Глава XVI

Леди Монктон с самого начала отнеслась к своим обязанностям восприемницы неожиданно серьезно. Она внимательно следила за физическим и умственным развитием своей крестницы, и по ее желанию девочка ежемесячно проводила один день в замке. Однако она никогда не пыталась посягать на авторитет матери.

Беатриса часто сама отвозила Глэдис к леди Монктон, но это было для нее скорее неприятной обязанностью. Несмотря на то, что ее встречали с неизменным радушием, ей всегда бывало там немного не по себе. Неукротимая старуха нередко внушала ей теперь восхищение; кроме того, она была ей искренне благодарна как за великодушное, хотя и запоздалое, предложение дать ей приют, так и за сдержанность, которую леди Монктон неукоснительно соблюдала после своей единственной нескромности. Она была бы рада полюбить ее, и, быть может, это бы ей удалось, если бы не грубоватость и безобразие графини, которые с самого начала оскорбляли ее утонченный вкус.

Особенно неприятны ей были обеды в замке. В доме ее отца царила воздержанность, даже ее мать не была особенной любительницей поесть и выпить, и поэтому разнузданное чревоугодие провинциальной аристократии внушало ей глубокое омерзение. Приятели Генри всегда вставали из-за стола одурманенные винными парами и сильно отяжелевшие. Их жены ели и пили более умеренно, но обжорство, которому предавалась леди Монктон, граничило с непристойностью. Часто Беатриса, испытывая тошноту, опускала глаза, чтобы не видеть жадного нетерпения на лице хозяйки дома, когда к столу подавалось особенно лакомое блюдо, смакующего и чавкающего рта, все возрастающих признаков животного пресыщения, осоловелых глаз и языка, заплетающегося после обильных возлияний.

Глэдис росла, становилась более наблюдательной и Беатрису начинала тревожить всем известная склонность старухи к вольным шуткам. Правда, до сих пор леди Монктон ни разу не позволила себе ничего подобного ни при девочке, ни при ней самой, по до нее доходило множество неприятных слухов, и она с ужасом думала, что в один прекрасный день Глэдис услышит в замке что-нибудь совсем не подходящее для ее ушей. Однако она не представляла себе, как, не обидев леди Монктон, прекратить эти ежемесячные визиты.

Случай помог ей найти предлог, которого она искала. Кто-то услышал, как Гарри бормочет себе под нос, что, раз уж некоторые люди ездят к богатым крестным, они могли бы по крайней мере привезти конфет для других людей. А после того как миссис Джонс передала ей некоторые высказывания Дика о ливрейных лакеях и оранжерейном винограде, она как можно тактичнее изложила свое мнение старой графине.

— Дело в том, — сказала она, — что мы принадлежим к слишком разным кругам. Я боюсь, что у детей разовьется недовольство окружающим и зависть.

Они уже начинают сравнивать ваш образ жизни с нашим и — что еще хуже — с тем, как живут Ньюдженты. Дик — крестник мистера Ньюджента, и вчера он пожаловался миссис Джонс, что Глэдис очень повезло, а вот его, когда он обедает у своего крестного, угощают только подогретой картошкой с рубленой бараниной. Мне очень грустно, что получается, будто я отвечаю неблагодарностью на вашу любезность, но, по-моему, Глэдис лучше пореже бывать в замке, пока она и мальчики не подрастут и не поумнеют.

— Совершенно справедливо, — невозмутимо ответила леди Монктон. — Вместо этого я буду приезжать к вам. Первый четверг каждого месяца вам подойдет?

После этого она приезжала очень регулярно, но редко оставалась к обеду, а оставшись, ела и пила очень умеренно. Беатриса ни разу больше не видела ее ни объевшейся, ни нетрезвой.

Гарри и Дик были теперь уже Телфордом-старшим и Телфордом-младшим в той же школе, где Генри в свое время отличался в спортивных играх и никак не мог сладить с латынью. Гарри, которому исполнилось двенадцать лет, переживал период осознания своего мужского превосходства и, возвращаясь на каникулы домой, подчеркнуто предпочитал общество отца. Мужчинам положено иметь мужские вкусы и привычки. Тем не менее, когда у него случались неприятности, он шел к матери. С каждым годом он становился все больше похожим на отца.

Было уже совершенно очевидно, что, хотя из него может выйти неплохой фермер, он неспособен ни к какой профессии, требующей книжного образования. Духовный склад десятилетнего Дика был совсем другим. В нем начинала сказываться хищная практическая сметка его дядей Телфордов, и порой Беатриса боялась, как бы проницательный взгляд мальчика не заметил, что происходит с его отцом.

Генри расставался с молодостью, не приобретая взамен ничего, кроме все увеличивающейся полноты. Он по-прежнему был нежным мужем и отцом и редко ворчал на жену, хотя частенько кричал на сыновей. По старой привычке он все еще был неплохим хозяином, но больше не учился ничему новому. Теперь только Беатриса пользовалась каждым случаем приобрести полезные сведения, время от времени давала ему советы и тактично напоминала об улучшениях на ферме, которые он намеревался ввести и о которых постоянно забывал. Последние годы он все дольше засиживался за вином после обеда, а по вечерам бывал сонным и осовевшим. Правда, до полного опьянения он никогда не доходил и хотя любил поесть, все еще вел достаточно подвижной образ жизни, чтобы не разжиреть по-настоящему; но его движения утратили прежнюю легкость, а черты лица начинали грубеть. Преемницы Марты сменяли одна другую; однако они долго не задерживались и забывались бесследно.

Порой Беатрисе казалось, что сама она преждевременно стала спокойной пожилой матроной. Она чаще чувствовала себя сорокалетней, а не тридцатидвухлетней женщиной, но это ее не огорчало: она была рада, что юность со всеми ее страданиями ушла безвозвратно. Она приняла мир таким, каков он есть, приспособилась к нему и правила своим маленьким царством без хлыста и шпор. Она не часто бранила слуг или наказывала детей, и эти наказания всегда бывали легкими, но тем не менее ей редко приходилось сталкиваться с непокорностью.

Быть может, потому, что жизнь текла так ровно, она и стала казаться немного пресной. Беатриса привела в исполнение свой план и приучила взрослых и детей уважать те два часа, на которые она ежедневно уединялась в своей комнате за запертой дверью. Плохо было только то, что она сама их не уважала. Она утратила интерес к классическим авторам, которых так любила в годы своего девичества, а французская философия оказалась едва ли не скучней. В этих занятиях хорошо было только одно — они отвлекали ее от мыслей о Бобби.

Бобби, единственный из обитателей Бартона, который был достаточно чуток, чтобы по-настоящему страдать если она на него сердилась, был также и единственным, с кем она бывала излишне строга. Это несправедливо, думала она. Не должно быть никакой разницы; нельзя впадать ни в ту, ни в другую крайность. Если крикетный шар пролетает слишком близко от головы Бобби, у нее не больше оснований пугаться, чем если бы это была голова Дика. Если Бобби грубит или капризничает, это ничем не страшнее обыкновенного детского упрямства Гарри или Глэдис. Все дети бывают иногда капризны и упрямы. Такие мелкие недостатки надо исправлять, не придавая им большого значения. Но видеть, как рот Бобби — рот ее отца — утрачивает свои изящные очертания и хотя бы на миг становится похожим на рот Генри, — это больно.

Глэдис исполнилось семь лет, когда ее крестная мать дважды подряд не приехала навестить ее, каждый раз присылая извинения и ссылаясь на нездоровье. Так как она часто страдала разлитием желчи и припадками подагры, Беатриса сначала не придала этому никакого значения. Последнее время старуха стала избегать посторонних и все реже появлялась на людях; даже церковь она теперь посещала только изредка, и ее отсутствие там больше никого не удивляло. Однажды Беатриса с удивлением узнала, что графиня уже месяц не встает с постели. Она немедленно послала в замок письмо, чтобы узнать, так ли это, и получила в ответ несколько строк, написанных дрожащими каракулями:

«Да, я больна. Приезжайте навестить меня, когда сможете, но не привозите Глэдис. Приезжайте скорей».

Она поехала немедленно. Ее приняла молодая леди Монктон. Она выглядела очень усталой, и глаза у нее опухли.

— Я очень рада, что вы приехали. Я послала бы за вами и раньше, но мама не хотела, чтобы вас беспокоили.

— Значит, она серьезно больна? Я ничего об этом не слышала, а то я уже давно навестила бы ее.

— Доктора считают, что она проживет еще две-три недели, не больше. Ей выпускали воду, но это не помогает. По крайней мере кончатся ее страдания.

Каковы были эти страдания, Беатриса поняла, едва войдя в спальню. На кровати чудовищной глыбой лежало бесформенное, раздувшееся от водянки тело.

Лицо было словно страшная маска, привидевшаяся в кошмаре. Приветственная улыбка сделала его только еще более жалким.

— Входите, — прохрипел незнакомый голос. — Рада видеть вас. Садитесь и снимите шляпку.

Беатриса отвела глаза. В ее душе невыносимо болел тот ненужный, лишний наследственный нерв Риверсов, который, как натянутая струна, отзывался на всякое страдание.

Леди Монктон засмеялась.

— Пустяки. Я просто умираю. Моя дура невестка сказала вам об этом? Если бы у нее была хоть крупица рассудка, она бы обрадовалась, как обрадуюсь я, когда все это наконец кончится.

— Боюсь, что вы очень страдаете…

— Вполне достаточно, чтобы не скучать, и даже, пожалуй, немножко больше. Но я послала за вами не для того, чтобы жаловаться на свои несчастья и колики в брюхе; мне просто хотелось повидать вас, пока не поздно. Как Глэдис? Нет, ни в коем случае не привозите ее сюда. Я теперь неподходящее зрелище для маленьких девочек. Просто поцелуйте ее от меня и скажите, чтобы она была хорошей и благовоспитанной девочкой. Да, кстати я уж сразу отдам вам то, что приготовила для нее, чтобы потом не было никаких хлопот.

Передайте мне мою шкатулку с драгоценностями — вон тот ящичек из слоновой кости на туалетном столике.

Беатриса покраснела.

— Пожалуйста, не оставляйте ей ничего ценного. Гораздо лучше будет, если…

— Ну, ну, не ощетинивайтесь. Я не граблю ни жену Тома, ни своих дочерей. У них у всех столько побрякушек, что они не знают, куда их девать.

Кроме того, это не фамильная драгоценность Денверсов; оно мое собственное.

Мне кажется, я могу подарить моей крестной дочери ожерелье, если мне так хочется.

— Я думаю о Глэдис. Ей не следует иметь вещи, неподходящие к ее положению.

— Моя милая, но ведь вы не знаете, каково будет это положение. Ей можно ничего не говорить, пока она не вырастет, а тогда, если она предпочтет деньги, в ее воле будет продать камни. Ну, ладно, ладно, кладите его в свой ридикюль и хватит об том. А теперь у меня есть к вам поручение от Тома. Он советует вам с Генри списаться с одним молодым фермером, который ездит по Англии, сравнивая системы ведения хозяйства, и пишет об этом. Судя по всему, его собственная ферма не приносит дохода, однако Том о нем самого высокого мнения. Куда девалось это письмо? Я же сказала этой дуре, чтобы она положила его тут. Безмозглая курица! А, вот оно… «Мистер Артур Юнг, Северный Миммс, Хартфордшир». И дальше он пишет: «Ему бы надо посмотреть, что Телфорды сделали из Бартона».

— Что из него сделал Генри, — запротестовала Беатриса. — Если Бартон в лучшем состоянии, чем другие поместья, это потому, что Генри заботится о своих арендаторах.

— И потому, что за ним стоит умная женщина, — настолько умная, что остается в тени, предоставляя ему пожинать всю славу за свои чудеса.

Беатриса неловко засмеялась.

— Жена фермера должна помогать мужу. Но вы, вероятно, считаете меня очень самодовольной, если думаете, что наши скромные успехи кажутся мне чудесами.

— Раз уж вы об этом заговорили, — последовал невозмутимый ответ, — я скажу вам, что считаю вас самым надменным человеком из всех, кого я знаю, и, пожалуй, самым необыкновенным.

Несколько секунд Беатриса не могла подыскать ответа.

— Не понимаю, — сказала она наконец, — чем я так провинилась, что вы думаете обо мне подобные вещи.

— Ничем. Вас нельзя упрекнуть ни в дурном поведении, ни в дурных манерах; это кое-что похуже.

— Что же это?

— Богохульство. Ожесточение против создателя за то, что жизнь была к вам сурова.

Брови Беатрисы поднялись.

— Разве? В чем же? Мне казалось, что меня можно назвать счастливицей.

Страшное лицо закивало ей с прежней насмешливо-одобрительной улыбкой.

— Беатриса Телфорд, неужели вы не знаете, что лгать умирающим грешно?

Или вы считате, что умирающим не следует совать нос в чужие дела, а?

Пожалуй, что и так; не бойтесь, я не преступлю границы. Было вполне достаточно того одного раза, когда вы поглядели на меня с тысячемильной высоты и подумали: с какой стати эта старая жирная свинья сует повсюду свое рыло? Да, да, моя дорогая, было именно так. Ну, допустим, я старая жирная свинья. Что из этого? Ведь свиней создал господь, не так ли? И если они ему нужны — кто вы такая, чтобы возражать?

Старуха предостерегающе подняла руку. Она уже не шутила и внушала трепет, словно дряхлая сивилла.

— Или вы думаете, что жизнь была сурова только к Риверсам? Хотите послушать, какова была моя молодость? Первая ее половина была потрачена на то, чтобы как-то защищать младших сестер от озверевшего пьяницы, — защищать мою мать было уже поздно; а вторую я провела, рожая восьмерых детей человеку, который никогда меня не любил. Но все это в порядке вещей. А потом я научилась ценить хорошую шутку, хороший обед и хороший стакан пунша. Быть может, я любила их слишком сильно. Настанет день, когда вы тоже полюбите что-нибудь слишком сильно, и тогда — помоги вам бог! Нет, не шутку и не обед — для этого вы слишком похожи на своего отца и на святого простачка, вашего братца. И не думайте, что я имею в виду мужчину; вас погубят не плотские желания, а сатанинская гордость вашего сердца.

— Леди Монктон, — ответила Беатриса, помолчав, — я не понимаю, ни что вы говорите, ни почему вы это говорите. Я чувствую, что вы хотите предостеречь меня, но не знаю, против чего.

— Против лицемерия.

— Лицемерия? — медленно повторила Беатриса.

— Именно. Вы терпеть не можете лицемерия, я тоже, хоть мне и пришлось лицемерить всю свою жизнь. Ну а что вы такое, как не законченная лицемерка, только наизнанку?

— Я все еще не понимаю, — недоуменно сдвинув брови, ответила Беатриса.

— Лицемерка? Не спорю, — как и большинство из нас, я полагаю. Но почему наизнанку?

— Большинство из нас всю жизнь пытается убедить окружающих, что мы умнее или лучше, чем на самом деле, не правда ли? Вы же притворяетесь перед людьми глупой, а перед самой собой — скверной. Кого вы хотите обмануть?

Ангела, ведущего запись ваших грехов? Ничего не выйдет, дорогая: он жил долго, и ему знакомы все эти штучки.

— А может быть, я на самом деле скверная, откуда вы знаете? — спросила Беатриса, глядя ей прямо в лицо. — Что вы, собственно, знаете обо мне?

Насмешливые старые глаза вдруг стали нежными.

— Только то, что вы ужасная дурочка, такая же, как все, и что я вас очень люблю.

— Почему?

Леди Монктон рассмеялась.

— Бог знает. Вы ведь не очень милый человек, если заглянуть поглубже.

Но зато настоящий.

Беатриса стиснула руки.

— Неправда. Я насквозь фальшива. Но я по крайней мере это знаю.

Бесформенная ладонь легла на ее руку.

— Так значит — поэтому. Редко кто из нас умеет это понять. Я не хотела делать вам больно. Вас, Риверсов. страшно тронуть — того и гляди потечет кровь. Девочка моя, ты очень хорошая.

Через мгновение больная с криком схватилась за живот. Ее лицо страшно исказилось.

— Опять начинается! Уходите, пока я еще не начала вопить. Нет, я не хочу, чтобы вы здесь оставались. Пусть у вас сохранится хоть то небольшое уважение, которое, быть может, я вам внушала. Ну, идите, идите и пошлите сюда мою невестку. Она будет уважать меня, как бы я себя ни вела, ибо это ее долг. Фу! Кроме того, она сама орет на весь дом каждый раз, когда рожает, а вы в таких случаях молчите, как мне говорили. Вот, в частности, разница между нами. О господи! Идите же, говорю вам. И прощайте.

После похорон лорд Монктон подошел к Беатрисе.

— Миссис Телфорд, я хочу поблагодарить вас за все, что вы сделали для моей матери.

— Но… я ничего не сделала.

— Вы скрасили ее старость. Она сказала мне это, умирая. Я в долгу перед вами и буду рад, если мне представится случай отблагодарить вас.

— Вы ошибаетесь, — ответила Беатриса дрогнувшим голосом. — Это я в долгу перед ней. Она сказала мне правду.

Его безобразное лицо осветилось чарующей улыбкой.

— Это показывает, какого мнения она была о вас.

Он крепко пожал ей руку и ушел.

Она никогда раньше не чувствовала, кем была для нее эта насмешливая старуха. Теперь, в приливе неожиданного отчаяния, она поняла, что потеряла настоящего друга.

Однажды днем, вскоре после смерти леди Монктон, шум ссоры в передней заставил Беатрису выйти из кабинета. Дик и Бобби, оба красные и заикающиеся от злости, стояли друг против друга. Оба были в такой ярости, что их лица стали безобразными, а голоса визгливыми. В ту минуту, когда она открыла дверь, они начали драться.

— Бобби! Дик! Прекратите немедленно! Мелькающие кулачки опустились, но у нее зазвенело в ушах от двух сердитых голосов.

— Пожалуйста, по очереди. Бобби, пусть Дик расскажет первым. Ну, Дик, только говори спокойно.

Она терпеливо слушала его, иногда задавая вопросы, но сама ничего не говорила, пока он немного не остыл.

— Ну, если ты без спроса взял у Бобби змея, а потом упустил его, по-моему нужно было попросить прощения, а не кричать на него.

— Я нечаянно упустил! Я бы попросил прощения, только он стал на меня кричать. Он первый начал.

— Нет, Дик. Первым начал ты, потому что потерял его змея. Не думаешь ли ты, что тебе следует извиниться перед Бобби? Дик с неохотой извинился.

— Хорошо; а теперь пойди и поищи змея, он мог упасть в поле. И в следующий раз веди себя потише. Помни, что ты старше и должен подавать пример.

Он ушел. Бобби стоял неподвижно, опустив голову, и тихонько плакал.

— Ступай к себе в комнату, Бобби. Мне стыдно за тебя. Я думала, что ты джентльмен.

Она сделала несколько шагов к двери.

Как это было несправедливо! Она не дала ему сказать ни слова и безоговорочно поверила Дику. Дик был виноват гораздо больше, а она наказала Бобби. Она поступила так впервые за все эти годы. Если Бобби обидится, он будет прав. Но нельзя изменять распоряжение. Раз отданное, оно должно быть выполнено. Даже если это оттолкнет…

Она остановилась, судорожно сжав руки.

Бобби перестал плакать. Он медленно подошел к ней, несколько мгновений молча смотрел на нее, потом протянул руку и погладил ее локоть.

— Бедная мамочка.

Ничего больше не сказав, он пошел наверх. Она медленно вернулась в кабинет, села и вдруг отчаянно зарыдала.

Бедный, бедный мальчик! Придет день, и он поймет, каков этот мир. Если бы он умер, не успев потерять веру в людей… Если бы он умер прежде, чем узнал это, и она вместе с ним…

Злобный демон презрения к себе, которого она почти победила, снова вынырнул из прошлого.

"Подлая трусиха! Разве не всем суждено рано или поздно узнать это?

Ладно — скажем, всем, за исключением таких людей, как Генри, которые живут себе тихонечко за чужой счет. Ну а Бобби для начала пусть поймет, что такое ты, и переживет это разочарование. Да, тебя ожидает приятная, спокойная старость, моя милая".

На следующий день она написала Уолтеру о ссоре и о том, как неожиданно принял мальчик ее несправедливость. О буре чувств, которая поднялась в ней после этого, она ничего не написала. Проклятие безмерной материнской любви касается только ее самой, и она сама должна нести эту ношу. Уолтеру хватает и своего горя.

«Кто прекраснее всех птиц?» «Мои дети», — сказала ворона.

Ей не хочется приставать к нему со всякими сентиментальными глупостями, но ей очень нужен его совет. Сказать ли Бобби прямо, что она была неправа?

Сама она предпочла бы искренность. Горечь несправедливой обиды может, по ее мнению, посеять в душе ребенка опасные семена. Если это чувство будет мучить ее, оно может даже испортить его отношение к Дику. С другой стороны, не закрепит ли ее признание в его памяти то, о чем он иначе скоро забыл бы?

"Хуже всего то, — писала она, — что я даже не вспомнила, как дороги для Бобби змеи. Меня рассердило, что из-за простой случайности он так скверно себя ведет. Но не думаю, чтобы он в такой степени вышел из себя из-за какой-нибудь другой игрушки. В нем развивается настоящая страсть ко всему, что летает, плывет или парит в воздухе, — будь то облако или тополиный пух.

Все это словно зачаровывает его. Я думаю, он, когда вырастет, займется опытами с воздушными шарами, или станет орнитологом, или просто мечтателем, воспевающим в стихах пушинки одуванчика".

Уолтер в своем ответе тщательно взвесил все возможные линии поведения и их предполагаемые результаты. Он закончил письмо советом — ничего не предпринимать. — "Ты обычно так справедлива, что одна твоя случайная ошибка вряд ли оставит глубокий след в душе Бобби. Если ему не напоминать, он скоро забудет обо всем случившемся; а разрушив его детские иллюзии прежде, чем он найдет им какую-нибудь замену, ты можешь причинить ему непоправимый вред. Пусть он остается ребенком, пока может. Он и так скоро узнает, что даже матери не всегда непогрешимы.

К счастью, сезон запуска змеев кончается, а в апреле я пришлю ему ко дню рождения большого змея. Пока же я рекомендую тебе немедленно заняться теорией парения предметов в воздухе, а также почаще пускать с Бобби мыльные пузыри и разговаривать с ним о них".

В день своего девятилетия Бобби получил от дяди чудесного змея. Он, сияя, принес его матери и увлеченно принялся описывать все его достоинства, а она подумала, что Уолтер оказался дальновиднее ее.

Однажды в солнечный июньский день, когда Беатриса сидела в своем кабинете, по ее книге скользнула тень змея; она подняла глаза и улыбнулась.

Сквозь стеклянную дверь террасы она увидела, что Бобби стоит на лужайке, закинув каштановую голову, и в упоении следит за полетом любимой игрушки.

Она вышла на террасу и остановилась на верхней ступеньке крыльца, глядя на него так же, как он глядел на змея.

Неожиданно во дворе за живой изгородью раздались крики и шум. Оттуда нередко доносились голоса работников, но на этот раз в них была тревога.

Наверное, что-то случилось… На скотном дворе? Эти страшные тисдейлские быки… Надо позвать ребенка домой.

— Бобби, иди сюда, скорее!

Он не ответил, все его внимание было поглощено змеем. Огромный призовой бык, гордость Генри, перепрыгнул через калитку и с мычанием понесся по саду.

— Бобби!

Она кинулась по ступенькам вниз на лужайку, и ее испуганный крик слился с криком мальчика. Теперь он бежал к ней, зацепился за нитку змея и упал.

Беатриса упала на него, прикрывая его своим телом. В следующее мгновение, отброшенная в сторону, она ударилась спиной о гравий дорожки. Прежде чем все померкло, она увидела, как бык поднял мальчика на рога и бросил его себе под ноги, и услышала…

Она очнулась с воплем — ей снова чудились бык и Бобби. Два дня она никого не узнавала. Наконец врач сказал Генри, что сознание вернулось к ней и она зовет мужа. Он может на несколько минут войти к ней, но должен держаться очень спокойно и ничего ей не рассказывать.

Генри, изменившийся до неузнаваемости, на цыпочках вошел в спальню и с трепетом остановился около кровати.

— Тебе лучше?

Ее голос был таким же безжизненным, как и ее лицо.

— Можешь от меня ничего не скрывать. Я видела. Бобби убит.

ЧАСТЬ II