Тебя зовут Саввой

Он был нигде и везде. Однажды Он даже открыл глаза, но не ощутил ничего, кроме боли. Нестерпимо болела голова и страдало тело. Это длилось лишь мгновение, а потом мир снова исчез из его сознания.

Несколько раз возникали чьи-то лица. Крупные и расплывчатые, они словно проплывали перед самыми глазами. Он не мог их узнать, хотя то были лица родных людей. Может быть, матери, а может быть, жены или дочери. Не узнавая, Он ощущал исходящую от них добрую теплую энергию. Возможно, именно так чувствуют дети, находясь в материнской утробе. Несколько раз около губ его оказывалось теплое ароматное питье, кто-то приподнимал ему голову, и Он послушно выпивал все до дна. Однажды, когда Он снова открыл глаза, в сумеречной дымке возникло изображение старика с мохнатыми седыми бровями, который приложил палец к своим губам и, приподняв его голову, поднес ему ко рту глиняную плошку с теплым травяным питьем. Он послушно допил содержимое плошки до конца и снова закрыл глаза. Так повторялось до тех пор, пока Он не услышал:

– Очнись, Савва, теперь ты видишь и слышишь, открой глаза, Савва.

«Это мне, – понял Он. – Это я – Савва».

Он открыл глаза и увидел вновь сурового старика с седыми мохнатыми бровями.

– Ну, – спросил старик, – належался, Савва? Пора вставать, надо начинать жизнь. Если ты меня понял, скажи «да».

– Да, – откликнулся Савва.

Старик перекрестился, и лицо его помягчело.

– Попробуй-ка подняться. Только не торопись.

Он подставил руку, и Савва медленно сел на постели, потом спустил ноги на дощатый пол, потом, держась за стариковскую руку, встал, и мир перед ним пошел кругом.

– Это ничего, – ободрил старик, – скоро привыкнешь. Меня зовут Антоний, ты в моем доме, я тебя выходил.

– Спасибо, – отозвался Савва, снова сев на жестковатую постель.

– Благодаришь, стало быть, голова варит, – слегка обрадовался чему-то старик. – Но ты ее эти дни не напрягай, пусть привыкает. А сейчас – спи.

И едва Антоний дотронулся до него, как Савва опять впал в глубокий сон. Только на этот раз сон был не болезненным, а легким и сладостным.

Проснувшись в отсутствие старика, он сделал несколько самостоятельных шагов по комнате и подошел к маленькому мутноватому оконцу. Перед ним была небольшая поляна, дальше текла река, а вокруг стоял лес.

– Изучаешь? – спросил тихо появившийся в дверях Антоний. – Это хорошо. Пойдем, выйдешь на волю, вдохнешь свежего воздуха, а завтра дам тебе работу.

Савва с помощью старика вышел за дверь и зажмурился от яркого дневного света. Когда его снова шатнуло, Антоний посадил страдальца на завалинку.

Рядом на двух невысоких рябинах свисали красные тяжелые кисти. За домом был огород.

– Вот так, подыши пока, – проговорил, едва скрывая тихую радость, дед.

Савва еще раз оглянулся вокруг на уходивший полукругом к реке лес и ощутил беспокойство. Вроде бы ему надо было куда-то идти..

– Что я тут делаю? – спросил он с недоумением. – Или я к вам лечиться приехал?

– То тебе лучше знать, – ответил со спокойной рассудительностью старик. – Только голову попусту не напрягай. Что надо – само вспомнится, а что не надо – то и забудется.

– Подождите, а вы-то кто? Вы мне родственник или как?

– Родственник, – согласился дед. – Мы на земле все родственники. Пойдем-ка назад. Поспи малость еще, а завтра, как силы в тебя войдут, станешь мне помогать.

Дед ввел Савву в дом, посадил на постель. Теперь Савва разглядел и ее. Это была сколоченная из досок лежанка, не ней – сенной матрас и вместо белых больничных простыней – что-то цветастое, ситцевое. Он хотел еще о чем-то спросить старика – о чем, даже и сам толком не знал, – но что-то неясное его сильно мучило. Однако старик на мгновение легко дотронулся до плеча, Савва ощутил едва заметный укол и немедленно погрузился в сон.

Выздоровление Саввы шло быстро. Уже на другой день после первого выхода на свежий воздух он помог деду пилить дрова. Потом, после недолгого отдыха, выкопал остаток картошки из огорода.

– Помощник, это хорошо, – несколько раз с удовольствием повторял Антоний. – Иногда так третья рука нужна, а где ее взять! Завтра пойдем в тайгу, одолень-трава поспела.

Однако завтра уходить никуда не пришлось. К вечеру, когда дед решил поколоть распиленные дрова (жильцу он это дело пока поручать не желал), Савва почувствовал неожиданное беспокойство, а потом сообщил деду:

– Кто-то к нам едет, то есть, я хотел сказать, плывет.

– Да ну? – удивился Антоний и, отложив топор, ненадолго замер и согласился. – А и в самом деле плывут. – Потом, взглянув на Савву пристальнее, чуть дотронулся до плеча и попросил:

– Ты попробуй-ка рассмотреть: кто плывет, на чем и зачем? Только глаза прикрой, тут другой, внутренний нужен взор.

Савва послушно закрыл глаза, и то, что его беспокоило, стало проступать неясными силуэтами, словно видения из тумана.

– Плывут, точно плывут! – сообщил он. – Что-то большое, словно баржа.

– Верно, сухогруз называется, – согласился дед. – Еще всмотрись.

– Люди, как раз про вас говорят, какие-то коробки, прикрыты и рядом собака. Да… собака!

– Молодец! Ну, молодец! – обрадовался дед. – Все разглядел! Тогда утром никуда не пойдем, будем встречать гостей. Сложи пока дрова.

Старик показал, куда класть колотые, куда отбросить пиленые. Пока Савва занимался этой работой, Антоний делал другое – готовил посылку для судна.

Посылка состояла из довольно легких больших картонных коробок, внутри которых были плотно уложены двойные мешки с сухими травами: внутренний – из брезента, внешний – из полиэтилена.

Савва помог и в этом деле: дед писал чернильным карандашом на листах белой бумаги крупными буквами этикетки, а он крепил их на коробки и обклеивал скотчем, чтобы не промокли.

Скоро все пространство сеней с дощатого пола до потолка было заставлено коробками.

– Это – лекарю в город, – объяснил дед.

Утром сухогруз, на корме которого было написано «Лена-28», хрипло гуднув, осторожно приблизился правым бортом к высокому берегу, где была солидная глубина. Вахтенный бросил Антонию с Саввой два тонких конца с грузиками, к которым были привязаны более толстые корабельные канаты. Швартовы замотали вокруг ближних сосен, вахтенный выдвинул сходни, по ним сошел судовой стармех, пожал Антонию руку, приветственно похлопал его по плечу, а потом, немного подумав, пожал руку и Савве. Матросы в это время перенесли на берег по пружинящим сходням несколько тяжелых мешков и картонных коробок.

Коробки с травами стояли уже под соснами в полной готовности к погрузке.

– Что, старина, никак жильцом обзавелся? – весело спросил стармех.

– Обзавелся, – согласился дед.

– А у меня к тебе просьба. Капитан опять занемог. Так скрючило, что команде показываться не хочет. То ли просквозило где, то ли повернулся не так.

– Пойдем выпрямлю. И ты, Савва, со мной иди, пригодится.

Стармех провел их по судну вдоль борта к капитанской каюте. Постучав, открыл дверь, сунул голову и объявил:

– Привел, Андреич! Ты там как, готов?

– Готов, – тоскливым голосом отозвался капитан. Он лежал на койке, в длинных цветастых трусах, спиной кверху.

– Ну, дед, хоть вешайся! Так искорежило, что если сесть, так уже и не встать. Прямо посреди вахты. Еле до каюты добрел. Ты тогда, помнишь, два года назад меня полечил, так был полный о' кей!

– Ну и сейчас выправлю, не тот случай, чтоб вешаться, – проговорил Антоний, приблизившись к загорелой, в рыжих волосиках капитанской спине.

На несколько мгновений он замер, уставившись в верхний левый угол, словно что-то незримо там спрашивая или набираясь энергии, а потом медленно сверху вниз провел несколько раз ладонью вдоль больного позвоночника, почти не касаясь его. После этого он соединил обе стариковские ладони, наложил их на спину больного, видимо, на воспаленное место, и слегка надавил ими.

Капитан ойкнул.

– Чего ойкаешь, вставай, будешь бегать как молодой, – объявил Антоний.

Капитан стал осторожно подниматься и вдруг счастливо вскочил:

– Полегчало! Вся боль схлынула. Ну, дед, тебе бы президентов с этими, с олигархами, лечить, на «Мерседесе» бы ездил! Давай в город перевезу!

– Нет, в город я не желаю, – серьезно ответил Антоний.

– Как же тебя благодарить? Магарыч не берешь…

– Пуд соли доставь, если сподручно будет…

– Так это я тебе сейчас. Нам теперь и торговлю разрешили. – Он вышел из каюты и громко распорядился:

– Снеси на берег соль, двадцать кэгэ, запишешь на мой счет.

Матрос пронес по сходням ящик с пачками соли, а за ним сошли и Антоний с Саввой.

Минут через пять судно, взбурлив под кормой воду, отошло от берега и пошло вниз по реке.

– Теперь мы с запасом! – радостно проговорил дед. – И греча есть, и овес, и аж растительное масло.

– А как называется река-то эта? – спросил вдруг Савва, встав в остолбенении.

– Так и называется, как звалась испокон веков, – Обь.

– Ага, – стал что-то соображать Савва. – Значит, я сейчас – на берегу Оби, в Сибири.

– Ну! – согласился Антоний. – Не в Америке, чай.

– Так это я что – тут всегда жил? Я твой родственник, что ли?

– Опять голову хочешь напрячь! Считай, что сродственник. А голову не напрягай, она у тебя должна быть свободной и легкой. А станешь напрягать – опять придется тебя выхаживать. Я и так больше месяца возле тебя просидел, все дела забросил, сколько дальних трав и кореньев не собрал! Хорошо, всегда есть запас.

Савва голову напрягать не стал и принялся перетаскивать грузы от берега к дому.

Осень в этих местах была короткой. Еще на днях грело солнце, а утром замерзшие тонким льдом лужи неожиданно присыпало снегом. В середине дня снег повалил гуще, а к вечеру кругом уже лежали сугробы.

– Так это что же, зима? – спросил Савва.

– Зима, милый, – согласился дед. «Если зима – значит, Новый год», – возникла неизвестно откуда мысль, и Савва спросил:

– А год-то сейчас какой?

– Год-то? – призадумался дед. – Подожди, сейчас посчитаю.

Он стал загибать пальцы, что-то нашептывая, но сбился, махнул рукой и проговорил:

– А на что это знать? Год как год, самый обыкновенный.

«А и в самом деле, чего это я спросил?» – удивился Савва.

Он так привык к существованию с дедом, среди тайги, рядом с рекой, словно здесь родился и жил всегда. Антоний обучал его самым простым вещам в лесной грамоте, и он схватывал все мгновенно. А иногда и обучать было не надо. Это уже пошло с первых дней. Например, он не знал, что существует топор, но как увидел его, так взялся и принялся колоть дрова. Не думал о существовании букв, но едва наткнулся на надпись сверху коробки, так сразу и прочитал.

Пока снег не выпал, они ходили на лесные дедовы плантации собирать коренья и травы. И значимость каждого растения он запоминал навсегда.

Несколько дней они добывали неводом рыбу, а потом солили ее.

Антоний перед этим уходил к реке один и просил у духов, а также у живой рыбы прощения.

Довольно часто к ним подходили лесные звери, старик каждого знал поименно и знакомил с Саввой.

– Уйду я, с ним будешь знаться, – внушал он и лосю, и белке.

И было похоже, что они его понимали. По крайней мере, не шарахались в сторону, если встречали Савву в тайге одного, и ели из его рук – кто корку хлеба, кто орех.

Иногда они затаивались в кустах, наблюдая за лесной жизнью.

– Другие собаку заводят, курей, корову, – объяснял дед, – только пустое это. Коли надо, я и лосиху могу подоить, а яйца не ем и тебе не советую – то живая жизнь, ее прерывать нельзя.

Савва научился у деда передавать энергию добра взглядом, жестом, прикосновением.

– В тебе это есть, ты только развей. Войди в душу зверя и успокой, приласкай ее. А встретится какой человек, то же сделай и ему. Человек – тот же зверь, только гордыни больше. Ты войди в его душу, он и смирится.

Савва старался, и что-то у него получалось.

Он не удивлялся своим неожиданным способностям, считал их как бы само собою разумеющимися. Опять же, и вода у них была в колодце такая, что от нее новые свойства еще больше усиливались.

– Тут ко мне из Москвы всякие люди прилетали, думали на этой воде санаторию строить, я им говорю: «Дело для здоровья полезное, только вместе с новой водой тем больным надо будет всю жизнь менять, иначе толку не будет».

– Так и что? Где те люди?

– Как Россия стала рушиться, так и это рухнуло. Ты да я – вот и все, кто эту водицу пьет. Потому и тайные силы у нас есть.

Сам того не ожидая, однажды Савва даже сдал экзамен.

В тот день он отправился на озеро километров за десять, чтобы пробить там прорубь. Озеро было неглубоким, зимой рыбе не хватало воздуха, и она задыхалась. Савва взял бур, кайло, надел широкие лыжи на чуни и пошел уже знакомым путем. Мороз был довольно крепкий, низкое солнце озаряло лес. Савва шел, весь погрузившись в радостность жизни. Этому тоже научил его дед – ощущать удовольствие от неба, земли и солнца не поверхностью сознания, а всем телом, душой впитывать мировую энергию.

Дойдя до, озера, он где растоптал, где разгреб ногами сугроб и в нескольких местах сначала пробурил, а потом расширил отверстия. Савва любил смотреть на это чудо: заморенные рыбины сами выпрыгивали на лед, чтобы глотнуть воздуха. Недолгое время они пружинисто извивались, а потом сразу твердели, замерзнув. В первый раз Савва собрал их и принес домой.

– Ну и спасатель, – сказал дед.

И Савва не понял, хвалит он его или осуждает.

– Гляди, что будет.

Антоний погрузил замерзших и, как считал Савва, совершенно мертвых жирных с черными спинами окуней в ведро с водой, и те через несколько мгновений уже виляли хвостами, а потом стали с силой биться о стены ведра, расплескав половину воды.

– Теперь чего делать с ними будем? Надо их назад в озеро отправлять, в реку нельзя – не та водица. Есть тоже нельзя, ты взял их обманом, без спросу. В другой раз кто тебе тут поверит? Надо было их сразу назад в прорубь спустить, тогда б от всей округи тебе шла доброта.

Ночь была лунной. И половину этой ночи Савва вместе со стариком препровождал рыбу назад в озеро. Сначала они выставили ведро с водой и плещущими рыбинами на мороз, а когда вода схватилась, по очереди несли ведро по лыжным следам через лес.

– Ночной лес – он совсем другой, словно человек в глубоком сне. Однако и в нем идет своя жизнь, и ее надо уважать. В ночном лесу ни кричать, ни топором бить нельзя, – учил по дороге Антоний. – Ну, да ты и сам можешь войти в его душу. – И он остановился. – Ну-ка вчувствуйся!

Савва замер и ощутил в душе многоголосый негромкий хор глухой дремы.

Так было с месяц назад, а в этот раз он, встав на корточки, бурил последнее отверстие во льду озера и неожиданно услышал сзади тяжелую поступь. Если бы он не бурил лед так увлеченно, то отметил бы присутствие чужой души еще раньше. А теперь оставалось лишь спокойно оглянуться и увидеть медведя со свалявшейся шерстью.

Медведь с интересом наблюдал за его действиями. Увидев выпрыгивающую из проруби рыбу, уверенно пошел к ней, а заодно и к человеку, словно давно этого дожидался.

Антоний уже рассказывал о шатунах-медведях. Что-то подняло его среди зимы из берлоги, а теперь уж ему было не впасть в долгий зимний сон – жир свой он израсходовал, а нового среди зимы было не набрать. Голод гонит такого медведя по тайге, и он рад заломать любую встречную живность.

Медведь приближался к Савве с неспешным тупым упорством и смотрел на него как на еду, как на второе после рыбы блюдо. А так как Савва успел побросать рыбины в прорубь, то голодный зверь, смирившись с этим, перевел Савву в блюдо номер один.

– Это они с виду такие неторопкие, – рассказывал Антоний. – Медведь, ежели ему надо, он и сохатого догонит.

А потому убегать от него не было смысла. Да и Антоний учил, что убегать от зверя – последнее дело.

И Савва, как учил его дед, вошел в душу бредущего на него голодного зверя, даже ощутил, как мотается в воздухе его тяжелая голова, а большие карие глаза при этом неотрывно глядят на пищу, от которой исходят тепло и запах живой жизни. Савва почувствовал, как все медвежье тело уже полно радости от предвкушения пищи. Он успокоил эту радость и повернул медведя круговой дорогой к их дому, пообещав там миску теплой овсяной каши. Убедить медведя, что он видит не его, Савву, а сугробы и лед, было несложно, но как заставить его не ощутить запах живого человеческого тела? Однако получилось и это. Для верности Савва сам шагнул навстречу медведю и, протянув руку, дотронулся до его крепкого лба.

Медведь, словно зачарованный, медленно повернул назад и пошел кружным путем до лесу туда, где ему была обещана большая миска теплой сытной еды.

Глядя медведю вслед, Савва ощущал не столько радость от своего спасения, сколько пронизывающую тело слабость. Он с трудом поднял со льда бур, кайло и, еле передвигая лыжи, побрел к дому.

Неизвестно, сумел бы он дойти или удал бы по дороге без сил, если бы дед Антоний не заспешил ему навстречу.

– Ой, парень, испугался я за тебя! – сказал он, перехватывая ношу посреди лесной лыжни. – Однако ты молодец. Растерялся бы – капут. Никто б тебя не спас. Дойдем до дому, отсыпайся. Я этого бродягу сам накормлю. У дома приложись к березе, обними и постой – она хоть и дремлет, а силу прибавит.

Савва в тот момент был так слаб, что ему даже в голову не пришло спросить деда, как тот узнал о случившемся.

Иногда к ним приходили гости: то такой же одиночка из дальней избушки, то проезжие эвенки-промысловики, то деваха, у которой вконец разболелась мать.

– Вконец обезлюдела тайга! Раньше только тем и занимался, что встречал да провожал, – удивлялся Антоний, когда они оба начинали заранее ощущать близость человечьей души.

Всякий приходил по делу. У соседа, жившего километрах в тридцати от них, в «Избушке охотника-промысловика № 282», сильно застудилась жена. Он пришел посреди ночи, бухнул в дверь, предполагая, что они спят. Однако они были уже готовы к выходу. Быстро напоив гостя чаем и прихватив нужные травы, сразу отправились лечить его жену.

– Ты что же, и дом не запираешь? – удивился сосед, недавний городской инженер, переехавший в лес с семьей.

– А что его запирать? Кому надо, тот пусть и откроет, – в ответ удивился дед.

Савва помогал ему лечить и эту больную, и ту, из-за которой приехала здоровенная круглолицая деваха.

– Женился б ты на ней, – посоветовал Антоний, – крепкие дети у вас пошли бы! Хотя таланта бы стало меньше, вышел бы прочь…

С эвенками он говорил на их родном языке и, отправив Савву к реке за водой, немного им покамлал.

Когда Савва вернулся, камлание уже заканчивалось. Эвенки стояли в открытых из холодных сеней дверях, в комнате горела масляная лампада, а дед, подняв к потолку закрытые глаза, расставив согнутые в локтях руки и замерев в такой дозе, словно он остановился во время кружения, негромко, но внятно произносил незнакомые слова. Ближний к выходу эвенк приложил к губам палец и укоризненно посмотрел, когда Савва шумно поставил ведро.

Умолкнув, дед еще постоял в этой позе минуты две, так и не произнося больше ни звука, а потом медленно распрямился и открыл глаза.

– Слышали, что сказали вам духи? – спросил он по-русски, чтобы было понятно и Савве, чем он только что занимался.

Однако дальше заговорил снова по-эвенкийски.

О чем не спорят физики и лирики

К вечеру линолеум был заменен. Причем, когда поехали выбирать новый, удивительным образом всем сразу понравился один и тот же – темно-зеленый.

Как ни странно, но аллергия у Пуни явно уменьшилась уже к вечеру. Кошка за один день чудесным образом пошла на поправку.

– А я панически боюсь ремонтов, – говорила Ольга за ужином, на который был приглашен и Савва.

– Это естественно, – кивнул он. – Кому хочется, чтобы вокруг него рушился сложившийся мир. Это своего рода микрокосм. Но иногда это необходимо. Сложившаяся атмосфера может быть и не очень благоприятной.

Ольга выразительно посмотрела на Павла, который, как всегда, когда собиралось больше трех человек, хранил полное молчание.

– Да, кое-кому бы очень не мешало произвести ремонт в своей комнате.

На это Павел пробормотал нечто нечленораздельное.

– Вы посмотрите, что у него творится, – сказала Ольга.

– Давайте посмотрю, – неожиданно для всех согласился Савва и отставил чашку. – Но только если хозяин не возражает.

Павлуша-Торин, до сих пор воспринимавший слова матери как риторические высказывания, забеспокоился. Он не ожидал, что кто-то изъявит желание осматривать его жилище.

– Может, чай допьем, – пробормотал он, стараясь оттянуть момент осмотра и надеясь, что эта затея как-нибудь сама собой забудется.

За чаем Ольга рассказывала о том, что происходит в гимназии, перескочила на Нину Евгеньевну, на устаревшие программы, а с них на клонирование, генную инженерию, короче, на своих любимых коньков.

– Скоро динозавры будут гулять по муромским лесам, – засмеялся Петр. – Как только их генетический код прочтут. А до этого уже просто рукой подать.

– А потом можно будет воспроизвести гномов, гоблинов, эльфов и других, – сказал Павел. – Их генетический код утерян, но его можно восстановить и по внешним данным.

– А вот интересно, что можно клонировать? – спросил Савва. – Только телесную оболочку? Как же тогда обстоит дело с душой? Ведь душу клонировать нельзя. Будем ли мы уверены, что, копируя тело, скопируем душу?

– Ну, понятия души в биологии не существует, – улыбнулась Ольга. – Говорят – разум, психика, психологические особенности конкретного индивида, наконец, личность. Это, правда, уже чистая психология, то есть другая наука. Душа, наверное, по ее части. И психолог, скорее всего, скажет вам, что психологические особенности личности, не все, конечно, но многие, закладываются при рождении, то есть записаны в генах.

– Слушай, если основы личности не заложены уже в генах, то, значит, и новая личность будет такой же, – сказал Петруша, который, будучи сыном учителя-энтузиаста, разбирался в данном предмете. – Поэтому если кого-то клонировать, вырастет такой же человек: добрый – злой, жадный – не-жадный, поэт – прозаик.

– Раньше говорили «физики и лирики», – заметил Савва.

– Ну это вы шестидесятые вспомнили! – воскликнула Ольга, и у нее промелькнула мысль: сколько же ему, получается, лет? На вид нет и сорока, но тогда о «физиках и лириках» он может помнить только по самым младенческим воспоминаниям. Спросить об этом вслух она не решилась, а сам Савва не стал уточнять этот вопрос.

На самом деле он этого не знал сам. «Действительно, шестидесятые… Откуда же я об этом знаю?» Он пытался что-то вспомнить, но, как всегда, натыкался на стену. Значит, пока ему ничего знать и не надо. Савва верил в причинность всего сущего. Он снова прислушался к тому, что говорилось за столом.

– Ты не прав, – говорила Ольга. – Далеко не все заложено от рождения. Это уже какой-то фатализм. Тогда зачем кого-то воспитывать, если все заложено заранее?

– Зачем вообще кого-то воспитывать? – бурчал Паша-Торин.

– Нет, не совсем уж все-все заложено, – продолжал отстаивать свою точку зрения Петр. – Но девяносто процентов. Вот если удастся клонировать человека, тогда эта проблема и будет решена.

– Ага, – кивнул Торин. – Одного – в Нью-Йорк, в семью Рокфеллера, другого – в Бразилию, где много диких обезьян, а третьего – в наш интернат. А потом посмотреть, кто лучше получится.

– Но разве можно ставить эксперименты на людях?! – возмутилась Ольга. – Это противоречит правам человека, просто элементарной нравственности, всему на свете! Это категорически недопустимо.

Внезапно Ольга замолчала. Она вспомнила свой разговор с учителем истории.

– Конечно, Петруша, ты во многом прав. Человек, как вид, не изменился с каменного века, конкретный человек, сложившаяся личность очень мало меняется в течение жизни. Все это согласуется с представлениями современной генетики. И в то же время это совершенно не основание для крайнего фатализма. Тут уже один шаг до понятия «рок», «судьба», «предопределение». Тогда зачем вообще что-либо делать, если все заранее предначертано? Давайте сидеть сложа руки. Но человек почему-то борется, к чему-то стремится…

– Я в одной книге прочитал такую мысль, – сказал Савва. – «Неверно, что человек – пленник своей судьбы, но он пленник своей темы». «Тема» – это повторяющийся мотив, как в музыке. Я бы сказал так: складывается личность, которая мало подвержена изменению, и ее поступки не предопределены, но они ограничены некими рамками. Психологическими рамками этой личности. Трудно себе представить, что вы, Ольга Васильевна, с легким сердцем пойдете грабить на большой дороге, да что там грабить, вы не способны даже таскать мелочь из карманов своих сослуживцев. И не из-за трусости и боязни наказания. Вы на это не способны органически, это ваше неотъемлемое свойство. А для кого-то это совершенно нормальный поступок. И он обычно не делает этого только потому, что боится быть пойманным. Точно так же замкнутый, обидчивый, не склонный прощать человек с гораздо большей долей вероятности останется один и будет страдать от одиночества, чем дружелюбный, общительный и относящийся ко всему наплевательски. В сущности, я упрощаю. Но в общем схема такова.

– Все один черт, – подал голос Торин. – Родился гномом, будешь жить как гном, совершать гномьи поступки. А если эльф – то и будешь как эльф.

– Но есть разум, – сказала Ольга. – Иначе мы не судили бы преступников. Кому-то ничего не стоит выйти и грабить на большой дороге, его личность вполне пригодна для этого. Но тогда тебя должен остановить разум. Иначе что в нас человеческого? И где свобода воли?

– У гнома тоже есть разум, но он гномий, – ответил Паша-Торин. – У него понятия другие.

– Другая этика, – пояснил Савва. – То есть представление о том, что хорошо и что плохо. И мы преступника пощадим на основании того, что у него другая этика. Что он не считает, что грабить и убивать нехорошо.

– Ну а что, каннибалов Новой Гвинеи под суд отдавать? – поинтересовался Петруша. – Они друг друга едят и нахваливают, и никто из них не считает, что кушать человека плохо.

– А это зависит от того, где он ест и нахваливает, – сказал Савва. – Если это происходит в маленькой квартирке посреди Парижа или Нью-Йорка, то придется его отдать под суд, а если у себя в живописной деревушке нагорья, так пусть ест, пока самого не съели.

– Вы хотите сказать, все зависит от того, какие правила приняты у окружающих людей, я правильно вас поняла? – заметила Ольга. – Но как же тогда общечеловеческие ценности?

– А есть ли они? – спросил Савва. – Это не риторический вопрос, я действительно спрашиваю.

– Конечно есть! – внезапно категорично сказал Павел. – Потому что есть ценности общеэльфийские, есть общегномовские, общехоббитовские, общекроличьи, общекоровьи… Ну и общечеловеческие!

Все дружно расхохотались.

– Совершенно убойный аргумент! – сказал Петр.

Ольга посмотрела на своего младшего. Как давно он не принимал участия в общем разговоре. Уткнется, бывало, в тарелку и молчит, а если отвечает, то каким-то бурчанием или сопением. И вдруг он слушает, спорит, говорит! Просто поразительно, как он внезапно переменился.

«Переменился!» – пронеслась в голове у Ольги непрошеная мысль. «Люди не меняются в принципе», – сказал где-то в глубине души голос Пети Сосновского. Неужели это опять Савва Морозов… Да кто же он?

– А ты, я смотрю, серьезно изучаешь иные формы разума, – спросил Торина Савва. – А что особенно тебя интересует?

– Язык, – ответил тот. – Я составляю словарь эльфийского языка и стремлюсь восстановить его в тех чертах, которые восстановить возможно. Это называется «лингвистическая реконструкция».

– Надо же, эльфийский язык! Интересно было бы посмотреть… Ну и насколько далеко ты продвинулся? Там и грамматика есть? – задал очередной вопрос Савва.

– Продвинулся я значительно. Пока в основном собираю лексику, слова то есть. Мне повезло – удалось получить доступ к неопубликованным материалам – к «Властелину колец». Через Интернет.

– Так, – сказала Ольга. – Значит, вовсе не один Петруша тратит бесценное компьютерное время! Что же ты молчал, когда я тебя спрашивала?

Павел сразу съежился и, ни слова не говоря, уткнулся в тарелку. Контакт был утрачен.

– А ты не интересовался, как реконструируют человеческие языки? – как ни в чем не бывало продолжал Савва. – Может быть, стоит немного расширить круг интересов, а?

И, потянувшись через стол, он слегка коснулся ладонью Пашиной руки. Ольга следила за происходящим во все глаза. Ей показалось, что Павел вздрогнул, и она хотела уже вскочить и крикнуть во весь голос: «Вы не имеете права! Немедленно исправьте все, что сделали!» Прежняя Ольга, наверное, так бы и поступила, но нынешняя успела сообразить, что если и вести подобный разговор, то уж никак не при самом Павле.

Павел тем временем поднял глаза от тарелки и пробубнил – недовольно, но вполне членораздельно:

– Я потратил на это часа три или четыре. Можешь не давать мне неделю денег на обед.

– Как же так – ты не будешь обедать?