Глава 8

Сорокин уже собирался уходить, когда в дверь кабинета коротко стукнули, и в нее сразу же, не дожидаясь приглашения, просунулась голова майора Реброва. На длинной, лошадиной физиономии майора застыло выражение вселенской тоски и необоримой скуки, появлявшееся всякий раз, когда Ребров бывал чем-нибудь по-настоящему занят Он сонно поморгал на Сорокина глазами, словно пытаясь припомнить, каким ветром его сюда занесло, немного пожевал губами и наконец изрек:

– Товарищ полковник, тут к вам посетитель. Вернее, посетительница…

– Ко мне? – удивился Сорокин. – А почему мне никто не доложил?

– Ну так вот я же и докладываю… – Ребров еще немного помялся, почесал кончик носа указательным пальцем и продолжал:

– Собственно, она не совсем к вам… Ей, собственно, безразлично, к кому именно, но я решил, что лучше всего к вам.

– Ага, – с угрозой в голосе произнес Сорокин, – ты, значит, решил. А почему ты так решил, если не секрет?

Ребров опять вздохнул.

– Ну так ведь вы же в некотором роде сами приказали… Вы же сказали, что лично займетесь этим самым Козинцевым, а она как раз насчет него… Говорит, у нее важная информация-Сорокин печально поглядел в окно, за которым сгущались синие летние сумерки, и со вздохом вернулся за стол.

– Зови, – сказал он.

Посетительница вошла. Это была представительная дама лет пятидесяти, одетая, несмотря на жару, в черный суконный костюм строгого делового покроя. Костюм этот ей, в общем-то, шел, и только повязанная поверх волос черная газовая косынка подсказала полковнику, что черный цвет в данном случае является не данью моде, а признаком траура. Лицо у дамы было загорелое, почти без косметики, немного простоватое и вместе с тем в полной мере наделенное тем твердым, даже жестковатым выражением, которое жена полковника Сорокина в шутку называла «генеральским». Присмотревшись повнимательнее, Сорокин понял, что придает лицу посетительницы это выражение. Жесткость и привычка отдавать приказы затаились в серых, немало повидавших на своем веку глазах и в уголках широкого рта, который был бы очень красивым, если бы был чуть-чуть помягче.

– Добрый вечер, – сказал полковник, торопливо вставая и делая приглашающий жест в сторону кресла для посетителей. – Присаживайтесь, пожалуйста. Моя фамилия Сорокин. А вы…

– Сивакова, – представилась посетительница. – Анна Александровна.

– Очень приятно. Погодите-ка… Анна Александровна Сивакова? Вы родственница лейтенанта Сивакова? Его мать, наверное?

– Теща.

– Ага… Постойте, как это – теща? Фамилия…

– Он взял фамилию жены. То есть моей дочери.

– Ах, вот оно что! Извините, я не знал. Итак, вы, по всей видимости, пришли, чтобы узнать о ходе расследования ..

– Ничего подобного, – твердо перебила его Сивакова. – Я и без вас знаю, что расследование зашло в тупик и топчется на месте. Все эти ваши засады, все эти оперативники в штатском, которыми вы наводнили район, – детский лепет. Если бы это могло сработать, оно сработало бы давно. Ваш маньяк умнее вас. Он над вами смеется, а вы продолжаете сидеть в засадах… Мой зять, пусть земля ему будет пухом, поступил как настоящий мужчина – храбро, но глупо.

Сорокин, не удержавшись, кивнул, но тут же спохватился, строго откашлялся и сел прямо, положив локти на подлокотники кресла и сцепив ладони перед животом. Сивакова была права на все сто процентов, но знать ей об этом было совсем не обязательно. Впрочем, Анна Александровна и не нуждалась в подтверждении своей правоты. Она говорила четко, размеренно и сухо, словно доказывала теорему у классной доски, и в голосе ее не было ни тени сомнения, ни намека на вопросительную интонацию.

– Повторяю, – говорила она, – убийца умнее ваших сотрудников. Ну, пусть не умнее, а хитрее. Я где-то читала, что преступник просто не может быть хоть в чем-то выше обыкновенного человека, что склонность к убийству – это всегда патология, моральное уродство. Может быть, это так, а может быть, и нет. Конечно, с головой у него не все в порядке, он просто должен быть помешанным, если ест людей. Но, во-первых, он может не есть их, а просто обставлять убийства таким образом, что все вокруг говорят о каннибализме; во-вторых…

– Простите, – перебил ее Сорокин, – но вы говорите очевидные вещи. Мне сказали, что у вас есть какая-то информация по Козинцеву.

– Информация? Ну, можно сказать и так, хотя… Видите ли, сумасшедший неизбежно должен себя проявить. А Козинцев проявляет себя настолько активно, что я никак не могу понять, почему он до сих пор на свободе. И не я одна, между прочим. Ведь его, кажется, уже арестовывали?

– Задерживали, – уточнил Сорокин. – Но законных оснований для предъявления ему обвинения в чем бы то ни было у нас не оказалось, и его пришлось выпустить.

– И он в тот же вечер совершил новое убийство.

– Ну так уж и он… Наши сотрудники, между прочим, не спускают с него глаз, хотя это порой бывает.., гм.., довольно затруднительно.

– Вот именно! Когда вы ждете его в лесу, он убивает на улице; вы бросаетесь патрулировать улицы, и находите труп в подвале; а когда ваши люди начинают прочесывать подвалы, очередное убийство происходит в лифте или снова в лесу… Вы физически не в состоянии поставить милиционера в каждом подъезде и под каждым деревом. Кроме того, этот ваш Козинцев не брезгует и милиционерами.

– Да почему вы так уверены, что это именно Козинцев? Только потому что он странно себя ведет? Так ведь многие из нас в быту ведут себя, мягко говоря, не совсем так, как на работе.

– Да? А вы сами с ним общались? Не у себя в кабинете и не в допросной камере, а на улице или, еще лучше, у него дома? Вы видели, какие книги он читает, каким богам молится? Вы знаете, что он посадил у себя под окнами картошку?

– Картошку?!

Сорокин казался ошеломленным, да так оно, в сущности, и было. Картошка под окнами шестнадцатиэтажного дома – это ли не признак сумасшествия?

– Представьте себе, – сказала Анна Александровна. Она выглядела удовлетворенной, словно пришла сюда только затем, чтобы удивить полковника милиции Сорокина. – Причем сделано это не из любви к земледелию, а по идейным, можно сказать, соображениям: он наотрез отказывается употреблять в пищу покупные продукты. Говорит, никогда невозможно узнать, что за дрянь тебе там подсунули. И при этом у него полный холодильник мяса во всех видах: сырого, мороженого, вяленого, жареного, вареного…

– М-да, – задумчиво сказал Сорокин. – Но ведь это не может служить доказательством его вины.

– Я говорю не о доказательствах, – отрезала Сивакова, – а о сумасшедшем, который свободно разгуливает по городу, открыто проповедуя каннибализм.

– Тише, тише, Анна Александровна, – взмолился Сорокин. – Мы с вами беседуем без свидетелей, и я могу сделать вид, что ничего не слышал, но… Поймите, такие обвинения могут быть расценены как злостная клевета. Давайте разберемся по порядку. Чтобы посадить человека в тюрьму, нужно решение суда. Чтобы человек предстал перед судом, необходимо возбудить уголовное дело по признакам того или иного преступления и провести предварительное следствие. Я не могу возбудить против Козинцева уголовное дело. Вот вы говорите: проповедь каннибализма. Так ведь у нас и статьи-то такой в уголовном кодексе нет! И потом, вы скажете: проповедовал. А он скажет: вранье. Наймет грамотного адвоката и сдерет с вас семь шкур в качестве компенсации морального ущерба. Сейчас в адвокатском корпусе развелось много таких ловкачей. Поэтому, чтобы прищучить человека по всем правилам, нужны веские, неопровержимые доказательства его вины. А голословные утверждения ничего не стоят, пусть вы даже точно знаете, что говорите правду. В последнем я, кстати, склонен усомниться. Может быть, в вас говорит обида или желание отомстить за смерть зятя? Это в высшей степени понятные и даже похвальные чувства, но закон смотрит на такие вещи немного иначе. Вы знаете, что такое презумпция невиновности? Вижу, что знаете. А о судебных ошибках слышали? Помните Витебское дело, когда пострадали совершенно невинные люди? Одного даже успели расстрелять за преступления, которых он не совершал. Вы готовы взять такой грех на душу? Я – нет.

– О каком грехе вы говорите? – устало спросила Анна Александровна. – Я не сомневаюсь, что убийца – Козинцев. Я это знаю. Достаточно пять минут пообщаться с ним у него дома…

– А вы общались? – быстро спросил Сорокин.

– Один или два раза, – слегка смутившись, ответила Анна Александровна.

Сорокин вздохнул, наклонился, со стуком открыл нижний ящик стола и вынул оттуда картонную папку. Нарочито медленно развязав тесемки, он открыл папку, перебросил несколько страничек, бегло просмотрел какой-то текст и удовлетворенно кивнул.

– Да нет, Анна Александровна, – сказал он, – не один раз и даже не два. Четыре раза на прошлой неделе и два на этой. Сегодня у нас среда, так? Когда у вас следующий сеанс – завтра? А, Людмила Сергеевна?

Теперь настала очередь Анны Александровны хватать ртом воздух и таращить глаза. Полковник, впрочем, не выказал по этому поводу никакой радости. Окинув Анну Александровну внимательным и, более того, сочувственным взглядом, он протяжно вздохнул, поднялся, подошел к стоявшему в углу сейфу, с лязгом отпер дверцу и извлек из пропахших канцелярщиной стальных недр полбутылки коньяка и блюдечко с нарезанным, уже слегка подсохшим лимоном. Две микроскопические коньячные рюмки обнаружились там же. Полковник отлучился к скрытому за портьерой умывальнику, сполоснул рюмки и выставил их на стол. Уже слегка оправившаяся Анна Александровна наблюдала за его манипуляциями со странным выражением лица: было невозможно понять, одобряет она действия Сорокина или, наоборот, строго порицает.

– Надо выпить, – пояснил полковник, усаживаясь на место. – Расширяет сосуды, способствует мыслительному процессу и вообще… Помогает преодолевать мелкие житейские невзгоды, я бы так сказал. Правда, я боюсь, что для вас это покажется слишком крепко, но выбора, увы, нет. Ничего, мы же по чуть-чуть…

– Крепко, – фыркнула Анна Александровна. – Попробовали бы вы…

Она осеклась, бросив на полковника непонятный косой взгляд. Сорокин мог бы поклясться, что взгляд этот был испуганным, и он отлично знал почему.

– О вашем самогоне я наслышан, – сказал он, наполняя рюмки, – но вот пробовать, увы, не приходилось. Впрочем, вы производите впечатление очень серьезного и основательного человека, так что, надо полагать, продукт у вас получается первосортный.

Анна Александровна, которая уже взялась было за рюмку, поспешно разжала пальцы и убрала руку со стола, чтобы не было заметно, как она дрожит. Давно забытые страхи темной волной поднялись у нее в душе. Что с того, что сейчас не тридцать седьмой год и даже не пятьдесят первый? Что с того, что здесь не Лубянка, а Петровка? Та же страна, то же государство, те же люди и те же, многократно проверенные и отточенные до совершенства, методы работы…

– Кой черт занес меня на эти галеры? – едва слышно пробормотала она.

Сорокин улыбнулся.

– У меня есть приятель, который тоже обожает цитировать Мольера, – сказал он, – и тоже безбожно его перевирает. Да вы пейте, Анна Александровна! Это, конечно, не ваш первач, но тоже.., гм.., не дрянь какая-нибудь. Вы только не подумайте, что сыщики с Петровки много лет шли по вашему следу, чтобы ущучить вас за самогоноварение. Господь с вами! То, что я знаю про вас, является просто побочным продуктом нашего расследования. Побочным, а не основным. Мы наблюдаем за Козинцевым, а заодно и за всеми, с кем он более или менее регулярно вступает в контакт, отсюда и моя осведомленность в ваших.., гм.., делах и обстоятельствах.

– Волк, думая попасть в овчарню, попал на псарню, – грустно произнесла Анна Александровна и решительно взяла со стола рюмку.

– Еще одна любимая цитата Иллариона, – рассмеялся Сорокин.

– Кого?

– Моего приятеля, о котором я вам говорил.

– У вас начитанный приятель.

– Не то слово, Анна Александровна! Не то слово! Честно говоря, тем, кто с ним общается, периодически становится дурно от его начитанности и разносторонности. Ну-с, так вернемся же к нашим баранам. Вы совершенно справедливо заметили, что сумасшедший, а тем более маньяк, неизбежно должен себя проявить. В вашем районе завелся некий тип, который убивает и ест людей – или делает вид, что ест. Делается это явно не от недостатка калорийного питания. Наши специалисты, как и вы, склонны усматривать в действиях маньяка некий ритуальный акцент. Не знаю, кем уж он там себя мнит – носителем высшего знания, новым мессией, Антихристом или кем-то еще, – но человек, который только что приобщился к какому-то культу или сам его изобрел, рано или поздно неизбежно начнет искать единомышленников. А если единомышленников нет, он постарается их создать. Насколько я понимаю, вы рассуждали точно так же. Ведь не для того же вы через день ходите к Козинцеву, чтобы вкусить от секретов высшего знания? Ясно, что не для того.

– Он очень неплохо отремонтировал мне спину, – заметила Анна Александровна. – Тут я просто обязана отдать ему должное.

– Ну, ваши проблемы со спиной мог бы решить любой мало-мальски грамотный массажист, – заявил Сорокин.

– То же самое сказал мне Козинцев. Буквально этими же словами.

– Потому что это очевидно, – без запинки ответил полковник и полез за сигаретами.

Он предложил сигарету Анне Александровне, закурил сам и откинулся на спинку кресла.

– Вечереет, – как бы между прочим заметил он, бросив взгляд в окно. – С вами очень приятно беседовать. Не хватает разве что вашего самогона и хорошей закуски. Но, увы! Меня ждут дела, а вам еще нужно добраться домой живой и невредимой. Это я к тому, что на сегодняшний день наш с вами разговор не может дать никаких позитивных результатов. Хотя… Мы с вами, по крайней мере, выяснили, что занимаемся одним и тем же – каждый по своим каналам, но в одном направлении. Рано или поздно наш клиент потеряет осторожность и проявит себя во всей красе. Все, что нам остается, – это ждать и наблюдать. Ну, может быть, стоит попытаться немного подтолкнуть его в интересующем нас направлении. Я этого сделать не могу, а вот вы… Понимаете? Только очень аккуратно. И я вас умоляю: никаких активных действий! Никаких попыток собственноручно задержать, уличить, связать… Я уж не говорю о линчевании. Может быть, достаточно просто проявить заинтересованность в вопросе, который, как мы предполагаем, больше всего волнует его самого. Договорились? Ну, давайте еще по одной на посошок!

Слегка ошеломленная таким напором, Анна Александровна послушно выпила на посошок, закусила ломтиком лимона, раздавила в пепельнице наполовину выкуренную сигарету и, провожаемая самыми добрыми напутствиями, покинула кабинет полковника Сорокина.

Проводив Сивакову, Сорокин вернулся за стол, навел на нем порядок, закурил еще одну сигарету, а потом, немного поколебавшись, махнул рукой и тяпнул подряд две рюмки коньяка. Восстановив таким образом душевное равновесие, полковник бросил еще один печальный взгляд на сделавшееся из синего почти черным окно, снял телефонную трубку, набрал чей-то номер и стал ждать ответа, про себя считая гудки.

На берегу пруда было людно, хотя солнце уже клонилось к западу, а падавшие на травянистую, вытоптанную почти до голой земли лужайку тени росших вокруг деревьев становились с каждой минутой длиннее. Приближался вечер, и наиболее осторожные отдыхающие начали беспокойно переводить взгляды с неба на свои часы и обратно. Возвращаться в раскаленные бетонные соты многоэтажных домов никому не хотелось, но по вечерам в микрорайоне стало неспокойно: после захода солнца улицы, скверы и особенно рощу с прудами словно накрывала мохнатая тень – тень каннибала, который неслышно крался сквозь ночь, высматривая очередную жертву.

Сидевший на корточках метрах в трех от воды и вслепую давивший прыщи у себя на спине Андрей Пантюхин по прозвищу Тюха без всякого интереса наблюдал за тем, как толстая, вся покрытая трясущимися жировыми складками тетка в черном открытом купальнике сосредоточенно вытряхивала мусор из подстилки, на которой до этого загорала. Свисавшее со всех сторон дряблое сало подпрыгивало в такт ее движениям, а здоровенные, как спелые тыквы, груди так и норовили выскочить из тесноватых чашек купальника. Тюха вспомнил, как еще до поступления в ПТУ писал в школе сочинение на тему «Если бы я был президентом». Он тогда написал какую-то чепуху, за которую ему впаяли единицу и вызвали в школу мать. Дома мать надавала ему оплеух и на целую неделю оставила без карманных денег, так что курево ему пришлось стрелять у прижимистого Пятого. А за что? Подумаешь, написал, что разрешил бы покупать водку с двенадцати лет и открыл бы при каждой школе стриптиз-клуб со свободным входом… Конечно, теперь Тюха вырос и стал умнее. Теперь он написал бы так: «Если бы я был президентом, я бы издал закон, чтобы старые толстомясые коровы не появлялись в общественных местах без верхней одежды. А нарушителей чтобы отправляли на принудительные занятия аэробикой или мешки таскать, покуда не похудеют. Потому что, когда такую видишь на пляже, становишься импотентом, а это плохо влияет на демографическую ситуацию».

Тюха нащупал между лопатками крупный прыщ, сдавил его кончиками пальцев и зашипел от боли. Придуманная им фраза насчет демографической ситуации развеселила его. Надо запомнить и рассказать Пятому, подумал он, зная при этом, что через пару минут наверняка забудет свой шедевр.

Из воды, тряся головой, фыркая и отплевываясь, выбрался Пятнов. Он немного попрыгал на одной ноге, избавляясь от попавшей в ухо воды, зажал пальцем ноздрю, высморкался, повторил ту же операцию с другой ноздрей и наконец присел рядом с Тюхой, подстелив под себя рваный полиэтиленовый пакет, который принесло откуда-то ветром.

Довольный Тюха рассказал ему про демографическую ситуацию. Они немного поржали. Потом острый на язык Пятнов с удовольствием развил тему, украсив выдвинутый Тюхой законопроект некоторыми художественными деталями и придав ему совершенный, стилистически законченный вид – хоть сейчас отправляй на утверждение в Думу. Тюха ему так и сказал:

– Хоть сейчас в Думу на утверждение. Проголосуют единогласно, гадом буду.

Пятый зубами вытянул из пачки сигарету, с залихватским щелчком откинул крышечку своей латунной, с костяными накладками «Зиппо», но прикуривать не стал. Вместо этого он вдруг уставился на Тюху с выражением какого-то непривычного интереса в прищуренных глазах.

– А ты растешь, Тюха, – сказал он. – Медленно, но верно. Словечек нахватался.., а главное, до сих пор их не забыл. Ты что, головой ударился или японцы лекарство от тупости изобрели?

– А вот я тебе сейчас как наверну, – глядя мимо него на блестевшую под лучами вечернего солнца поверхность взбаламученного пруда, лениво проговорил Тюха, – тогда позырим, кто из нас башкой ударенный.

Пятый мотнул головой, стряхивая повисшую на кончике носа каплю воды. Сигарета у него в зубах совсем размокла, и он не глядя выплюнул ее в траву.

– Навернуть любой дурак может, – сказал он. – Ты лучше скажи, с чего это ты такой умный заделался?

– Какой был, такой и остался, – проворчал Тюха и зашипел, выдавив очередной прыщ. – Здоровенный, блин, – сказал он, разглядывая испачканный палец. – И откуда они берутся? Колдун сказал, это что-то с обменом веществ. Сказал.., ну, в общем, что это проходит, когда регулярно трахаешься.

– Регулярно, – повторил Пятый с таким выражением, словно это было слово из марсианского языка. – Я шизею!

Недоуменно покачивая головой, он взял себе новую сигарету и протянул пачку Тюхе.

– Опять Колдун волну гнать будет, – озабоченно сказал Тюха, прикуривая от поднесенной Пятым зажигалки.

Пятый убрал со лба мокрые волосы и запрокинул лицо, подставив его лучам заходящего солнца.

– С чего это? – довольно равнодушно спросил он.

– Так унюхает же, что курили, – ответил Тюха, не вынимая из зубов сигареты. – Он базарил, что это дело не только на здоровье, но и на ауру влияет.

– Угу, – глядя в небо, насмешливо сказал Пятый, – и на демографическую ситуацию, блин. Ты его больше слушай, он тебе расскажет, лектор хренов…

– Ты чего на него гонишь-то? – удивился Тюха. – Сам чуть ли не каждый вечер к нему бегает, а сам гонит… На хрена ты тогда к нему ходишь?

– Хожу, потому что по приколу, – ответил Пятый и длинно сплюнул сквозь зубы. – Может, мне интересно посмотреть, как один клоун пятерым другим лапшу на уши вешает. Может, у меня там свой интерес есть.

– Какой еще интерес? – насторожился Тюха. – Если ты решил его хату выставить, я тебе не советую. Он тебя в два счета найдет и расколет. Сам потом пожалеешь, да поздно будет.

– Нужна мне его хата! – Пятый презрительно сплюнул. – Там же взять нечего! Ни телевизора, ни видака – ничего! А то, что есть, ни в один «комок» не сдашь. Они там как глянут, так и разговаривать не станут, сразу ментов вызовут. На хрена мне этот геморрой? У меня и без этого бабок достаточно, а будет еще больше. Вот сделаю одно дело и сразу в магазин. Куплю мотоцикл, прикид кожаный, все дела…

– Мотоцикл? – Тюха на мгновение перестал шарить по собственной спине в поисках прыщей и насмешливо посмотрел на приятеля. – Размечтался… Скажи еще, что на свои.

– Так не на твои же, – затягиваясь сигаретой, с таинственным видом произнес Пятнов. – Ясно, что на свои.

– «Ковровец», что ли? – фыркнул Тюха. – Нет, погоди, дай угадаю! Ты у нас крутой мэн, тебе импортный байк положен… А, знаю! «Минск»! Это круто, Пятый! Покататься дашь?

Тюхино остроумие обострилось от зависти: ему не приходилось мечтать даже о мопеде, не говоря уж о «Ковровце» или «Минске», которые были хоть и плохонькими, но все-таки мотоциклами.

– На «Харлей» я, конечно, не наскребу, – спокойно ответил Пятый, – это без базара. Но «Хонду» подниму свободно. Или «Кавасаки». Как два пальца обсморкать. А тебе, если будешь много пылить, даже выхлопную трубу пососать не дам.

– Кинься, – с трудом подавляя дрожь в голосе, сказал Тюха. Он попытался сконцентрироваться, как учил его Колдун, и взять себя в руки, но сегодня это плохо удавалось: уж очень неожиданной и потрясающей была новость. Пятый, который после Тюхиной хохмы насчет демографической ситуации впервые в жизни заговорил с ним чуть ли не с уважением, снова одним стремительным рывком удалился на недосягаемое расстояние, причем сделал это таким способом, в котором Тюха заведомо не мог с ним состязаться. Ну, разве что написать масляной краской на ободранной раме своего древнего раздолбанного велосипеда: «Харлей-Дэвидсон»… – Кинься, Пятый, – повторил он. – Откуда у тебя такие дурные бабки?

– Не дурные, а заработанные, – наставительно поправил его Пятый. – Пока ты, как пугало, на балконе торчишь, типа, дыхательной гимнастикой занимаешься, – я бабули заколачиваю. Работать надо, Тюха! Головой работать, а не брюшным прессом.

– Ни хрена себе работа, – сказал Тюха, прихлопывая на голом плече шального комара. – Ты мне мозги не керосинь, считать я тоже умею. За какую же это работу такие бабки отстегивают? Ты что, олигархом устроился, типа, по совместительству? С утра картинки на горбу таскаешь, а после обеда нефть налево впариваешь. Целыми танкерами. Тяжело, наверное, да?

– Отвали, – лениво сказал Пятый. – Что ты ко мне пристал, как банный лист к ж…? Я же тебе сказал: проверну одно дельце и получу капусту. Дельце плевое, зато оплата клевая. Понял, муфлон?

– Да пошел ты, – внезапно потеряв интерес к предмету разговора, отмахнулся Тюха. Он возобновил свои изыскания, но прыщи на спине, похоже, кончились – по крайней мере, до завтра. Ему показалось, что Пятый просто дразнит его. Заело, наверное, что не он придумал про демографическую ситуацию, вот и достает… – Гонишь какое-то фуфло, уши вянут тебя слушать. Дельце какое-то придумал, мотоцикл… Ты бы уж сразу машину купил, что тебе, в натуре, стоит? Красную «Феррари». Слабо? В детский сад вали, в ясельную группу, там свои сказки рассказывай.

Пятый не стал спорить с тугодумом Тюхой, ограничившись еще одним презрительным плевком. Некоторое время он молча наблюдал за тем, как худая, похожая на сушеную воблу мамаша пыталась согнать в кучу троих визжащих карапузов, из которых один щеголял в перепачканных землей и зеленью мокрых трусах, а потом, не удержавшись, искоса посмотрел на Тюху.