попросит. Татары - народ каменный, его пыткой не расколешь, только обозлишь. На добро же и волк отзывается. Мне надо, чтоб он правду говорил. Димитрий встал из-за стола, огромный, крутоплечий, тяжелорукий, прошелся по гриднице, остановился перед Васькой.
      - Значит, именем самого Мамая жгут села?
      - Да, государь.
      - Это уже не пустые угрозы, - задумчиво сказал князь. - А сотник не брешет?
      - Да не похоже, государь. Я ж проверил его тепленьким, как брали. Сказал: мы-де не воюем с Ордой, отдадим его на суд ханский, он тут и пролаялся.
      Димитрий хмыкнул:
      - Знаешь, Васька, для татарина ханская немилость хуже русской неволи.
      Тупик удивился княжьей мысли, чуток растерялся. Да вовремя вспомнил одну "малость".
      - Того не может быть, государь.
      - Ну-ка?
      - Есть у меня в десятке воин Копыто - ты знаешь его. Глаза у него беркутиные: до самого окоема видит все, что в степи деется. Так он этого сотника узнал.
      - Встречались?
      - Нет, государь. Мамай перед тем приезжал в тумен, за которым следили мы. Так этот сотник стражей его командовал. Чтоб такой в разбойники пошел!..
      Димитрий положил большую руку на Васькино плечо, впервые улыбнулся:
      - Славные у тебя воины, Василий. Да и ты у меня красавец.
      Тупик совершенно растерялся, когда великий князь поклонился ему в пояс. А тот, построжав, продолжал:
      - Женам побитых воев скажи: пока Москва стоит и князь ее жив, они нужды знать не будут. Живые обязаны павшим за русскую землю так же, как родителям своим. И для живых наша помощь сиротам и вдовам воинов не бремя, но утешение и надежда.
      Димитрий Иванович отпустил сотского, Тупика задержал.
      - Скажи теперь, Василий, что рязанцы толкуют.
      - Разное, государь. Иные надеются - Мамай их не тронет, будто бы о том договор у него с князем Ольгой. Среди этих есть такие, которые Москву да тебя бранят - зачем-де войну с Ордой затеваете, только новый разор учините русской земле.
      - Да-а, притерлись иные шеи к ярму. Готовы молча носить его еще двести лет. А того не осилят рабским умишком, что за двести лет срастется шея с ярмом, не оторвешь иначе, как с головой.
      - Но таких мало, государь. Народ рязанский Орде не верит, ненависти там к ней поболее, чем у наших. Если кликнешь Русь на битву, из Рязанской земли многие к тебе придут даже против воли ихнего князя.
      - О князе ты, Васька, суди поменьше, особенно при чужих. В княжеских делах князья и разберутся.
      - Прости, государь, однако народу рта не заткнешь. Я передал тебе, что сам слышал.
      - За то спасибо. Я на тебя не во гневе, но слово мое помни. Одно дело - бабы на торжище болтают, другое - десятский княжеского полка. У Ольга есть свои уши в Москве. Нам не ссориться нынче надо, но держать Ольга заслоном от Орды на левой руке. Пойдет он с нами аль не пойдет - его княжеское дело. Лишь бы стоял со своей Рязанью. Тут не мелкая усобица назревает, Ольгу ли того не понять? Кабы его свой народ честил - то нам выгодно. А начнет его Москва поливать грязью - обозлится да еще побежит в Орду, к Мамаю, отмываться. Государи тож не ангелы.
      Снова охватывал Тупика душевный трепет перед Димитрием, который за минуту до того казался обыкновенным человеком. Ну, кто еще может смотреть так далеко, думать за друзей и недругов, в открытом сопернике угадывать возможного союзника, искать к нему ключи, не поддаваясь ослеплению гнева?! Разве на такое способен удельный князь?
      - …Что рязанское село спас - еще одно спасибо тебе, Василий. Слух быстро пройдет, а нам это полезно. И к Ольгу за побитых у Мамая нет спроса. С нас же пусть спрашивает.
      Отпуская Тупика, Димитрий велел утром повторить рассказ князьям Бренку, Боброку, Серпуховскому, а затем присутствовать при допросе пленного. Поэтому, направляясь в княжескую трапезную, где для разведчиков был накрыт обильный стол, Васька решил совсем не прикладываться к шипучему меду из государского погреба, чтоб не вводить себя в искушение. Лучше завтра, после баньки…
      Тупик не знал, что Димитрий Иванович до утра не сомкнет глаз. Вести разведчиков стали той каплей, которая до краев наполнила чашу его решимости - дать Орде открытый бой. Таиться уже не было смысла и терять ни единого часа нельзя. Надо поднимать не только дружины князей, но и весь народ. Димитрий Иванович в тысячный раз задавал себе тяжкий вопрос: достаточно ли созрели силы Москвы для отпора сильнейшему врагу? Имеет ли он право звать Русь к мечу именно теперь? Ответственность за вековую работу предшественников, за жизни сотен тысяч людей, за огромную землю заставляла его содрогаться. Он почти не спал теперь. Советовался с воеводами, смотрел княжеские дружины и думал, думал. Ласковой змейкой вползала в голову мыслишка: "Зачем тебе поднимать эту гору? Зачем рисковать тем, что у тебя имеется? Беги к Мамаю с изъявлением полного покорства, откупись великой данью - и жизнь пойдет, как прежде". Димитрий, правда, не был уверен, что Мамай пощадит его, но собственной смерти он не боялся. Сколько русских князей ходили до него в Орду по первому требованию, отдавали себя ханам добровольно! Одних ордынские владыки миловали, одаривали за послушание, других зверски казнили. Многих церковь после объявляла святыми мучениками, и ханы тому не перечили. Каждый новый владыка, который садится в Орде со своей кликой, старается опорочить предшественников, свалить на них беды, переживаемые Ордой, ему выгодно и ранее казненных, кто бы они ни были, называть невинно пострадавшими. Поэтому Русь хорошо знала о расправах. И все-таки князья шли в Орду ради подданных. Что значит жизнь одного человека, даже государя, в сравнении с жизнью целого княжества! Возможно, и Димитрий пошел бы к Мамаю, будь он уверен, что эта его жертва отведет беду и удастся смягчить ордынские требования. Но все говорило о другом: Мамаю нужен лишь предлог. Не оттого ли условия его так жестоки и позорны для Руси?
      У Москвы и подвластных ей князей войско доброе, однако против Орды княжеского войска мало. Орда многочисленней всей Руси. Это хищное кочевое государство, где каждый мужчина с детства носит оружие и, вырастая, становится воином. Сколько всадников у Орды - столько войска. Страшно иметь с нею дело. Только силу всего народа можно противопоставить Мамаю. Димитрий чувствовал эту силу - на то он государь, старший на Руси князь. Но отзовется ли на зов Москвы народ, уставший от ига, разоряемый данями и поборами, разделенный границами уделов и великих княжеств? Несмотря на десятилетия борьбы московских князей и церкви за собирание Руси, границы эти все же существуют, каждый удел, не говоря уж о великих княжествах и Новгородской боярской республике, все еще похож на отдельное государство, каждый служилый князь и боярин все еще владеет узаконенным правом перейти на службу к другому государю. И открыто посягать на это право все еще опасно. Только страх перед Ордой удерживает под властью Москвы многих удельников. И, конечно, авторитет церкви, которая свою силу ищет в народе. Вся Русь помнит - а князья особенно! - как от имени Москвы явился однажды в Нижний Новгород троицкий игумен Сергий и затворил в городе церкви. Все до единой! Потому что нижегородский князь Борис, выкупив у хана ярлык на великое княжение Владимирское, объявил себя старшим русским, князем, отказался слушаться Москву. Народ забушевал - его из-за крамольного государя отлучили от церкви, почитай, от самой Руси отлучили! И перед грозой народного гнева Борис бросил свою дружину, кинулся на поклон к Димитрию, тогда еще отроку. И юный Димитрий понял: народ - не пустое слово. С той поры само слово "народ" олицетворяло для него не совсем понятную, бесконечно огромную силу, которая берегла его, как пчелы берегут матку. Без матки улей погибнет, но что матка без улья! Народным настроением, народным мнением Димитрий дорожил всегда. И, взрослея, спрашивал себя: почему церковь в последнее время завоевала в народе такое влияние? Только ли обещаниями райской жизни на том свете? Никто больше церкви не говорит о русской истории, русских обычаях и обрядах - даже старинные языческие праздники она превращает в праздники святых. Митрополит прямо учит: "В обычаях отцов наше величие и наша сила". А чем силен знаменитый игумен Троицкого монастыря Сергий? Только ли жаркими молитвами? Молитвы у него такие же, как у всех святых отцов. Но ни у кого нет такой фанатичной преданности общерусской идее, такого упорства и последовательности в борьбе за эту идею. И, конечно, ума. А его доступность и простота, готовность снизойти до последнего бродяги, ободрить, подать руку, приютить, наставить на путь труда праведного, в котором никто из монастырской братьи не может превзойти игумена! А порядок, который он завел в монастыре, уравняв в имуществе и работе архипастырей и монастырских служек! Как в сказочном городе всеобщего равенства, о котором рассказывают странники. Толи на острове посреди теплого моря стоит тот город, то ли в Синайской пустыне, то ли за Студеным морем, где, говорят, начинается неведомый цветущий край, то ли в некоем Беловодье за Югорским Камнем*. Многие ищут город тишины и счастья, а Сергий лепит его подобие в своей Троице. На опасные мысли наводят троицкие порядки. Боярин Бренк о том однажды прямо сказал святому игумену. Сергий усмехнулся: "Не страшись, боярин. Не все, что хорошо в святой обители, годится для боярской вотчины и княжеского удела". На том сошлись. (* Югорский Камень - Уральские горы.)
      Церковь за Димитрием, она ждет его слова. После Вожи церковь все более открыто говорит верующим, что не ордынская, а иная власть дана богом русской земле, и та власть в Москве.
      Много сделано, и все же… Можно приказать великокняжеской властью обратиться к народу со словом церкви - и мужики пойдут на битву. Но с каким сердцем встанет на поле брани тот смерд, у которого за долги тиун отобрал корову и дети вымерли за лето на траве без молока? Тот горшечник, у которого проезжий боярин велел опрокинуть застрявший на дороге воз и уничтожил полугодовой труд несчастного, обрекая его с семьей на голодную смерть? Тот плотник из посада, у которого сгорел дом и дюжина ребятишек ютится по соседям, а десятник не только не оказал погорельцу помощи, но и не отпускает с работы хоть землянку вырыть?.. Эти дела дошли до Димитрия, справедливость он восстановил крутой рукой. Но сколько их не доходит до него и ближних бояр? И не все ли равно тем забитым мужикам, кто с них будет драть шкуру?
      Крепким мужиком крепко государство. Из крепких мужиков выходят надежные воины. И Димитрий не уставал вбивать боярам в голову мысль о крепком мужике. Димитрий знал историю. С отрочества покойный митрополит Алексий учил его: кто хочет править государством мудро, тот должен знать прошлое, как свою родословную. И всегда в истории повторялось одно: государства гибли, как только в них исчезал крепкий крестьянин и на смену ему приходил нещадно угнетаемый раб, бессловесный скот в человеческом образе. Развращенный городской плебей оказывался плохим защитником государства. Так было у греков и в Риме. Так происходит в Византии…
      Лютуют бояре, доводят мужика до скотского положения, а скоту все равно, кто его погоняет. Ох, не одного бы Фомку Хабычеева надо держать на Руси, десятка три бы - на каждое княжество хоть по одному! Но и бояр понять надо - дорого дается им содержание воинских дружин. Чертов круг получается, и разорвать его можно, только избавясь от ига. На ту дань, что пожирает ненасытное чудовище степное, какое войско содержать можно! Да и не будет такой нужды в войске. А разоры ордынские?!
      Чувствует ли народ, что настал час, требующий от него отчаянного и решительного усилия?
      После беседы с Тупиком князь снова пытался вызвать в памяти лица всех мужиков и городских ремесленников, кого знал, старых воинов, которых отправлял доживать в деревни и села, давая им привилегии и возлагая одну лишь повинность - будить в мужиках воинский дух предков рассказами о боевых победах Москвы да в меру учить ратному делу. Вспоминал знакомых песенников и сказителей, разносящих по Руси новые бывальщины, бродячих попов, монахов, божьих странников, рассказывающих людям о чудесах и знамениях, благоприятных для Москвы и ее князя. Хотелось бы увидеть всех сразу, услышать их ответ на самый трудный вопрос. Но именно сегодня эти лица почему-то не давались его цепкой памяти. Может быть, устал? Или тревогу рождает подступившая страда? Для мужика вопрос о хлебе насущном - вопрос жизни и смерти. Нелегко отрывать его от крюка и молотила в самом начале жатвы. Уйдет с обидой и тревогой - какой из него витязь!