Глава 2

Умирая от страшной ножевой раны в боку, некто Лоренцо Торелли нервно смеялся, глядя вслед убегающим вниз по темной, мощеной булыжником улочке грабителям, уносившим в своей потертой кожаной сумке его безымянный палец. Лоренцо Торелли был весьма отдаленным потомком одного из Борджиа. Строго говоря, он доводился правнуком его внебрачной дочери, и в эту несчастливую ночь лишился всего: жизни, единственной фамильной драгоценности и даже безымянного пальца, на котором носил эту драгоценность с присущей ему хвастливой дерзостью.

Он был пустым и никчемным человеком, фанфароном, пьяницей и игроком, но сейчас, зажимая скользкими от собственной крови руками распоротый бок и чувствуя, как жизнь вместе с кровью вытекает на пыльную мостовую, он нашёл в себе силы хрипло расхохотаться и прокаркать вслед грабителям:

— Мне жаль вас... Несчастные безумцы!

Впрочем, весьма возможно, что его последние слова были не совсем такими, а может быть, и не такими вовсе — Торелли не мог похвастать утонченным воспитанием, так что в качестве последнего напутствия своим убийцам был вполне способен завернуть что-нибудь покрепче. Тем не менее, доподлинно известно, что, умирая, он смеялся, и лишь на смеявшись вдоволь, мягко опустился на колени и повалился лицом прямо в залитую кровью мостовую. Так его и нашли наутро, а в двух кварталах от него лежал в подворотне один из грабителей. О том, что это именно грабитель, а не очередная жертва, свидетельствовал отрубленный безымянный палец — тот самый, которого не досчитались у Торелли, — намертво зажатый в левой руке убитого. В правой руке мертвый грабитель сжимал страхолюдный тесак самого зловещего вида. Широкое лезвие этого орудия производства было обильно обагрено подсыхающей кровью. Голова грабителя была проломлена, одежда в полном беспорядке — похоже было на то, что сей славный муж продал свою жизнь недешево. Действительно, буквально в двух сотнях шагов от того места, где он лежал, вскорости обнаружился еще один покойник. При нем был тяжелый, обитый железом дубовый посох, испачканный кровью и налипшими волосами, а в боку зияла широченная ножевая рана — точь-в-точь как та, от которой умер Торелли. Еще у него была пустая кожаная сумка.

Все было ясно. Торелли был человеком известным, хотя это была совсем не та известность, которой принято гордиться в приличном обществе. Впрочем, в приличном обществе Лоренцо Торелли не бывал ни разу в жизни — его туда не пускали, да он и не особенно к этому стремился. Ему нравилось хвастаться в кабаках перед ротозеями своим сомнительным происхождением от таинственных и всемогущих Борджиа, хлестать за их счет дрянное вино и ослеплять присутствующих блеском огромного, великолепно ограненного алмаза в обрамлении мелких рубинов, вставленных в массивную, тончайшей работы оправу потускневшего от времени золота. Достигнув состояния блаженного опьянения, он с охотой рассказывал хриплым шепотом страшные легенды, связанные якобы с этим кольцом. Его неоднократно предупреждали о том, что когда-нибудь он будет убит из-за этого кольца, на что он, смеясь, неизменно возражал, что такая добыча не принесет грабителям пользы — кольцо, мол, не простое, и носить его может лишь тот, в чьих жилах течет кровь Борджиа. Всякий же, по его выражению, простолюдин, осмелившийся прикоснуться к кольцу, обречен на смерть.

Злые языки, впрочем, утверждали, что сорокакаратовый бриллиант на пальце у Лоренцо Торелли — не более чем искусно отшлифованный кусок оконного стекла, а если как следует потереть золотую оправу о полу суконного кафтана, она очень быстро превратится в медь, а то и в олово. Теперь злые языки были посрамлены: кольцо было похищено, и, как и предсказывал Торелли, оба похитителя не прожили после этого и часа. Правда, сам Торелли тоже погиб, но это было отнесено на счет того, что его родство с Борджиа всем, да, пожалуй, и ему самому, всегда представлялось довольно сомнительным. Признано было, тем не менее, что кольцо и вправду не простое: три трупа за одну ночь — это много даже для записного бретера, а не то что для кольца. Ни на одном из трупов кольцо найдено не было, и вскоре история Лоренцо Торелли была благополучно забыта, заслоненная другими событиями — пусть не такими драматическими, но, несомненно, гораздо более свежими.

Кольцо подобрал некий Винченцо, фамилии которого никто не знал, да никогда и не стремился узнать. Покидая город в глухой предрассветный час с тюком чужого добра за плечами, этот еще не старый, но уже вполне прожженный мошенник наткнулся на лежавшего у стены дома человека. Приняв его за пьяного, Винченцо, никогда не упускавший случая поправить свои дела за чужой счет, приступил к методичному осмотру его карманов. Очень быстро он обнаружил, что его “клиент” мертв, как печная заслонка, но такой пустяк, конечно же, не мог его остановить, и его старания не пропали даром: спустя минуту он стал обладателем целого состояния.

Так кольцо отправилось странствовать по миру, меняя владельцев и самым затейливым образом пересекая границы. Иногда оно меняло владельцев вполне мирным путем: его продавали, проигрывали в карты или в кости, меняли на жеребцов и красавиц, а однажды даже потеряли, выронив из кармана. Несколько раз его крали. И, конечно же, не обошлось без яда, стали и огнестрельного оружия. Один из владельцев колечка, барон фон Штюбе, был убит наповал каминными щипцами. Ирония судьбы заключалась в том, что смертоубийство произошло в оружейном зале баронского замка, от пола до потолка увешанном разнообразнейшим оружием — от двуручных мечей двенадцатого века до новейших “зауэров” и “манлихеров”.

Совершенно непостижимым образом история кольца повсюду следовала за ним. Бывали, конечно, периоды, когда кольцо считалось утраченным безвозвратно, но это означало лишь, что оно попало в случайные руки и хранится под тощим матрасом у какого-нибудь невежды, не знающего разницы между по-настоящему ценным предметом и побрякушкой, стоящей ровно столько, сколько стоят пошедшие на ее изготовление материалы. По окончании этих периодов кольцо неизменно всплывало вновь, оставив позади еще парочку трупов и вписав новую строку в свою кровавую летопись.

Человек, убивший барона фон Штюбе каминными щипцами, знал легенду, связанную с кольцом, но она его нимало не смущала. Обер-лейтенант Райнер полагал себя натурой демонической, то есть, выражаясь простым языком, считал, что ему закон не писан. Его аристократически-бледное лицо с аккуратнейшими усиками было отмечено едва заметной печатью вырождения, и он забрал себе в голову, что легендарное кольцо Борджиа проделало свой усеянный трупами путь через века и границы с одной-единственной целью: добраться до обер-лейтенанта Карла Райнера и стать его персональным талисманом. Конечно, по нынешним, да, наверное, и по тогдашним понятиям он был не вполне нормален, но либо умел хорошо это скрывать, либо в германской армии тех времен приветствовались подобные отклонения. Так или иначе, в один прекрасный день наш обер-лейтенант, скрипя новенькими ремнями и сверкая черными зеркалами голенищ, отправился на Восточный фронт, увозя свой талисман в наглухо застегнутом нагрудном кармане френча.

Талисман хранил обер-лейтенанта больше года. За весь этот долгий срок Райнер не получил ни единой царапины, хотя вокруг него люди гибли сотнями. На их место приходили новые люди и тоже гибли, а обер-лейтенант Райнер оставался невредим. Постепенно он начал приходить к выводу, что погибнуть на этой войне ему просто не суждено, и в тот самый день, когда этот вывод окончательно оформился в его сознании, приобретя чеканные очертания непреложного закона природы, бородатые, грязные, насквозь пропитавшиеся окопной вонью русские крестьяне в сырых шинелях и ботинках с обмотками пошли в шестую за эти сутки контратаку, рассчитывая выбить не менее грязных, вонючих и небритых немецких серошинельников из полузасыпанной артиллерийским огнем траншеи. Обер-лейтенанта Райнера ударили трехгранным русским штыком в пах, а потом, видя, что он остался стоять, нанесли второй удар — в горло.

Кольцо Борджиа могло бы исчезнуть с лица земли надолго, если не навсегда — его просто закопали бы угрюмые инвалиды из похоронной команды, закопали бы вместе с трупом, некогда полагавшим себя демонической натурой и носителем особой миссии, если бы не одна досадная мелочь, приключившаяся в то утро с поручиком Карташовым. Дело было пустяковое, но неприятное: во время второй контратаки немецкая пуля ударила его в левую половину груди. Поручик ощутил болезненный тяжелый толчок, выматерился и побежал дальше, а когда потрепанная рота опять откатилась в свою полуобрушенную, залитую дождями траншею, обнаружил, что прошел на волосок от смерти. Пуля была на излете, но ее еще вполне хватило бы на то, чтобы отправить полного Георгиевского кавалера Карташова на тот свет, не угоди она прямиком в поручиковы часы. Поручик выгреб из кармана горсть шестеренок — все, что осталось от безотказного швейцарского механизма, — и несколько приуныл. Конечно, время можно было узнавать по немецкой артиллерии, начинавшей и заканчивавшей свои концерты строго по расписанию, но поручик привык к часам и чувствовал себя без них не вполне одетым. Как офицер и дворянин он не приветствовал мародерство, и даже наоборот, но год окопов может расшатать любые моральные устои, в том числе и гораздо более прочные, нежели те, коими обладал поручик Карташов.

И потом, ему до зарезу нужны были часы.

Поэтому, заметив на груди у заколотого им немецкого обер-лейтенанта тоненький серебряный блеск часовой цепочки, поручик опустился на корточки и завладел часами поверженного противника. После этого, не вполне отдавая себе отчет, зачем он это делает, Карташов обследовал соседний карман серо-голубого френча, и глаза его полезли на лоб. Поручик знал толк в камнях, поэтому ладонь его, на которой лежало кольцо, мгновенно сжалась в кулак.

Поручик Карташов недаром числился в полных Георгиевских кавалерах. Он был храбр, умен, смекалист, ловок, силен и удачлив, поэтому, имея в кармане проклятое кольцо, ухитрился дожить аж до восемнадцатого года. Летом же восемнадцатого года, пробираясь с растерзанной Украины на Дон к Деникину, поручик сплоховал. Когда тащившийся со скоростью пешехода поезд был остановлен в чистом поле хлопцами одного из расплодившихся подобно тараканам “батек”, Карташов не сумел придать своей породистой физиономии достаточно тупого выражения и был немедленно опознан как офицер, несмотря на зловонные тряпки, заменявшие ему в целях конспирации верхнюю одежду. Едва услышав своеобычное: “Дывись, хлопцы, охвицер!”, поручик выхватил наган и с наслаждением всадил пулю в широкую волосатую харю. Еще немного, и он в одиночку отбил бы нападение, но в нагане кончились патроны. Из поезда вынесли семь трупов, а следом выволокли яростно сопротивляющегося поручика. Его быстро и вполне профессионально обыскали, после чего грубо толкнули к нагретой степным солнцем деревянной стенке вагона.

— Ото ж я дывлюсь, що ты так брыкався, — миролюбиво сказал ему батька, разглядывая кольцо, и поручика застрелили из обреза трехлинейной винтовки Мосина.

Атаман Кругляш был худ, высок, черен и усат. Одевался он в синий китель городового, висевший на нем мешком, и необъятной ширины хромовые галифе. Картину дополняли желтые козловые сапожки на кокетливо скошенном высоком каблуке и мохнатая белая папаха. На правом боку атаман Кругляш носил никелированный маузер в желтой деревянной кобуре, на левом — дрянную, очень тяжелую и неудобную казачью шашку с длинным темляком, а на мизинце левой руки красовался с этого дня и до самой его смерти перстень с бриллиантом на сорок карат, окруженным мелкими рубинами. Лоренцо Торелли носил кольцо на безымянном пальце, но с тех пор утекло много воды, а люди, если верить ученым, становятся год от года крупнее. Говорят, в этом виновата акселерация.

Атаман Кругляш был убит револьверной пулей в затылок, когда на хутор, где третьи сутки подряд бражничала банда, неожиданно налетел сбившийся с дороги эскадрон красных. Некоторые потом удивлялись тому, что бесстрашный атаман был застрелен со спины, хотя чему же тут удивляться: когда убегаешь, волей-неволей приходится поворачиваться к нападающим спиной. Удивление вызывало также и исчезновение дорогого кольца с мизинца атамана. Когда взмыленные кони, всхрапывая, остановились в перелеске, в атаманской тачанке было все: сам атаман, его китель, галифе, сапоги, шашка, маузер и папаха. Был там еще пулемет Гочкиса, хлопец на козлах и батькин “научный консультант” — студент-недоучка, изгнанный некогда из университета за пропаганду анархизма, а пуще того — за систематическую неуспеваемость. Консультант удивлялся пропаже перстня больше всех. Его, конечно, обыскали и хотели вгорячах шлепнуть, но кольца при нем не было, хлопцы понемногу успокоились, и студент получил... нет, не жизнь, а отсрочку. Ведь кольцо-то украл он — на это его образования хватило, хотя до сих пор неизвестно, кто же все-таки застрелил атамана Кругляша.

Отсрочка, впрочем, получилась недлинной. Три месяца спустя отряд чоновцев, совершенно озверевших от плохой кормежки и долгой погони, загнал банду на дно Крутой балки и подчистую выкосил ее из пулеметов. Пуля разбила “научному консультанту” пенсне, которое он носил для пущей важности, и вышибла мозги. Когда он упал, .кольцо Борджиа вывалилось из кармана его узкого студенческого мундирчика и засверкало в пыли...

После этого его трижды пытались вывезти за границу, и все три раза неудачно: молодая Советская власть крепла и матерела прямо на глазах, и первое, что она позаботилась сделать — это навесить крепкие замки на все окна и двери, которые разные угнетатели народных масс прорубили в Европу в прежние темные времена. Тонны золота и гектары испачканного масляной краской холста осели у этих запертых отверстий, но кольцо, судя по всему, теперь выбирало хозяев само. Во всяком случае, оно ни разу не фигурировало в списках изъятого, составленных таможенниками. Оно вообще никогда не фигурировало в списках.

В конце концов один уголовник проиграл его другому в вульгарное “очко”. Можно было считать, что для проигравшего эта история завершилась вполне счастливо, но он-то, чудак, этого не знал и был очень огорчен проигрышем. Вы когда-нибудь видели, как ведут себя наши отечественные бандиты, если они чем-нибудь сильно огорчены? Уверяю вас, на это лучше не смотреть.

Так или иначе, проигравшему поначалу повезло — так же, впрочем, как и выигравшему, который тоже не оценил подарка судьбы.

Валерий Панин по кличке Студент вошел в кабинет и столбом стал в дверях, так что сопровождавший его сержант едва не ткнулся носом в его широкую спину, обтянутую облезлой кожей старенькой пилотской куртки.

— Здравствуй, Студент, — поприветствовал его майор Селиванов. — Проходи, не стесняйся. Вот тебе табуреточка, присаживайся, дружок.

— Объясните, на каком основании вы меня задержали, — чистым, вполне литературным языком потребовал Панин.

— Адвоката вызвать? — деловито осведомился майор.

— Желательно. Вот только одна беда: хороший адвокат к вам сюда не поедет, а недоучка хуже, чем ничего.

— Твоя правда. Так может, все-таки пройдешь? Что ты, в самом деле, как не родной? Сержант, трам-тарарам, почему задержанный стоит в дверях?

— Так он... это... не идет, — отрапортовал сержант.

Был он совсем молоденький, видно, сразу после армии, и смотрел на длинного Панина снизу вверх — тот был на добрую голову выше.

— Пр-р-елестно! — похвалил его Селиванов и снова перевел взгляд на Панина. — Может, хватит ваньку валять? Поговорим?

— Ладно, — сказал Студент, лениво отлепляясь от косяка и усаживаясь на шаткий милицейский табурет. — Раз привезли, разговаривать все равно придется.

Был он высок и широк в плечах, но именно в плечах, а не в талии, без этой тумбообразности, присущей нынешним бритоголовым адептам “качалок” и анаболиков. Весь он казался тонким и гибким, как прут из хорошей стали, и лицо у него было тонкое, сухое, с рельефными желваками, которые так и плясали на скулах. Длинные темно-русые волосы он собирал в конский хвост. Двигался он со свободной грацией человека, полностью владеющего своим телом. Вообще, был он таким, каким когда-то мечтал видеть себя майор Селиванов: весь на погибель бабам и на лютую зависть мужикам, ни прибавить, ни отнять, с одной лишь маленькой поправкой: никогда в жизни майор Селиванов не хотел стать уголовником.

Сержант тут же встал за его левым плечом с таким видом, словно он только что самолично приволок матерого рецидивиста Студента пред светлые очи начальства. Селиванов одним движением брови убрал сопляка в коридор, подальше от позорища, и открыл было рот, но хитроумный Панин опередил его.

— Я вас слушаю, майор, — сказал Студент, небрежным жестом бросая в угол тонкого рта сигарету. — Объясните, из-за чего горит сыр-бор.

— Непременно, — пообещал Селиванов, мысленно скрипнув зубами и начиная понемногу ожесточаться. Студент был, несомненно, крепким орешком. — Орешек знанья тверд, но мы не привыкли отступать, — ввернул он еще одну любимую цитату.

— ...Нам расколоть его поможет киножурнал “Хочу все знать”, — закончил за него задержанный и с тихим щелчком откинул крышку никелированной “Зиппо”.

— А почему, собственно, вас не обыскали? — глядя на зажигалку, спросил майор.

— Так они не успели. Я, знаете ли, от бабушки ушел, и от дедушки ушел...

— С-с-с-с... Ну ладно, что там у вас еще в карманах?

— “Парабеллум”, парочка “Стингеров” и одна-две крылатые ракеты, — сверкнув безупречными зубами, отрапортовал Панин. — Это, само собой, не считая трех килограммов наркоты и взрывного устройства.

— Сержант!!! — заорал Селиванов. В горле запершило, а на пороге возник давешний мальчишка. — Вы что, сержант, окончательно спятили? Почему задержанный не обыскан?! А вот шлепнул бы он меня прямо здесь, что бы ты тогда делал, облом тамбовский?

Сержант на секунду опешил, а потом, сделав зверское лицо, устремился к задержанному.

— Тяжелая у тебя служба, браток, — доверительно сказал ему Панин, поспешно вставая с табурета и поднимая руки к потолку. — Столько всего надо помнить... Я бы нипочем не справился.

Селиванов, яростно ломая спички, закурил последнюю папиросу, швырнул скомканную пачку в корзину для бумаг и стал наблюдать, как сержант неумело лапает задержанного. Наконец на стол перед майором легли пачка сигарет и уже знакомая ему зажигалка. Майор, вопросительно задрав брови, воззрился на сержанта:

— Это что же, все?

— Так точно, — отвечал совершенно уже сбитый с толку сержант. — Больше ничего нет.

Селиванов перевел взгляд с него на Панина.

— Вы свободны, сержант, — сказал он, и тот тихо испарился. — Не понял, — обратился он к Студенту.

— А в чем, собственно, дело? — пожал плечами Панин, снова усаживаясь на табурет. — Меня что, задержали за незаконное ношение табачных изделий? А, понимаю! Это все из-за зажигалки — огнеопасно все-таки...

Селиванов курил экономными затяжками, сквозь клубящийся дым терпеливо наблюдая за тем, как задержанный валяет дурака. Он явно полагал, что голыми руками его не возьмешь, и майор склонен был в данном случае с ним согласиться: взятые с поличным преступники, как правило, так себя не ведут. А ведь устроил эту шутку он, больше некому, все улики говорят против него, а ему хоть бы хны: сидит себе, развалясь на табуреточке, пускает дым в потолок и мелет чушь. Майор демонстративно посмотрел на часы.

— Тебе не надоело? — скучным голосом спросил он.

— Надоело, — честно признался Панин. — Черт с ней, с воровской честью, согласен на чистосердечное признание. Вас ведь, как я понял, очень сильно интересует, почему это у меня в карманах, кроме сигарет и зажигалки, ничего нету.

— Для начала, — сдержанно сказал майор.

— Так вот, можете оформить как явку с повинной и чистосердечную помощь следствию: все остальное у меня изъяли ваши оперы, когда шмонали меня на квартире у Прудникова.

— Так обыск все-таки был? — все еще сдерживаясь, спросил майор.

— Ну натурально, — пожал плечами Студент. — Что же вы так плохо думаете о своих сотрудниках? Чтобы они да по карманам не полазили?..

— Откуда же тогда у вас сигареты?

— Ах, это... Это я приобрел, когда от ваших ребят убежал. Что же это, думаю, так мне теперь без курева и пухнуть? Ну, и рванул...

— А деньги? — в душе умиляясь собственной кротости, поинтересовался майор.

— А мне в долг дали, — снова белозубо улыбнувшись, сообщил Панин. — Очень удобно иметь знакомства среди торгового люда. Вот вы, я вижу, таких знакомств не имеете, а напрасно. Курите всякую дрянь, да и та у вас кончилась...

— Ладно, — сказал майор, обходя скользкую тему, — давайте-ка ближе к делу.

Он положил перед собой чистый бланк протокола и расписал шариковую ручку на листке перекидного календаря за тысяча девятьсот восьмидесятый год.

— Фамилия, имя, отчество, адрес, год рождения, семейное положение.

Панин вздохнул, потушил сигарету и скучным голосом отбарабанил свои анкетные данные, делая паузы, чтобы майор успевал записывать.

— Вы задержаны по подозрению в ограблении квартиры гражданина Прудникова. Кроме того, вы подозреваетесь в убийстве или похищении упомянутого гражданина. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Чушь собачья, — легко, без задержки ответил Студент. — Вы что, майор, белены объелись? Я уж не говорю о том, что это бред по существу, но каково это по форме? Вы нарушаете собственные правила, хватаете посреди улицы ни в чем не повинных граждан, выворачиваете карманы, везете в кутузку, снова лазите по карманам, и все это, насколько я понимаю, даже без намека на ордер...

— Что верно, то верно, — согласился Селиванов, отодвигая в сторону бланк протокола, — ордера пока нет. Просто не успели, если честно. Но поверь мне на слово, на основании тех улик, которыми мы располагаем, ордер будет выдан без малейшей задержки, моментально. То есть, если бы я сейчас вдруг расчувствовался и решил тебя отпустить, ты бы даже на улицу не успел выйти, как тебя бы уже снова взяли — по всем правилам, с ордером.

— А вам не кажется иногда, что так — по всем правилам — было бы лучше? — вдруг негромко спросил Студент.

— Смотрите, какой законник, — протянул Селиванов. — Уж кто бы говорил про правила!.. Мой тебе совет, Студент, колись сразу, пока я тебя не прижал. Дело твое гиблое, зря ты с мокрухой связался, не твоя это специальность. Ты же умный парень, зачем тебе это — ножи, топоры, жмурики...

— Фу ты, ну ты, — покрутил головой Панин, — меня прямо в пот бросило и слеза прошибла. Что ж у вас там за улики такие убойные, разрешите полюбопытствовать? И еще я не понял, что же именно я с этим вашим Прудниковым сотворил — убил или, наоборот, похитил? Вы уж решите что-нибудь одно, что же мне, сразу по двум статьям отбрыкиваться?

— Значит, от чистосердечного признания мы отказываемся, — констатировал майор, снова придвигая к себе бланк протокола.

— Да я же не против, только скажите толком, в чем признаваться! — воскликнул Панин.

Он снова развлекался, но в глубине его глаз майор Селиванов подметил какое-то новое, холодное и жесткое выражение. Он заглянул в акт судебно-медицинской экспертизы, лежавший в ящике стола, чтобы уточнить время предполагаемого убийства, и недовольно хмыкнул: промежуток получался солидный. Впрочем, подумал он, эксперты сделали, что могли, ведь трупа-то в их распоряжении не было. Главное, решил майор, что они мне сдали вот этого субчика, и никуда он теперь не денется.

— Где вы были сегодня в период с четырех до восьми утра? — спросил он у Панина.

— Нормальные люди в это время, как правило, спят — по крайней мере, большую часть этого промежутка, — ответил Панин.

— Я вас не спрашиваю, что делают в это время нормальные люди, — сказал майор. — Меня интересует, чем занимались в это время вы.

Тут ему некстати подумалось, что и сам он вряд ли может с полным правом отнести себя к числу людей нормальных, так как именно в этот промежуток времени вертелся в постели и разглядывал уличный фонарь под окном. Впрочем, это к делу не относилось.

— Один — ноль, — оценил выпад майора Панин. — Ну а если я, к примеру, скажу, что тоже спал, как все нормальные люди, или, допустим, страдая от бессонницы, писал мемуары или выпиливал лобзиком из фанеры фигуры пионеров-героев?

— Не пойдет, — сказал майор, разводя руками. Курить ему хотелось отчаянно, и он старательно отводил глаза от лежавшей на краю стола пачки дорогих сигарет. Все получалось шиворот-навыворот: по идее, это Панин должен был страдать от никотинового голодания, глядя, как покуривает, развалясь на стуле, благополучный и сытый следователь. Страдать и подсознательно настраиваться на то, что чистосердечное признание не только смягчает вину, но и дает шанс стрельнуть у следователя сигаретку. — Не получается, гражданин Панин.

— Почему не получается? — заинтересованно спросил Панин.

— Вот акт экспертизы, — сказал Селиванов, — ознакомьтесь.

Панин, пожав плечами, взял сколотые скрепкой странички и погрузился в чтение. Закончив, он аккуратно положил листки на стол и молча уставился на майора.

— Вот и получается, что спать вы в это время никак не могли, — сказал ему Селиванов.

— Н-да, — несколько озадаченно сказал Панин, — получается.

Реакция была не совсем та, на которую рассчитывал майор, но он решил не сдаваться и довести дело до победного конца.

— С Прудниковым знакомы давно? — деловито спросил он.

— Давненько, — к некоторому удивлению майора, ответил Панин. — Лет пять уже, пожалуй, а то и все шесть.

— В каких были отношениях?

— С Прудниковым?

— С Прудниковым.

— Да, в общем, ни в каких, — ответил Панин. Он явно думал о чем-то своем, и майор дорого бы отдал, чтобы узнать, о чем именно. — Иногда обращался за консультацией. Иногда у него возникали проблемы... ну, знаете, по моей части.

— Например?

— Ишь, чего захотел... А впрочем, чего там. Ну, вот вам пример: повадились в прошлом году какие-то недоумки дверь у него пробовать. Само собой, сигнализация срабатывает, охрана тут как тут, по квартире ходят, сапогами топчут. А на дворе, заметьте, март месяц, грязищи по колено, — короче, сплошная нервотрепка. Он ко мне: так, мол, и так. Ну, нашел я их, поговорили... Гастролеры оказались из Казани, на заработки приехали. Уговорил я их Прудникова не трогать, они и поехали себе обратно в Казань.

— Живьем поехали?

— Обижаете... Правда, морды им кто-то красиво разрисовал, но это уж, как водится — как же им было с гастролей без ничего возвращаться? Братва в Казани засмеяла бы, а так хоть морды битые...

— И ты тут, конечно, ни при чем.

— Разумеется.

— То есть, с Прудниковым вы не ссорились?

— Да вроде бы, нет. Делить нам с ним нечего, работаем в разных областях народного хозяйства, так что причин ссориться до сих пор как-то не возникало.

— До сих пор? А теперь, стало быть, возникли?

— Бросьте, бросьте, майор. Это же просто несерьезно. В вашем возрасте, в вашем чине, при вашем опыте работы... Ну, что вы мне шьете? Это же курам на смех, честное слово. Закурить не желаете?

— Не желаю. Так что у вас с Прудниковым произошло?

— Как хотите. А я, с вашего позволения, закурю.

— Нервишки?

— Представьте себе, да. Настойчивость, с которой вы пытаетесь повесить на меня это убийство, в котором, как я понял, вы сами не вполне уверены, не может не действовать на нервы. Учтите, я вам не Александр Матросов, и на амбразуру ложиться не намерен. Хотя есть мнение, что он просто поскользнулся... Так или иначе, по зоне я не скучаю, и идти туда ради вашего процента раскрываемости не намерен, при всем моем к вам уважении.

— Откуда это у тебя ко мне уважение?

— Наслышан. Говорят, непродажный. Сигаретку, тем не менее, возьмите. Вижу ведь, что хочется. Это не взятка, а бескорыстная помощь следствию. У вас же, наверное, мысли путаются.

— Благодарю. Я уж как-нибудь перебьюсь. Вернемся к нашим баранам. Значит, как я понял, свою причастность к исчезновению коллекционера Прудникова вы отрицаете...

— Начисто.

— В таком случае, как вы объясните наличие отпечатков ваших пальцев на стакане в квартире потерпевшего?

— ...А вот эти пальчики мы обнаружили на чемодане русской “пианистки”, — печально процитировал Панин.

— Я вам не Штирлиц, майор, мне времени на раздумья не нужно. Отвечаю сразу: я был у Панина позавчера. Заходил по делу. Посидели немного, выпили коньячку. Потом я ушел.

— А стаканы стояли на столе двое суток, — иронически добавил майор.

— На мой взгляд, это выглядит гораздо более логично, чем предположение, что я убил человека из-за пары картин.

— Это на ваш взгляд. Кстати, откуда вам известно, что именно пропало из квартиры Прудникова?

— А что там еще брать? Телевизоры-магнитофоны? Так это надо быть вообще без головы, даже те казанские придурки, наверное, сообразили бы. И потом, меня ведь приводили в квартиру сегодня утром. Наверное, думали, что я, как только туда попаду, начну рыдать и давать показания. Так что время осмотреться у меня было.

— И чего, на ваш взгляд, не хватает?

— Самого ценного. Голубой Пикассо, одна прелюбопытная вещица Коро... Я не заметил Левитана, но его мог-таки выторговать тот приставучий семит... как его...

— Кляйнман, — подсказал майор.

— Вот-вот. Не выторговал?

— Нет. Не успел.

— Жаль. Ну, сейф очищен... Там, конечно, было, что взять, хотя я туда никогда не заглядывал. Еще мне показалось, что не хватает кое-каких скульптур, но тут я боюсь ошибиться.

— Опись почти полная, — подтвердил майор. — А вы уверены, что все это не обнаружится у вас в гараже или на даче?

— Ищите, майор. Хотя, пардон, что это я... Вам же ордера не дадут.

— Дадут. Значит, сегодня утром вы в квартире у Прудникова не были, что с ним случилось, не знаете, куда подевались похищенные вещи, понятия не имеете и утверждаете, что стакан с отпечатками ваших пальцев простоял на столе с позавчерашнего дня. Так?