Приборы показывали движение и фронт теплона, и я направил машину под острым углом к его направлению.
      Сильно качнуло, бросило вниз. Я закрыл на миг глаза, представив себе, как бешеные жгуты обвивают машину. Ну, будь что будет…
      Самолёт выровнялся. Будто плавная морская волна его подхватила, и он пошёл на гребне этой волны… А вернее, он шёл длинной спиралью, как бы ввинчиваясь в огненную карусель, шёл вместе с теплоном, слившись с ним. Да, чёрт возьми, слившись с теплоном, а не противодействуя ему.
      Я знал, что металл с самоуправляющейся структурой выдерживает страшную температуру теплона, но все же было не по себе. Мне было трудно дышать. Воздух в кабине накалился. Что это, не справляются охладители или просто… просто пляска огня на экране действовала на меня таким образом, чисто психологически? Я выключил инфра-экран. Но спустя минуту или две включил снова. Пусть лучше будет перед глазами огненный хаос, чем эта жуткая чернота, совсем не похожая на спокойную, привычную черноту космоса.
      Радиосвязь была прервана. Да, собственно, мне и нечего было докладывать: приборы исправно делали своё дело, записывали информацию.
      Все же я выдержал программу до конца, до последней, двадцатой минуты. Я начал выводить машину из потока и убедился, что теплон не намерен её выпустить. Я очень старался сохранить хладнокровие. Я прямо-таки чувствовал, как ходят по корпусу самолёта волны напряжений под ударами вихрей. Машину трясло и бросало, она проваливалась и крутилась, но все же ей было не так плохо, как мне.
      Я чувствовал, что теряю сознание. Одна только мысль осталась: не выпустить поворотный манипулятор, не выпустить, не поддаться, и надо выжать полную скорость. Может, удастся на полной скорости вырваться из этого ада…
      Не знаю, сколько времени я лежал в кресле и висел на ремнях без сознания. Но, когда я очнулся, огненных вихрей на экране не было, по нему плыли спокойные, темно-розовые волны. Я с трудом оторвал онемевшую руку от манипулятора, выключил экран. В низком небе клубились бурые облака, обычные, родные…
      Вырвался, значит!
      Но куда меня занесло? Должно быть, на полной скорости и с рулём, намертво положенным влево, машина описала огромную кривую…
      Только теперь я услышал писк радиовызова. В ушах было заложено, голос Рэя не столько звучал, сколько угадывался. «Ну что? Алексей, ну что?! Ты вышел?..» — «Да, — заговорил я, почти не слыша собственного голоса, — вышел из теплона… Что?.. Ещё не знаю… Сейчас определюсь…»
      Но определяться особенно не требовалось. Я сразу понял, что подхожу с юго-юго-востока к Плато Сгоревшего Спутника. Уж это плато я знал хорошо. Сказав об этом Рэю, я выключился и стал выбирать место для посадки. Мне было просто необходимо сделать передышку, прийти в себя, почувствовать под ногами твёрдую, надёжную землю.
      Я посадил машину на краю жёлтого разлива кустарника, неподалёку от ползущего комбайна, и вылез из кабины.
 
      В кустарнике было полутемно — так плотно смыкались над головой густые мохнатые ветви. Я лежал, прислонясь спиной к сплетению жёлто-серых стволов. Прямо передо мной, пригибая ветку, висели два продолговатых плода — новая мутация венерианской дыни. Хорошо бы сейчас вспороть дыню, вонзить зубы в прохладную сочную мякоть…
      Поблизости заурчал мотор комбайна. Заколыхались ветви, кто-то ходил в кустарнике. Не хотелось подавать голос. Напряжение ещё не отпустило меня.
      Комбайнёр, должно быть, прошёл к самолёту. Обнаружив открытый люк, он, конечно, пойдёт искать пилота. Я устало закрыл глаза.
      А когда открыл их, то увидел фигуру в скафандре. Комбайнёр наклонился надо мной, всмотрелся с беспокойством…
      Это была Олив. Её губы зашевелились, я услышал в шлемофонах её низкий голос:
      — С тобой что-нибудь случилось, Алексей?
      — Нет, — сказал я. — Просто немного устал.
      — А я всполошилась, вижу, сел самолёт, а пилота не видно. Может, позвать врача? Тут недалеко станция.
      — Ничего не нужно. Олив. Теперь уже хорошо… Ещё бы вот кусочек дыни съесть…
      — Сейчас. — Она вытащила из ножен у пояса короткий нож и срезала один из плодов.
      Я засмеялся:
      — Как же я буду есть в скафандре?
      Олив пристально посмотрела на меня. «А ты не пробовал?»
      Её менто было отчётливым, но я усомнился, правильно ли понял. Уж очень странный вопрос…
      Она села передо мной. Переключила регулятор давления в скафандре. Подождала — какое-то непонятное, отрешённое спокойствие было в её глазах. А потом — потом произошло невероятное.
      Неторопливо она освободила шейные замки гермошлема… так же неторопливо сняла его, обыкновенным женским движением поправила волосы…
      Я оторопел. Да полно, уж не снится ли мне это?..
      Шлем лежал рядом, я мог потрогать его. Олив глубоко вздохнула и, медленно выпустив воздух, сразу сделала новый вдох. Затем вырезала из дыни ломтик, впилась крупными белыми зубами в розовую мякоть. Улыбнулась мне. Но я видел, что дышать ей нелегко. Она доела ломтик, облизнула губы, покрытые соком. Спокойно надела шлем, защёлкнула замки…
      Несколько секунд она дышала, раскрывая рот при каждом вдохе. Потом дыхание её стало ровным, обычным. Должно быть, что-то в моем лице рассмешило Олив, у неё дрогнули губы и подбородок.
      — Как это у тебя получается? — спросил я изумлённо.
      — Здесь, в зарослях, это не так уж трудно, — ответила Олив. — То есть, конечно, трудно, но… дливенно привыкаешь. Я знаю комбайнёров, которые выдерживают гораздо дольше, чем я.
      Если бы я не увидел это своими глазами, то ни за что бы не поверил. Конечно, я знал, что здесь, в полярной области, сделано многое. Могучая растительность сильно охлаждает воздух и изменяет его состав. Но неужели до такой степени?..
      Микроклимат! Смешно подумать, какие ничтожные изменения называют этим словом на Земле…
      — Алексей, — услышал я голос Олив, — ты больше не хочешь со мной разговаривать?
      Я улыбнулся детской наивности вопроса.
      — Нет, Олив, просто я немного задумался… Я хочу с тобой разговаривать и хочу, чтобы ты научила меня дышать без скафандра.
      В её светло-карих глазах заплескался смех.
      — Тебе все время надо, чтобы я тебя учила. А я не умею учить. Есть другие люди, которые умеют, ты обратись к ним.
      — Понимаешь, Олив, мне другие люди как-то не очень… ну, они нужны мне не так, как ты…
      — Если бы я была тебе действительно нужна, — сказала она, глядя мне прямо в глаза, — ты бы чаще со мной разговаривал. Ты бы чаще прилетал сюда, на плантации. — Она выпрямилась, прислушалась. — Летит самолёт. Наверное, за тобой.
      Мы поднялись. Стоя по грудь в зарослях, мы увидели, как белый самолёт идёт на посадку, снижаясь к тому месту, где стояла моя машина.
      — До свиданья, — сказала Олив и пошла к своему комбайну.
      — До свиданья, — ответил я. — Теперь буду часто прилетать к тебе.
      Продираясь сквозь кустарник, я направился к приземлившемуся самолёту. Из кабины выпрыгнули двое. Конечно, Рэй. А вторым… я присмотрелся… да, вторым был мой отец.
      Я услышал его менто: «Мы тревожились за тебя…»
 
      Рэй и другие конструкторы из нашего бюро не раз говорили, что у меня сильное воображение. Может, так оно и было, но вот владеть своим воображением оказалось очень не просто. Нужна была длительная тренировка, большая концентрация мышления, чтобы на конструкторском экране возник не многоцветный хаос, проецируемый обычным образным видением, а чертёж, сущность замышляемой конструкции или отдельный её узел, отчётливый во всех деталях.
      Иногда мне удавалось, чаще — нет…
      Сегодня дело шло как будто неплохо. Довольно ясно я представлял себе, как подвижные обтекатели скользят по телу самолёта под ударами вихрей, удерживая машину на курсе при выходе из теплона. Я представлял себе форму этих обтекателей, и на экране начала вырисовываться конструкция. Только не спешить! Ещё раз…
      Я скорее почувствовал, чем услышал, что в комнату кто-то вошёл и остановился за моей спиной. Вмиг распалась на экране упорядоченная с таким трудом конструкция, замелькали бесформенные цветные тени. Я резко обернулся: что ещё за новости, почему мне мешают работать?
      Рэй Тудор сказал:
      — Извини, Алексей, но тебя срочно вызывает Олив. Она набрала код моего видео.
      Он протянул видеофон. Олив глянула на меня с экранчика широко раскрытыми встревоженными глазами.
      — Ты работаешь, знаю, — заговорила она, — но тут тебя дожидается пилот. Он прилетел с Земли. Он был в Дубове у твоих родителей, и они ему сказали, что ты в Венерополисе. Он тебя ждёт, Алексей.
      Со вздохом сожаления я стянул с головы конструкторский шлем. Не люблю, когда отрывают от работы! Но делать было нечего, и я поехал домой.
      Мой дом — маленький трехкомнатный коттедж — стоял на южной окраине Венерополиса, недалеко от опорной стены купола. В палисаднике, окружённом молочаем и кустами веноля, сидел на скамейке Всеволод. Я сразу узнал его, хоть он и заметно изменился, возмужал, что ли. В уголках прежде подвижных губ у него теперь появились незнакомые твёрдые складки. А вот Всеволод, похоже, не узнал меня. Только когда я приблизился, он вскочил, заулыбался, схватил мою руку.
      — Привет, старший! Вот здорово — смотрю на тебя и думаю, Улисс это или не Улисс. Давно мы с тобой не виделись…
      — Давно, — сказал я.
      Олив стояла на крыльце, глаза у неё были такие же встревоженные, как и давеча на экране видеофона. Я попросил её принести пива и ещё чего-нибудь. Мы сели на скамейку.
      — У тебя пятна на лице, — сказал Всеволод. — Это ожоги?
      Я промолчал.
      — Знаю, — продолжал он, — ты испытываешь новые самолёты… Старший, меня переводят первым пилотом на линию к Юпитеру, сегодня я последний раз на Венере — и вот решил прийти попрощаться…
      Олив поставила на столик перед нами кувшин с пивом, стаканы и блюдо с разрезанной на длинные ломти дыней. Я отпил пива и подумал, что, пожалуй, стоит найденную утром конструкцию упростить за счёт добавления одной степени свободы. Интересно, как увеличится при этом подвижность обтекателей?
      — Что? — спохватился я. — Ты что-то сказал?
      Всеволод смотрел на меня озадаченно, а может, это только показалось.
      — Я говорю… я поздравил тебя с женитьбой, старший.
      — Спасибо.
      Я бы мог рассказать Всеволоду, какая весёлая была у нас свадьба. Столы стояли на центральной площади посёлка, и весь посёлок пел и плясал, и эти удивительные простодушные танцы захватили меня, я тоже пустился в пляс с моей сестрёнкой Сабиной на плече, а потом я пробовал петь, и Олив тихо смеялась и затыкала уши. Один из местных поэтов читал под гитару стихи, и, слушая его, я смотрел на Олив, на светло-карие её глаза, полные жизни, самой что ни на есть простой и прекрасной.
      Я бы мог рассказать Всеволоду об этом, но подумал, что вряд ли ему будет интересно.
      Мысли мои снова вернулись к обтекателям. Вдруг одно слово, произнесённое Всеволодом, разом выхватило меня из глубины раздумий.
      — Что ты сказал?
      — Я говорю… умер старик Греков.
      — Дед?
      Всеволод говорил ещё что-то — о переживаниях, связанных с непонятным молчанием Сапиены, о незаконченных мемуарах Деда, о Робине, горько плакавшем на похоронах… Я слушал вполуха. Перед мысленным взглядом был Дед — сухонький, ироничный, в чёрной академической шапочке. Дед, сидящий в кресле перед экраном космической связи и потрясённо смотрящий, как бегут импульсы сапиенской передачи, обогнавшие время.
      Целая эпоха, трудная, переломная, ушла вместе с Дедом…
      — Пойду, старший. — Всеволод поднялся.
      — Почему ты не выпил пива?
      — Не хочется… Пойду… — Вид у Всеволода был какой-то потерянный. — Да, чуть не забыл! — Он вытащил из кармана пилотского комбинезона изящную книжечку в чёрном переплёте. — Это Леон просил тебе передать. Его новая книга.
      Стоя у двери палисадника, я смотрел вслед уходящему Всеволоду. Он шёл быстро. Дойдя до поворота, оглянулся, неуверенным жестом поднял руку.
      Олив убирала со стола.
      — Погоди, — сказал я. — Давай выпьем ещё по стакану.
      — Знаешь, Алексей, — она прямо посмотрела мне в глаза, — знаешь, я почему-то испугалась. Решила, что он прилетел за тобой… чтобы увезти туда.
      — Ну что ты, Олив! Никогда я туда не вернусь.
      Я взглянул на обложку новой книги Леона. «Поэма о классной даме». Что за странное название? Классная дама… Ах да, был у нас какой-то разговор… Я полистал книжку и отложил. Все это было теперь безмерно далеко…
      Шли годы.
      Ничем не омрачённые быстрые венерианские годы.
      У нас подрастал сын. Мне доставляло огромное удовольствие возиться с малышом — крепким, ясноглазым, похожим на Олив. Я учил его плавать и обращаться с рацией и скафандром. В шесть лет (или четыре по земному счёту) он уже бегло читал.
      Иногда мы увозили его на плантации, и я с радостью, к которой, однако, примешивалась тревога, наблюдал, как Олив, тщательно отрегулировав давление в скафандре, на одну-две минуты снимала с Роберта гермошлем. Конечно, малыш не сознавал значительности этих минут, но вид у него тем не менее был торжественный. Он старательно дышал, выпучив глаза и выпрямившись, как натянутая струна. «Я могу ещё!» — кричал он, когда Олив надевала на его русую голову шлем.
 
 
      Сабина, моя сестрёнка, поступила в недавно открывшуюся в Венерополисе консерваторию — она прекрасно играла на лиго, местной разновидности аккордеона. Сабина жила у нас, в Венерополисе, и в моё и Олив отсутствие она присматривала за малышом.
      Отлучаться мне приходилось довольно часто. Началось проникновение в Страну Радости — так мы назвали мрачную, изборождённую глубокими карстовыми трещинами равнину, лежавшую к юго-востоку от гряды Вулканических гор. Мы считали её перспективной: здесь была область стабильно пониженного атмосферного давления, и я верил, что она оправдает в будущем своё название. Мы увлечённо исследовали эту страну, вечно затянутую белесым паром, рвущимся из разломов грунта, страну, в которой вечно грохотали электрические тайфуны. Мы брали с бою каждый квадратный метр. Устанавливали радиомаяки и мачты грозоотводов, перекидывали мосты через трещины. Много раз, когда налетали чёрные теплоны, нам приходилось бросать все и бежать к самолётам. Наши новые машины не боялись теплона, они научились выходить из него. И мы возвращались снова и снова.
      В тот день я вылетел в Страну Радости с флотилией из двух десятков самолётов. Я шёл на головной машине, держа курс по радиомаяку и поглядывая на просветы в клубящемся над равниной паре. Флотилия приземлилась в заданном районе. Спустив из люков транспортёры, мы выгрузили землеройные и мостовые автоматы, сеялки, аппараты связи и службы погоды, энергаторную установку — словом, технику проникновения.
      Мы с отцом и двумя другими агротехниками осмотрели участки, где прошлый раз был высажен веноль — новая мутация венерианского кустарника, необычайно устойчивая, с мощной корневой системой и крупной лопатообразной листвой. Этот веноль был, можно сказать, делом жизни отца.
      Теплон, пронёсшийся на прошлой неделе, выжег посевы дотла. Но корни уцелели, они уже кое-где выбросили новые побеги — начинался слант. Мы разметили площадку, простиравшуюся до огромной трещины. Затем пошли землеройки, оставляя за собой глубокие борозды и вывороченный грунт. Следом двинулись сеялки, выбрасывая в борозды саженцы веноля.
      Я постоял на краю трещины. Клубы пара валили из неё, но не беспрерывно, а толчками, более или менее равномерными. Наружные стереофонические микрофоны, вделанные в шлем, доносили до моего слуха глухое клокотание. Хотел бы я знать, что за адская фабрика работает в многокилометровой глубине этих разломов…
      Около шестнадцати часов экспедиция прервала работу и собралась в головном самолёте. Это была многоместная машина с салоном и шлюзкамерой, где можно было, сняв скафандры, поесть и отдохнуть в подвесных койках. У нас на Венере было уже три флотилии — каждая во главе с такой вот машиной-флагманом.
      Мы пообедали. Отец попросил меня включить кристаллозапись «Гренады» — ему она очень нравилась, да и не только ему, и я постоянно носил её с собой.
      Мужественный баритон запел: «Мы ехали шагом, мы мчались в боях…»Странно было слышать песню Великой революции здесь, на Венере, в сумрачной Стране Радости, на фоне непрерывных грозовых разрядов…
      Я смотрел на сосредоточенные лица моих товарищей. Я хорошо понимал их, я жил их жизнью — простой и необыкновенной, — и теперь мне казалось странным, что так много лет, так много долгих лет я искал что-то другое.
      Потом, когда песня отзвучала, я услышал обращённое ко мне менто отца:
      «Возьму её у тебя и перепишу на новый кристалл. Чтоб всегда была под рукой».
      «Хорошо, возьми», — ответил я тоже ментосигналом.
      Отдыхать не хотелось. Я надел в шлюзе сканфандр и вышел наружу.
      Эта проклятая трещина так и притягивала меня. Стоя на её краю, в клубах пара, я пытался представить себе, что же происходит там, в глубине.
      Донёсся гул моторов. Вскользь я подумал, что это кто-нибудь из наших лётчиков улетел в разведку, а может, прилетел самолёт из Венерополиса, и снова погрузился в свои мысли.
      Я знал, какие газы и в каком примерно объёме выбрасываются из разломов Страны Радости, и теперь мне пришло в голову… Никто не знал, как зарождаются чёрные теплоны. Существовали разные гипотезы, и все они, в общем, сводились к тому, что завариваются теплоны в чудовищном котле недоступной для человека экваториальной области. Может, так оно и было. Но какие есть основания считать, что процессы на экваторе обособлены и не имеют причинно-следственной связи с физико-химическими процессами в других областях планеты, хотя бы вот и в этой области, Стране Радости? Масштаб, вероятно, иной, но, в сущности… Надо бы найти способ заглянуть на дно разломов… разработать технику… Использовать энергию локальных теплонов…
      Я вздрогнул оттого, что меня потрясли за плечо. Круто обернувшись, я увидел перед собой Леона Травинского — если только не обознался. Откуда бы ему взяться здесь, в дальних ундрелах? Но это был несомненно Леон. Губы его шевелились за пластиком шлема, и я услышал его напряжённый голос:
      — Улисс! Это я, Леон! Улисс, неужели ты меня не слышишь?
      — Слышу, — ответил я растерянно.
      — Уже десять минут, даже больше, как я увидел тебя, иду и кричу. У тебя была выключена рация?
      — Нет…
      — Так в чём же дело? Почему ты не отвечал?
      Я и сам не знал, как могло получиться такое. Но я действительно не слышал его. Что это? Неужели и вправду возможно такое самоуглубление?.. Я уже многое знал и о многом догадывался. Содружество примаров было не просто содружеством в земном смысле этого слова. Радость одного — радость для всех, горе одного — общее горе, да, разумеется, так, но и такого определения содружества было бы недостаточно. Мне приходило в голову, что примаров, всех без исключения, объединяет… трудно это выразить на обычном интерлинге… ну, я бы сказал, некое психологическое поле. Некая высшая общность, невозможная для Земли с пестротой её населения и разнородностью интересов и устремлений. И не потому ли так развилась у примаров менто-система, не потому ли хуже стали доходить до них… до нас обращения землян?..
      — Как ты сюда попал? — спросил я тихо.
      — Целая эпопея! — воскликнул Леон. — Я прилетел на рейсовом и кинулся разыскивать тебя. В Венерополисе твоя сестра сказала, что в доме никого нет, что ты улетел в Страну Радости — кстати, замечательное название… Ну вот. Потом я целый час убеждал Рэя Тудора — правильно я выговариваю? — убеждал, что тебе срочно надо вылететь на Луну. Наконец он сжалился надо мной и дал самолёт. И вот я здесь. — Леон огляделся. — Ох и мрачная же страна, такой и во сне не увидишь… Твой отец проводил меня сюда.
      — Погоди, — остановил я его. — Почему это я должен срочно лететь на Луну?
      — Ты что же, не получил наших радиограмм?
      — Нет.
      — Странно. Странно, Улисс! Не могли же они не дойти… — Леон изумлённо смотрел на меня. — А газеты? Газет ты тоже не читаешь?
      — Я был очень занят, Леон…
      — Поразительно! — Он даже всплеснул руками. — Больше трех месяцев газеты шумят, а он, видите ли…
      — Ты можешь толком сказать, что случилось?
      — Пришёл сигнал с Сапиены, и он расшифрован как сигнал бедствия — вот что случилось! Принято решение послать к Сапиене «Борга».
      — Борга?!
      — Ну, второй звездолёт, он же назван именем Борга, — неужели и этого не знаешь? Полным ходом идёт подготовка, регулируют в соответствии с последней радиограммой Борга хроноквантовый двигатель, там такое творится! Старт назначен на двадцатое августа.
      — Двадцатое августа?
      — Ах да, ты отвык от земного календаря… Если мы вылетим сегодня, этим рейсом, то ты успеешь к старту.
      — О каких радиограммах ты говорил?
      — Когда решено было послать звездолёт, сразу вспомнили о тебе. Кому, как не тебе, было возглавить экспедицию, Улисс? Правда, кое-кто говорил, что ты… ну, что ли, слишком отдалился за эти годы от космоплавания, что лучше тебя не тревожить… Но мы настояли, чтобы тебе послали приглашение стать во главе экспедиции. Как же ты не получил?.. Ничего не понимаю… Что же ты молчишь, Улисс?
      — Кто поведёт корабль? — спросил я.
      — Всеволод Оплетин. Да ты его знаешь. Он победил на конкурсе. Отправляется большая экспедиция — двадцать три человека. А начальником экспедиции… поскольку от тебя не было ответа, начальником утверждён Робин. Ты слышишь меня? — спросил он встревоженно.
      — Слышу.
      — А то мне показалось, ты опять… Никто лучше Робина не знает всех обстоятельств, связанных с Сапиеной, понимаешь? И он настоял…
      Мощный грозовой разряд заглушил его слова. Из трещины повалил пар. Леон невольно шагнул назад, подальше от разлома. Он посмотрел на часы:
      — Улисс, надо торопиться. У нас мало времени.
      — И ты специально прилетел сюда, чтобы…
      — Да. Понимаешь, я оказался самым незанятым из твоих… твоих друзей, — закончил он с запинкой. — Я прилетел за тобой… Улисс, послушай, ты потратил большой кусок жизни, чтобы добиться этого. Теперь это наступило, наступило! Корабль уйдёт за орбиту Плутона. Начинается новая эра, Улисс!
      Как все было ясно, как просто и прямо развёртывалась жизнь, пока он не прилетел…
      — Спасибо тебе, Леон, — сказал я, — но теперь уже поздно. Я не полечу на Луну. У меня много дел, и я не хочу…
      — Не верю тебе! — взорвался Леон. — Не каменный же ты! Безумно жаль, что не ты пойдёшь к Сапиене, тут уж ничего не поделаешь, но ты хотя бы… Улисс! Свершилось дело твоей жизни, и ты просто не имеешь права не быть при старте!
      — Дело моей жизни — здесь. — Изо всех сил я старался держать себя в руках. — Передай самые добрые пожелания Робину… и Всеволоду… всем членам экспедиции…
      У Леона как-то странно сморщилось лицо.
      — Ну что же, — сказал он, отвернувшись. — А я-то мчался сюда… Самарин специально направил внерейсовый, чтобы ты поспел к старту… Прощай, Улисс.
      Он медленно пошёл к самолёту сквозь белесое колыхание пара.
      Я отвёл глаза в сторону. Никогда не было мне так тягостно и душно. На лбу и щеках выступила испарина.
      А ведь сейчас он заберётся в самолёт, скажет пилоту — лети… и все будет кончено, кончено навсегда, бесповоротно… я не увижу, как уйдёт корабль в звёздный рейс, все будет без меня…
      — Стой, Леон! — крикнул я и побежал за ним так быстро, как только позволял громоздкий скафандр. — Постой! Постой же!..

Глава двадцать седьмая
ВЫ, СКАЗКИ И МИФЫ ДРЕВНОСТИ…