Катюша (№1) - Катюша

.. Далась тебе эта дура с ее ногами”, — одернула она себя и принялась за дело. Три часа кряду она переходила из одного старого дворика в другой, выбирала ракурсы, меняла объективы, получила три или четыре не совсем пристойных предложения, на которые отвечала за недостатком свободного времени кратко, энергично и тоже не вполне пристойно, выслушала не менее десятка жалоб на протекающие потолки и засорившуюся канализацию, к каковым давно привыкла. Видя человека с камерой, аборигены неизменно принимали его за корреспондента, как минимум, “Комсомольской правды” и цугом шли к нему в поисках справедливости или хотя бы отмщения. Она даже записала кое-что из этих жалоб в блокнот, чтобы отвязаться — по опыту она знала, что пускаться в объяснения бесполезно, статус же корреспондента давал некоторые преимущества при передвижении в этих мрачноватых дворах-колодцах, где не очень-то жаловали любопытствующих чужаков.

В кассете оставалось не более десятка кадров, когда она решила передохнуть. Найдя уличное кафе, она взяла чашку кофе и уселась на пластиковый стул под красно-белым зонтиком с рекламой “Лаки страйк”, умиротворенно щурясь на неяркое солнышко, понемногу отпивая из чашки и благодушно покуривая. Катя чувствовала, что ее сегодняшняя охота была удачной, хотя окончательно все прояснится, конечно же, только дома, в тусклом красном свете фотографического фонаря.

Время близилось к полудню, и выпущенный, наконец, на волю Валерий Панин по кличке Студент, добравшись до дома пропавшего без вести коллекционера Юрия Прудникова, придирчиво осматривал свой проведший сутки на обочине дороги “порше”, а невыспавшийся майор Селиванов приступил к отработке версии, по которой Панина подставил кто-то из их с Прудниковым общих знакомых. Дело было за малым — найти такого знакомого, но майор не отчаивался, свято веря в результативность обыкновенной, навевающей тоску своей монотонностью будничной работы.

Внимание Кати привлек остановившийся на углу мужчина в длиннополом пальто. У мужчины было очень необычное, запоминающееся лицо. Оно не было красивым, но поражало какой-то особенной значительностью, осмысленностью, сквозившей во всех чертах. “Бабы на него должны пачками вешаться”, — решила Катя, торопливо навинчивая на камеру длиннофокусный объектив — кадр должен был получиться редкостный: одухотворенное лицо, тронутые сединой виски, а на заднем плане — перспектива старой улицы, желтью липы... Она навела резкость и трижды торопливо щелкнула затвором “минольты”.

Мужчина вздрогнул — у него, похоже, был отменный слух — и резко обернулся в тот самый момент, когда Катя опускала аппарат. Он поднял руку, словно пытаясь запоздало прикрыть лицо, но, поняв, видимо, что уже поздно, быстро оглянулся по сторонам и широко зашагал прямиком к зонтику, под которым сидела Катя. Было очевидно, что перспектива сделаться фотомоделью не привела его в восторг.

Когда он приблизился. Катя поняла, что расстояние многое от нее скрыло. У незнакомца были мешки под глазами, небритый подбородок, а от крыльев носа к уголкам рта залегли глубокие грубые складки. Вдобавок ко всему, этот человек имел неприятную привычку потирать шею под подбородком с таким видом, словно его недавно вынули из петли. Левая рука у него была толсто и неаккуратно обмотана несвежим бинтом, сквозь который в одном месте проступило бурое пятно.

— Вы меня снимали? — без предисловий обратился он к Кате и потер шею здоровой рукой.

— Здравствуйте, — сказала ему Катя.

— Здравствуйте, здравствуйте... Вы только что снимали меня, мне не показалось?

— Вам не показалось. А вы что, имеете что-нибудь против?

— Именно. Прошу вас, отдайте мне пленку.

— Да вы что, с ума сошли? Вы секретный агент или верите, что фотографии можно использовать для колдовства?

— Милая девушка, вас совершенно не касается, кто я такой и во что я верю. Если вы не хотите отдать пленку из простой любезности, я могу ее купить. Сто долларов вам хватит?

— Послушайте, — терпеливо, как капризного ребенка стала вразумлять его Катя. — Эта пленка не продается и не отдается, потому что она мне нужна. Я работала над ней целый день, и вовсе не собираюсь лишаться всего из-за одного несчастного кадра. Это творческая работа, понимаете? Мой шанс, если хотите. Но если вас так пугает перспектива быть запечатленным, я могу твердо пообещать, что не стану печатать ваши фотографии и уничтожу негативы сразу же после того, как пленка будет проявлена. Вас это устроит?

— Нет, — после короткого раздумья сказал мужчина, — не устроит. Я должен быть уверен.

— Если вам мало моего слова... — начала Катя.

— Да, — отрывисто перебил ее незнакомец, — мало. Мне нужна пленка. Триста долларов.

— Вы можете лично присутствовать при проявке, — невозмутимо договорила она. — Только предупреждаю вас: если вы избрали такой оригинальный способ для завязывания уличного знакомства, лучше бросьте эту затею прямо сейчас. Мой тренер по дзюдо очень мною доволен.

— Вот сумасшедшая, — пробормотал незнакомец, снова тревожно озираясь и потирая шею. — Послушайте, я ценю ваше предложение, но у меня совершенно нет времени... Черт, я и так слишком долго здесь торчу. Если вы уже допили свой кофе, может быть, вы не откажете мне в любезности пройти со мной несколько шагов?

— Какая таинственность, — небрежно сказала Катя. — Я вижу, вы спешите, так не тратьте свое драгоценное время даром. Пленку я вам не отдам и никуда с вами не пойду.

— Я вас очень прошу, — сказал незнакомец, снова потирая шею.

Чем дольше Катя наблюдала этот жест, тем меньше он ей нравился.

— Вы просто не понимаете, насколько это важно. Позвольте мне хотя бы объяснить...

— Ну хорошо, — сказала Катя, неохотно вставая. — Говорите, только побыстрее. Я, знаете ли, тоже тороплюсь.

— Никогда бы не подумал, — сказал незнакомец, вежливо беря ее под локоть и направляя вниз по улице. — Поверьте, это имеет огромное значение, и не только для меня.

— А для кого же еще? — спросила Катя. — Уж не для меня ли?

— Вот именно для вас, — подтвердил незнакомец, отпуская Катин локоть и потирая шею. — Сделав этот снимок, вы подвергли смертельной опасности и меня, и себя.

— Ужас какой. Я просто не усну.

— В этом нет абсолютно ничего смешного. Не удивляйтесь, если в одно прекрасное утро вы проснетесь мертвой.

— Надо же, как страшно. И все это из-за фотографии вашего мужественного профиля на фоне старого города?

— Совершенно верно. Поэтому я прошу вас отдать мне пленку во избежание подобных неприятностей.

— Послушайте, — взорвалась, наконец, Катя, — это просто возмутительно! Вы пристаете ко мне на улице, несете какой-то бред, требуете засветить пленку, на которую я потратила целый день и которая мне действительно нужна, пугаете какой-то мифической опасностью... Если хотите знать мое мнение, то вам не мешало бы проконсультироваться у психиатра, пока болезнь не зашла слишком далеко!

— Вот как? — неприятно усмехнулся незнакомец, опять потирая шею. Глядя на него, Катя диву давалась, что она в нем нашла. — Бред? Значит, я несу бред? Не угодно ли вам взглянуть на доказательства?

Они остановились перед старенькими “Жигулями” шестой модели. Позвенев ключами, незнакомец распахнул перед Катей переднюю дверцу и сделал приглашающий жест забинтованной рукой.

— Прошу!

— Еще чего, — сказала Катя, и тут кулак незнакомца нанес ей сокрушительный прямой удар в челюсть.

Без сознания она пробыла, похоже, совсем недолго — тренер по дзюдо не раз хвалил ее за умение держать удар, не забывая, впрочем, добавить, что ее заслуги тут нет. Открыв глаза, она обнаружила, что сидит на переднем сиденье мчащихся с опасной скоростью “Жигулей”, а ее новый знакомый, дерзка руль забинтованной рукой и морщась при этом от боли, судорожно роется в раскрытом кофре, пытаясь на ощупь открыть аппарат.

— Ты что делаешь, гад! — закричала Катя, рывком выдирая у него кофр. Крик получился несколько невнятным — нижняя челюсть слушалась плохо.

Водитель испуганно дернулся, машина вильнула, и он вцепился в руль обеими руками.

— Отдай аппарат, сука! — прорычал он, снова снимая руку с руля и пытаясь дотянуться до кофра.

— Смотри на дорогу, болван! — крикнула Катя, защищая кофр плечом.

Ей мучительно хотелось рубануть этого психа ребром ладони по кадыку, закончив таким образом эту “интересную” беседу, но окружающий городской пейзаж проносился мимо с пугающей скоростью, сливаясь в расплывчатую пеструю ленту, и она резонно рассудила, что выводить водителя из строя было бы, мягко говоря, неразумно.

Водитель чудом разминулся со встречной машиной и снова потянулся за кофром.

— Убери лапы, гнида, пока я тебе вторую клешню не оторвала!

— Отдай аппарат, дура, убью!

— Смотри на дорогу, недоносок!

Водитель снова попытался ударить ее кулаком, но на этот раз Катя была готова, и блокированный удар пришелся в лобовое стекло. Водитель зашипел от боли, тряся ушибленной кистью.

— Я предупреждала, — кротко сказала Катя.

— Погоди, сучка, вот доедем до места, тогда и поговорим, — пообещал водитель.

Кате его обещание очень не понравилось. Она взялась за ручку двери. Водитель, заметив ее движение, еще больше увеличил скорость.

Теперь Катя была бы рада отдать этому сумасшедшему пленку, но что-то подсказывало ей, что обстоятельства изменились, и этого может оказаться мало. Похоже было на то, что ее жизни и впрямь угрожает опасность.

— Куда вы меня везете? — спросила она.

— Туда, где мы сможем спокойно обо всем договориться, — ответил незнакомец, привычным жестом потирая шею. — Ты отдашь мне пленку и несколько дней погостишь у моего приятеля. Когда все уляжется, тебя отпустят.

“Или похоронят”, — подумала Катя, но не стала произносить этого вслух.

Впереди замаячил светофор — там был выезд на одну из оживленных городских магистралей. На светофоре горел зеленый, и водитель снова прибавил скорость, надеясь проскочить перекресток до того, как сменится сигнал. Изношенный двигатель старенькой “шестерки” ревел и захлебывался, машина начала мелко вибрировать, но Катя уже видела, что они не успеют: зеленый трижды мигнул и погас, сменившись желтым. Водитель начал тормозить, и Катя подобралась, не собираясь упускать единственный шанс.

Скорость упала до двадцати километров в час, и водитель снова повернулся к Кате, сняв руку с руля. Катя не стала дожидаться дальнейшего развития событий. Открыв дверцу, она на ходу выпрыгнула из машины. Прыгать с переднего сиденья “Жигулей” не просто неудобно — это практически невозможно, и поэтому она скорее выпала на дорогу и, прокатившись несколько метров по жесткому шершавому асфальту, замерла, пытаясь сообразить, где у нее что и все ли цело.

К реальности ее вернул визг тормозов и грохот столкновения — водитель, похоже, вместо того, чтобы сразу же затормозить, попытался схватить свою пассажирку в тот момент, когда она выпрыгивала из машины. В результате “шестерка”, резко вильнув, по диагонали пересекла проезжую часть и врезалась в припаркованные у тротуара автомобили.

Катя с невольным стоном оттолкнулась ободранными руками от асфальта, подхватила валявшийся рядом кофр и, прихрамывая, бросилась прочь от перекрестка, игнорируя удивленные взгляды прохожих и боль в избитом, покрытом ссадинами теле. Она так и не смогла заставить себя оглянуться, и потому не видела, чем закончилось столкновение.

“Дура, — твердила она себе на бегу, — дура проклятая, свободная художница... Ну, куда ты бежишь, чокнутая? Все в порядке, ты спасла свою драгоценную пленку. Теперь можешь сидеть дома и разглядывать ее как минимум неделю — раньше тебе с такой рожей на улицу не выйти...”

Она не видела, что водитель “шестерки” тоже остался жив и даже пострадал куда меньше ее. Не медля ни минуты, он без сожаления покинул свой потерпевший аварию автомобиль и бросился бежать в другую сторону, задержавшись у машины лишь на мгновение. Это мгновение понадобилось ему для того, чтобы наклониться и поднять с пассажирского сиденья закатанный в прозрачный пластик прямоугольник картона — карточку представителя прессы, выпавшую из кармана Катиной куртки.

Глава 4

Стоя перед большим зеркалом в ванной, Катя изучала и классифицировала полученные во время своего дневного приключения увечья. Повреждения были поверхностными, но их было гораздо больше, чем ей хотелось бы. Прежде всего привлекал к себе внимание большой, багрово-синий, очень выразительный кровоподтек на нижней челюсти; дальше следовали ободранные ладони, разбитые локти и колени, и левый бок, по которому словно прошлись крупной наждачной бумагой. Катя подумала, что сейчас было бы в самый раз позвонить редактору “Инги” и пригласить его скоротать вечерок при свечах. Конечно, у Толоконниковой ноги длиннее, зато она, Катя, сейчас выглядит гораздо экзотичнее — этакий лакомый кусочек для любителей необычных ощущений. Какой-нибудь шизик, завернутый на хлыстах и наручниках, сейчас нашел бы ее весьма привлекательной — с этими мокрыми после душа короткими волосами неопределенного цвета, тонкой шеей, полу детской грудью и по-мальчишечьи узкими бедрами, всю исполосованную и покрытую синяками. Этакая нимфеточка типа “не-бейте-дяденька-я-согласна”...

Скорчив рожу своему отражению, она набросила халат и осторожно, двумя пальцами приподняла брошенные поверх корзины с грязным бельем джинсы. Беглый осмотр лишний раз убедил ее в том, что она знала и так: стирать джинсы уже не стоило.

На протянутой по диагонали комнаты леске висели уже просохшие фотографии. Еще проявляя пленку, она убедилась в том, что день не пропал даром — снимки получились вполне удовлетворительные, и Катя порадовалась, что сумела отстоять свое детище от покушавшегося на него психа. Сейчас, вечером, события этого сумасшедшего дня подернулись этакой туманной дымкой, представляясь, видимо, в силу своей полнейшей дикости и несообразности с чем бы то ни было, скорее вычитанными в какой-то полузабытой книге, чем имевшими место в действительности.

Три фотографии странного незнакомца висели отдельно.

Катя подошла к ним и вытянула плотные прямоугольники бумаги из-под зажимов. Фотографии получились именно такими, какими она их задумала — длинное породистое лицо на фоне старых домов, прищуренные глаза, тронутые благородной сединой виски... На фотографиях, однако, хорошо было видно то, чего она не разглядела издалека и что так напугало ее в этом человеке при ближайшем рассмотрении: было в этом лице что-то волчье, едва уловимое, отталкивающее, словно в лице оборотня или одержимого бесами.

Чем дольше она разглядывала эти фотографии, тем четче и рельефнее проступали в памяти и бредовый разговор на улице, и сумасшедшая, совершенно нереальная, какая-то киношная поездка на машине, и ее прыжок на корявый жесткий асфальт... “А ведь он не успокоится, — холодея, подумала Катя. — Он был готов на все, это у него на физиономии было написано, причем большими буквами, и он будет меня искать, а когда найдет, свернет шею, как курице”.

“А ну, не хнычь, — прикрикнула она на себя. Искать ее будут, сиротинку беззащитную. Пусть поищет, коли не лень. Сколько нас миллионов в этом городе — семь, восемь? Или уже девять? При самом грубом подсчете это дает от трех до пяти миллионов баб, не считая приезжих. Вот пускай поищет, если ему так приспичило, а мы тем временем спокойненько посидим дома, нам с такой разрисованной мордашкой все равно на люди показываться нельзя... Он ведь даже имени моего не знает, не то что адреса. И потом, он ведь, похоже, торопился. От милиции, что ли, прячется? Ну, это дело не мое, а только задерживаться ему здесь явно не резон.

А может быть, он просто к бабе бегал. Жене чего-нибудь наврал, а сам — к бабе. А тут я его — щелк! А жена ревнивая. Или, например, не жена, а любовница. Любовница у него крутая, возглавляет какую-нибудь навороченную совместную фирму, он там тоже работает, спит с шефессой за блага земные, а за утешением бегает к какой-нибудь продавщице или секретутке, потому как шефесса его — старая корова, на которую без слез не глянешь, а ему с ней, сами понимаете, спать...

Н-да, наворотила, — критически подумала она. Хотя, конечно, если бы дело обстояло именно так, все было бы очень просто. Щелкнули мужика не там, где он должен бы, по идее, находиться, да не вовремя, да под соответствующее настроение, вот он с нарезки и сошел. Остынет, выпьет рюмочку и успокоится. Хорошо бы, кабы так.

А если не так? Что, если это какой-нибудь уголовник?

Ну и что, собственно? Разве что прямо перед нашей встречей он там поблизости кого-нибудь убил... Нет, все равно получается какая-то ерунда.”

Воздух в комнате был сизым от застоявшегося табачного дыма. Катя подошла к окну и открыла форточку. Вместе со струёй влажного прохладного сквозняка в комнату проник отдаленный шум подъехавшей к подъезду машины и едва слышный стук закрывшейся дверцы. Спустя несколько секунд загудел и залязгал пришедший в движение лифт.

Катя вернулась к разложенным на столе фотографиям и снова принялась вглядываться в них, пытаясь прочесть ответ на этом странном лице. Или ответ следует искать где-нибудь в другом месте? Может быть, в объектив аппарата попало что-нибудь такое на улице, чего она не должна была видеть?

Она снова уставилась на фотографии, на этот раз скрупулезно просматривая каждую деталь пейзажа, но ее занятие было прервано звонком в дверь.

Катя вздрогнула и замерла с фотографией в руках. Все ее страхи в одно мгновение вернулись к ней и сконцентрировались в ногах, моментально ставших легкими, словно отдельными от тела и готовыми в долю секунды сорваться с места и умчать ее за тридевять земель в тридесятое царство.

Звонок повторился — длинный и настойчивый, и сразу же в дверь замолотили кулаком. Катя на цыпочках подкралась к двери и посмотрела в глазок. Глазок был черным — по всей видимости, снаружи его прикрыли пальцем.

— Кто? — каким-то не своим, писклявым голосом спросила она.

— Кто, кто... Конь в пальто, — донесся из-за двери знакомый женский голос. Реплика сопровождалась коротким хохотком, который правильнее было бы охарактеризовать как добродушное ржание.

— Вот сучка, — с облегчением сказала Катя, нащупывая трясущейся рукой ребристый барабанчик замка и отпирая дверь.

Верка Волгина возникла на пороге во всей своей сногсшибательной красе: в кожаном плаще до пят, между распахнутыми полами которого сверкали умопомрачительные колени и бедра, из-за коих, если верить их обладательнице, мужики плакали, а один даже пытался застрелиться, но промахнулся; ниже всего этого великолепия располагались бешено дорогие шузы, а выше сияла блаженной рекламной улыбкой сплошь покрытая боевой раскраской от Кристиана Диора и мадам Шанель ослепительно-яркая голливудская физиономия; волосы у Верки на этот раз были платиновые в прозелень, уши отягощали серьги дутого золота, и, как всегда, окружало ее облако запахов, на тридцать процентов состоявшее из паров дорогого спиртного, и на семьдесят — из еще более дорогой парфюмерии. В общем, Верка Волгина выглядела тем, кем и являлась на самом деле, то есть вполне преуспевающей, находящейся на самом пике своей карьеры девочкой по вызову.

— Привет, подруга, — пропела Верка, вплывая в квартиру.

Катя подождала, пока облако ароматов втянется в прихожую за своей хозяйкой, и закрыла дверь.

— Привет, — сказала она и прислонилась плечом к стене — ноги держали плохо.

— А ты все фотографируешь, — все так же нараспев констатировала Верка, по-хозяйски озираясь в комнате.

— Ага, — сказала Катя, входя следом. — А ты чего не на работе?

— А я сейчас не работаю, — заявила Верка, плюхаясь в единственное кресло и высоко задирая ноги. — У меня сейчас спонсор.

— А ты его, часом, с собой не притащила? — испуганно спросила Катя, хорошо знавшая привычки школьной подруги. Верка могла отколоть и не такое, да и откалывала не однажды, если уж говорить начистоту.

— Не, — беспечно махнула рукой Верка, роясь в недрах своего всеобъемлющего плаща. — Он нынче на разборке, до утра не вернется. У меня вечер свободный, еду я мимо и думаю: что-то я давно у Катюши нашей не была, чего она там у себя делает? А она опять фотографирует. Ты когда поумнеешь, подруга?

— Не знаю, — пожала плечами Катя, садясь на тахту. — Скоро, наверное. Ты знаешь, меня опять с работы выгнали. Она не знала, зачем сказала это. Вероятно, причиной тому была сама Верка Волгина. Именно у нее Катя научилась никогда не жаловаться, но сама Верка явно родилась с этим умением и, похоже, даже не подозревала, что можно жить как-то по-другому, что, впрочем, никогда не мешало ей выслушивать постоянный поток жалоб и слезливых излияний, извергавшийся на нее со всех сторон. Сколько ее помнила Катя, Верка всегда словно магнитом притягивала всех обиженных, обездоленных и просто полагающих себя таковыми, утешала, вытирала слезы и сопли и отправляла дальше с добрым напутствием типа “Не бери в голову, бери метром ниже!”. Возможно, именно этим во многом объяснялся ее успех в теперешнем амплуа. Она казалась простоватой и недалекой, но Кате вдруг подумалось, что она не припоминает случая, когда могла бы с уверенностью сказать, о чем думает Верка.

— Это из еженедельника твоего, что ли? — небрежно спросила Верка. Она уже нашла сигареты и теперь исследовала карманы на предмет зажигалки. — И, небось, опять по этому делу?

— По какому де... А! Ну да.

— Ну конечно, по какому же еще... Ты ж у нас королева, нам, грешным, не чета... Ну и правильно, нечего их баловать, взяли себе моду — профессионалок без работы оставлять. Да и тебе эти сверхурочные — как зайцу стоп-сигнал. Это тебя там так разукрасили? Ты не стесняйся, скажи, я Славику только намекну, он этих литераторов наизнанку вывернет.

— Не там, успокойся. Тоже мне, Фантомас.

— А где? Этот, что ли?

Верка вдруг протянула руку и выдернула из Катиных пальцев фотографию, которую та, оказывается, все еще держала в руке.

— Ага, — кивнула ошеломленная Катя. — Слушай, Вер, как это у тебя получается? Ты не экстрасенс?

— Я экстрасекс, — сказала Верка и ржанула. — Работа у меня такая, подружка. Я их, козлов, насквозь вижу.

— Каких козлов?

— Да мужиков же... — рассеянно сказала Верка, изучая фотографию. — У, аспид. Да чего там, и баб тоже.

— А ты что же, и женщин... гм... обслуживаешь?

Верка оторвала взгляд от фотографии и неожиданно остро глянула на Катю.

— А ты нуждаешься? Ну, снимай халат, я сейчас, душ приму только...

— Ты что, Волгина, чокнулась? — испуганно отшатнулась Катя, подбирая под себя ноги. — Я что, похожа?

Она всмотрелась в Верку и плюнула.

— Ну и сучка ты, Верка. Напугала до полусмерти.

Верка опять добродушно ржанула.

— Как хочешь. Если что — звони, тебе по льготному тарифу.

— Ты что же, и деньги с меня возьмешь?

— Ну, должна же ты получить удовольствие по полной программе. Платить за удовольствия — тоже удовольствие. И потом, это смотря по тому, как ты себя поведешь. Может, не ты мне, а я тебе заплачу.

Катя фыркнула, но Верка, вопреки обыкновению, не рассмеялась собственной шутке, а продолжала со странной полуулыбкой смотреть на Катю поверх фотографии. Она шевельнулась, закидывая ногу на ногу, и пола плаща съехала на пол, обнажая эти великолепные и, судя по всему, очень дорогостоящие ноги на всю их немалую длину. Катя поспешно отвела глаза, почувствовав вдруг, как наливается приятной тяжестью низ живота, и очень некстати, с внезапным и необъяснимым смущением вспомнила, что под халатом на ней ничего нет.

— Ну-ну, — снисходительно сказала Верка, снова набрасывая на колени полу плаща и прикуривая, наконец, свою ненормально длинную и тонкую сигарету. — Ишь, зарделась... Пепельница у тебя где, королева?

Катя сходила на кухню и принесла пепельницу.

— Кофе будешь? — спросила она.

— Да ну его к черту, твой кофе. У тебя же, небось, опять растворимый и, как всегда, на исходе. Слушай, а выпить у тебя нету?

— Есть немного джина.

— Джина... — с сомнением повторила Верка, разглядывая кончик сигареты. — Джина. Нет, не хочу я твоего джина. Я ведь, знаешь, за рулем и уже, как говорится, вдетая.

— За каким это ты рулем? Ты что, машину купила?

— Купила, как же. Что я, больная — за свои деньги смерти себе искать? Это Славик мне на вечер дал. Катайся, говорит, а то на разборке всякое может случиться, попортят еще... — Она хохотнула. — Только лучше бы он на ней сам поехал, целее бы была. Я, пока до тебя доехала, фару разбила и этот, как его... радиатор помяла. Вот Славик обрадуется!

— Нет, Волгина, ты точно сумасшедшая, — сказала Катя. — У тебя права-то есть? — спросила она, осененная внезапной догадкой.

— Права? А, права! Нету. У меня деньги есть, Славик мне полтыщи оставил на всякий случай.

— Слушай, а запасную голову твой Славик тебе не оставил?

— А зачем? Мне эта-то ни к чему, а ты говоришь — запасная... Ладно, где там твой джин, хрен с ней, с этой машиной, все равно ремонтировать!

— А Славик твой что скажет?

— А что он скажет, кобелина толстомордая? Ему все равно бабки девать некуда, вот пускай чинит свой драндулет до потери сознания. Может, на меня меньше времени останется.

— Однако... А он кто?

— Славик? Славик — он и есть Славик. Деньги у него водятся, а больше мне знать не положено, да и не хочу я ничего про это знать. Бандит он самый обыкновенный, сволочь мордатая. Кстати, — оживилась она, — ты заметила, что у нас в России-матушке бандитов опять стали бандитами звать? А то понавыписывали из словарей каких-то рэкетиров, гангстеров каких-то, мафиози... Как будто для того, чтобы людей грабить, надо институт международных отношений заканчивать. А от этого хмыря, — она снова взяла в руку фотографию и помахала ей перед Катиным носом, — держись подальше. Рожа у него такая... не знаю, как сказать, но мой тебе совет: беги от него, куда глаза глядят, не то не мне, а тебе запасная голова понадобится.

— Это все не ко мне, — покачала головой Катя. — Я его сегодня первый раз в жизни видела.

— За что ж он тебя с первого раза так разрисовал? — заинтересованно подалась вперед Верка.

— А вот за эту фотографию, — ответила Катя.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи, — потребовала Верка. — Это уже интересно.

— Ничего интересного тут, по-моему, нет, — сказала Катя и, вздохнув, поведала подруге о драматических событиях, имевших место в полдень.

— Я же говорила, что он козел, — констатировала Верка, выслушав ее. — Но тут есть еще что-то. Ты хоть понимаешь, что это может быть опасно?

Катя изложила ей свои соображения по поводу вероятности обнаружения незнакомого человека в многомиллионном городе.

— Дура ты, Скворцова, — авторитетно заявила Верка, — и дети твои будут дураки, если, конечно, ты их удосужишься родить... и если ты до этого доживешь, — добавила она, подумав. — Ты себе даже не представляешь, сколько существует способов найти человека.

— Так что же мне теперь — в петлю? Или, может быть, в милицию?

— Ага, в милицию. В ООН напиши, в ЮНЕСКО... Куда там еще? А! Президенту Клинтону можешь написать. Помнишь, одно время мода была президентам писать: руки, мол, прочь, оттуда и оттуда, собака ты поганая, империалистическая... Ну, и он, само собой, тоже в слезы: что же это я, срань такая, совсем совесть потерял, с пионерами не переписываюсь, а провожу агрессивную политику на Ближнем Востоке? Где твой джин-то? Зажала?

Катя убежала на кухню, испытывая странное облегчение, словно, попав в уверенные руки Верки Волгиной, ее судьба моментально сделалась безоблачной, а перспективы — радужными. Верка приняла из Катиных рук бутылку, потрясла ее, проверила скудное содержимое на просвет и презрительным жестом брякнула граненую посудину на стол.

— И это джин? — едва ли не оскорбленным тоном вопросила она.

— А что тебя не устраивает, скажи на милость? — немедленно ощетинилась Катя. — На дне рождения, небось, хлестала его, как воду, а теперь — здрасьте-пожалуйста — недовольна!

— Так это тот самый? То-то же я смотрю...

— Да что тебе не нравится, не пойму.

— Количество! — изрекла Верка. — Количество мне не нравится, товарищ Скворцова, подруга ты моя дорогая! Такими дозами не спиртное надо пить, а яд дремучей змеи в профилактических целях. Или стрихнин...

— Какой змеи? — спросила Катя, чувствуя, как ее распирает изнутри совершенно неприличный и, более того, неуместный хохот.

— Чего? — переспросила Верка, озабоченно озираясь по сторонам. — Ну и бардак тут у тебя, Катька, просто душа радуется. Ты не видала, куда я свою котомку бросила? А, вот она, родимая! Что ты там спросила?

— Я спросила, про какую змею ты только что говорила.

— Про какую еще змею? Не пудри мне мозги, Скворцова, неси рюмки.

Она порылась в своей объемистой кожаной сумке и с торжествующим видом извлекла оттуда плоскую бутылку, наполненную янтарной жидкостью.

— “Джим Бим”, — торжественно объявила она. — Сейчас здесь будут две пьяные дуры.

— Гм, — сказала Катя. — Если ты думаешь, что после этого я позволю тебе вести машину...

— Во-первых, — сказала Верка, — после, как ты выразилась, “этого” ты будешь не в состоянии кому-то что-то не позволять. А во-вторых, я сама никуда не поеду. Я уже наездилась на этом катафалке, хватит с меня. Надеюсь, ты меня не прогонишь?

Она снова бросила на Катю какой-то непонятный взгляд, придавший странную двусмысленность ее словам и заставивший ту задуматься, а не прекратить ли ей все это прямо сейчас, пока дело не зашло далеко. Ее немного пугало то, что все эти взгляды и намеки, вне всякого сомнения, находили в ней отклик, и отклик этот рождался не в мозгу, привычно протестовавшем против подобных вещей, а, согласно Веркиному определению, приблизительно метром ниже, и ощущение это вовсе не было неприятным. “Ну и черт с ним, — подумала она. — В конце концов, голова в этом деле и вправду не участвует, так что ей лучше помолчать. И потом, может быть, я все это выдумала в силу своей природной испорченности, или все это окажется обычными волгинскими шуточками, на которые никогда не знаешь, как реагировать”.

Она принесла из кухни рюмки и предложила приготовить какую-нибудь закуску, на что Верка только царственно махнула рукой.