Глава 1

Утро выдалось просто на загляденье – ясное, теплое, безоблачное, и все вокруг было под стать этому прекрасному утру – голубое, зеленое и золотистое, особенно если выйти на окраину поселка и встать так, чтобы не видеть позади себя почерневших деревянных срубов с гнилыми заборами в полтора человеческих роста и облезлых крупнопанельных пятиэтажек. Заняв такую позицию, можно было сколько угодно без помех любоваться поросшими сосновым лесом сопками, желтовато-серой лентой гравийки, которая, прихотливо извиваясь, скрывалась в тайге, и шагавшими по склонам сопок серебристыми опорами ЛЭП.

Освещенные утренним солнцем, эти опоры прямо-таки сияли, как будто были изготовлены из нержавейки. На самом деле они были сверху донизу выкрашены алюминиевой краской, и, стоя на заднем крылечке своего дома, Митяй Завьялов, по прозвищу Шлеп-нога, в который уже раз подивился: ну зачем, спрашивается, нужно было выкидывать на ветер такие бешеные деньги? Двадцать лет стояли некрашеные и еще сто двадцать простояли бы… Ну ладно, провода заменили, это еще понять можно. Дело это нужное, даже, можно сказать, необходимое. Но опоры-то красить зачем? Да еще тащить для этого целую бригаду из самой Москвы. Как будто здесь своих работяг мало! Да только свистни, сбегутся со всех сторон и будут вкалывать как черти. Озверел народ без работы, стосковался по делу, да и деньжата не помешали бы…

– Опять с утра пораньше ворон считаешь? – послышался позади него визгливый голос. Задумавшийся Митяй, грубо возвращенный к реальности этим скрипучим окриком, слегка вздрогнул и поморщился, но оборачиваться не стал, поскольку и так знал, что увидит. – И что это за мужик такой? – продолжал знакомый до отвращения голос, сопровождавшийся ожесточенным громыханием ведер. – Как станет, варежку разинувши, так и будет стоять столбом, зенками своими по сторонам лупать, пока ему какая-нибудь ворона прямо в эту его варежку не нагадит. Нет того, чтобы забор поправить…

– Чем я его буду поправлять? – морщась сильнее прежнего и все так же стоя спиной к источнику голоса, неприязненно откликнулся Митяй. – Языком твоим поганым, что ли? Сто раз тебе говорено: столбы менять надо, а где я их возьму, эти столбы?

– Да уж конечно, – ядовито парировала супруга Митяя. – Где их взять-то, в самом деле, когда кругом тайга на тыщу верст?

Митяй намертво сцепил зубы. Золотое августовское утро стремительно теряло свое очарование, хотя солнце сияло по-прежнему и по-прежнему сверкали на склонах сопок серебристые опоры ЛЭП. Смотреть на все это утреннее великолепие больше не хотелось, но Митяй упрямо таращился прямо перед собой, потому что точно знал: жена стоит у открытых дверей сарая, уперев кулаки в бока, похожая на бочонок, к которому кто-то для смеха приладил сверху кочан капусты, а снизу – пару обутых в резиновые опорки кочерег, обрядив получившееся пугало в ситцевый халат больничной расцветки и драный порыжевший ватник, – стоит, сверлит его спину буравчиками своих поросячьих глаз и ждет повода затеять обычную утреннюю свару, без которой день для нее считай что пропал. “Хрен тебе в глаз, – подумал Митяй, невидящим взглядом таращась на знакомый пейзаж. – Война нервов, ясно? Хотя какие там у нее, к чертям собачьим, нервы…"

Он в последний раз затянулся сигаретой, придавил огонек подушечками большого и указательного пальцев и бережно спрятал окурок в стоявшую под навесом крыльца пол-литровую банку, до половины наполненную разнокалиберными бычками. Это был его НЗ на черный день, и Митяй с трудом подавил тяжелый вздох: в последние годы черные дни шли сплошняком, без просветов, а хуже всего было как-то вдруг пришедшее к нему понимание того, что теперь это уже навсегда и никаких перемен к лучшему в жизни не предвидится. Жизнь пошла под уклон, и теперь так будет все время: гнилой забор, прохудившаяся крыша, вечная нехватка денег, некрасивая сварливая жена, которая с годами будет становиться только еще безобразнее и злее. И ни уехать, ни развестись, ни удариться в загул… Да что там загул! В обыкновенный запой уйти – и то не получится, потому как водка стоит денег, а их и так в обрез и все до копейки в кулаке у чертовой бабы…

Позади него снова залязгали ведра, зашаркали по загаженной курами вытоптанной земле опорки резиновых сапог, с грохотом захлопнулась дверь сарая, и Митяй понял, что остался один. Он взял висевшую на перилах крыльца линялую брезентовую куртку, набросил ее на плечи, поправил на голове армейское кепи, спустился с крыльца и вывел из-под навеса свой обшарпанный скрипучий велосипед. Пора было отправляться на работу.

Странная это была работа, особенно для крепкого сорокапятилетнего мужика, привыкшего вкалывать до седьмого пота, но все-таки это было лучше, чем ничего. Конечно, сторож – не профессия, а занятие для пенсионера или инвалида, но многие знакомые Митяя не имели даже такой, с позволения сказать, работы. И потом, сторож сторожу рознь. Он, Митяй, не сторож, а боец ведомственной охраны, и охраняет он не склад с подштанниками и хозяйственным мылом, а важный энергетический объект.

Э-нер-ге-тический, ясно? А без энергии, ребята, не то что ракету в американцев запузырить – чайник вскипятить невозможно. Без энергии каюк, всему поселку каюк, да и всей стране, коли на то пошло. Это все Митяю очень доходчиво растолковал усатый москвич, который нанимал его на работу. Только у москвича, ясное дело, все выглядело как-то красивее и глаже, словно назначал он Митяя не сторожем на подстанцию, а, самое малое, заместителем министра энергетики и топливной промышленности. Митяй тогда, помнится, даже загордился маленько и гордился ровно две с половиной минуты по часам – до тех самых пор, пока не узнал, какая будет зарплата. Когда москвич назвал цифру, Митяй приуныл, но пришлось согласиться: с работой в поселке стало совсем туго, а ему с его хромотой и вовсе ничего не светило.

…К двенадцати часам дня в полном соответствии с расписанием солнце добралось наконец до зенита и мертво зависло прямо над головой, сияя яростным блеском раскаленного добела металла и отвесно обрушивая вниз волны удушающей жары, такой плотной, что ее, казалось, можно было разгребать руками. Из расположенного в полукилометре от подстанции болота, которое местное население именовало Федоскиной топью, поднимались липкие испарения и тучи прожорливого гнуса. Из-за безобразно высокой влажности все тело было покрыто скользкой пленкой пота, который обильно проступал сквозь одежду даже тогда, когда человек неподвижно сидел в тени. Впрочем, сидеть неподвижно было сложновато: гнус только и ждал, чтобы потенциальная жертва перестала размахивать руками и награждать себя увесистыми оплеухами, предоставив ему возможность наброситься и приступить к трапезе.

Воздух был густой, горячий и влажный, как суп с клецками, и сильно пах разогретой хвоей и теплой сосновой смолой. Это был, в общем-то, довольно приятный запах, но из-за духоты и влажности казалось, что это именно он вытеснил из атмосферы весь кислород, превратив воздух в сваренный на канифоли крутой бульон.

Это было тем более невыносимо, что по кронам мачтовых сосен и старых кедров гулял верховой ветер, заставляя лес негромко шуметь. Этот шум немного напоминал отдаленное ворчание прибоя. Редкие порывы ветра достигали дна распадка, принося секундное облегчение, но, когда сквознячок исчезал, становилось еще тяжелее.

Митяй вышел из приземистого, сложенного из силикатного кирпича здания подстанции и остановился на цементном крылечке, привычно отгоняя мошкару. Он вынул из нагрудного кармана куртки мятую пачку “Памира”, покопался в ней заскорузлым указательным пальцем и с некоторым трудом извлек оттуда кривую сплющенную сигарету. Он покатал ее между большим и указательным пальцами, разминая до приемлемого состояния, неторопливо обшарил все карманы в поисках спичек, нашел, несколько раз чиркнул по разлохмаченному, затертому коробку и прикурил, ловко сложив трубочкой большие мосластые ладони.

Сделав затяжку, он едва заметно поморщился. Сигарета отсырела от пота, да и курить ему, честно говоря, вовсе не хотелось. Но просто сидеть внутри здания, в трехтысячный раз перечитывая прибитый к стене выцветший плакат с правилами техники безопасности и изучая узор обоев, было совершенно невыносимо. Можно было, конечно, пройтись по территории, посмотреть, все ли в порядке, но кой черт разберется во всех этих проводах и изоляторах? Если половину всего этого добра в одночасье растащат, он, Митяй, пожалуй, этого даже не заметит. Да и кто здесь станет воровать? Тайга ведь кругом, а в поселке все друг друга знают. И потом, кому могут понадобиться все эти силовые шкафы, растяжки и прочая дрянь? В домашнем хозяйстве все это абсолютно бесполезно, а ежели, к примеру, говорить о медном проводе, так его в здешних краях было бы очень затруднительно продать. До железной дороги двести верст, а до ближайшего города, который будет чуток покрупнее прыща на комариной заднице, и того больше. Глухие места, дикие, зато вот ЛЭП покрасили – приобщились, значит, к цивилизации…

Митяй прихлопнул на щеке очередного кровопийцу и посмотрел на островерхие решетчатые опоры ЛЭП, спускавшиеся в распадок по склону ближней сопки. В поле его зрения попадало всего четыре опоры, и только самая дальняя из них поблескивала свежей серебристой краской. До остальных трех очередь пока не дошла. Сторож напряг зрение, пытаясь разглядеть столичных гастролеров, которые наверняка огребали сумасшедшие бабки за то, что занимались никому не нужным делом, но расстояние было чересчур велико даже для его не переутомленных чтением заумных книг глаз.

На подстанции было тихо. Провода, трансформаторы, силовые шкафы и как там еще называется вся эта рассчитанная на высокое напряжение металлическая рухлядь уже второй месяц молчали – жившие внутри них электрические шмели на время впали в спячку, перестав наполнять округу своим басовитым гудением, от которого, казалось, начинал вибрировать воздух. Тишина действовала Митяю на нервы, хотя он, по идее, давно должен был к ней привыкнуть.

Он все-таки обошел территорию, хотя и знал, что это будет пустой тратой времени. Впрочем, свободного времени у него было сколько угодно и даже больше, так что убивать его, как говорится, сам Бог велел.

На территории был полный порядок – во всяком случае, так показалось Митяю. Ограда из проволочной сетки была цела по всему периметру, все замки выглядели нетронутыми, трансформаторные будки молчали, как надгробные памятники. Глядя на их украшенные изображениями черепов и грозными надписями железные дверцы, Митяй испытал привычное желание как-то нарушить эту неприятную тишину. Он знал, как это сделать. Нужно просто вернуться в здание, войти в комнату дежурного оператора и перекинуть вверх тугой рычаг рубильника – тот самый, на котором болтается прикрепленная с помощью проволоки табличка;

«Не включать! Работают люди!»

Как во сне, он вошел в здание, прошел по короткому коридорчику, открыл дверь и остановился перед главным распределительным щитом. Криво болтавшаяся на рукояти рубильника фанерная табличка притягивала его взгляд как магнитом.

– Вот чертовня какая, – вслух сказал Митяй и тряхнул кудлатой головой, отгоняя наваждение. – Сбесился я, что ли? Там же люди…

Говорить и даже думать об этом не было нужды: он и без того отлично знал, что будет, если кто-нибудь включит чертов рубильник. Строго говоря, он, Митяй Завьялов, охранял здесь вовсе не оборудование, а именно этот рубильник, чтобы, упаси Бог, какой-нибудь недоумок ненароком не подал напряжение на тот участок ЛЭП, где бригада москвичей меняла провода и красила опоры. До сих пор никто из посторонних даже не пытался приблизиться к подстанции, и Митяй знал только одного человека, которого так и подмывало толкнуть кверху обтянутую резиной рукоятку и посмотреть, что из этого получится. К сожалению, этим человеком был он сам, и вовсе не потому, что московские монтажники чем-то ему не угодили. В душе Митяя поселился какой-то мелкий, но очень зловредный бес, который все время толкал его под руку и нашептывал на ухо. Ему хотелось включить ток именно и только потому, что делать этого было ни в коем случае нельзя. Митяй точно знал, что ни за какие деньги даже не притронется к проклятому рубильнику, но что только ни придет в голову человеку, сутками остающемуся один на один с мертвой тишиной!

С усилием оторвав взгляд от рубильника, Митяй повернулся к распределительному щиту спиной и сел на вертящийся стул с продранным клеенчатым сиденьем, стоявший перед обшарпанным письменным столом. Это было место дежурного оператора. В единственной тумбе стола были горой навалены какие-то пыльные бумаги и электросхемы, от одного взгляда на которые у Митяя сводило скулы и начинало ломить в висках. Некоторое время Митяй тупо смотрел в узкое окно с пыльным стеклом, забранное уже тронутой ржавчиной прочной решеткой, а потом со вздохом открыл тумбу. Там, под стопками пожелтевших приказов, журналов дежурств и прочей никому не нужной макулатуры, у него хранилась заначка, не раз выручавшая его, когда скука становилась нестерпимой.

Бутылка была полна не больше, чем на треть. Митяй придирчиво обследовал пробку, проверяя, не протекла ли живительная влага, удостоверился в том, что все нормально, и, облизываясь от приятных предвкушений, откупорил бутылку. Чтобы достать стакан, нужно было вставать и идти в соседнюю комнату, и Митяй махнул рукой: что он, не мужик, что ли? Невелика хитрость – выпить сто пятьдесят граммов водяры из горла. Да и пол-литра тоже, коли уж на то пошло…

Привычным жестом раскрутив бутылку, Митяй опрокинул ее над широко открытым ртом. Когда тара опустела, он крякнул, со стуком поставил ее на стол и смачно занюхал выпивку засаленным рукавом своей брезентовой куртки.

– Хорошо, – слегка осипшим голосом сказал он, – но мало.

В это время ему послышалось какое-то прерывистое басовитое гудение. Взгляд Митяя испуганно метнулся к рубильнику, но тот по-прежнему был опущен, и сторож неровно, с облегчением вздохнул: ему вдруг почудилось, что с ним сделался очередной провал в памяти, во время которого он добрался-таки до рубильника, и убедиться в обратном было чертовски приятно.

Тем не менее испугавший его звук не был плодом воображения. Он нарастал, приближаясь, и через секунду Митяй понял, что принял за гудение высоковольтных проводов звук автомобильного мотора.

– Кого это черт несет? – пробормотал он и сунулся лицом к самому оконному стеклу.

Через несколько секунд машина вынырнула из-за поворота, и Митяй в сердцах сплюнул под ноги.

– Вот зараза, – сказал он. – Чует, что ли? Приближавшийся к подстанции автомобиль был джипом – единственным на всю округу. Он появился здесь полтора месяца назад вместе с москвичами, и ездил на нем тот самый усатый пузан, который нанял Митяя на эту работу. Вернее, пузана возили – сам он не унижался до того, чтобы собственноручно крутить баранку, хотя должность у него, по идее, была самая что ни на есть скромная – прораб. Это был странный человек, особенно в глазах Митяя. То он вел себя как министр, то вдруг принимался хлестать с работягами водку, то орал и матерился, как настоящий прораб, то сыпал шутками и прибаутками. Митяй таких людей не понимал и боялся. Ну вот сейчас, к примеру. Вот он едет, торопится, а от Митяя за версту разит водочкой. С другим начальником Шлеп-нога наверняка знал бы, чего ожидать, а тут – полная неизвестность. Может сделать вид, что ничего не заметил, может рассказать новый столичный анекдот и поднести пузырь, а то и тяпнуть стаканчик за компанию, а может дать под зад коленкой и выгнать с работы, не заплатив ни гроша, да еще и обложит в пять этажей с перебором, а то и в морду даст. И ведь не ответишь, сдачи не дашь, потому что за рулем у него сидит этот его мордоворот со сломанным носом и бульдожьей челюстью. Против него переть все равно что против танка. Такому и оружия никакого не надо – даст разок, и можно шить деревянное пальто…

Все эти мысли пронеслись в голове Митяя за какую-то долю секунды. Он опустился на стул и торопливо запрятал бутылку в тумбу стола. Вставая со стула, он вдруг покачнулся, восстановил равновесие и удивленно покрутил головой. В ушах у него шумело, а перед глазами все плыло и даже, кажется, двоилось. “С чего бы это? – подумал Митяй. – Выпил-то всего ничего, а по мозгам шарахнуло, как из пушки. Закусывать все-таки надо, а то так и до беды недалеко”.

Он двинулся к выходу, уверенный, что минутная слабость вот-вот пройдет. В конце концов, он мог совершенно спокойно засосать и пол-литра и литр, оставаясь при этом если и не трезвым, то, по крайней мере, на ногах. Принятая им только что воробьиная доза была ему нипочем, и он только диву давался, словно со стороны наблюдая за тем, как подкашиваются под ним непослушные ноги и все ниже склоняется вдруг сделавшаяся непомерно тяжелой голова.

Он сделал еще два или три тяжелых неуверенных шага, а потом земное притяжение одержало над ним окончательную победу. Уже лежа на полу, он увидел, как распахнулась дверь. Потом перед самым его лицом возник пыльный заграничный ботинок на толстой рифленой подошве, по ранту испачканный чем-то, что по виду и запаху здорово смахивало на свежее собачье дерьмо. Митяя замутило, он закрыл глаза и погрузился в глубокий сон.

– Готов, – констатировал владелец испачканного ботинка и несильно пнул распластавшегося на полу Митяя в ребра. Это был высокий молодой человек с вислыми плечами, длинными, как у гориллы, передними конечностями и свирепой физиономией профессионального боксера или кабацкого вышибалы. От него за версту разило мощным репеллентом и потом, спина его модной рубашки потемнела от проступившей сквозь плотную материю влаги. – Что дальше, Виктор Палыч?

Его спутник неторопливо вошел в помещение и остановился над лежащим на полу телом, брезгливо морща короткий мясистый нос.

– Ужрался, – с непонятной интонацией проговорил он, разглядывая Митяя так, словно тот был раздавленной мокрицей. – Сколько волка ни корми, он все равно сожрет втрое и нагадит тебе же на стол… Что ж, по заслугам и награда. Как ты полагаешь, Андрей?

Вислоплечий Андрей промолчал, поскольку платили ему вовсе не за то, что он говорил и думал, а за конкретные действия. Вопрос шефа был не из тех, которые требуют ответа, и, хотя Андрей не знал слова “риторический”, он отлично понимал, что никаких реплик от него не ждут.

– Найди-ка бутылку, из которой этот мерзавец налакался, – приказал Виктор Павлович.

– А потом? – решил уточнить мордоворот.

– А потом – суп с котом, – резко ответил шеф. – Сам знаешь, не мальчик уже.

– Да уж, – пробормотал Андрей, уверенно опускаясь на корточки перед тумбой письменного стола, – это уж что да, то да. Давно уже не мальчик. Лет этак с двенадцати…

Он запустил руку в ворох старых бумаг и жестом фокусника извлек оттуда пустую бутылку. Виктор Павлович искоса наблюдал за его действиями, куря американскую сигарету и выпуская дым через ноздри двумя толстыми струями. Андрей двинул плечом, сбрасывая на пол висевшую на ремне матерчатую сумку. В сумке предательски звякнуло стекло. Он раздернул “молнию” и для начала вынул из сумки пару хлопчатобумажных перчаток. Натянув перчатки на руки, Андрей снова полез в сумку и достал оттуда две водочные бутылки. Одна из них была пуста, в другой оставалось еще на два пальца прозрачной влаги. Действуя уверенно и деловито, водитель джипа взял за запястье вяло обвисшую руку Митяя и по несколько раз приложил его ладонь к обеим бутылкам.

– Мудришь, – сквозь зубы заметил Виктор Павлович, косясь на часы.

– Береженого Бог бережет, – афористично ответил водитель, – а небереженого конвой стережет. Кто их знает, этих местных мусоров? Мало ли что им в голову стукнет…

– Ну не знаю, – недовольно проворчал Виктор Павлович, наблюдая за тем, как Андрей в художественном беспорядке расставляет на столе бутылки и разбрасывает вокруг свинченные с них алюминиевые колпачки. – По-моему, эти местные пинкертоны неспособны отличить собственную задницу от дырки в земле, а про дактилоскопию, может быть, услышат лет через пятьдесят, дай то неизвестно, поймут ли, о чем им толкуют…

– Так об этом же и речь, – с неожиданной горячностью возразил Андрей. – Дело-то намечается нешуточное, а какие тут сыскари, всем известно. Могут ведь из области кого-нибудь прислать, а то и из центра, а там менты дошлые, и про дактилоскопию они все до тонкостей знают. Так что для полноты картины эти пальчики очень даже пригодятся. – Он приподнял одну из бутылок двумя пальцами за горлышко и посмотрел на просвет. – Чудо что за пальчики! Прямо невооруженным глазом видны…

– Кончай, кончай, – раздраженно поторопил его Вюстор Павлович. – Ты, конечно, спец, но я прошу тебя: не увлекайся. Здесь все-таки тайга, а не Москва и не Питер.., и даже не Красноярск, черт бы его побрал. Не перемудри, Андрей. И поторопись, пожалуйста, время не ждет.

Андрей пожал вислыми плечами и огляделся, словно прикидывая, не забыл ли чего-нибудь. Кивнув, словно в ответ на какие-то свои мысли, он пинком перевернул вертящийся стул, который с грохотом обрушился на пол в шаге от Митяя.

– Ну вот, – не спеша сдирая с потных ладоней перчатки и разгибаясь, удовлетворенно сказал Андрей, – теперь полный ажур. Заступил он, значит, на дежурство, повалил литруху, окосел и.., того.

– Да, – медленно сказал Виктор Павлович. – Это точно. Это ты правильно сказал – того.

Тон у него был странный. Андрей повернул к нему тяжелое мясистое лицо, но Виктор Павлович не смотрел на него. На распростертое посреди комнаты бесчувственное тело Митяя он не смотрел тоже: его взгляд был прикован к обтянутой черной гофрированной резиной рукоятке рубильника.

За полчаса до обеденного перерыва по объекту пронесся слух, что Петлюра слинял. Поначалу этому никто не поверил, поскольку ситуация складывалась прямо-таки неслыханная: грозный усатый прораб никогда не покидал стройплощадку перед обеденным перерывом, поскольку отлично знал, с кем ему приходится работать. Дать малейшее послабление этому стаду люмпенов означало попросту потерять остаток рабочего дня, и неутомимый Палыч в течение всего обеденного перерыва слонялся от одной группы рабочих к другой, чутко поводя своим похожим на картофелину носом в надежде уловить малейший запашок алкоголя. Некоторые умники, уже успевшие вкусить казенного гостеприимства, поначалу пробовали экспериментировать с чаем, но провести Петлюру оказалось невозможно: с первого же дня он взял за правило дегустировать содержимое оловянных чайников и даже персональных кружек. Лица, уличенные в употреблении чифиря, незамедлительно передавались для дальнейшей воспитательной работы в мосластые лапы личного водителя Петлюры Андрея, прозванного в народе Квазимодой, – не Квазимодо, а именно Квазимодой, в полном соответствии с общим культурным уровнем граждан, придумавших эту кличку. Квазимода уводил проштрафившихся экспериментаторов в ближайшие кустики, откуда те вскоре возвращались, подбирая на ходу кровавые сопли и поочередно хватаясь за разные места. Несколько позже, слегка придя в себя и вновь обретя дар речи, эти несчастные с большим уважением отзывались о Квазимоде как о настоящем мастере своего дела. “Быка может завалить одним ударом, – говорили они, – но бьет с понятием – так, чтобы человек не помер и не покалечился, а только в разум вошел…"

Ни о каком разуме в классическом понимании этого слова здесь, конечно же, не могло быть и речи, но попытки обвести вокруг пальца Петлюру и его верного телохранителя довольно быстро прекратились, тем более что после работы и в выходные дни работяги могли делать все, что в голову взбредет. С развлечениями в этом глухом таежном углу было довольно туго, поэтому культурный досуг, как правило, сводился к повальной пьянке с последующим повальным мордобоем. Трое или четверо по ошибке затесавшихся в эту банду в поисках заработка нормальных трудяг абсолютно терялись на общем разудалом фоне, а одного из них и вовсе отправили на Большую Землю с проломленным черепом и свернутым на сторону носом. Правда, в бригаде монтажников, как палка в колесе, торчал загадочный и непонятный молчун Понтя Филат, но он не особенно лез в глаза, и при желании о нем можно было вовсе забыть.

Итак, за полчаса до начала обеденного перерыва по объекту пронесся слух, что Петлюра слинял, прихватив с собой своего верного спутника Квазимоду. Поначалу этому никто не поверил, но осторожная проверка показала, что слух соответствует действительности:

Петлюры и в самом деле нигде не было видно, а его джип, вечно торчавший, как бельмо на глазу, на краю стройплощадки, бесследно исчез, причем никто не заметил, когда и как это произошло.

Народ немедленно перешел к осторожным, но весьма активным действиям, не имевшим ничего общего с соблюдением правил техники безопасности. По кругу была пущена оранжевая строительная каска, в которую, бренча и шелестя, посыпались денежные знаки различного достоинства. Когда каска прошла полный круг, деньги были пересчитаны, и результат подсчета признали вполне удовлетворительным. Понтя Филат, этот козел, возомнивший себя невесть кем, как всегда, не дал ни копейки. Повернувшись к обществу широкой спиной, он возился на опоре, меняя стеклянные тарелки изоляторов. Изнывающее от приятного нетерпения общество наспех и довольно беззлобно покрыло Понтю Филата матом, обозвало его мудаком и отправило в поселок двоих гонцов на дежурном “ГАЗ-66”. “Шестьдесят шестой”, натужно завывая изношенным движком, скрылся из вида, а общество, имевшее все же некоторое понятие о трудовой дисциплине и о том, что деньги как-никак нужно зарабатывать, вернулось к имитации трудовой деятельности.

Гонцы вернулись к двенадцати, минута в минуту, и были встречены приветственными возгласами. Изголодавшееся общество помогло им выгрузить из кабины грузовика три ящика водки, и тут обнаружилось, что бравые фуражиры позаботились не только о выпивке, но и, так сказать, о закуске: помимо водки, в кабине обнаружилось давно не мытое создание лет шестнадцати или семнадцати – костлявое, дочерна загорелое, со спутанной гривой выгоревших на солнце грязных волос и с огромными, на пол-лица, испуганными серыми глазами. Грудь у этого чуда природы была почти совсем плоская, но линялый ситцевый сарафан, длина волос и некоторая плавность линий этой нескладной фигуры ясно указывали на то, что это явление относится к лучшей половине человечества.

– Во, блин, – не сдержавшись, сказал кто-то, когда добыча лихих фуражиров предстала перед взглядами общественности.

– Чего это? – робко обводя взглядом два с половиной десятка звероподобных небритых рож, спросила добыча. – Чего это, дяденьки? Говорили же, что только двое…

В ответ раздался дружный гогот и неразборчивые выкрики, содержавшие советы и заверения самого откровенного свойства. Девка попятилась к открытой дверце машины, безотчетно ища укрытия, но сидевший в кабине водитель толкнул ее в спину широкой ладонью, давая понять, что менять решение поздно.

– Такая вот петрушка, – оживленно объяснял кому-то один из фуражиров. – Я, говорит, плечевая путана. Не хотите ли, говорит, интимных услуг? А чего, говорим, хотим! Еще как хотим! Очень даже хотим! А ну, мужики, – заорал вдруг он, перекрывая гам, – становись в живую очередь! Чур, мы с Федюней первые! Это ж мы ее привезли!

– Слюни подбери, – сказал ему бригадир. Это был приземистый и широченный, как славянский шкаф, чернобородый мужик с огромными, будто совковые лопаты, костлявыми ладонями и ступнями сорок седьмого размера. Про него говорили, что он отсидел десятку за убийство жены, которую застукал с соседом, но убедиться в достоверности этого слуха не было никакой возможности – болтать бригадир не любил. – Начнем по старшинству, а там как хотите. Пошли, милая.

Он с неожиданным проворством ухватил привезенную предприимчивыми гонцами девчонку за предплечье, так, что та даже не успела увернуться.

– Не надо, дяденьки, – заныла она со слезой в голосе. – Да что ж вы делаете-то? Пожалели бы, а?..

– Не боись, девка, – утешил ее бригадир. – Кожа натуральная, не снашивается. Ты посмотри, какие тут у нас орлы – один другого лучше! Не обидим, не бойся. А если что не так, не обессудь – сама вызвалась, никто тебя силком не тащил…

Волоча слабо упиравшуюся “путану” за руку, он под завистливыми взглядами своих подчиненных двинулся к вагончику и вдруг остановился, потому что на дороге стоял Понтя Филат.

Этот тип, по общему мнению членов бригады, был полновесным придурком. Таких или примерно таких можно встретить в каждом коллективе. Бригадир Степан Петрович называл таких жертвами семьи и школы. Вечно их тянет бороться за справедливость, качать какие-то права и защищать слабых вместо того, чтобы выпить с коллективом и вместе со всеми посмеяться удачной шутке. В башке у них, как правило, не помещается ничего, кроме кодекса законов о труде и правил техники безопасности. Такому бы сидеть где-нибудь в конторе, сучек из бухгалтерии чаем с конфетами угощать, да видно, образования не хватило, вот он и торчит среди рабочего люда, как гвоздь в подметке…

– Посторонись-ка, – неприветливо буркнул бригадир и аккуратно отодвинул Понтю Филата с дороги. Вернее, попытался отодвинуть: Понтя Филат тоже был мужиком крепким, плечистым и, судя по квадратному подбородку, обладал довольно твердым характером. К этому бы характеру да еще хоть капельку ума… Бригадир вздохнул. – Ну, чего стал? – спросил он. – Отойди, говорю. Дойдет очередь и до тебя.

– Петрович, – не двигаясь с места, спокойно и даже, черт возьми, увещевательно сказал этот псих, – не бери грех на душу. Гони ты ее отсюда к чертовой матери. Ты что, не видишь, что она несовершеннолетняя?

Степан Петрович шевельнул косматыми бровями: оказывается, этот дебил знает еще и уголовный кодекс…

– Хрен ровесников не ищет, – стараясь говорить миролюбиво, отозвался бригадир, подавляя вспыхнувшее раздражение. – Я же не жениться на ней собираюсь. И вообще, – он сделал паузу, пытаясь припомнить имя этого придурка, – вообще, Юрок, отвали-ка с дороги. Время идет, не ровен час, Петлюра нагрянет… Не хочешь ты ее – не надо, кто ж тебя заставит, а в чужой монастырь со своим уставом не лезь, а то как бы беды не вышло, – Беда может выйти, это точно, – спокойно сказал Понтя Филат. Он стоял перед бригадиром в свободной и непринужденной позе, загораживая широкими плечами дверь вагончика. На площадке стало тихо. До присутствующих дошел наконец смысл происходящего: