Экипаж «Меконга»

Поэтому однажды утром хивинская конница, размахивая кривыми саблями-клычами и оглашая степь боевыми криками, налетела из-за приозерных бугров на русский лагерь.

Взять налетом не удалось: лагерь был укреплен вагенбургом — ограждением из повозок — и часовые были бдительны. Хивинцам пришлось спешиться и залечь. Перестрелка продолжалась до вечера, а за ночь отряд укрепил позиции.

С трех сторон лагерь обвели рвом и земляным валом; сзади была естественная защита — озеро, заросшее густым камышом. Камыш пригодился: из него вязали фашины для укрытия батарей.

Наутро двадцатитысячное войско — десять на одного — под началом самого Ширгазы обложило лагерь.

Двое суток шла осада. Но русские пушки били безотказно, ядер и зелья хватало, вода под рукой — было чем охлаждать раскаленные стволы. Каждый приступ хивинцев сопровождался большими потерями. Хотя отряд Бековича был изнурен тяжелым походом, люди дрались отважно. Теперь, по крайней мере, все было ясно: надо воевать.

Ширгазы понял: силой не взять, надо идти на хитрость. И, к недоумению русских, хивинское войско за ночь исчезло, будто и не было его никогда. В степи воцарилась тишина…

День прошел в напряженном ожидании, а под вечер к лагерю подъехал ханский посол Ишим Ходжа, в дорогом халате, в зеленой чалме, с красной, крашенной хной бородкой. Он почтительно объяснил князю, что нападение было ослушное, без ханского ведома, что хан уже велел за то снять кому следует голову, а князя зовет к себе хан на совет, на мир и любовь.

Бекович послал к хану из своего отряда татарина Усейнова, чтобы передал: едет-де князь царским послом от белого царя с грамотами и многими подарками и что от того посольства будут хану превеликие выгоды.

Ширгазы Усейнова принял, велел передать, что даст ответ, посоветовавшись со своими начальными людьми.

И в самом деле, не обманул — советовался. Решили: напрасно отошли от Айбугира; войска у князя мало, еще рано переходить на хитрость.

И снова у айбугирских укреплений засверкали кривые клинки хивинской конницы, полетели тонкие стрелы и глиняные, облитые свинцом мултучные пули. Снова окуталась степь черным пороховым дымом: пушкари Бековича, прошедшие школу шведской войны, били прицельно.

Отбив хивинцев, опять послал Бекович Усейнова к хану — требовать объяснений в вероломстве.

И опять Ширгазы объявил, что нападали без его, ханского, ведома, что виновные в том нападении уже схвачены и казнены: кто просто смертью, а кто похуже смерти.

Для переговоров к Бековичу выслали Колумбая и Назар Ходжу, людей зело сановных и приятных в обхождении. Послы на все русские предложения дали полное согласие, и на другой день Бекович сам выехал в ханскую ставку для переговоров.

Хан принял князя приветливо, подтвердил все, что давеча обещал Колумбай. Обещал срыть плотины своими людьми, обещал быть царю Петру младшим братом, обещал мир и любовь и на том целовал царскую грамоту.

День был ясный, жаркое солнце палило немилосердно, и вдруг недвижный воздух чуть всколыхнулся, подул легкий ветерок.

Завыли собаки, беспокойно ржали кони, а хивинские бараны, взятые с собой ханским войском для еды, жалобно мекая, жались друг к другу.

На краю солнечного диска появилась черная ущербина, она быстро росла, наползала на солнце… Стемнело. В небе проявились звезды…

Хивинцы забили в бубны и накры, стучали чем можно, чтобы отогнать злых джиннов, покушавшихся сожрать солнце.

Ширгазы встревожился: к добру ли такое знамение небес в час подписания договора с белым царем?

Старый мулла в зеленой чалме, поднявшись на цыпочки, дотянулся козлиной бородкой до заросшего волосами уха огромного Ширгазы, показал скрюченным пальцем на затменное светило, шепнул:

— Видишь ли знамение, великий победитель?

— Вижу, — недовольно буркнул хан.

— А видишь, что знамение имеет вид двурогой луны? То значит — слава ислама затмит славу неверных!

Хан успокоился. Когда затмение кончилось, с легким сердцем принял подарки белого царя.

Осмотр подарков продолжался до вечера.

Федор, как и все сопровождавшие князя офицеры, успел смыть с себя пороховую копоть и переодеться в изрядно помятый парадный форменный кафтан. С улыбкой смотрел он, как с большой телеги, запряженной верблюдами, сняли бесформенный куль, обвернутый многими кошмами. Долго разматывали веревки, скреплявшие войлоки, — было веревок сажен с пятьдесят.

Разбросали кошмы, и глазам хивинцев предстала белая с золотом карета — изящное изделие славного мастера Жанто. В стеклах кареты, как в зеркале, отразились синее небо, желтый песок и ярко-полосатые хивинские халаты.

Хан, изменив своей степенности, обошел вокруг кареты. Бекович сделал знак, и Федор открыл дверцы, опустил откидные ступеньки. Ширгазы с любопытством заглянул внутрь и несмело погладил часто стеганные белые шелковые подушки, расшитые золотыми лилиями.

Четыре драгуна подвели четырех серых фрисландских коней в богатой упряжке и запрягли в карету. Хоть кони и исхудали за дорогу от непривычной жары и малого корму, но на хивинцев — страстных лошадников — про извели сильное впечатление. Стройные хивинские и текинские красавцы казались жеребятами рядом с огромными фрисландцами.

— Економов, переведи, — приказал князь и, обратившись к Ширгазы, сказал, указав на Федора: — Сей офицер был государем нарочно во Францию к королю Людовику спосылан, дабы сей дар ханскому величеству поднести. Судите сами, ваше ханское величество, о наших мирных намерениях: стали бы мы, на вас войной идучи, класть такие труды, дабы за тысячи верст сие нежное строение бережно довезть?

Хан выслушал перевод и, подумав, ответил:

— Сомнения в дружбе старшего брата нашего Петра были нам чужды. Прошу предать забвению бывшие огорчения. А молодого юзбаши[10], ездившего за столь богатым даром в далекий Франгистан, мы наградим особо!

Начали смотреть другие подарки — дело пошло хуже. Хан все осматривал с великим вниманием. Щупал и прикидывал на руку штуки тонких цветных сукон.

— Сукна царь посылал цельные, а за дорогу, видно, поменьше стали, — сказал он вполголоса Колумбаю.

Его подозрительность увеличивалась.

Дары малые и вдобавок драные. «Обманывают, — решил он. — А карета и кони хороши, да не в насмешку ли присланы? Где я буду по нашим пескам ездить в ней?..»

Хан не оказал перед Бековичем подозрений и вместе с ним, конь о конь, двинулся к Хиве. За ними ехала ханская свита, а дальше с песнями шел приободрившийся отряд.

Чуть не доезжая Хивы, у речки Порсугань, хан со своим войском расположился лагерем на отдых; неподалеку раскинулись русские палатки. Сам Бекович с князем Самоновым был гостем в ханском шатре.

За ужином хан объяснил Бековичу, что разместить в Хиве весь русский отряд невозможно: не хватит еды, а пока подвезут, пройдет много времени. Конечно, если у князя большие запасы провианта, дело другое…

А с провиантом у Бековича было худо. И хан предложил князю разделить отряд на пять частей и разместить по пяти городам. Обещал хороший корм и жилье. Князю и ближним его предложил гостеприимство в самой Хиве.

Трудно понять, почему Бекович принял это опасное предложение. Может быть, уверился князь в том, что Ширгазы напугался русской артиллерии в схватках у Айбугира. А может быть, был князь в состоянии обреченности, когда не думают…

Решение Бековича офицеры приняли с сомнением. Хотя смутьяна Кожина и не было, многие вспомнили его возбужденные речи.

Федор Матвеев горячился:

— Эх, друг Саша, как в воду смотрел! Не верю я, чтоб у хана припасов кормежных не было. И как князь, сего не проверив, согласился?

В пять сторон от речки Порсугань разошлись с проводниками-хивинцами солдаты, драгуны и пушкари. Долго в горячем, неподвижном воздухе стояла густая пыль, поднятая уходящими отрядами, и медленно затихали вдали звуки походных песен.

Долго стоял Бекович у ханского шатра, глядя вслед уходящим и не обращая внимания на столпившихся вокруг хивинцев.

Скрылись из глаз отряды, улеглась дорожная пыль.

Хан Ширгазы положил руку на плечо Бековича. Князь обернулся.

— Ты, собака, изменивший исламу, продавшийся неверным, — тихо сказал Ширгазы, — ты хотел обмануть меня своими рваными дарами?

Бекович с трудом понимал узбекскую речь. Но эти слова он понял легко: достаточно было взглянуть на лицо Ширгазы.

Хан вытащил из-за пазухи грамоту Петра. Медленно, торжественно разорвал ее пополам, бросил на песок, плюнул, притоптал желтым, с загнутым острым носком сапогом.

Князь сделал шаг назад, схватился за шпагу, но, не вынув из ножен, опустил руку.

Быть может, в этот момент, в предсмертной тоске окидывая мысленным взглядом прошлое, вспомнил он умные, горящие злостью глаза поручика Кожина…

Улыбаясь, переговариваясь между собой, подошли ханские телохранители с обнаженными клычами.

Ширгазы отвернулся и пошел от князя.

— Лицо не портить, — буркнул он, проходя мимо телохранителей…

Отрубленные головы Самонова, Званского, Економова и других старших офицеров были выставлены в Хиве для всеобщего обозрения.

Головы Бековича среди них не было.

По слухам, Ширгазы послал ее в подарок бухарскому хану, но осторожный и дальновидный Абул-Фаиз не принял жуткого подарка, отослал его обратно.

Как в старой сказке о развязанной метле, пять отрядов были уничтожены, изрублены поодиночке. Часть людей была убита, часть взята в плен и пущена по невольничьим рынкам.

Немногие спаслись бегством: кто — во время разгрома отрядов, кто — позже, сумев вырваться из плена. И лишь немногие из этих немногих, преодолев неописуемые лишения и опасности, разными путями добрались до русских рубежей.

Гарнизоны построенных Бековичем крепостей вскоре узнали от окрестных туркменов о гибели основного отряда в Хиве.

В октябре 1717 года гарнизон Красноводской крепости, измученный безводьем и налетами кочевников, отплыл в Астрахань. Их участь напоминает судьбу спутников Одиссея, возвращавшихся на родину из-под стен Илиона.

Суда красноводцев были застигнуты жестокой бурей. Часть судов погибла, а часть занесло к устью Куры, на противоположный берег моря. Спасшиеся перезимовали там и только весной 1718 года добрались до Астрахани.

Почти одновременно с ними, бросив крепость, вернулись в Астрахань остатки Тюб-Караганского гарнизона.

Казалось, проклятие тяготело над всеми участниками экспедиции князя Бековича…

5. Беспамятство. — Добрый Садреддин выхаживает Федора Матвеева, а потом продает его кашгарскому купцу. — «Тебе будет хорошо». — Вот она, Индия… — Новый хозяин. — В доме Лал Чандра. — Невиданная махина.

Они редко попадают в нашу благословенную страну и ценятся за выносливость, ум и силу… Постой, он жив, о хвала Амману!

И.Ефремов, «На краю Ойкумены»

Федор Матвеев открыл глаза. Он лежал у пыльной дороги, в степи, поросшей верблюжьей колючкой. Застонал, вспомнив события этого страшного дня. Этого или вчерашнего?..

Жгучее солнце стояло прямо над головой, опаляло глаза. В горле тошнота, во всем теле слабость и острая непрекращающаяся боль в правом плече…

Когда Федор снова очнулся, песок, пропитавшийся его кровью, был уже прохладным. Низко над головой нависло черное небо с крупными, яркими звездами. Хотелось пить.

Где-то поблизости возник скрип колес. Скрип колес и монотонная, тягучая, похожая на стон, на жалобу нерусская песня.

«Увидят — добьют… Замучают, — подумал Федор. — В сторонку бы… уползти…»

Резким движением он перекинулся на живот и, вскрикнув от боли, снова — в который раз — потерял сознание.

Несколько раз за ночь он приходил в себя. Видел те же яркие звезды, слышал скрип колес и ту же песню-стон.

Только чувствовал — к прежним ощущениям добавились несильная тряска и острые запахи бараньей шерсти и лошадиного пота.

Узбек-крестьянин подобрал Федора на дороге, уложил на арбу и привез в свой кишлак. Он и его семья заботливо ухаживали за Федором, нехитрыми древними способами залечивали глубокую рану. Была перерублена ключица, но молодая кость срастается быстро. Сначала рану растравляли, не давали затянуться, чтобы легче вышли с гноем мелкие осколки кости.

Потом лихорадка спала, и Федору стало легче. Его начали подкармливать.

Желтый от бараньего жира и красный от мелко накрошенной моркови рис, перемешанный с кусочками жареной баранины, он запивал бледно-зеленым настоем терпкого кок-чая, изумительно утолявшим жажду.

Молодая сила восстанавливалась с каждым днем.

Но что будет дальше?

Днем и ночью грызла Федора тревога…

Добродушный хозяин жалел молодого русского воина. Но, жалея, прикидывал, какую выгоду можно извлечь из неверного. Оставить его у себя? Он помогал бы ему, Садреддину, в поле; наверное, и ремесло знает какое… Но долго скрывать в доме здоровенного русского парня невозможно: рано или поздно узнают ханские стражники. И тогда пропал Садреддин. Отнимут последнее. И без того от налогов дышать нечем… Можно, конечно, отпустить русского — пусть идет куда хочет. А куда он пойдет?.. Сам на себя сердился Садреддин: не годится правоверному жалеть неверную собаку…

Нет, не для того он выхаживал и кормил русского, чтобы отпустить на все четыре стороны.

И Садреддин сделал по-другому.

В конце лета, запасшись на дорогу едой, он ночью посадил Федора в крытую арбу. Боязливо оглядываясь на спящий кишлак, тронулся в путь.

Садреддин не скрывал своих планов: Федор знал, что добрый узбек везет его на продажу подальше от Хивы.

— Ты пушкарь? — спрашивал по дороге Садреддин чуть ли не в сотый раз.

Федор, уже научившийся немного понимать узбекскую речь, утвердительно кивал.

— А кузнечное дело знаешь?

Опять кивал Федор.

— А грамоту знаешь?

— Вашу не знаю. Знаю свою да иноземную кой-какую.

— Франгыз?

— Это французскую? Знаю.

— А еще?

— Голландскую.

— Галански — кто такие?

— Да не поймешь, раз не знаешь.

И Федор погружался в размышления. Справиться с неповоротливым Садреддином было бы нетрудно. Лошадь, арба, еда — все есть. А что дальше? Куда податься? До Гурьева — верст девятьсот. За месяц на арбе можно добраться, но по дороге ехать опасно, а без дороги, не зная колодцев, пропадешь в песках…

Садреддин отлично понимал это и ехал не торопясь, без опаски.

Был Федор одет в узбекский халат. На голове, обритой Садреддином, русые волосы начинали отрастать, но скрывались под белой чалмой. Лицо загорело. Только синие глаза отличали его от здешних жителей. При остановках в деревнях Садреддин выдавал Федора за глухонемого батрака. Ничего, сходило.

— Ты человек ученый, — втолковывал Федору Садреддин, — всякое ремесло знаешь. Такие люди не пропадают. Попадешь к богатому купцу или к владетелю, тебя кормить хорошо будут. В Индии, говорят, заморские неверные купцы бывают, через них дома узнают, что ты живой. Хозяин выкуп назначит…

Федор горько усмехался.

Через две недели приехали в Бухару. Садреддин выгодно продал Федора заезжему кашгарскому купцу. На полученные деньги накупил бухарских товаров, жалостно попрощался с Федором.

— Ты в мой дом счастье принес, Педыр! Мне за тебя хорошо заплатили. Если с бухарским товаром я живой, не ограбленный вернусь, семья хорошо будет жить. За это тебе, хоть ты неверный, аллах тоже поможет.

Смуглый хитрый кашгарец, уже знавший историю Федора, ухмыльнулся в густую черную бороду. Бедный Садреддин, считавший себя теперь, после продажи пленника, богатым человеком, не представлял себе, сколько стоит сильный молодой человек, знающий военное дело и понимающий в металлах…

Кашгарец вез Федора при своем караване бережно, дал верхового коня — знал, что бежать некуда. И тоже успокаивал, толковал, что такой, как Федор, простым рабом не будет.

Не отказал, дал Федору желтой бумаги, медную чернильницу с цепочкой — вешать к поясу. И по вечерам, на стоянках, Федор, держа в отвыкших пальцах калам — перо из косо срезанной и расщепленной камышинки, — коротко описывал путевые приметы. Еще недавно, в Астрахани, он мечтал, как пойдут они с Кожиным в далекую Индию. А теперь сбылись его мечты, да не так. Не разведчиком он идет, а пленником… Да кто знает, как обернется? Может, и пригодятся записки…

Решил Федор пока выжидать, присматриваться, своей тоски и злости не выказывать.

Недели через три начались горы. Десять дней забирались все выше узкой тропой. Дохнуло морозом. После треклятой жары Федор обрадовался снегу — но и загрустил еще пуще, вспомнив родные снежные просторы.

Наконец, пройдя перевал, спустились в цветущую Кашмирскую долину по речке Гильгит, до впадения ее в великую индийскую реку Инд. Переправились через Инд и спустя несколько недель вошли в большой торговый город Амритсар.

Вот она, значит, Индия. Причудливые строения, неведомые деревья, пестрый базар, меднолицые люди — кто полуголый, кто в белых одеждах… С любопытством смотрел Федор на чужую жизнь.

Кашгарец приодел Федора, дал отдохнуть. Но на постоялом дворе запирал его и приказывал слугам стеречь: не так боялся, что Федор сбежит, как того, что могут украсть.

Однажды кашгарец привел высокого, плотного индуса, одетого во все белое. Индус внимательно оглядел Федора, улыбнулся, сел, скрестив ноги, на ковер и сделал Федору знак: садись, мол, и ты.

Немало пришлось потом прожить Федору на Востоке, немало усвоил он обычаев, но труднее всего было научиться сидеть на полу по-индийски, уложив пятки на бедра.

— Sprek je de Nederlandse taal? — спросил индус.

Федор, услышав голландский язык, изумился.

— Не бойся за себя, — продолжал индус. — Если все, что про тебя говорит купец, — правда, тебе будет хорошо.

«А, дьявол! — подумал Федор. — Все как сговорились — будет тебе хорошо да будет хорошо, пес вас нюхай!»

Индус устроил настоящий экзамен. Спрашивал о плотинах и водяных колесах. Поговорили о европейской политике, о шведской войне. С удивлением Федор понял, что перед ним образованный человек. Потом индус заговорил с кашгарцем — уже по-своему. Ни слова не понял Федор, да и так было ясно: торгуются.

Торговались не спеша. Иногда кашгарец, привыкший к базарам, повышал голос в крик, а индус отвечал тихо, но властно. Потом индус размотал широкий пояс, достал малый мешочек и вески с одной чашкой и подвижным по костяному коромыслу грузиком. Из мешочка извлек два камешка, — они засверкали, заиграли зелеными огоньками. Положил камни в чашечку и, левой рукой держа петлю, правой двинул грузик по коромыслу, уравновесил.

Кашгарец глянул на значок, у которого остановился грузик, бережно взял камни, один за другим посмотрел на свет и, почтительно кланяясь, без слов начал разматывать пояс, прятать самоцветы.

— Видишь, какова твоя цена? — сказал индус по-голландски.

Не понравилась Федору такая высокая оценка. Не знал он толку в драгоценных камнях, но понял, что если и назначат за него выкуп, то немалый. Родные небогаты — где им такое набрать. Государь его видел-то раза два, разве вспомнит? А ежели в иностранную коллегию попадет дело о выкупе, дадут ли?

— Теперь укрепи себя пищей, — сказал Федору индус. — У меня мало времени, а ехать нам не близко.

Караван-сарайный служитель принес плов с бараниной, вроде узбекского, поставил кувшин с холодным питьем. Федор с кашгарцем принялись за еду, а индус встал, отошел к двери.

— Почему он не ест? — тихо спросил Федор.

Кашгарец предостерегающе шикнул.

— Он брахман. Они ничего не едят с другими. И мяса не едят, и еще много чего…

— А кто он? — полюбопытствовал Федор.

— Наверное, большой господин, — неопределенно ответил кашгарец. — Знаю — зовут его Лал Чандр. Он откуда-то из ближних мест, из Пенджаба…

К вечеру крытая повозка Лал Чандра была уже далеко от Амритсара. Обнаженный до пояса возница погонял коней. Лал Чандр сидя дремал, привалившись к ковровой подушке, а Федор, лежа на дне повозки, весь ушел в думы о далекой родине…

Миновали Лахор, спустились берегом реки вниз по течению. Потом свернули на запад и долго ехали пустыней, напоминавшей Приаралье. Переезжали русла пересохших речек; наконец, свернув по берегу одной из них, повозка остановилась перед железными глухими воротами в высокой каменной стене.

Ворота открылись, пропустили повозку и закрылись. Федор, выглянув, не увидел у ворот ни души. Безлюдной была и длинная дорога, что вела через сад с незнакомыми деревьями. В нагретом воздухе стоял дурманный аромат — должно быть, шел он от крупных, ярких цветов.

Повозка остановилась у высокого каменного строения; всюду ниши, а в них — изваяния странных существ.

Лал Чандр неспешно сошел на землю. За ним спрыгнул Федор, размял затекшие ноги. Следом за Лал Чандром прошел узким сводчатым полутемным коридором в прохладный зал. Там стояла большая фигура из полированного камня. Такая статуя Федору и в дурном сне не мыслилась: на невысоком, в три ступени, пьедестале сидела, подвернув под себя ноги, женщина с невиданно прекрасным лицом, слепыми глазами и загадочной, пугающей улыбкой на губах. У нее было шесть рук: две мирно сложены на коленях, две, согнутые в локтях, подняты вверх, и еще две — угрожающе простерты вперед. На ее обнаженном торсе разместились три пары грудей.

Лал Чандр сложил ладони перед лицом и пал ниц перед изваянием, замер надолго.

«Молится, — подумал Федор. — Божество какое-то. Значит, не мусульманское…»

Наконец индус поднялся, трижды поклонился богине. Потом повел Федора в небольшую комнату с голыми каменными стенами, со сводчатым потолком — чисто монастырская келья. Комната была косо освещена солнцем через окно у потолка. В полу был бассейн с водой, видно — проточной. В бассейн спускались гладкие ступени.

— Не знаю, предписывают ли твои боги омовение, — сказал Лал Чандр. — Я прежде прочих дел должен очиститься. Если желаешь, можешь и ты совершить омовение.

Федор живо разделся и с наслаждением погрузился в прохладную воду. Начал шумно плескаться, не замечая недовольного взгляда индуса.

После омовения Лал Чандр провел Федора другим коридором в большой светлый зал. Окна выходили в сад, вместо стекол или слюды были в них затейливые ставни со сквозной резьбой. И здесь была статуя Шестирукой, только поменьше, медная, на высокой мраморной подставке.

Вдоль стен стояли низкие столы, над столами — полки. Все было уставлено стеклянными, глиняными и металлическими сосудами причудливых форм, весами, песочными и водяными часами.

В углу возвышалась печь, из кладки которой выступали изогнутые медные горлышки заделанных туда сосудов.

Одна из стен была облицована плотно пригнанными плитками матово-серого шифера. Она, видимо, служила черной доской, так как была испещрена надписями на неведомом языке, рисунками и схемами.

Но главным, что привлекло внимание Федора, была невиданная махина, стоявшая на возвышении посредине зала, против статуи Шестирукой.

Литые медные стойки, изукрашенные изображениями животных и растений, поддерживали горизонтальный вал, шейки которого лежали на медных колесиках в полфута диаметром. Посредине вала был насажен огромный, диск из какого-то черного материала. Его покрывали радиально расположенные узкие блестящие (не золотые ли?) пластинки. На одном конце вала сидел шкив, охваченный круглым плетеным ремнем; оба конца ремня уходили в отверстия, проделанные в полу.

Федор стоял перед махиной, пытаясь понять ее назначение. Нигде не приходилось ему видеть ничего подобного.

Лал Чандр тронул его за плечо.

— Мне нравится, — сказал он, — что, попав сюда, ты забыл о презренной пище. Но человек слаб. Иди туда, — он показал на узкую дверь, — там тебя ждет пища, к какой ты привык. Потом ты узнаешь свое назначение и не будешь им огорчен.

В соседней маленькой комнате на низком столике Федор нашел блюдо с дымящимся жареным мясом и тушеными овощами; на полу стоял узкогорлый кувшин. Стула не было.

— Придется привыкать, — со вздохом сказал Федор и неловко присел на корточки.

6. Тоска и одиночество. — Назидательные беседы Лал Чандра. — Боги должны показать непокорным свой гнев. — Машина молний. — «Кусается твоя богиня…» — Федор будет строить водяное колесо. — В заброшенном храме. — Рам Дас предупреждает.

Они тщательно оберегали свои секреты, никого не подпускали к своему делу, набрасывая на него дешевое покрывало таинственности…

Кио, «Фокусы и фокусники»

Томительно тянулись дни в доме Лал Чандра. Федор бродил по пустынным коридорам, заглядывал в прохладные комнаты — нигде ни души. Но знал, что стоит ударить в гулкий бронзовый гонг — и на пороге вырастет безмолвный слуга.

Кормили сытно. Да разве в том радость? Пытался Федор пробраться за ограду, посмотреть, что за местность вокруг, но всегда были заперты ворота. Не убежишь… Да и не покидало Федора скверное ощущение, что кто-то неотступно следит за каждым его шагом.

Длинными вечерами особенно грызла неизбывная тоска. Не раз представлял себе: что делал бы сим часом в родном краю, если б не злая судьбина? Может, командовал бы корабельными канонирами в морской баталии. А то — сидел бы с друзьями-приятелями в австерии за пуншем, за трубкой табаку, за веселым разговором…

За резными ставнями — чужая ночь. Хоть бы собачий брех услышать!.. Тишина — хоть криком кричи. Хоть руки на себя накладывай. Изорви грудь криком — не услышит Россия. Далека — за высокими горами, за опаленными песками…

Бешено трясет Федор решетку ставень. Прижимает мокрое от слез лицо к холодному железному узору.

Лал Чандр навещал его почти каждый день. Придет, высокий, прямой, в белой одежде, и заведет туманный разговор о божественном. Федору эти разговоры были тошнехоньки. И у себя дома он не бог весть как усердствовал в молитвах. Да и некогда было Федору вникать в тонкости своей религии; полагал он, что с него, военного, хватит и того, что перед сном лоб перекрестит.

Однажды не выдержал, прервал монотонную речь Лал Чандра:

— Довольно с меня сих скучных назиданий. Брал меня для работы — так давай работу.

Лал Чандр улыбнулся одними губами. Глаза, как всегда, смотрели холодно, будто сквозь стенку.

— Ты прав, — молвил он. — Я взял тебя для большой работы. Но, прежде чем приступить к ней, нужно укрепить свой дух.

— Плевал я на твой дух! — сказал Федор по-русски, не найдя подходящих голландских слов.

Лал Чандр помолчал, потом сказал негромко:

— Скоро я приподниму перед тобой покров священной тайны, в которую боги позволяют проникать лишь избранным.

— Что ж, ваши боги другого кого не нашли? — с усмешкой спросил Федор.

— Не говори о богах, которые тебе неведомы. Тайной этой владею лишь я. А ты будешь моим помощником. Как чужестранец, не имеющий здесь друзей и родных, ты не так опасен мне, как иные мои соплеменники.

— Если я узнаю такую тайну, ты не пустишь меня на родину, когда к тому представится случай. Лучше не надо мне твоей тайны!

— У тебя на родине наша тайна будет бесполезна. Она важна и страшна здесь, — уклончиво ответил индус. — Но страшись ее выдать, ибо смерть твоя не будет простой.

С этими словами он вышел.

А Федор долго еще стоял в оцепенении. Невеселыми были его думы…

На следующий день вечером Лал Чандр тихо вошел в комнату Федора и присел возле него.

— Какому божеству ты поклонялся в своей стране? — спросил он.

Неожиданность вопроса озадачила Федора. «Верую в святую троицу», — хотел сказать он. Но по-голландски у него получилось:

— Верю святым трем.

— Три бога — Тримурти, — задумчиво сказал Лал Чандр. — А творят ли ваши боги чудеса?

— А как же! Вот в евангелии рассказывается, как Христос, сын божий, превратил веду в вино, как воскресил мертвого Лазаря. В Ветхом завете сказано, как куст горел и не сгорел. — Федор не смог точно выразить по-голландски «неопалимая купина». — Или как Моисей пошел по морю, а вода раздалась и пропустила его…

— А видел ли ты чудо своими глазами?

— Не доводилось.

— Люди и так живут среди чудес, — сказал индус. — Разве не чудо — жизнь, ее зарождение, превращение дитяти в могучего воина, а потом — в дряхлого старика? Или малого зерна — в ветвистое дерево? Или мертвого яйца — в живую птицу? Но люди не понимают, что это чудо, забывают богов, жаждут низменных житейских благ. Что им, — Лал Чандр презрительно указал на дверь, — что им блаженство нирваны! Я довольствуюсь глотком воды и горстью сушеных плодов, а они, дай им волю, будут пожирать тело священного животного — коровы.

— Корову у нас все едят, — заметил Федор.

— А какая пища считается у вас греховной?

— Ну, вот когда пост, никакого мяса нельзя есть.

— Да, все одинаково, — про себя заметил Лал Чандр. — А скажи, когда земные властители нарушают у вас законы первосвященников, постигает их кара?

— Бывало, — ответил Федор. — Раньше патриархи сильнее царей считались.

— А ныне?

— Ну, Петр-то Алексеевич, как на пушки медь понадобилась, колокола с церквей снимал, а святых отцов заставил землю копать, камни таскать на укрепления…

— Он разорял храмы? И его не постиг гнев богов?

— Не дай бог под его гнев попасть.

Лал Чандр снова задумался.

— Теперь пойми меня, юноша, — сказал он. — Если боги не творят чудес, то люди забывают, что должны слепо повиноваться первосвященникам. Но нам не дано знать, почему боги долго не напоминают людям о себе…

— Да ты кто — священник, что ли? — удивился Федор.

— Я лишь нижайший раб богини Кали. Я избран орудием богини, чтобы люди низких каст посредством чудес убеждались в могуществе богов и уверялись, что их удел — повиновение и труд. А властители, увидев чудо, поймут, что должны повиноваться первосвященникам. Ты понял меня, юноша?

— Значит, если бог сам чудо не сотворит, так ты…

— Да. Боги, открывшие мне малую часть своих тайн, могут творить чудеса моими руками. Ибо боги всемогущи!