Инструктор (№10) - Тень каннибала

– Так, – сказал Илларион. – Ну, Марат Иванович, спасибо. Удружил.

– А что, что такое? – всполошился Пигулевский. – Что-нибудь не так? Поверь, он абсолютно безобиден. У него, конечно, есть свои недостатки, но в целом это довольно приятный человек. Любит, конечно, порассуждать о живописи, но это от комплекса неполноценности. Он, видишь ли, самодеятельный художник с довольно трудной судьбой. Мать у него украинка, отец литовец. У отца вышли какие-то неприятности с Советской властью, мать, кажется, спилась… В общем, выучиться не удалось, а способности у него, скажу тебе честно, гораздо выше средних. Ну, как-то пробился…

– Погоди, Марат Иванович, – сказал Илларион. – Откуда ты все это про него знаешь?

– Ну, был период, когда он пытался реализовывать свою живопись через мой магазин. В принципе, продавалась она неплохо, но мне все-таки пришлось ему отказать. Способности способностями, но недостаток систематического образования все-таки сказывается. В общем, его картины как-то не очень вписывались в мой интерьер. Серьезные знатоки начали.., гм.., высказываться по этому поводу, да я и сам прекрасно видел, что… Ну, ты меня понимаешь. Но он не обиделся. Стал торговать в Измайлово. Там у него, кажется, дела пошли в гору.

– Любопытно, – сказал Илларион. – Интересный человек. Зря я на него напустился. Слушай, Марат Иванович, а его адреса у тебя, случайно, нет? Ведь если он имел с тобой деловые отношения, вы же наверняка составляли какой-то договор, какое-то соглашение… Не знаю, как это у вас называется.

Марат Иванович снял очки, нахохлился и некоторое время смотрел на Иллариона исподлобья, поразительно напоминая старую больную ворону. Потом он тяжело вздохнул и встал, скрежетнув по полу ножками кресла.

– Ты уже немолодой человек, Илларион, – сказал он, – а врать так и не научился. Надеюсь, ты способен отвечать за свои поступки и знаешь, что делаешь. Я поищу копию договора. Надеюсь, она не пропала.

– Я тоже, – сказал Илларион.

Копия договора не пропала, хотя на ее поиски Марат Иванович потратил добрых полчаса. Наконец искомая бумажка оказалась в руках у Забродова. Илларион развернул ее, пробежал глазами и медленно встал.

– Что такое? – забеспокоился Марат Иванович. – Что с тобой, Илларион? Ты бледен.

– Все нормально, Марат Иванович, – ответил Забродов, не слыша собственного голоса. – Все в порядке. Бледен? Ерунда. Это у тебя здесь такое освещение. Спасибо. Я, пожалуй, пойду. Ах, да, деньги!

– В следующий раз, – сказал Марат Иванович, с интересом разглядывая его поверх очков. – По-моему, сейчас тебе не до денег. По-моему, сейчас ты очень торопишься. Я бы даже сказал, неприлично торопишься. Надеюсь, что в следующий раз у тебя найдется минутка, чтобы объяснить мне, в чем дело.

– Я тоже на это надеюсь, – искренне ответил Илларион и вышел.

Он действительно очень торопился, потому что в договоре, заключенном между Маратом Ивановичем Пигулевским и самодеятельным художником Владимиром Эдгаровичем Коломийцем черным по белому значился очень знакомый адрес. Владимир Эдгарович жил в том же доме, что и Пятый, и это уже никак не могло быть случайным совпадением.

Глава 15

Он пошуршал пачкой, вынул оттуда последнюю сигарету – кривую, морщинистую, как стариковский палец, – сунул ее в угол рта и чиркнул зажигалкой, между делом подумав, что опять стал слишком много курить – пожалуй, даже больше, чем в незапамятные времена, когда еще не начал вести здоровый образ жизни. Все его старые дурные привычки вдруг вернулись, неожиданно властно заполонив организм. Он снова начал грызть ногти, бормотать себе под нос, ведя нескончаемый спор с невидимым оппонентом, и мастурбировать в ванной. Что ж, это было вполне объяснимо: в силу некоторых независящих от него обстоятельств о здоровом образе жизни на время пришлось забыть.

За окном по-прежнему не было ничего интересного. Пустой, все еще выглядевший необжитым двор медленно раскалялся под лучами послеполуденного солнца. На крышах припаркованных автомобилей дрожали злые солнечные блики; островки пыльной травы тихо погибали, рассеченные на части сабельными шрамами протоптанных наискосок тропинок. В покосившейся дощатой песочнице лежало забытое пластмассовое ведерко, казавшееся с высоты шестого этажа красным пятнышком на серовато-желтом фоне Угол песочницы, обращенный к тройному разновысокому турнику, выглядел поврежденным; даже отсюда, сверху, на нем был виден свежий скол.

Большое кровавое пятно под турником кто-то старательно припорошил сухой землей, но с высоты его очертания все равно превосходно просматривались. «В конечном итоге кровь всегда уходит в землю, – подумал он, нервно затягиваясь сигаретой. – Да, кровь… Кровь, плоть и кости – вот и все, что остается от человека после того, как его дух покидает тело. Именно дух, а не какие-то выдуманные яйцеголовыми кандидатами наук электрохимические процессы, делает эту груду костей и мяса живой. В один прекрасный день дух уходит прочь, ни разу не оглянувшись на свою медленно разлагающуюся тюрьму. Тогда тело превращается в пищу для мух и червей, а в конечном итоге – в удобрение для травы и деревьев, то есть опять же в пищу».

– Почему? – глухо пробормотал он, прикладывая разгоряченный лоб к прохладному пыльному стеклу. – Почему червям? Почему не мне?

Он понял, что снова разговаривает сам с собой, и скрипнул зубами. Во дворе по-прежнему было тихо и безлюдно.

Нужно было что-то делать. Вынужденное бездействие томило его и, кроме того, было очень опасным. Он прекрасно это понимал, но не знал, что именно следует предпринять в подобной ситуации. Пустая пыльная квартира давила со всех сторон, как будто это был тесный гроб – казенный гроб, в котором его, несомненно, скоро похоронят, если он не найдет выход из создавшейся ситуации.

Он замычал от обиды и отвернулся от окна. То, что он увидел, навевало дикую тоску.

Просторная, оклеенная дешевыми обоями комната была пуста, если не считать валявшихся на полу окурков, нескольких пластиковых бутылок из-под пива и стоявшей в углу продавленной раскладушки, накрытой шерстяным солдатским одеялом. Обои, судя по всему, были те самые, которые наспех налепили строители перед сдачей дома в эксплуатацию; на синем солдатском одеяле виднелся темно-бурый, почти черный отпечаток утюга. В пустой кухне натужно гудел и щелкал облупленный, побитый ржавчиной малогабаритный холодильник. Владимир Эдгарович не знал, как назывался этот древний агрегат: табличка с названием исчезла с его дверцы задолго до того, как Коломиец переступил порог этой пыльной однокомнатной норы.

Из-за отсутствия мебели побеленный потолок казался намного ниже стандартных двух пятидесяти. Временами Коломийцу казалось, что эта штуковина постепенно, незаметно для глаза опускается, как рабочая пластина гигантского давильного пресса. Из середины потолка торчали забрызганные побелкой концы оголенных электрических проводов. Никаких осветительных приборов в квартире не было, если не считать двух голых лампочек в туалете и в ванной. Посещая эти помещения в темное время суток, Владимир Эдгарович внимательнейшим образом следил за тем, чтобы горевший там свет ненароком не был заметен с улицы. По квартире он передвигался исключительно на цыпочках, чтобы не услышали соседи снизу.

Владимир Эдгарович скрывался. Он был в бегах, и это непривычное состояние доводило его до настоящего исступления. Его крепкое, налитое силой тело и беспокойный ум требовали активных действий, но он понимал, что в сложившейся ситуации любая активность может в два счета привести его к гибели. Поэтому он боролся с собой и выжидал, часами простаивая у давно не мытого окна, которое выходило во двор.

Из этого окна был хорошо виден его подъезд и даже окна его квартиры. В лоджии на веревке все еще болтались забытые им в спешке «рабочие» джинсы – те самые, в которых он выходил из дома по ночам. Пока что все было тихо. Пятнов числился в мертвых уже два дня, а к подъезду, в котором проживал Владимир Эдгарович, до сих пор ни разу не подъехала милицейская машина. Коломиец внимательно наблюдал за дверями, но так и не заметил никого, кто мог бы оказаться переодетым в штатское сотрудником милиции. Однако покоя почему-то не было. Владимир Эдгарович был по-настоящему напуган. Он привык считать, что имеет дело с тупой примитивной машиной наподобие паровоза – огромной, сильной, самоуверенной, привыкшей двигаться по раз и навсегда определенному маршруту, неповоротливой и абсолютно безопасной для того, у кого хватает ума не засыпать на рельсах. Он долгие годы легко и изящно уворачивался от этой стальной громадины, с иронической усмешкой наблюдая за тем, как она громыхает, лязгает, вхолостую работает поршнями. Сине-белые машины с мигалками, безостановочно топающие из подъезда в подъезд участковые с папками, шныряющие по району переодетые оперативники и вооруженные дубинками и пистолетами патрули были частью бесконечной корриды, пикантной приправой, без которой главное блюдо его меню могло со временем показаться пресным. Это были винтики, шестеренки и подшипники архаичного чугунного монстра, с которым Владимир Эдгарович давно научился играть, не зная поражений. Правила игры были просты: не хватайся за оголенные провода, держись подальше от движущихся частей, не спи на рельсах, и все будет в полном порядке.

И вдруг все изменилось. Кто-то встроил в древнего парового монстра тонкую микросхему, и железное чудище, впервые в жизни сойдя с рельсов, совершило внезапный и стремительный тигриный прыжок в сторону. Сверкающие клыки лязгнули в миллиметре от горла Владимира Эдгаровича, и он ощутил на своем лице подозрительный ветерок. Противник внезапно и необъяснимо изменил тактику, и Коломиец с ужасом понял, что к такому повороту событий не готов.

Он на цыпочках прошелся по комнате и резко опустился на раскладушку. Проклятая раскладушка ответила на это действие настоящей какофонией разнообразнейших тресков и скрипов, напоминавшей вопли обитателей ночных джунглей. Коломиец на мгновение замер, а потом злобно выругался. В этой чертовой норе можно было только торчать у окна или сидеть на раскладушке. Ну, и еще время от времени заглядывать в полупустой холодильник. Не слишком большой выбор для того, кто привык собственноручно управлять собственной судьбой! Да и только ли собственной?

Он нервным движением надорвал целлофановую обертку на новой пачке сигарет. Пива, что ли, выпить? Пиво успокаивает, навевая сладкую дремоту и ленивое безразличие ко всему на свете. Нет, нельзя! Нельзя сидеть взаперти на готовой развалиться раскладушке, сосать пиво и с блаженной улыбкой клинического дебила дожидаться своей участи.

К старику антиквару он заглянул, можно сказать, случайно. Случайно ли? Теперь Коломиец уже начал в этом сомневаться, но в тот день ему просто хотелось узнать, не согласится ли Марат Иванович снова принять на комиссию несколько его работ. Дела в Измайлово шли неплохо, но Владимир Эдгарович с некоторых пор перестал доверять мальчишке, который работал у него реализатором. Тот слишком много знал, хотя по собственной глупости даже не подозревал о том, что держит своего работодателя за глотку. Так или иначе, от его услуг пора было отказаться, тем более что парень в последнее время начал приворовывать. Был даже день, когда он за один раз украл у Коломийца почти сто долларов, сославшись на какие-то ошибки в расчетах с покупателями. Ничего себе ошибки! Сопливый негодяй просто почувствовал вкус к чужим деньгам, и это было его главной ошибкой. Еще немного, и он сообразит, что за сувенир подложил в холодильник тому психу! В лучшем случае это грозило Владимиру Эдгаровичу шантажом, в худшем – арестом и смертью. В мораторий на смертную казнь Коломиец не верил. Какой там еще мораторий! Пусть они рассказывают эти сказки Совету Европы. Им так даже проще. Не нужно громких судебных процессов, адвокатов и прессы. Короткое заседание специальной тройки, короткий приговор и короткий, очень короткий путь по глухому цементному коридору. А потом – пуля в затылок и медицинское заключение:

«Подследственный К, скоропостижно скончался от свинки в тюремной больнице».

Короче говоря, от Пятнова пора было избавляться. Владимир Эдгарович пока не знал, каким образом он это сделает. Некоторые надежды внушал купленный Пятым мотоцикл: чертов сопляк мог случайно сломать себе шею без постороннего вмешательства. Так или иначе, Владимир Эдгарович начал потихонечку готовить почву для предстоящего расставания и именно с этой целью заглянул в знакомую антикварную лавку.

Видимо, это был перст судьбы. Если бы не тот визит, Коломиец и дальше пребывал бы в блаженном неведении относительно зловещих изменений, которые произошли с его туповатым и неповоротливым противником. Каково же было его удивление, когда внезапно вылезший со своими безграмотными суждениями о живописи невежа при ближайшем рассмотрении оказался тем самым хромым психом, который должен был в это время кормить вшей в следственном изоляторе! Он здорово изменился. Исчезли хромота, уродливый шрам и густая растительность на лице, пропали куда-то дурацкие темные очки, даже голос изменился, но фигура, интонации голоса, форма носа и губ – все это, несомненно, принадлежало Ярославу Велемировичу Козинцеву. Коломиец был художником и знал, что не ошибается.

Значит, все эти долгие месяцы Козинцев разыгрывал спектакль, провоцируя и выманивая его! Три месяца он бродил по району, плетя паутину, хромая, хихикая и болтая языком. Вероятно, он рассчитывал на то, что Владимир Эдгарович придет к нему сам – может быть, в поисках единомышленника, а может быть, чтобы устранить конкурента. Это был наивный расчет, достойный железных мозгов доисторического монстра, но в конце концов он таки оправдался! Ведь Коломиец сам настоял на том, чтобы Пятый ходил к Козинцеву. Он наблюдал за хромым клоуном, а хромой клоун все это время наблюдал за ним! По крайней мере, пытался наблюдать… И теперь каждый, кто вступал в контакт с Козинцевым, наверняка находился под наблюдением милиции. Их вызывали на допросы, расставляли им ловушки, изнуряли многочасовыми расспросами, проверяли на детекторе лжи и, может быть, даже пытали…

Коломиец среагировал мгновенно, и тем же вечером Пятый кувырком полетел с мотоцикла, раз и навсегда утратив способность болтать. Владимир Эдгарович наблюдал за этим последним сальто-мортале, стоя у окна с незажженной сигаретой в углу рта. К этому времени он уже перебрался из своей уютной обжитой квартиры в эту пустую бетонную берлогу, которую когда-то предусмотрительно снял у полузнакомого инженера, годами пропадавшего в Норильске, где он ковырял вечную мерзлоту в поисках никеля и других полезных минералов.

Два дня прошли в тревоге и ожидании. Его до сих пор никто не искал, а это означало, что мальчишка не успел рассказать милицейским следователям о последнем поручении Владимира Эдгаровича. Пожалуй, об этом ничего не знали даже его родители. Возможно, об этом не знал никто, и царившие во дворе тишина и покой старательно убеждали Коломийца в правильности такого предположения. Но история с фальшивым сумасшедшим напугала его так сильно, что он вздрагивал от каждого шороха в пустой квартире: ему чудилось, что охотники уже близко и только и ждут, чтобы он высунулся из своего убежища, чтобы набросить на него прочную сеть. Поэтому он не спешил возвращаться домой, хотя вернуться следовало бы: впопыхах он даже не позаботился о том, чтобы навести в квартире порядок, и кое-что из хранившихся там сувениров и замороженных продуктов могло выдать его с головой. Но дело было даже не в этом: Коломиец проголодался. Сейчас в его распоряжении имелись только те продукты, которые он мог купить в ближайшем магазине, куда выбирался, когда наступала темнота. Пельмени фабричного изготовления и блинчики с подозрительной начинкой, которую продавцы бесстыдно называли мясом, не могли заменить ему привычную пищу. Ими можно было набить желудок, но и только; настоящего удовлетворения эта питательная масса не приносила.

В волнении он вскочил с раскладушки и принялся расхаживать по квартире. Пепел падал с зажатой в зубах сигареты, оседая на одежде, как крупная перхоть. Еда! Если быть честным перед самим собой, то и дома, в холодильнике, настоящей еды осталось не много. Он не выходил на охоту с момента ареста Козинцева, а аппетит у него всегда был отменный. И потом, нельзя же вечно прятаться! Пока он сидит здесь, пуская голодные слюни и дрожа от унизительного страха, гончие псы идут по его следу. В последнее время они как-то неожиданно поумнели, и, если не принять срочных мер, его убежище скоро будет обнаружено.

Владимир Эдгарович бросил на пол окурок, растер его подошвой и немедленно полез в пачку за следующей сигаретой. Новая мысль пронзила его воспаленный мозг, и он замер на месте, глядя в пространство невидящим взглядом.

Ошибка! Он совершил непростительную ошибку, поддавшись панике и спрятавшись в этой крысиной норе, как улитка в раковине. Нужно было действовать! Нужно было сразу же, не откладывая в долгий ящик, определить круг лиц, которые могли знать или хотя бы догадываться о его второй жизни. Надо было заставить их замолчать. Впрочем, и сейчас еще не поздно. Пятнов был единственным, кто мог его выдать, и он благополучно выбыл из игры. Кто еще? Конечно же, этот его туповатый приятель со странным прозвищем – Тюха, кажется. Он чуть было не погиб вместе с Пятым, но ему повезло. Дуракам всегда везет, но это не может продолжаться вечно. Наверное, этот Тюха уже пришел в сознание. Неизвестно, рассказывал ли ему Пятнов о своей роли в аресте Козинцева, но для пользы дела лучше предположить, что Тюхе все известно. Он может сам не осознавать важности имеющейся у него информации, но ловкий следователь выудит ее в два счета. Поэтому Тюха должен быть внесен в черный список под номером первым.

Далее по праву должен идти этот мерзавец, этот фальшивый сумасшедший, этот плагиатор, шпик, дешевый клоун – Козинцев. Вернее, даже не Козинцев, а.., как же его?

Он полез в задний карман брюк и вынул оттуда мятую бумажку, на которой убористым старушечьим почерком были записаны имя, номер телефона и адрес странного знакомого букиниста Пигулевского. Забродов! Историк литературы, имеющий знакомства в милицейских кругах… Ха-ха! Видали мы таких историков. Небось, кроме детективов карманного формата, сроду ничего не читал. Ну, и еще уголовный кодекс с комментариями. Историк! Кстати, Пятнов со слов своего придурковатого приятеля Тюхи рассказывал, что дерется этот историк будь здоров и что реакция у него как у накачанной адреналином кошки. Значит, привычными методами с ним не справишься. Придется придумывать что-то новенькое, предназначенное специально для него, – эксклюзивное, как теперь говорят.

Кстати, добраться до Тюхи тоже будет непросто. Больница, медицинские сестры, часы для посещения, соседи по палате… Впрочем, как раз все это не так уж страшно. Можно даже не входить в палату. Можно послать ему передачу, какие-нибудь апельсины или персики, нашпигованные крысиным ядом, а еще лучше – мышьяком. Или это одно и то же? Господи, да какая, в сущности, разница! Все равно взять яд негде. И потом, это все-таки больница. А вдруг откачают?

Ерунда. Нечего выдумывать сложности, нечего запугивать себя опасностями, которых, вполне возможно, на самом деле не существует. Нужно пойти в больницу, осмотреться на местности, выбрать подходящий момент и убить. Просто убить, без затей и ритуальных плясок. Он долго изучал анатомию, долго тренировался на трупах своих жертв, а потом проверил и отточил удар на нескольких людях, которые еще были живы. Он знал, куда и как нужно ударить, чтобы десятисантиметровое лезвие перочинного ножа в мгновение ока отправило грешную душу в дальний путь.

«Все просто, – сказал он себе. – Нужны всего-навсего решимость, точный глазомер, твердая рука и стальные нервы. Нужно просто присесть у постели больного, поинтересоваться его здоровьем и сделать одно-единственное отработанное движение рукой – легкое, непринужденное движение, каким под головой больного поправляют подушку. После этого придется посидеть над трупом еще несколько минут, непринужденно болтая с ним о пустяках, заботливо прикрыть расползающееся по простыням кровавое пятно больничным одеялом, весело попрощаться и спокойно уйти. Это опасно, рискованно, но к риску он привык настолько, что порой даже переставал понимать, чего именно ему не хватает – свежего мяса или привычного риска».

Он остановился перед окном и медленно, стараясь успокоиться, докурил сигарету до самого фильтра. Это была еще одна из его старых вредных привычек – высасывать из сигареты всю дрянь до последней капли. Чтобы получить из одной сигареты больше смол, никотина и канцерогенов, оставалось разве что разжевать и проглотить фильтр.

После того как очередной окурок был растерт по замусоренному полу, Коломиец сходил в ванную и привел себя в относительный порядок перед висевшим там зеркалом – единственным на всю квартиру.

Примерно через полчаса он уже вышел из такси перед входом в больницу, где лежал Пантюхин. Было пятнадцать двадцать.

* * *

Выйдя от Пигулевского и поймав такси, Илларион подумал, что разумнее всего сейчас было бы позвонить Сорокину. Говоря по совести, дело зашло уже так далеко, что вмешательство милиции стало по-настоящему необходимым. «В самом деле, – подумал Забродов, – к чему мне лишние шишки на лбу? Пускай Сорокин твердой рукой берет бразды и правит дальше по своему усмотрению – неторопливо, планомерно, в строгом соответствии с законом, неумолимо и, как говорится, на всю катушку. Пусть он упечет эту сволочь по всем правилам искусства. Пусть он сделает это так, чтобы комар носа не подточил, чтобы все улики были налицо и чтобы арестованному не на что было пожаловаться. Пусть…»

Илларион схватился за карман и вспомнил, что мобильник остался в машине. «Ну и что, – подумал он. – Вернуться на минутку к Пигулевскому и позвонить от него. Старик все поймет и, если я попрошу его ненадолго выйти, даст мне возможность сделать этот звонок без свидетелей. Сорокин не дурак, ему хватит минуты, чтобы во всем разобраться и принять правильное решение. Он будет мне благодарен за то, что я нашел этого мерзавца и не поставил его, милицейского полковника Сорокина, в дурацкое положение, собственноручно доведя это дело до конца. Ведь после меня, боюсь, допрашивать будет некого, а Сорокину опять придется спасать мою задницу от обвинения в непредумышленном убийстве. Да, Сорокин наверняка выразит мне свою горячую признательность. Но…»

Такси тем временем причалило к тротуару. Водитель, перегнувшись через пассажирское сиденье, выжидательно смотрел на Иллариона через открытое окно. «Но, – мысленно сказал себе Илларион. – Вот именно – но! В смысле, тпру. Не надо гнать лошадей. Сорокин будет благодарен, это верно. А я? А родственники тех, кто погиб? Да и сам Сорокин, если разобраться, тоже… Поймать эту тварь только для того, чтобы его признали невменяемым? А что если он уже успел уничтожить все улики? Вряд ли суд признает его виновным, основываясь только на расплывчатых показаниях Тюхи».

«И потом, – подумал он, – кто я такой? Я – пенсионер, не первой молодости человек. Не так уж много мне осталось, если разобраться. Пришло время потакать своим желаниям и капризам, пока еще есть силы получать от этого удовольствие. Имею я Право на каприз? Имею, – ответил он себе. – Заслужил, черт побери. В крайнем случае, буду капризничать в тюрьме. Там тоже люди как-то живут, проживу и я».

Он плюхнулся на сиденье рядом с шофером и назвал адрес. Машина сорвалась с места.

– Скажите, – спросил через некоторое время Забродов, – вы верите в карму?

– Чего только на свете не бывает, – подумав, осторожно откликнулся водитель.

– Знаете, если она действительно существует, то мне в моем следующем воплощении мало не покажется, – пожаловался Илларион.

– Все под богом ходим, – все так же расплывчато ответил таксист. – Что, обидели кого-нибудь?

– Собираюсь, – сказал Забродов и замолчал. В молчании они добрались до места. Илларион расплатился и вышел в теплый июньский вечер, золотой от лучей заходящего солнца. В ущельях между бетонными пластинами домов уже залегли глубокие синие тени, с каждой минутой делавшиеся все гуще. Небо на западе горело, как расплавленный металл, и оранжевые отблески этого пламени отражались в окнах верхних этажей. Из-за этого казалось, будто половина микрорайона охвачена пожаром. Мимо Иллариона, петляя, как преследуемый вражескими истребителями бомбардировщик, с сердитым – гулом пронесся крупный жук. На крутом вираже он не справился с управлением, с отчетливым щелчком ударился о фонарный столб и свалился на асфальт, беспомощно перебирая в воздухе лапками.

Такси укатило, на прощание обдав Забродова облаком гнусной вони из выхлопной трубы. Бывший инструктор спецназа чихнул и немного подышал ртом, очищая легкие. После этого он вынул сигареты и закурил. Воздух был наполнен вечерними ароматами, но Иллариону он показался отравленным. Над микрорайоном по-прежнему нависала смутная злобная тень, и Забродов чувствовал себя так, словно за ним сквозь занавески наблюдало множество горящих первобытной злобой глаз.

Он попытался отогнать посторонние мысли. Темная аура, сектанты-сатанисты, якобы гнездившиеся некогда в здешних местах, – все это было сущей чепухой. "Впрочем, – подумал Илларион, – возможно, не такая уж это чепуха. Просто все это не меняет дела. Есть такие двуногие прямоходящие, к которым неприменимы законы цивилизованного общества;

Высокий европейский гуманизм – вещь, несомненно, хорошая и даже ходовая, но вот что сказал бы член Европарламента, если бы некий живописец в шелковом шейном платке, похожем на несвежую салфетку, употребил за ужином его семнадцатилетнюю дочь? Что сказал бы бритоголовый буддист, понятно. Он сказал бы, что таков был предначертанный его дочери путь. Правда, не исключено, что после этих слов бритоголовый буддист удавил бы живописца с кулинарными отклонениями голыми руками, наплевав при этом на плохую карму… Но буддисты тут ни при чем, а вот Европарламент наверняка счел бы своим долгом резко осудить действия, которые намерен предпринять некий отставной вояка, вечно лезущий не в свое дело".

Размышляя подобным образом, он дошел до подъезда, в котором жил Коломиец. «Спокойно», – напоследок предупредил себя Илларион и вошел в подъезд.

Ответом на звонок в дверь была гробовая тишина. «Отлично, – подумал Забродов. – Ну а на что ты надеялся? Что он будет сидеть и дожидаться, пока за ним придут?»

Он позвонил еще дважды, а потом на всякий случай постучал по двери кулаком – не слишком сильно, но так, что по лестничным маршам пошло перекатываться гулкое эхо.

В квартире Коломийца по-прежнему царила гробовая тишина, зато соседняя дверь вдруг открылась, явив взгляду Иллариона сморщенную старушенцию лет семидесяти пяти, одетую в растянутые тренировочные брюки и полосатую вязаную кофту.

– Чего буянишь-то? – сварливо осведомилась она, сверля Забродова черными буравчиками глаз. – Чего хулиганишь? Нету его дома. Два дня уже как нету. Уехал куда-то.

– Уехал? – удивился Илларион. – А куда, не подскажете?

– Мне не доложился, – отрезала старуха и захлопнула дверь.

Илларион немного потоптался на лестничной площадке, а потом позвонил в квартиру своей неприветливой собеседницы.

– Ну, чего тебе надо, настырный? – донеслось сквозь дверь. – Ступай домой, покуда я в милицию не позвонила!

– Бабуся, миленькая, – взмолился Забродов, – пустите позвонить! Мне как раз в милицию и надо. Я не грабитель, ей-богу! Могу паспорт показать!

– А вот как дашь ты мне по голове, – ответила вредная бабка, – что толку от твоего паспорта! Может, ты и не грабитель. Может, ты людоед? Почем я, старая, знаю?

Илларион скривился, представив себе жаркое из старухи.

– Ты рожу-то не криви, – строго сказала бабка, которая, по всей видимости, подглядывала в дверной глазок. – С голодухи и такая старая вобла, как я, лучше курятины пойдет.

– Я сытый! – ударив себя кулаком в грудь, вскричал Илларион.

Дверь приоткрылась ровно настолько, насколько позволяла цепочка, и в щели возник хитрый черный глаз в окружении глубоких морщин.

– Паспорт давай, – сказал глаз.

Илларион пожал плечами и просунул в щель свой паспорт. Взамен он получил еще хранившую тепло бабкиной ладони трубку радиотелефона. Поблагодарив, он стал набирать номер Сорокина, слушая, как за приоткрытой дверью шелестит страницами паспорта и бормочет себе под нос калорийная старуха.

Сорокин ответил сразу, словно весь день сидел у телефона, дожидаясь звонка.

– Это я, – сказал Илларион.

– Головка от ..! – свирепо прорычал полковник. – Что это за цирк? Что ты устроил в больнице, черт бы тебя побрал?!

– Не ори, – сказал Илларион. – Я тебе потом все объясню. Тут вот какое дело, Сорокин. Я нашел твоего человека, но он, похоже, рванул когти. Я сейчас стою у него под дверью и не знаю, что делать. Теперь настала твоя очередь!

Сорокин сразу перестал орать.

– Это точно? – быстро, без паузы, спросил он.

– Точно бывает в палате мер и весов, – огрызнулся Илларион. – Конечно, надо проверить, убедиться.., гм.., осмотреться… Ты меня понимаешь?

– А толком объяснить ты не можешь?

– Не могу, – сказал Забродов, покосившись на дверь. – Так продиктовать тебе адрес?

Сорокин явился через полчаса с какими-то минутами – один, но в полной полковничьей форме. Он сердито пожал Иллариону руку и негромко предупредил его, что, если тревога окажется ложной, ему, Иллариону, не поздоровится. После этого бравый полковник, сверкая орлами, звездами, пуговицами и нашивками, вынул из кармана связку подозрительных металлических предметов, просунул два из них в замочную скважину и принялся осторожно двигать ими взад и вперед, нахмурив брови и даже высунув от усердия кончик языка.

Замок сдался почти сразу, уступив, как показалось Иллариону, не столько мастерству Сорокина, сколько его полковничьему авторитету. Дверь открылась без скрипа.

– Смелость города берет, – подбодрил Илларион полковника, указывая на открытую дверь.

– Смелость и наглость – разные вещи, – огрызнулся Сорокин и ступил в прихожую.

Илларион вошел следом, закрыл за собой дверь и сразу же остановился, едва не налетев на широкую спину Сорокина. Полковник стоял посреди прихожей и откровенно принюхивался. Илларион тоже принюхался и сразу же поморщился: запах был не сильный, но весьма откровенный. Так иногда пахло в уничтоженных артиллерийским огнем аулах, где под развалинами домов и дувалов разлагались на сорокаградусной жаре трупы людей и животных, которые некому было как следует похоронить. Здесь запах был в десятки раз слабее, но ошибиться в его природе было невозможно.