Глава 7

Домой он возвращался в подавленном настроении. Суточный ритм был нарушен, и биологические часы, стрелки которых грубо передвинули немытым пальцем, тикали как попало, ежеминутно сбиваясь с такта. Трясясь сначала в метро, а потом в набитом до отказа, раскаленном и душном автобусе, он то впадал в тяжелую полудрему, то снова просыпался, обводя обступивших его плотным частоколом пассажиров ненавидящим взглядом сквозь темные стекла очков.

Ему было дурно от близости такого количества разгоряченных, затянутых в пыльную ткань, сочащихся потом и испускающих чудовищный букет самых разнообразных запахов тел. Бледная, загорелая, поросшая волосами или, напротив, совершенно безволосая, дряблая и тугая, молодая и старая плоть обступала его со всех сторон, прижималась, наваливалась и дышала нездоровым теплом. Он всей душой ненавидел эти редкие моменты, когда обстоятельства вынуждали его оказываться в самой гуще человеческого стада; в такие минуты абстрактная любовь к ближнему бессильно опускала руки и отступала, уступая место нарастающему раздражению. О боги, как же трудно было любить этих людей!

Хуже всего было то, что в такие моменты, когда они собирались вместе, он ничем, абсолютно ничем не мог им помочь. Толпа самодовольна и самодостаточна, и одиночка, пытающийся открыто противопоставить себя этому тысячеглавому монстру, заранее обречен на гонения и мучительную смерть. А толпу ничем не проймешь. Иное дело – отдельно взятый человек. Большим усилием воли он заставил себя преодолеть отвращение и стал вглядываться в заполнявшую салон «Икаруса» толпу, стараясь выделить из нее человека, который не только нуждался в помощи, но и был ее достоин. Это было сложно и даже мучительно, но, в конце концов, ему всякий раз приходилось проходить через это, когда он хотел сделать кого-то счастливым и разделить это счастье со своим избранником.

Процесс выбора действительно был сложным. Кто? В самом деле, кто? Вот эта толстуха с огромным, круглым, как глобус в планетарии, туго обтянутым шелковым сарафаном брюхом? Огромная обвисшая грудь, изуродованные варикозом ноги, широкое, лоснящееся от пота, густо подмалеванное глупое лицо и небритые подмышки, из которых со страшной силой разит потом пополам с дезодорантом… Нет, ей уже ничем не поможешь. Она не примет помощи; более того, она ее недостойна. Ей всего хватает, она всем довольна и не ищет никаких новых радостей, кроме тех, что привычны и доступны: очередной бразильский сериал по телевизору, возможность пожаловаться кому-нибудь на жизнь и выслушать встречную жалобу, сочувственно кивая и тряся всеми своими подбородками. Ну и, конечно же, жратва – насквозь пропитанное канцерогенными веществами, жирами и ядовитыми пищевыми добавками тухлое месиво промышленного производства, которым завалены прилавки магазинов и торговые ряды рынков."

Или, может быть, вот этот – тощий, лысый, с огромным унылым носом на загорелом дочерна лице? В руке потертый портфель из натуральной кожи, на потной морщинистой шее строгий однотонный галстук – интеллигент… Интересно, где это он успел так загореть? У себя в конторе? Да нет, вряд ли. Наверняка на даче, с лопатой и граблями в руках, под присмотром фундаментальной, как пирамида Хеопса, горластой и непоколебимой супруги. Зачем ему помощь? Это давным-давно не человек, а обыкновенная рабочая скотина, которой суждено подохнуть лет через десять от разрыва не выдержавшего нагрузок сердца. Произойдет это почти наверняка все на той же даче – скорее всего, при попытке взвалить на плечо мешок картошки или стронуть с места до отказа нагруженную вонючим навозом тачку…

Бойкая старушенция в очках и с полным ртом железных зубов, навьюченная авоськами, из которых во все стороны выпирает какая-то вялая зелень… Этой можно было помочь лет пятьдесят, а то и все семьдесят назад.

Или этот – крепкий, широкий, квадратный, чуть ли не кубический, с гладко выбритым, похожим на крупный булыжник, непроницаемо надменным лицом и сверкающей лысиной? Сидит у окна и смотрит прямо перед собой ничего не выражающим взглядом, положив короткопалые, поросшие жестким черным волосом ладони на стоящий на коленях старомодный пластиковый кейс Пахнет от него дорогим одеколоном и хорошим табаком. И даже не вспотел… Этот все знает, все понимает и ничего не хочет. У него все схвачено и расписано до мелочей, все просчитано на двадцать пять ходов вперед. Не человек, а ходячий калькулятор с вакуумным насосом вместо сердца и парой микросхем в черепной коробке. Если ему и понадобится какая-нибудь помощь, то оказать ее сможет разве что хороший механик.

Он устало смежил горящие веки за темными стеклами очков. Подумать только, полный автобус народу, и ни одного человеческого лица! Рожи, морды, кабаньи рыла, потные куски несвежего мяса с мутными стекляшками лишенных выражения глаз…

«Не нужно было мне сегодня ехать в город, – подумал он. – Зачем я это сделал? Помнится, в тот момент мне казалось, что существует какая-то причина для этой поездки, но вот какая? Если бы вспомнить! Может быть, тогда сделалось бы хоть немного легче…» Что же это – начинаются провалы в памяти? Плохо. Это очень плохо – провалы в памяти. Он сейчас не в том положении, чтобы позволить себе роскошь не помнить, где был и что делал.

Это была правда. Он всей кожей, каждым нервным окончанием, каждой клеточкой своего тела ощущал приближение опасности. Охотники шли за ним по пятам, смерть летала над ним, сужая круги, и за каждым углом, за каждым деревом его подстерегала засада. До сих пор ему удавалось уходить от опасности, путая следы, но это не могло продолжаться бесконечно. Это было дьявольски тяжело: думать о вечном, помогать людям обрести покой и гармонию со Вселенной и при этом все время помнить о голодных псах, рыщущих в темноте у него за спиной.

Что ж, подумал он, тут ничего не поделаешь. Такова участь всех, кто несет свет в этот несчастный, погрязший в пороке и заблуждениях мир. Каждый, у кого хватает смелости выпрямиться во весь рост, каждый, кто рискует иметь собственное мнение, собственный взгляд на вещи, обречен. Это нужно принимать как данность, потому что рано или поздно псы настигнут тебя и самый быстрый и свирепый из них прыгнет тебе на плечи, повалит и вонзит клыки в беззащитную шею. И надо приучить себя к мысли, что это будет не боль и ужас, а наивысшее блаженство, доступное человеческому существу…

Ближе к конечной остановке автобус стал постепенно пустеть. Солнце уже скрылось за крышами домов, в салоне стало немного прохладнее. Под потолком загорелись пыльные плафоны, наполнив дребезжащую стеклянную коробку автобуса тусклым грязно-желтым светом. Свежий воздух врывался в открытые форточки, справа за пыльным оконным стеклом все чаще мелькали пятна темной зелени, пока не слились в сплошную полосу пригородного леса – того самого, с которым у него было связано столько приятных, хотя и несколько смутных воспоминаний.

Автобус проехал мимо милицейского «УАЗа», кособоко стоявшего на обочине дороги. Наступал вечер, и псы вышли на охоту – множество дрессированных псов со стальными клыками и когтями, с яркими бляхами на форменных ошейниках и с привычным сознанием своей вечной и неизменной правоты в микроскопических мозгах. Эти были неопасны: со всеми своими пуговицами, лычками, бронежилетами и спецавтомобилями, они были видны за версту, как новогодняя елка на Красной площади. Гораздо опаснее были другие – те, что рядились в овечьи шкуры и, затесавшись в самую гущу тупо мемекающего стада, зорко оглядывались по сторонам, подстерегая добычу.

Он отвел взгляд от окна, запустил пальцы под очки и немного помассировал набрякшие веки. Стало чуть-чуть легче. Казалось, врывавшийся в открытые окна, напоенный ароматами близкого леса воздух – воздух микрорайона, в котором он жил и по собственному разумению творил добро, – придавал ему сил, наполняя усталое тело бодростью, а душу – железной решимостью следовать по избранному пути до самого конца.

Он огляделся. В опустевшем салоне автобуса оставалось человек пятнадцать, не больше. Чтобы окончательно взять себя в руки, он пересчитал их по головам. Получилось ровно пятнадцать, и он обрадовался тому, что его первоначальное предположение оказалось верным. Все-таки он был на голову выше их всех. Интересно, подумал он, кто из них с такой скрупулезной точностью смог бы с первого взгляда определить количество пассажиров, разбросанных по полупустому салону автобуса? Да никто, ответил он сам себе. Для этого нужно перестать быть бараном и сделаться человеком, а на это они не способны – во всяком случае, без посторонней помощи. Без его помощи. Он свято верил в то, что в краткий миг, предшествующий мученической смерти, каждый человек испытывает нечто вроде озарения, во время которого ему открываются все сокровенные тайны бытия. Все то, чего человек не сумел или не захотел увидеть и понять при жизни, в его последний миг предстает перед ним в одной краткой и ослепительной вспышке. Это мгновенное и всеобъемлющее познание проникает в каждую молекулу умирающей плоти, пропитывает ее насквозь и становится неотделимым от нее.

Размышляя таким образом, он продолжал рассматривать пассажиров. И тогда он заметил ее.

У нее были русые волосы того оттенка, которого невозможно добиться никакими ухищрениями, никакой, самой дорогой и современной косметикой, и глубокие серо-голубые глаза. Еще у нее были очень свежие, по-детски припухлые губы, гладкие округлые щеки и крепкая высокая грудь, вызывающе приподнимавшая тонкую ткань простенькой блузки. Круглые, великолепной формы колени были целомудренно сведены вместе, а молочно-белые точеные ноги были стройны и длинны как у топ-модели. Лет ей было что-то от восемнадцати до двадцати одного, и она напоминала готовый вот-вот распуститься розовый бутон – свежий, полный сил, но от рождения обреченный на неминуемое увядание и смерть.

Она была хороша – настолько хороша, что он зажмурил глаза за темными линзами, давая ее образу немного отстояться в мозгу.

Пока он укрощал беспокойного демона своей фантазии, автобус вдруг замедлил ход и остановился. Зашипел, вырываясь на волю, сжатый воздух, двери протяжно заскрипели и лязгнули. Потом эта какофония повторилась в обратном порядке, автобус зарычал разбитым дизельным движком и медленно возобновил движение.

«Остановка, – подумал он, не открывая глаз. – Дьявол, как я мог забыть?! Это же не скорый поезд, а всего-навсего рейсовый городской автобус, делающий остановки возле каждого столба. Что ж, – решил он, – так тому и быть. Значит, не судьба. Мы еще встретимся. Обязательно встретимся, потому что мир тесен, а наш уютный микрорайон еще теснее. Главное, что я ее увидел и запомнил. Ее нужно разыскать. Ей просто необходимо помочь, потому что позволить этому совершенному во всех отношениях, прекрасному и чистому созданию превратиться в тупо жующую, заморенную бесконечными родами корову с отвисшим выменем было бы настоящим кощунством».

Он осторожно открыл глаза и едва не задохнулся от прихлынувшего теплой волной счастья: она по-прежнему сидела на своем месте, глядя в черное окно на проплывающие мимо огни микрорайона с таким видом, словно там, за темным стеклом, происходило что-то крайне значительное и важное. Ее узкие ладони мирно лежали на обтянутых короткой юбкой стройных бедрах, как две присевшие отдохнуть пугливые белые птицы. В маленьких, плотно прилегающих к красивому черепу ушах острыми искорками поблескивали сережки с прозрачными камешками. Тонкие брови были красиво изогнуты, а хрупкие плечи вызывали острое желание защитить это словно сотканное из вечернего воздуха создание от житейских невзгод и целых морей грязи, которые поджидали ее в ближайшем будущем.

Он перевел дыхание. Муторное дремотное состояние вдруг прошло, словно его и вовсе не было. Он был бодр и свеж и отлично понимал, чем вызвана эта волшебная перемена. Он принял решение и знал, что теперь все будет хорошо – по крайней мере, на сегодняшний вечер. В обдумывании деталей не было нужды – он целиком полагался на свой инстинкт, который его еще ни разу не подводил. В такие моменты он всегда ощущал себя не совсем самостоятельным, словно кто-то огромный, невидимый и обладающий высшим разумом уверенно управлял его мыслями и поступками, положив ему на плечо бесплотную, но невероятно сильную ладонь. До тех пор, пока эта ладонь покоилась у него на плече, с ним просто не могло случиться ничего плохого. Он был надежно защищен; он был избран.

Автобус, погромыхивая, скрипя и устало клокоча двигателем, вкатился на широкую асфальтированную площадку автостанции и замер, напоследок вздохнув пневматическим приводом дверей. В этом вздохе чудилось облегчение.

В открытые настежь дверные проемы тянуло вечерней прохладой и запахами разогретого за день асфальта и близкого леса. Откуда-то – скорее всего, с ближайшего пруда – доносились заливистые трели лягушачьего концерта. Последний красноватый отблеск заката догорал за шестнадцатиэтажными пластинами микрорайона. Доехавшие до конечной остановки пассажиры вытекли из открытых дверей, словно вода из поднятого со дна моря корпуса затонувшего корабля через пробоины в бортах, и растворились в наступающей ночи. Выходя из автобуса, он подумал, что раньше до конечной доезжало гораздо больше народа. Времена изменились, и теперь многие предпочитали покидать автобус на одну-две остановки раньше, чтобы не идти в темноте по лесной тропинке, которая пользовалась дурной славой. Это было забавно, поскольку большинству из них ничто не угрожало: он просто не стал бы об них мараться.

«Да, – подумал он, – времена изменились, и, как всегда, не в лучшую сторону». Теперь его в любой момент могли остановить и обыскать. Впрочем, электрошоке? – это все-таки средство защиты. Помилуйте, господа, как же без этого?! По району бродит маньяк, которого вы никак не можете поймать, а у меня нет ни малейшего желания попадать в желудок каннибалу. А перочинный нож – он и есть перочинный нож. Даже у обозленного постоянными неудачами, сто раз одураченного мента вряд ли повернется язык назвать эту игрушку холодным оружием. Конечно, орудовать остро отточенным кухонным ножом или охотничьим тесаком не в пример приятнее и намного удобнее, но жизнь не стоит на месте, и тому, кто хочет выжить, приходится приспосабливаться к переменам.

На теплом, слегка пружинящем под ногами асфальте автобусной стоянки он ненадолго остановился, чтобы закурить сигарету и дать своим попутчикам окончательно определиться с выбором дороги. Трое или четверо решили рискнуть, избрав короткий путь через лес; остальные, в том числе и его избранница, предпочли более продолжительную, но менее рискованную прогулку по асфальту в обход злосчастной рощи. Он проводил долгим насмешливым взглядом смутно белевшее в темноте пятно рубашки последнего из отважных покорителей лесных недр и не спеша двинулся по теплому пыльному тротуару, освещенному мертвенным голубоватым светом ртутных ламп.

Вечер был тихим и теплым. Под фонарями толклась мошкара, по шоссе проносились редкие автомобили. Потом мимо, приглушенно клокоча движком и чем-то ритмично позвякивая, прокатился милицейский «уазик» с бортовым номером 33 – тот самый, что давеча стоял на обочине. Изнутри через открытое окно послышался обрывок какого-то сообщения, переданного по рации. Из форточки со стороны водителя вылетел окурок, ударился об асфальт, подпрыгнул, рассыпая искры, и откатился к бордюру. «Уазик» рыкнул двигателем, скрежетнул шестернями коробки передач, нехотя набрал скорость и вскоре исчез за поворотом.

Он немного ускорил шаг, боясь упустить свою избранницу. Пассажиры автобуса один за другим сворачивали налево, исчезая в темноте плохо освещенных дворов. Встречных прохожих почти не было: все сидели по домам, опасаясь маньяка. Только один раз навстречу ему попался плечистый парень с бритой макушкой, который вел на поводке лохматую кавказскую овчарку. Эта парочка живо напомнила ему недавнюю историю с ротвейлером Гришкой, который решил полакомиться остатками его собственного пира и поплатился за это своей собачьей жизнью. То, что случилось с псом, было закономерно, ибо что позволено Юпитеру, то не позволено быку.., а тем более кобелю с родословной длиной в полтора метра.

Проходя мимо, парень с овчаркой окинул его долгим внимательным взглядом. Возможно, общение с собаками было для него не хобби, а основной профессией, и его кавказская овчарка жила вовсе не в благоустроенной квартире, а в клетке милицейского питомника. Вполне возможно… Ну и что? Сейчас, когда он шел по следу, они не могли причинить ему вреда.

Светлая блузка, молочно-белые, будто светящиеся собственным светом стройные ноги и заметная даже в темноте русая прическа по-прежнему мелькали впереди. Девушка торопилась, нервно поправляла на плече ремешок сумочки и поминутно бросала пугливые взгляды в сторону рощи, из которой все так же волнами накатывали раскатистые самозабвенные лягушачьи рулады. Впереди уже показался тускло освещенный дежурными лампами стеклянный параллелепипед универмага. Выходит, девчонка действительно сделала порядочный крюк только из страха перед ночным лесом.

Он с грустной улыбкой подумал о том, какое это безнадежное занятие – пытаться обмануть собственную судьбу. Судьба все равно хитрее, от нее не спрячешься…

Она наконец свернула, и он свернул вслед за ней, на всякий случай сойдя с освещенного тротуара в темноту, на газон, который к тому же заглушил его шаги. В это самое мгновение девушка, словно что-то почуяв, обернулась и бросила через плечо испуганный взгляд назад. Но там, позади, никого не было.

Она все-таки увидела его – в самый последний момент, когда оглянулась перед тем, как войти в лифт. Это тоже было правильно: чтобы эффект получился полным, она должна была понимать, что происходит. И она поняла, в этом не было сомнений. Глаза у нее расширились, рот округлился, но крикнуть она уже не успела. Электрошоке? прыгнул ей прямо в лицо, как рассерженная гадюка, и контакты впились в нежную кожу под челюстью, как два ядовитых зуба. Ее тело содрогнулось и безвольно опустилось на пол кабины.

Он убрал шокер в карман, шагнул в кабину и вынул из другого кармана перочинный нож с коротким, но очень острым лезвием.

Двери лифта сомкнулись с негромким лязгом, и кабина тронулась вверх – прямиком в рай.

Возле самого дома его внезапно окликнули и, светя прямо в лицо мощным карманным фонарем, потребовали предъявить документы. Сказано это было тем особенным тоном, каким часто разговаривают с добропорядочными гражданами низшие милицейские чины – этакая натужная, через силу, предписанная уставом, неумелая и непривычная вежливость, готовая в любой момент уступить место начальственному окрику и обыкновенному хамству, столь милому сердцу не обремененного излишним воспитанием русского человека.

Он был вынужден сунуть под мышку свою тяжелую трость и, прикрывая лицо ладонью от режущего света, свободной рукой вынул из внутреннего кармана и протянул человеку с фонарем свой паспорт.

Слепящий круг света немного сместился, осветив паспорт, и теперь стали видны светлые пуговицы и нашивки, смутно маячившие позади фонаря. Милиционер быстро перелистал паспорт, вглядываясь в записи и печати. Второй сопел в темноте рядом, переступая с ноги на ногу и тихо позвякивая амуницией.

– Козинцев Ярослав Велемирович, – сказал сержант, не торопясь возвращать паспорт. – Куда путь держите?

– Мой паспорт у вас в руках, – с издевательской вежливостью ответил Козинцев. Он безумно устал от людей в погонах и не видел никакой необходимости церемониться с этим плечистым сопляком из глубинки, возомнившим себя полновластным представителем Великого и Ужасного Закона. – Там указан мой домашний адрес. Мой дом находится прямо у вас за спиной, и, если вы позволите мне пройти, я буду в своей квартире буквально через пару минут.

Сержант ничуть не смутился.

– Поздновато гуляете, – заметил он, снова принимаясь листать паспорт. – Или вы по делу?

– Да нет, – спокойно отозвался Козинцев, – какие могут быть дела в такое время?

– Вот и я говорю: какие? – гнул свое подозрительный сержант.

– Да никаких. Я действительно гуляю. Люблю, знаете ли, перед сном подышать свежим воздухом. И, насколько мне известно, у нас за это не сажают.

– За это – нет, не сажают, – многообещающе произнес сержант. – Сожалею, но мы должны вас осмотреть.

– Смотрите, – благодушно позволил Козинцев и предупредительно повернулся в профиль.

– Гм, – сказал сержант. – Ваши карманы…

– Ага, – неизвестно чему обрадовался Козинцев. – Так бы и сказали: обыскать. А то пудрите мозги… Я слышал, что для обыска необходим ордер…

– Обыск и осмотр – разные вещи, – невозмутимо парировал сержант. – Покажите, что у вас в карманах.

– Прошу вас.

Козинцев отдал свою трость второму милиционеру и вынул из карманов пачку сигарет, зажигалку, бумажник и связку ключей с увесистым затейливым брелоком. После этого он жестом делающего зарядку дошкольника вскинул руки вверх, давая милиционерам возможность себя обыскать, что и было сделано со всей возможной тщательностью.

– Чисто, – с ноткой разочарования в голосе сказал сержант, возвращая Козинцеву содержимое его карманов.

Второй милиционер подергал ручку трости, словно рассчитывая обнаружить спрятанный внутри клинок, и отдал трость хозяину.

– Я могу идти? – с ледяной вежливостью осведомился Козинцев.

– Да, – утратив к нему всякий интерес, сказал сержант. – Можете.., пока. И я бы советовал вам пока что воздержаться от ночных прогулок.

Козинцев, который уже успел удалиться метра на три, внезапно остановился и обернулся, всем телом опираясь на трость.

– У меня тоже есть для вас совет, – сказал он. – В следующий раз не забудьте проверить мои зубы: а вдруг там застрял кусок человеческого мяса?

С этими словами он повернулся к патрульным спиной и, хромая, двинулся в сторону освещенного ртутной лампой подъезда.

– Козел, – пробормотал сержант, когда Козинцев удалился на приличное расстояние.

– Думаешь, это все-таки он? – спросил его напарник, глядя вслед удаляющемуся Козинцеву.

– Все так думают, – с ненавистью процедил сквозь зубы сержант. – А доказать никто ничего не может. Хитрый, падло, как хорек. Помню, у нас в деревне повадился один хорь курей душить. Чего мы только не делали! И ловушки ставили, и мясо отравленное разбрасывали, а ему хоть бы хны. Мясом тем батин кобель насмерть отравился, кошке крысоловкой лапу перебило… Батя прямо озверел. Ночей пять в курятнике с ружьем просидел, а потом все-таки подкараулил этого сучонка… Как дал картечью из обоих стволов – только мокрое место осталось. Так и этот гад – походит, покуражится, а потом все равно попадется.

– А может, не он все-таки? – робко предположил напарник.

– А кто тогда – я, что ли? – огрызнулся сержант. – Сам смотри: позавчера его в отделение забрали. Ночевал он на нарах, и за ночь, заметь, ничего не произошло – никто не пропал, никого не убили. Вчера его выпустили, а сегодня утром нашли ту бабу в лифте. Замочить бы его, гада, а то, боюсь, в суде отмотается. Закосит под дурачка и поедет лечиться… А его не лечить, его мочить надо!

Он зашуршал в темноте сигаретной пачкой и принялся чиркать колесиком зажигалки. В это время напарник схватил его за рукав.

– Смотри, смотри! – сдавленно воскликнул он и рванулся было вперед, но сержант, быстро оценив ситуацию, остановил его, поймав за ремень, и оттащил в тень.

– Стой спокойно, – сказал он, – не дергайся.

– Так а как же…

– А вот так. Если боишься, можешь отвернуться. Не-е-ет, братан, Бог – не Тимошка, видит немножко…

Козинцев как раз собирался войти в подъезд, когда откуда-то из темноты за пределами отбрасываемого фонарем размытого светового круга вдруг выскочил крупный, немного грузноватый мужчина лет сорока пяти. Одет он был явно впопыхах, почти по-домашнему. Короткие рукава линялой фуфайки открывали мощные загорелые руки с внушающими уважение бицепсами и трицепсами, тяжелая нижняя челюсть почернела от проступившей щетины. Он подскочил к Козинцеву со спины и занес над головой небольшой топор – один из тех аккуратных, прикладистых топориков, без которых не может обойтись ни один хороший хозяин даже в таком большом городе, как Москва.

Участь Козинцева, казалось, была предрешена. Но тут произошло что-то странное: тяжелая черная трость вдруг полетела в сторону, со стуком запрыгав по выложенному кафельной плиткой крыльцу, а Козинцев, внезапно развернувшись на сто восемьдесят градусов, перехватил уже готовую опуститься руку с топором.

По сравнению со своим массивным противником он выглядел довольно щуплым, так что сомневаться в исходе поединка, пожалуй, не приходилось.

– В чем дело? – неожиданно спокойно спросил Козинцев. – Вам не кажется, что вы меня с кем-то спутали?

– Сдохни, тварь! – с ненавистью прохрипел неизвестный мужчина и попытался ударить Козинцева в лицо кулаком свободной руки.

Ярослав Велемирович легко и непринужденно перехватил и этот удар. Теперь двое мужчин стояли друг против друга, причем Козинцев без видимых усилий удерживал оба запястья своего противника. Тот рванулся, пытаясь высвободиться, но тщетно: хватка хромого бородача оказалась неожиданно сильной. Тогда он ударил коленом, целясь в пах, но Козинцев небрежно блокировал этот удар одним движением бедра.

– Вам надо успокоиться, – сказал он."

– Ах ты мразь! Успокоиться! Дочку мою, Катеньку… Ах ты людоед! Думаешь, на тебя управы не найдется? Зубами загрызу! Голыми руками в клочья разорву!

– Сомневаюсь, – холодно сказал Козинцев. – Я же говорю: вам надо успокоиться, а вы вместо этого теряете силы на пустые угрозы. Кроме того, вы пьяны.

– Пусти, урод! – почти прорычал мужчина. Козинцев промолчал, продолжая сжимать его запястья. Темные стекла его очков бесстрастно поблескивали, отражая холодный свет горевшего над крыльцом ртутного фонаря. Страшный, не правильно сросшийся рубец на левой щеке оттягивал кверху уголок его рта, и от этого казалось, что Козинцев насмешливо улыбается.

Борющиеся мужчины замерли на несколько бесконечно долгих секунд, издали напоминая какую-то уродливую скульптурную группу. Потом пальцы мужчины медленно, против его воли разжались, и топор выпал из онемевшей ладони, безобидно звякнув о крыльцо. Козинцев не глядя отфутболил его подальше.

– Ну, все, все, – миролюбиво сказал он. – Все?

– Убью, – прохрипел в ответ мужчина. – Все равно убью гада…

– Значит, еще не все, – со вздохом констатировал Ярослав Велемирович.

Они снова замерли, но продолжалось это совсем недолго. Рослый и грузный противник Козинцева внезапно издал хриплый стон и медленно, в три приема, опустился на колени. Козинцев продолжал сжимать его запястья, сверху вниз глядя на побежденного противника, который сначала осел задом на пятки, а потом стал неловко заваливаться на бок.

Стоявший в тени соседнего дома сержант медленно, как во сне, опустил руку на кобуру, отстегнул клапан и сделал неуверенный шаг вперед.