Личное счастье

– Ну… Тоже ступенька.

– А если курточку свою починишь – вон рукав-то у тебя разодрался…

– Опять рукава разодраны? – тотчас послышался из кухни голос матери. – Давно ли чинила, а?

– Ну вот, теперь про всякие рукава пошло, – недовольно сказал Кондрат, – я про ступеньки, а они…

– Ну ладно, давай про ступеньки, – согласился отец. – Так, если рукав зашьешь, тоже ступенька?

Кондрат не знал, что ответить. Если ступенька, то что-то уж очень маленькая. Но умение это или не умение? Пожалуй, все-таки умение.

– Гляжу, нянчатся с вами, как с грудными детками, – вздохнул отец, – лишь бы к какому делу приохотить. Умение, ступеньки, инструктора, значки всякие. А дело не для ступенек надо делать, не для «умений» там ваших, а просто уметь да делать как следует. Вот пленку ты, пожалуй, сумеешь проявить, а рукав зашить не можешь. А инструктором называешься! Какой же ты инструктор с разорванным-то рукавом?

– Опять про рукава! – чуть не заплакал Кондрат. – Я хотел о деле с тобой… а ты все рукава да рукава!

– Ну вот, хватился… – Отец вскинул на плечо ремешок аппарата, надел кепку и пошел из комнаты. – Как мне уходить, так ты про дело.

– Да у меня же к тебе пионерское поручение! Ребята просили тебя к нам на площадку прийти, чтобы ты фотографировать поучил. Я обещал, а ты!..

– А я не обещал.

Но, уже взявшись за ручку двери, он обернулся, внимательно посмотрел на Кондрата и смягчился:

– Приходите на строительство, дом снимать будем.

Кондрат просиял, засмеялся:

– Опять дом? Ой, папа, тебе этот дом, наверное, во сне снится!

– А тебе – нет?

Кондрату не снился новый дом, ему и в старом было хорошо. А чего нужно? Спать есть где. Стол – под окнами, уроки делать светло. Правда, на этом же столе они и обедают, но ведь не целый же день Кондрат сидит за уроками! Всему свое время – и обеду, и ужину, и урокам. У Кондрата в стене около двери даже гвоздь свой, чтобы вешать пальто. Места хватает. Но если всем так хочется переехать в новые квартиры – так что ж, Кондрат не возражает.

Торопливо сбежав с лестницы, Кондрат помчался в пионерский лагерь.

У ворот лагеря он чуть не налетел на Яшку Клетки на. Клеткин стоял с надменным видом, прищурив глаза и приподняв подбородок.

– Здравствуй, – сказал Кондрат и почему-то, растерявшись, протянул Яшке руку.

– Коли не шутишь, – ответил Яшка, не вынимая рук из карманов. – А где же твой батька с аппаратом? Болтаете только. Уа, уа!

Кондрат обиделся и молча прошел мимо него.

– Сейчас умру с горя, – сказал Яшка ему вслед.

Однако это было обидным разочарованием. Яшка нетерпеливо ждал этого утра. Ему вовсе не нужен был пионерский лагерь и все их ребячьи затеи. Какие-то разноцветные змеи, спектакли, пластилины… Но взять в руки настоящий фотоаппарат, поглядеть в глазок, щелкнуть! А потом, может быть, даже научиться и проявлять и печатать… Ох, и наснимал бы тогда Яшка разных карточек – и Парк культуры бы снял, и Москву-реку, и мост над Москвой-рекой! А то и в Кремль пошел бы, Царь-пушку снял. Он бы научился, только один разок посмотреть – и готово!

Но вот он, Кондрат, пришел, а Ивана-то Кузьмича с аппаратом и нет. Очень нужно Ивану Кузьмичу возиться с малявками. Как же, так вот сейчас наденет калоши и побежит к ним в садик!

Яшка, насвистывая, медленно направился по улице. Воскресенье, выходной. Отец дома и уже с утра «веселый», стучит кулаком по столу и кричит, что всех заставит ходить по одной половице, а мать смотрит куда-то в окно, будто не слышит ею, и Яшка знает, что ей скучно-скучно, так скучно, что хочется лечь, да и умереть. Яшка слышал, как она именно этими словами – лечь, да и умереть – говорила о своей тоске соседке.

И Яшке скучно. Жаркий летний день, когда люди ловят рыбу, собирают в лесу грибы, катаются на лодках, – этот день для Яшки был полон одиночества, безделья, тоски, оттого что неизвестно куда себя деть, и тайной печали, оттого что вся его жизнь какая-то нескладная и не как у людей. Куда идти? Что делать?

Может, в кино? Но все только кино и кино. А жизнь ведь не только на экране. Вот был бы у него фотоаппарат! Счастливый этот Кондратка: пойдет со своим отцом, да и будет снимать что захочет. Если бы у Яшкиного отца был такой «Зоркий» или еще лучше – «Киев»!

Вспомнив о своем отце, Яшка невольно скривил губы. У его отца – аппарат! А что бы он с ним стал делать? Только одно – пошел бы да пропил.

Яшка брел сам не зная куда. На углу улицы его окликнули:

– Яша! Клеткин!

Яшка обернулся. Его звала Зина Стрешнева, она махала ему рукой:

– Пойдем с нами!

– Куда еще? – хмуро спросил Яшка.

– Фо-то-гра-фи-ро-вать!..

Яшка, все так же хмурясь, повернул обратно. Он делал вид, что все это ему малоинтересно и что он идет так, от скуки. Но его узкие ярко-синие глаза так и светились от радости.

Зина стояла у ворот и ждала его.

– Идем с нами на стройку, Иван Кузьмич велел.

Новый дом уже на четыре этажа поднялся над землей, наметился и пятый. Он словно врезался в небо своими красными кирпичными стенами, весь разграфленный еще пустыми темными проемами окон и дверей – будущие окна, будущие двери будущих прекрасных квартир.

Среди штабелей кирпича, строительного мусора и холмов разрытой земли и глины ходил со своим «Зорким» Иван Кузьмич, высокий, сутулый, длинноногий. Вот он перешагнул через канаву с канализационной трубой, встал под старой черемухой, которую строители, оберегая, оставили для будущего сада, и навел аппарат на угол третьего этажа.

– Там будет наша квартира, – пояснил Кондрат.

Зина остановилась, не зная, как ей в своих белых парусиновых босоножках пройти среди сырых, разъезженных грузовиками глиняных бугров. Но ребята уже бежали к Ивану Кузьмичу, прыгая через канавы и доски. Первым подбежал Яшка.

– А нам поснимать дадите? – спросил он, глядя в глаза Ивану Кузьмичу, напряженно стараясь угадать по выражению этих глаз: даст он поснимать или откажет?

– Иди сюда, – сказал Иван Кузьмич, – стань здесь.

Яшка послушно встал там, где ему указали. Иван Кузьмич подал аппарат, закинул ему на шею желтый ремешок.

– Теперь гляди сюда, в глазок.

Яшка вдруг стал робким и покорным. Он поглядел в маленький волшебный глазок и увидел там и дом, и Зину, и ребятишек, и груды кирпичей, и кран с поднятой стрелой… Столько всего уместилось в этом глазке, и все видно так отчетливо и так ярко – прямо крошечная цветная картинка!

И Яшка снимал.

Он быстро, быстрее всех ребят понял, как нужно фотографировать, как находить нужный ракурс, сколько времени держать.

– А ты, брат, молодец, оказывается, – сказал ему Иван Кузьмич, – способный. Ты чей?

– Ивана Клетки на, слесаря, – нехотя ответил Яшка.

Иван Кузьмин хотел сказать: «А, это ты и есть Яшка Клеткин, который из школы убежал?» И хотел хорошенько пристыдить Яшку.

Но Яшка предвидел это и ловко перевел разговор:

– А как это делается, что карточки цветные бывают?

– Это особая статья. Это пленка такая есть, – сказал Иван Кузьмич и начал увлеченно объяснять, как делается эта пленка, на которой снимки получаются цветными.

Снимали много – и дом, и черемуху, и друг друга. Яшка снял целую группу – Зину и всех ребят с нею. Иван Кузьмич поднялся в свою будущую квартиру, и его сфотографировали глядящим из проема своего будущего окна.

Зина тайком следила за Яшкой.

«Вот чем можно привязать его, – думала она. – Может, будет в конце концов человеком».

И в первый раз она с радостным облегчением отметила, что думает о Яшке без вражды и раздражения. Ну и кто он такой, если разобраться? Маленький, заброшенный, обозлившийся мальчишка – вот и все. Стоит ли и можно ли сердиться на него? Елена Петровна права: его приручить надо, приручить лаской, доверием. Тоненький, хрупкий мостик уже протянулся между нею и Яшкой, надо уберечь этот мостик, укрепить его.

Пленка кончилась, и все отправились домой. Яшка не отходил от Ивана Кузьмича.

– А потом что? Проявлять?

– Проявлять. А потом печатать.

– А как проявлять? А как печатать?

Иван Кузьмич поглядел на него с высоты своего большого роста:

– А ты, я вижу, азартный! Приходи ужо, к вечеру, вместе проявлять будем, а потом печатать.

У Яшки широко раскрылись глаза:

– Правда?

– Да чего ж не правда?

– А хозяйка твоя… не выгонит?

– Моя мама не такая, чтобы выгонять, – сурово осадил его Кондрат.

Кондрат ревновал. Отец носится с Яшкой, как будто только один Яшка тут и есть. «Способный», «азартный», «молодец»… А как будто Кондрат хуже снимает. Он уже и проявлять умеет и печатать. Правда, ему некогда много заниматься фотографией, у него еще и других дел не сочтешь. А Яшка только по улицам слоняется. И уже он и «молодец» и «способный»!

– Вот и пойди, Яша, – вмешалась Зина, – вот и будете проявлять вместе с Кондратом.

– Пускай без меня проявляют, – ответил Кондрат, – я буду книжки в библиотеке выдавать. Да и потом, я ведь… не азартный.

– Эх, кабы у меня такой аппаратик был! – не слушая Кондрата, сказал Яшка. – С утра до ночи снимал бы. И ночью снимал бы! А что, Иван Кузьмич, ночью снимать можно?

– Я снимал. – Иван Кузьмич был рад, что наконец-то встретился ему человек, с которым можно сколько хочешь говорить о фотографии. – При больших фонарях снимал. Интересные снимки получаются. Придешь – покажу.

– Ладно! А поснимать дашь?

– Если сумеешь, конечно, дам. Все равно аппарат всю неделю без работы лежит. Кондрат – он ведь, ты сам слышал, до этого дела не азартный.

Зина видела, как сверкнули на отца глаза Кондрата. Но это ничего, пускай парнишка немного потерпит.

Может, Иван Кузьмич лучше, чем кто-либо, сумеет приручить Яшку.

Яшка с этого дня стал чаще появляться в лагере. Он принес отпечатанные карточки, на которых среди бугров и строительного материала стояли ребятишки и Зина. У Зины было темное лицо и черные волосы, но это ничего, это передержка. В следующих карточках этого не будет.

Зина по-прежнему не любила Яшку. Она заставляла себя терпеть его присутствие. Однако она все больше и больше убеждалась в том, что доброе отношение к человеку вызывает такое же доброе отношение и с его стороны. «Худой мир лучше доброй ссоры» – здесь эта пословица оправдывалась. Чем дальше, тем лучше и добрее становился этот худой мир. Яшка хоть и не стал ласковей, все-таки кое в чем начал уступать. Он уже не плевался, не дразнил маленьких и, кажется, перестал попрошайничать на улице.

Через Кондрата она знала, что Яшка теперь все вечера проводит у Ивана Кузьмича, что он без конца возится с пленками, печатает, проявляет и даже ходит фотографировать один – Иван Кузьмич дает ему фотоаппарат.

«Мы его выведем в люди, – похвалилась как-то Зина отцу. – Важно сначала чем-нибудь увлечь человека…»

«Ну что ж. Сначала увлечется, а потом надоест, – ответил отец. – Так тоже бывает».

Зина удивленно посмотрела на отца:

«Как ты можешь так думать, папа? Вот увидишь, мы этой зимой его в пионеры принимать будем!»

Отец с сомнением пожал плечами.

«Хорошо, если так. Буду рад и за него и за тебя».

Этот разговор огорчил Зину. А что, если и правда Яшка позабавится, да и уйдет снова на улицу попрошайничать, добывать деньги на кино и папиросы? А потом, может быть, и воровать. И что же тогда окажется? Что Зина и радовалась напрасно, и преодолевала свою вражду напрасно, и что никак она на Яшку не повлияла, и что никакой она не воспитатель и не вожатый.

Но нет, нет. Просто отец слишком осторожен. Ему нужны факты. Ну что ж, дай время, будут и факты! Вот посмотрим, что ты тогда скажешь, папка, недоверчивый человек!

…Был тот предвечерний час, когда рабочий день на заводе близится к концу, когда вахтер, поглядывая на часы, готовится дать гудок, а хозяйки начинают накрывать на стол. Мирный час, когда семья собирается к обеду и отдыху.

Зина тоже накрыла на стол. Обед был готов. Сегодня ей даже удалось сделать рисовый пудинг с клюквенным киселем. Антон уже похаживал из комнаты в кухню и поглядывал на кастрюлю с киселем, который остывал на окне.

В дверь позвонили. Антон бросился открывать:

– Папка!

– Какой папка? – сказала Зина, невольно встревожившись. – Еще гудка не было!

Звонил Кондрат. Он хмуро поздоровался с Зиной.

– Что случилось, Кондрат? – спросила Зина, чувствуя что-то недоброе, что касается и ее.

Кондрат мрачно посмотрел ей в глаза:

– Яшка сбежал.

Яшка сбежал! Зина неожиданно почувствовала смутную радость. Яшки нет, он, наконец, сделал то, чего когда-то так хотелось Зине. Его нет, он больше не будет приходить и пугать Антона, и Зине не надо будет напряженно следить за ним и изыскивать пути к сердцу этого неприятного и даже противного ей человека! Неужели это правда, неужели Яшка сам, по своей воле, освободил ее от своего присутствия?!

– И отцов аппарат унес, – сказал Кондрат.

– Как? Украл аппарат?

– Взял поснимать. А теперь Яшки нигде нету. И аппарата нету.

Зина побледнела. Ей стало стыдно своей мгновенной радости, ей не хотелось верить, что все это случилось. Может, просто он ушел куда-нибудь далеко, увлекшись снимками. Надо подождать, он явится, обязательно явится. Это невозможно, чтобы Яшка поступил так подло!

Ни Зина, ни Антон, ни Кондрат не слышали, как прогудел гудок на заводе. Отец, которому открыла соседка Анна Кузьминична, неожиданно вошел в комнату.

«Факты! Погоди, папка, будут и факты!» – пронеслось в мыслях Зины, и она, нахмурившись, закусила губу.

– Это что за совещание? – спросил отец, поглядев на их омраченные лица. – Какой вопрос обсуждается?

Пока Зина подыскивала слова, чтобы объяснить отцу случившееся, Антон сказал:

– Яшка аппарат украл и убежал куда-то.

– Та-ак! – Отец не то усмехнулся, не то скривил губы. – Этим все и кончилось!..

Он снял спецовку и пошел мыть руки. Зина бросилась за ним в кухню.

– Этого не может быть, папочка! Вот увидишь, он вечером вернется! Просто он забрел куда-нибудь… или за город отправился. А уж все – «украл, украл»!

В кухню прибрели и Кондрат с Антоном.

– Ничего он не вернется, – сказал Кондрат, глядя куда-то вниз и в сторону, – он еще вчера утром ушел. А мать говорит, что сама не знает, где он. Она уже в милицию заявила.

– Ну и что же?! – не сдавалась Зина. – А может, с ним что-нибудь случилось? Может, несчастье какое? А уж вы скорей – «украл»!

– Хорошо, подождем судить, – сказал отец, вытирая руки. – Есть такие мудрые слова: «Не суди не выслушав».

Уже стемнело, когда, поднявшись по деревянной замусоренной лестнице, Зина постучала в комнату Клеткиных. Никто не ответил.

В коридоре стояли соседи, перешептывались.

– Совсем уволили?

– А что ж такого беспросыпного пьяницу держать? И так уж довольно помучились.

– Слесарь-то хороший, жалко.

– Какой там уж он слесарь! Руки от водки дрожат.

– Как же жить-то будут?

– Ничего. Ксения заработает.

– А что он-то работал? Только и работал, что на выпивку.

Заметив Зину, одна из соседок сказала небрежно:

– Входи, у них не заперто.

Зина открыла дверь и остановилась на пороге. Ее поразила заброшенность и безнадежная печаль этой комнаты. Казалось, что здесь давно никто не живет: старые окурки на полу, немытая тарелка и пустая бутылка на столе со сдернутой на край скатертью…

Однако в комнате были люди. У стола, свесившись головой на руку, спал Яшкин отец, бывший слесарь Иван Клеткин. Его хриплое дыхание наполняло комнату винным перегаром.

У раскрытого окна сидела мать Яшки. Она глядела куда-то пустыми глазами, видно было, что ей все равно, куда глядеть, лишь бы не видеть своего дома, своей комнаты, своего мужа.

Ксения Любимовна нехотя оглянулась.

– Здравствуйте, – тихо сказала Зина.

– Чего тебе? – неприязненно спросила Ксения Любимовна.

– Я пришла узнать… Яша не вернулся?

Женщина встала и подошла к Зине. Она куталась в платок, хотя в открытое окно дышал теплотой хороший летний вечер.

– А тебе что? – спросила она.

Зина выдержала тяжелый взгляд Ксении Любимовны.

– Как же мне что? – возразила она. – Я из пионерского лагеря, я должна знать, где Яша. Он наш будущий пионер. Как же это что мне?

– Ступай в милицию, может, там скажут… – Ксения Любимовна отвернулась и снова направилась к окну. – Не в первый раз, приведут. Не пропадет сокровище.

Зина не знала, что ей делать и что думать об этих людях. Она вышла, тихо прикрыв дверь. Медленно спускаясь по лестнице, она думала о Яшке. Вот как у него дома. Вот как живут его отец и мать. А каково было жить Яшке? Вот он и убежал. Конечно, продал аппарат и на эти деньги уехал куда-нибудь. И там где-то живет, как хочет или как может – без друзей, без старших. Один. И уж теперь-то он, конечно, будет совсем пропащим человеком!

Зина, страдая, винила себя во всем. И в том, что не смогла преодолеть своей вражды к мальчишке, и в том, что успокоилась там, где еще надо было тревожиться. Но все-таки подлый, подлый он человек! Ему доверяли, его привечали, а он вот как отплатил за все доброе!

И Зине стыдно было вспомнить, как она хвалилась перед отцом своими успехами и такими дешевыми радостями!

Хрупкий мостик, который начал возникать между Зиной и Яшкой, сломался.

ТАМАРА ИЩЕТ СЧАСТЬЯ

Отец встретил Тамару на станции. Тамара увидела его из окна вагона, но не узнала: стоял какой-то загорелый черноглазый человек в брезентовом плаще и в сапогах, грубоватый, с морщинками около глаз, привыкших щуриться от солнца.

Но, когда этот человек шагнул навстречу Тамаре и протянул руку, чтобы принять ее чемодан, она вдруг поняла, что это ее отец.

– Папа!

Тамара бросилась к нему, крепко обняла его за шею. В эту минуту она почувствовала, что это единственный по-настоящему родной ей человек, который и поможет во всем, и защитит от всяких бед, и поймет ее мятущуюся душу.

Отец был рад ей.

– Какая большая! – сказал он, любуясь Тамарой. – Уже невеста, а?

– Никакая я не невеста, – прервала его Тамара, – и вообще, папа… Мне надо с тобой поговорить обо всем, обо всем! У меня так много…

– Поговорим, поговорим, – сказал отец тоном, каким говорят с детьми, желая их успокоить, – дома поговорим.

К удивлению и к удовольствию своему Тамара увидела, что их ждет машина.

– Это чья машина? – спросила она. – Директор дал?

Отец с недоумением посмотрел на нее.

– А ты разве забыла, что я сам директор? Уже скоро год, как назначили. Я же писал тебе!

Тамара покраснела. Видно, это было в те дни, когда, кроме Яна, дачи и всяких дачных развлечений, ничто для нее не существовало.

– Ах, да! Я просто как-то не привыкла еще, что ты директор, папа!

– А я уж подумал, что ты не получила письма. Ведь ты меня даже и не поздравила!

– Как – не поздравила?! Я же писала тебе. Я тебя поздравляла! Значит, пропало письмо!

Тамара говорила неправду. Она забыла ответить отцу и поздравить. Украдкой покосившись на отца, Тамара старалась догадаться: чувствует ли он, что она лжет?

Но у отца был непроницаемый вид. Он вел машину и внимательно глядел вперед.

– Значит, пропало, – сказал он, чуть поведя бровями. – На свете всякие чудеса бывают. Вот и письма пропадают тоже.

Он взглянул на Тамару, улыбнулся. И Тамара опять подумала, что отец очень изменился. Она не помнила его улыбки, да и улыбался ли он когда-нибудь раньше? Бледный, худой, с запавшими глазами, он являлся иногда к обеду или ужину и снова уходил на завод или запирался в своей комнате. Он избегал общения с ее матерью, а когда мать начинала упрекать его за это, отец морщился и спешил скрыться. Он был таким замкнутым, таким угрюмым и таким несчастным. И ведь у него была хорошая работа, он жил в хорошей квартире, с ним вместе была его семья. А теперь, когда он здесь один и работа такая неинтересная – ну что интересного может быть в деревне? – он вдруг почему-то и спокоен, и здоров, и даже улыбается! А загорелый какой, и загар такой мягкий, розовый…

– Ты что меня разглядываешь? – спросил отец, не глядя на Тамару. – Изменился?

– Да… – нерешительно ответила Тамара. – Веселый какой-то.

– А ты тоже изменилась. Только грустная какая-то.

Тамара хотела возразить, но отец, не дожидаясь ответа, притормозил машину и сказал с теплым чувством тихой успокоенной радости:

– Вот мы и дома.

Машина остановилась возле небольшого бревенчатого дома, заросшего акациями. Дорожка, выложенная красным кирпичом, вела к маленькой застекленной веранде с белой дверью.

«Дома»! – подумала Тамара. – Здесь его дом? Почему здесь? Разве он не временно живет в совхозе и разве не в Москве его настоящий дом?»

Но она ничего не сказала и, предоставив отцу нести ее чемодан, поднялась по чисто промытым ступенькам веранды.

Дом ей не понравился. Низкие потолки, небольшие окошки, беленые стены. И никаких диванов, никаких зеркал, совсем простой стол и простые, без обивки, стулья. Если бы Тамара знала, она хотя бы привезла из дома хрустальную вазочку и букетик шелковых роз – они совсем как настоящие!

Отец улыбнулся:

– А зачем же нам «как настоящие», если у нас самые настоящие есть?

На всех окнах стояли горшки с геранями и фуксиями. Герани полыхали красными цветами; изящные, ювелирной работы сережки фуксий, словно фиолетовый дождь, висели на тонких красноватых ветках.

– Ну уж и цветы! – фыркнула Тамара. – Ты, папа, совсем деревенский стал.

– А что, тебе не нравятся?

Тамара заметила, что отец огорчился. Но что с него возьмешь! Он никогда ничего не понимал в устройстве жизни. Мог бы потребовать квартиру в новом доме и обставил бы ее как следует… Нет, мама права, он никогда не умел пользоваться своим положением, своими возможностями.

«Я, кажется, становлюсь такой же, как мама!» – вдруг подумалось Тамаре, и она поспешила отогнать эту мысль.

Нет, нет, она не хочет быть похожей на свою мать! Однако и с отцом тоже нельзя во всем соглашаться. Теперь она возьмет хозяйство в свои руки и сделает все, как ей нравится, а отец пусть знает свою работу и больше ни о чем не беспокоится.

– Да, мне не нравятся эти твои деревенские герани, – твердо сказала Тамара. – И что это ты выдумал? Откуда ты их взял? Я их вынесу отсюда.

– Нет, нет, – торопливо возразил отец и сделал движение, будто хотел защитить свои герани. – Ну зачем же? Ведь они тебе не мешают!.. А…

Он смутился, умолк, налил из графина воды в стакан, выпил. Тамара подозрительно глядела на него:

– Кто принес тебе эти цветы? Кто эта мещанка?

– Ну почему же мещанка? – Отец вспыхнул и нахмурился. – Разве цветы любят только мещане? Живой цветок – это красота. Почему же только мещанам дано любить эту красоту? Уж если говорить о мещанстве – то мещане те, кто презирает живую природу и ставит в свои вазочки шелковые розы и радуется, что эти тряпочные цветы совсем как настоящие!

Тамара немного оторопела, но тут же спохватилась и холодно сказала:

– А чего ты так рассердился? Ну и ладно, ну и любуйся, пожалуйста, на свои герани!

– И вообще хватит об этом!

– Только я ни поливать, ни ухаживать за ними не буду!

– Я сказал – хватит. Без тебя польют. Умойся, и пойдем в столовую.

– В столовую? А дома?

– Дома будем обедать, когда ты приготовишь обед.

– Я?!

Тамара во всю ширь раскрыла свои большие темно-синие глаза. Отец усмехнулся:

– А чего ж ты так испугалась, будто тебя на Луну посылают! Любая девчонка из совхоза сумеет суп сварить. А ты что же?

Тамара обиделась:

– А то, что я умею, твои девчонки из совхоза не умеют и не сумеют никогда!

В столовую Тамара пришла нарядная, в пестром шелковом платье, в белых туфельках и с белыми бусами на шее. Пускай эти девчонки из совхоза посмотрят, какая она, Тамара!

И на Тамару смотрели. Смотрели трактористы в замасленных спецовках, шоферы, смотрели и совхозские девчонки, птичницы и огородницы, кто искоса, кто прямо в глаза, откровенно удивляясь и любуясь. А Тамара, гордая и счастливая, будто и не видела никого. Она давно ждала этого часа, она предвидела его; она, в этой деревенской столовой с длинными столами и скамейками и голубыми занавесочками на окнах, чувствовала себя райской птицей, нечаянно залетевшей из каких-то счастливых краев. И, чувствуя, как ею любуются, встряхивала своими тугими каштановыми кудрями, скучающе глядела в окно, рассеянно катала хлебные шарики своими белыми пальцами.

– Это откуда же такая?

– Директорова дочка!

– Ух ты, какая красавица!

– И гладкая какая – словно ядром кормленная!

Тамара слышала этот негромкий разговор, но делала вид, что ничего не слышит. Что красавица – так это правильно. Но что такое «ядром кормленная»?

Тамара с сомнением придвинула тарелку с супом, взяла алюминиевую ложку и, сделав гримаску, повертела ее в руках. Отец заметил это:

– Ешь и не кривляйся.

– Но я не могу такой ложкой…

– Люди едят, а ты не можешь?

– Но они же…

– Они не хуже тебя.

Тамара нахмурилась и стала есть суп. Суп был вкусный, однако Тамара делала вид, что ест через силу. Подняв от тарелки глаза, она встретила суровый взгляд отца, устремленный на нее.

– Брось фокусы, – негромко, но грозно сказал он, и Тамара с удивлением поняла, что отца надо слушаться.

«Смотри, какой стал! – подумала она, украдкой поглядывая на него. – А дома тихий был».

И снова, как при первой встрече, Тамара увидела, что отец стал совсем другим. Бывало, он, безмолвный, словно чужой, появлялся после работы в их богатой московской квартире и утром неслышно уходил на работу без завтрака. Мать спала, Тамара спала, а работница Ирина (противная насмешница) ленилась приготовить ему завтрак. И он никогда не сердился, никогда. Правда, как-то раз попробовал он поучить Тамару – пусть она сама за собой убирает да пусть пойдет к подруге Зине помочь вымыть пол, потому что у Зины нет матери. Но Антонина Андроновна так задала ему тогда, что он чуть из дома не убежал. А теперь вот как покрикивает на Тамару!

«Возьму да уеду обратно, – подумала Тамара, болтая ложкой в тарелке, – если будет так командовать да обрывать».

Но тут перед глазами встала душная, набитая подушками и коврами квартира. Пропадающая от тоски и безделья мать, которая ходит по этим коврам, шлепая зелеными туфлями. Вспомнился и он, Ян Рогозин, пьяный, страшный. Такой страшный! Вот он идет, шатаясь, по улице, глядит на нее страшными глазами, кричит, смеется, издевается… Ой, как забыть это все, как забыть? И как вернуться туда?

К их столу подошла молодая женщина, круглолицая, с гладко зачесанными светлыми волосами и тугой косой, свернутой на затылке. У нее были чуть припухшие веки и серые, несколько утомленные глаза. Слегка изогнутые тонкие брови придавали ее простому загорелому лицу выражение печали. Женщина улыбнулась, в уголках ее обветренных губ появились маленькие ямочки, но и улыбка не согнала печали с ее бровей.

– Кто эта молодая особа? – спросила она, как-то особенно лучезарно взглянув на отца. – Неужели дочь?

– Дочь, – мягко ответил отец, и Тамара увидела, что его черные глаза так же лучезарно сияют в ответ. – Познакомьтесь. Дочь Тамара. Агроном совхоза Евгения Николаевна.

Евгения Николаевна протянула Тамаре руку. Тамара почувствовала, что рука у «агрономши», как она тотчас окрестила Евгению Николаевну, крепкая и немного шершавая.

«Агрономша» внимательно поглядела Тамаре в глаза, словно хотела найти в них ответ на свой тайный, очень важный для нее вопрос. Тамара ответила ей холодным, немного враждебным взглядом. Она сама не знала, почему не понравилась ей эта «агрономша». Может, потому, что отец так приветливо глядит на нее?

Евгения Николаевна опустила тяжелые ресницы, улыбка ее пропала, и ямочки исчезли.

– Были на седьмом участке? – спросил отец. – Как там?

– Блоха, – ответила Евгения Николаевна и отошла к своему столу.

Тамара подметила, что отец тянется за ней взглядом и не может оторваться, и взгляд у него задумчивый и счастливый.

– Какая блоха? – резко спросила Тамара. – Вы разве блох разводите в поле?

– А? Что? – Отец словно удивился, что Тамара сидит рядом с ним, за столом, в совхозной столовой. – Ах, да… блоха. На свеклу напала блоха. Надо принимать меры. Да. А ты знаешь, кто подарил мне эти герани? – Отец улыбнулся. – Она!

Тамара испытующе поглядела на него:

– А дальше?

Отец вдруг заторопился, собрал в кучу тарелки, сложил вилки и ножи, встал из-за стола.

– Ну, а что же дальше? – повторила Тамара, выходя вслед за отцом из столовой.

Отец пожал плечами.

– Какое «дальше»? Просто она очень хороший человек.

И снова повторил, словно стараясь, чтобы Тамара поняла это и запомнила:

– Она хороший человек. Она хороший, добрый человек, Умница.

– А когда ты поедешь к маме? – спросила Тамара, не глядя на отца.

Они шли по белой тропочке, пролегавшей среди густой гусиной травки и мохнатой ромашки; ступишь в сторону с тропочки – и словно в мягкий ковер. Над головой шелестели ветки берез, пели птицы. Небо дышало ласковой солнечной теплотой, ветерок нежно пошевеливал золотисто-каштановые Тамарины кудри. Но она не видела ни берез, ни неба, она не слышала пения птиц. Тяжелое подозрение заполнило ее сердце.

– Когда ты поедешь к маме? – упрямо и требовательно повторила она.

– Как хорошо! Как хорошо на свете! – сказал отец, щурясь от солнца. – Все растет, все цветет, все радуется… Когда я поеду? Не знаю. Может быть, никогда. Ты чувствуешь, как зеленый цвет успокаивает глаза? Такой чистый зеленый цвет!