Водитель хрюкнул, сел прямо и включил зажигание.

– Куда поедем? – спросил он, ни к кому персонально не обращаясь.

– В номера, – сказал маньяк, опередив обоих полковников.

– На Петровку, – угрюмо буркнул Мещеряков, который с первой же минуты почувствовал, что сыт подопечным полковника Сорокина по горло и даже выше. «Надо же, – подумал он, – какая проницательная сволочь! Неужели по мне действительно все видно?»

– На Петровку? – почему-то переспросил водитель.

– Более или менее, – как-то странно ответил с заднего сиденья Сорокин. – В общем, приблизительно в том направлении. Слушай, – пожаловался он Мещерякову, – я так от него устал!

– Только постарайся обойтись без этих ментовских штучек, – не оборачиваясь, попросил Мещеряков. – Убит при попытке к бегству и все такое прочее… Не в моей машине, ладно?

– Обижаешь, – сказал Сорокин.

– В самом деле, – поддержал его арестованный, – какое еще бегство? Я же инвалид, вы что, не видите?

Машина тронулась.

– Обратите внимание, – снова заговорил Козинцев, – какой чудесный вечер! Я, знаете ли, обожаю гулять после наступления темноты. Обычно я прогуливаюсь пешком, но на машине тоже неплохо, учитывая мою хромоту. Посмотрите, какое небо! Здесь, вдали от шумного центра, можно даже увидеть звезды! Вы замечали, что в центре звезды не видны?

– Да, – неожиданно для Мещерякова согласился Сорокин. – Я как раз сегодня обратил внимание.

– Вы делаете успехи, полковник, – похвалил его Козинцев. – Кстати, я не представился присутствующим. Козинцев Ярослав Велемирович, можно просто Слава. А кто эта угрюмая личность на переднем сиденье? Вы не знаете, как его зовут? Впрочем, молчите. Я ведь могу и сам догадаться. Возможности белой магии не так велики, как черной, – сами понимаете, слишком много ограничений, устаревших этических норм и так далее, – но кое-что сделать можно. Хотите, я попробую?

– Лучше не надо, – сказал Сорокин.

– А жаль. Мне кажется, ваш сердитый приятель – очень любопытная фигура. Такой молчаливый, скрытный, прямо как профессиональный разведчик.

Водитель снова хрюкнул.

– Ладно, – сказал Козинцев, – белой магии вы не хотите, черной не хочу я сам, разговор у нас не клеится… Тогда стихи!

– Опять? – уныло спросил Сорокин.

– Да! Слушайте. «Мы побочные дети судьбы, мы росли на задворках казармы. Мы рабы неискупленной кармы, мы чужих прегрешений рабы». Класс, правда? Безграмотный бред, полная белиберда, зато сколько чувства!

– О господи! – воскликнул Сорокин. Козинцев хихикнул.

– Не сердитесь, – попросил он. – Может быть, это моя последняя возможность пообщаться с культурными людьми. Может быть, завтра мне на голову наденут мешок, выведут в тюремный двор и дадут команду «пли!»…

– В наше время все происходит немного иначе, – возразил Сорокин. – И вообще, вряд ли вас расстреляют. Хотя, на мой взгляд, стоило бы.

– Но за что?! – искренне возмутился Козинцев. – Ведь вы же умный человек, вы должны понимать, что я невиновен!

– Бросьте, – глядя в окно, устало сказал Сорокин. – Вас же взяли буквально с поличным.

– С каким еще поличным! Ведь ясно же, что эту гадость ко мне в холодильник просто подбросили!

– Кому ясно? – спросил Сорокин, и Козинцев увял.

– Да, – сказал он после минутного раздумья, – действительно… Все улики указывают на меня. Послушайте, неужели это действительно я убил всех этих людей? Какой кошмар! Какой ужас!

Он охватил косматую голову когтистыми ладонями и начал раскачиваться из стороны в сторону, как человек, одолеваемый нестерпимой зубной болью.

– Хватит, – с отвращением в голосе сказал ему Сорокин, и Козинцев послушно угомонился.

«С ума сойти, – подумал Мещеряков, закуривая сигарету и опуская оконное стекло. – Ну и работа у этого Сорокина! А ведь он получает меньше, чем я. Да ему надо платить золотыми слитками! Каждый день общаться с подонками, с мразью, с откровенными психами и при этом внешне оставаться нормальным человеком – да это же черт знает какой подвиг! Это тебе не потенциальный противник, с которым приходится иметь дело нашей конторе…»

Задумавшись, он перестал следить за дорогой и очнулся только тогда, когда машина свернула в какую-то арку и остановилась.

– Мерси, – сказал водителю Сорокин. – Выходим, задержанный. Ты с нами или как? – обратился он к Мещерякову.

Мещеряков недоуменно огляделся по сторонам. Вокруг было темно, и в темноте горели редкие окна.

Фары «Волги» освещали щербатый асфальт, край тротуара и какие-то лохматые кусты.

– Что за черт? – спросил он. – Это же не Петровка. Куда это мы приехали?

– Темно, как у негра в ухе. Опять лампочка перегорела, – недовольно проворчал Козинцев, выбираясь из машины. – И выпить наверняка нечего…

– Я слетаю, – с готовностью предложил водитель.

– Стоп, – сказал Мещеряков. – Куда это ты слетаешь? Что тут происходит?

– Ну хватит, Андрей, – не своим, каким-то подозрительно знакомым голосом сказал задержанный Козинцев. – Это уже не смешно.

– Почему же, – с непонятной грустью возразил Сорокин, вынимая из кармана и отдавая задержанному какие-то ключи, – по-моему, очень даже смешно. Обхохочешься.

– Так я слетаю? – повторил свое предложение водитель и протяжно хрюкнул.

Мещеряков медленно открыл дверцу, медленно выбрался из машины и медленно выпрямился во весь рост.

– Кр-р-ретины, – с чувством сказал он. – Маньяки. Каннибалы, так вас! Большего идиотизма я просто не видел. Я даже представить себе не мог, что такое возможно. Ослы, онагры, лошади Пржевальского…

Водитель больше не хрюкал. Ржать во весь голос ему не позволяла субординация, и поэтому он молча трясся, вцепившись обеими руками в руль, намертво стиснув челюсти, выкатив глаза и заставляя «Волгу» заметно покачиваться на амортизаторах.

Сорокин с тоской в глазах наблюдал за тем, как бушует, последовательно перебирая представителей животного мира планеты, в очередной раз выведенный из себя полковник ГРУ Мещеряков. Илларион Забродов стоял в позе распекаемого двоечника и с виноватым видом копался в бороде. Его кожаные штаны глупо блестели в свете фар, долгополый сюртук после пребывания, в камере был испачкан побелкой.

– Ну, извини, – сказал он, когда Мещеряков наконец иссяк. – Кто же мог подумать, что ты не узнаешь меня в этом клоунском костюме? Мы не собирались тебя разыгрывать. Ты нас сам спровоцировал, между прочим.

– Да, – авторитетно подтвердил Сорокин. Водитель от полноты чувств два раза ударился лбом о руль. Мещеряков свирепо покосился на него, и водитель мигом сделал серьезное лицо.

– Так я слетаю, товарищ полковник? – сдавленным голосом спросил он, утирая кулаком выступившие на глазах слезы.

– Слетай, – вздохнул Мещеряков. – Ну, чего ждешь?

– Денег, – кротко ответил водитель. Мещеряков посмотрел на Сорокина. Тот развел руками и сделал выразительный жест, как будто выворачивая пустые карманы. Смотреть на Забродова полковник Мещеряков не стал – что возьмешь с маньяка, только что по знакомству выпущенного из кутузки?

– Уроды, – сказал он, доставая бумажник. – Нищие мерзавцы, клоуны!

– Мы все вернем, – лживым голосом пообещал Сорокин.

Он изо всех сил подыгрывал Забродову, но на самом деле смешно ему не было, а было, напротив, очень грустно.

– Не переживай, полковник, – сказал он Мещерякову. – Зато ты как в воду глядел.

– Когда это?

– Когда спросил, не Забродова ли арестовали мои орлы. Я ведь, старый дурень, надеялся, что это все-таки не он. Хотя мог бы, кажется, догадаться.

– Слушайте, полковники, – сказал Илларион, – я домой хочу. Я три месяца дома не был, можете вы это понять? Там, в привычной обстановке, я еще раз принесу вам обоим свои извинения.

– Помолчите, задержанный, – сказал Сорокин.

– Вас не спрашивают, – подхватил Мещеряков. – Каннибал хренов, – добавил он, не удержавшись.

Они поднялись на пятый этаж молча и со всей возможной быстротой: Иллариону вовсе не улыбалось встретиться с кем-нибудь из соседей в столь предосудительном виде. Однако все их предосторожности пошли прахом: как только Забродов вставил ключ в замочную скважину, дверь соседней квартиры распахнулась, и на пороге возник сосед.

– Простите, – сказал он, – вы кого-то ищете? Мещеряков крякнул, но промолчал. Илларион старательно держался к соседу спиной.

– Здравствуйте, – сказал Сорокин. – Вы меня узнаете? Мы с вами уже встречались.

– Да, – сосед сразу успокоился, но в то же время явно загрустил. – Здравствуйте, полковник. Встречались, встречались… Увы, при весьма печальных обстоятельствах. А Забродова нет дома. Исчез, как сквозь землю провалился.

– Я в курсе, – сказал Сорокин. – Он мне звонил, просил кое-что забрать из квартиры. А что же вы так неосторожно открываете дверь? А если бы бандиты?

– Плевать, – равнодушно сказал сосед Забродова, и Сорокин знал, что это не бравада: с некоторых пор ему действительно было на все наплевать.

В это время Илларион наконец отпер дверь и, по-прежнему стараясь держаться к соседу спиной, нырнул в темную прихожую.

– Конечно, это было глупо, – сказал Сорокин, вертя в пальцах пустую коньячную рюмку. – Жест отчаяния, который к тому же оказался совершенно бесполезным. Ну а что я должен был делать? Внедрить туда своего оперативника я не мог – вернее, мог, конечно, но не хотел. Его могли узнать. Кто-нибудь из местных ментов, например, да и свои ребята в таком случае были бы в курсе.

Он взял из пачки Мещерякова сигарету и принялся щелкать зажигалкой. Зажигалка плевалась снопами искр, выпускала тонкие струйки голубого дыма, но ни в какую не желала гореть. Мещеряков поморщился и толкнул к нему свою зажигалку. Сорокин благодарно кивнул, прикурил и перебросил зажигалку обратно.

Сквозь открытую форточку в комнату тянуло ночной прохладой. Это было приятно: простоявшая три месяца запертой квартира насквозь пропиталась мертвым нежилым духом. На свет настольной лампы залетел одинокий комар, каким-то чудом оказавшийся в центре Москвы, в царстве камня и горячего асфальта. Он принялся кружить вокруг Мещерякова, нежно припадая к его лбу и щекам и пискляво жалуясь на жизнь. Бессердечный Мещеряков дал ему приземлиться и освоиться, а потом звонко прихлопнул и брезгливо стряхнул невесомый трупик на ковер.

– Не понимаю, – сказал он, – на что вы собственно, надеялись.

– Я и сам не очень-то понимаю, – признался Сорокин. – Ну, представь себя на месте этого.., гм.., каннибала. Не с голодухи же он, в самом деле, людей ест! Значит, есть какая-то идеология, какая-то теоретическая база.

– Могу себе представить эту теоретическую базу, – хмыкнул Мещеряков, подливая себе и Сорокину коньяка. – Этакий сверхчеловек, стоящий над толпой и использующий эту толпу по собственному усмотрению, в том числе и в пищу… Хотя возможен и другой вариант: просто грязная тварь, извращенец и негодяй.

– Ну, нет такого извращенца, который не воображал бы себя уникумом, – возразил Сорокин. – Я имею в виду настоящих извращенцев в клиническом смысле слова. Вот… А он же человек все-таки! Стадо там или не стадо, но общаться хоть с кем-то он должен! Хвастаться, поучать, наставлять, выслушивать слова поддержки и одобрения, доказывать собственную значимость. Вот, мол, я какой: все меня боятся, и никто поймать не может. А тут появляется наш.., гм.., экстрасенс, колдун и маг и начинает будоражить почтеннейшую публику разговорами о том, что в магазинах-де торгуют дрянью и что дикари-людоеды были в чем-то очень даже правы. Представляешь, он даже картошку в палисаднике посадил.

– Псих, – убежденно сказал Мещеряков.

– Вот и бдительные граждане так же подумали. И пошел слушок, что гражданин Козинцев, дескать, и есть тот самый каннибал. Тем более что он не очень-то и отпирался. Представляешь, каково настоящему маньяку было это слушать? Во-первых, какой-то приезжий фраер захапал себе всю его добытую ценой великих трудов славу, а во-вторых… Ну, а вдруг единомышленник? В общем, как ни крути, а маньяк наш был просто обязан выйти на Иллариона. Хотя бы для того, чтобы просто посмотреть, решить, как с ним быть дальше.

– Ну, и как? – спросил Мещеряков. – Решил? Сорокин помолчал, затягиваясь сигаретой и нюхая коньяк в рюмке. Было слышно, как в ванной плещется, жужжит электрической машинкой для стрижки волос и немелодично напевает Забродов.

Струйка сигаретного дыма, истончаясь, вытекала в открытую форточку. Вокруг настольной лампы кружили три или четыре ночных мотылька, бестолково стукаясь о стекло, падая на стол и снова поднимаясь в воздух, чтобы через минуту опять упасть на спину. Мещеряков поставил рюмку, взял с подставки один из метательных ножей Иллариона, взвесил его на ладони, примериваясь, и метнул в укрепленный на стене липовый спил. Нож ударился о край мишени рукояткой, отскочил и с глухим стуком упал на пол.

– Тише ты, краповый берет, – сказал Сорокин. – Ночь на дворе, соседи милицию вызовут.

– Ты сам милиция, – немного смущенно огрызнулся Мещеряков. – Забыл, что ли? Так я не понял, что там у вас вышло с этим маньяком? За что Иллариона-то повязали? Или вы просто решили, что дело это бесперспективное, и разыграли спектакль?

– Не совсем, – возразил Сорокин. – Илларион немного перегнул палку. Собрал у себя своих, как он выражается, учеников, разыграл перед ними какой-то ритуал с кровавым жертвоприношением, а напоследок предложил всем угоститься человечиной. Естественно, гостей вывернуло наизнанку, и они его сдали сразу же, как только добежали до ближайшего телефона. Он, наверное, рассчитывал, что после второго ареста и освобождения каннибал в той или иной форме пойдет с ним на контакт. Вот только «освободить» его мы теперь не можем.

– Почему?

– Потому что каннибал уже вступил с ним в контакт, но не совсем так, как мы ожидали. Дело в том, что у Иллариона в холодильнике нашли кисть руки, пару дней назад отрезанную у убитой и частично съеденной девушки. Вариантов только два: либо руку подбросил кто-то из гостей, либо Забродов и есть каннибал.

– Узко смотришь, полковник, – сказал Мещеряков и выпил коньяк. – Узко! Вариантов не два, а как минимум три. Два ты уже назвал, а третий такой: отныне ты имеешь дело не с одним, а с двумя каннибалами. Сначала он был один, а потом Илларион так вошел в роль, что действительно стал его коллегой и единомышленником. Нравится?

– Потрясающе, – сказал Сорокин. – И как это я сам не додумался?

– Дарю, – самодовольно сказал Мещеряков. – Ну, и как мы теперь поступим? Будем колоть его здесь, повезем к тебе на Петровку или просто шлепнем при попытке к бегству?

– Кого это вы тут собрались шлепать? – осведомился позади него бодрый голос.

– О! – сказал Сорокин. – Ты смотри, человек человеком. Поздравляю со вторым рождением.

– Да, – сказал Илларион, подсаживаясь к столу. – Давайте выпьем за упокой души гражданина Козинцева. Я с ним как-то сроднился, хотя, скажу вам по секрету, пакостный он был тип, хотя и не каннибал.

Мещеряков, разумеется, ожидал увидеть именно то, что увидел, но ему все равно захотелось тряхнуть головой и протереть глаза. Илларион был гладко выбрит и аккуратно, хотя и без затей, подстрижен под машинку. Короткие, миллиметра с три длиной, волосы топорщились на голове ровной щеткой, на левой щеке розовела складка, оставленная фальшивым шрамом, глаза смеялись На Забродове были ветхие брюки от старого летнего маскировочного комбинезона, пошитые из легкой сетчатой материи, и застиранная почти до полной потери цвета солдатская фуфайка с коротким рукавом. Он был босиком, а с шеи на простенькой цепочке свисал самодельный солдатский медальон, вырезанный из консервной банки. Сорокин почему-то уставился на этот медальон. Илларион перехватил его взгляд, потрогал медальон и сказал:

– Пардон. Я попозже сниму, а пока пусть повисит, ладно? Привык за три месяца, что на шее все время что-то болтается.

– Да, кстати! – спохватился Сорокин и начал выгружать из карманов изъятые у гражданина Козинцева ценные вещи: часы, перстень в виде золотой змеи с рубиновым глазом, золотую цепочку с медальоном и еще одну, серебряную, с увесистым черненым черепом. – Вот, – сказал он. – Паспорт на имя Козинцева и прочие липовые бумажки останутся у меня, ты уж извини. А эту дребедень можешь забирать.

Илларион осторожно дотронулся до перстня кончиком пальца, словно боясь, что тот его укусит.

– С мылом их, что ли, помыть? – задумчиво сказал он. – Странная вещь – человеческая психика. Ведь знаю же, что сам все это носил, и самому же противно. Как будто все это барахло сняли с убитого маньяка. Как будто оно заразное, ей-богу. Вот я и говорю: с мылом, что ли, помыть?

– Прокипяти, – иронически посоветовал Мещеряков. – В спирту.

– С отбеливателем, – добавил Сорокин.

– Ладно, – сказал Илларион, сгребая побрякушки со стола и небрежно перекладывая их на подоконник. – Завтра отвезу это барахло Пигулевскому, а то старик, наверное, уже начал волноваться. Он мне, конечно, доверяет, но три с половиной месяца – чересчур долгий срок. Тем более что взял я у него очень много: книги, картины, мебель кое-какую, тряпки, железки… И не только у него. У его приятелей тоже, а они со мной незнакомы. Плешь, наверное, проели моему Марату Ивановичу за свои сокровища.

Сорокин нахмурился и строго кашлянул в кулак.

– Ты вот что, – сказал он, – ты эту блажь пока что из головы выбрось. Никаких Пигулевских! Никаких прогулок по городу, утренних пробежек и посиделок в ресторанах! И вообще, было бы очень даже неплохо, если бы ты на время исчез из города. А Пигулевскому мои ребята все доставят в лучшем виде… Ладно, не кривись, сам доставлю! А ты собирай вещички и катись. Лето на дворе, джунгли зовут… А?

Мещеряков скептически ухмыльнулся: он знал, что ответит Илларион.

– Да? – сказал Забродов. – Так может, ты меня действительно посадишь? Во избежание ненужной огласки. Что это ты выдумал, полковник? Я не говорю обо всем остальном, но по отношению к Марату Ивановичу это будет просто некрасиво. Брал сам, а отдавать прислал каких-то мордатых сержантов. Еще сломают что-нибудь по дороге или украдут… Да ерунда это! Пигулевский – старый человек, больной. Когда он увидит твоих ментов со своими вещичками, его запросто может кондрашка хватить. Решит, что со мной что-то случилось, и помрет раньше, чем ты рот успеешь раскрыть. Нет, так не пойдет. И вообще, мы живем в свободной стране. Не хочу я никуда ехать! Я только что вернулся, а ты меня высылаешь, как декабриста.

Сорокин помолчал, опустив голову и раздраженно барабаня пальцами по краю стола.

– Ты хотя бы понимаешь, – сказал он наконец, – что убийца отлично знает тебя в лицо? Он тебя знает, а ты его – нет. Интересная получается ситуация, правда?

– Ничего подобного, – уверенно возразил Илларион. – Все как раз наоборот. Я отлично знаю всех, с кем контачил под видом Козинцева, а вот меня ни одна собака без бороды, шрама, очков и деревянной ноги не узнает. Что, не так?

– Воистину так, – сказал Мещеряков. – Уж если я тебя не узнал…

– Зато водитель узнал, – сказал Сорокин. – Причем в потемках и практически с первого взгляда. Да нет, граждане, об этом и речи быть не может! Это детский сад какой-то!

– Детский сад – это когда ты заставляешь меня сломя голову бежать из десятимиллионного города только потому, что в нем есть один – один! – человек, который может меня узнать и воткнуть мне нож в брюхо. Может узнать, а может, кстати, и не узнать.

– Не будет он тебя тыкать ножом, не надейся, – угрюмо сказал Сорокин. – Думаешь, ты такой крутой? Он замахнется, а ты его скрутишь и доставишь прямо ко мне в кабинет – упакованного и перевязанного ленточкой, да? Вот тебе! – Он сделал неприличный жест. – Этот тип сначала тычет в человека электрошокером, а уж потом ножом.

– Подумаешь, – сказал Илларион.

– Нет, Илларион, Сорокин прав. Ты все-таки поосторожнее, – посмеиваясь, сказал Мещеряков, который, как и Забродов, просто не воспринимал всерьез исходившую от какого-то районного маньяка угрозу. То есть маньяк, конечно, был опасен, но не для Забродова же! Нашли, чем пугать боевого капитана спецназа – электрошокером!

Сорокин свирепо поглядел сначала на него, а потом на Иллариона.

– Ну, вы, – сказал он, – супермены. Вы хотя бы понимаете… Ты хотя бы понимаешь, – повернулся он к Иллариону, – что можешь его просто спугнуть? Если он на тебя нападет – это еще полбеды. Я не сомневаюсь, что ты способен с ним справиться. А если он увидит тебя издалека, сложит два и два и ляжет на дно? А потом, когда его перестанут искать, когда мы снимем посты в микрорайоне и займемся наконец другими делами, снова возьмется за нож. Ты этого хочешь?

– А вот это аргумент, – сказал Забродов. – Шаткий, спорный, но аргумент. Такую возможность исключать нельзя. Хотелось бы исключить, но нельзя, черт бы ее побрал! Уговорил, полковник. Только из города я никуда не поеду. Да не волнуйся ты! Буду сидеть в своем районе и выходить только в булочную. Такой расклад тебя устроит?

– Не так, чтобы очень, – кисло ответил Сорокин, – но это все-таки лучше, чем ничего. Насколько я понимаю, большего мне от тебя не добиться.

– Не добиться, это факт, – сказал Илларион. – Слушай а что ты намерен делать дальше? Моя миссия, похоже, провалилась к чертовой бабушке…

– Ты действительно хочешь обсудить это? Именно здесь и именно сейчас?

– А когда? Где? На Петровке, у тебя в кабинете? Или, может быть, в допросной камере Бутырской тюрьмы?

– В общем-то, – сказал Сорокин, – если честно… Ну, оказал ты посильную помощь следствию, за что тебе почет и уважение. Я вообще твой должник по гроб жизни, но… Ты ведь у меня не работаешь, а то, что ты хочешь сейчас узнать, на бюрократическом сленге называется тайной следствия.

– Э, – надулся Илларион, – я так не играю.

– И я, – сказал Мещеряков. – Ты свинья, Сорокин. Хряк в полковничьих погонах. Я три месяца был начисто лишен общения со своим лучшим другом, а ты буквально сегодня строил мне глазки и спрашивал, не звонил ли мне Илларион. И после этого ты имеешь наглость говорить нам о тайне следствия! Илларион, дай ему чайный стакан! Сейчас мы его напоим, и он нам все расскажет как миленький!

Забродов встал.

– Но-но! – закричал Сорокин. – Вы что делаете, фашисты! Мне, между прочим, завтра с утра идти на работу и разгребать всю эту кучу дерьма, которую мы с тобой, Забродов, вдвоем наворотили.

– А тогда перестань кривляться, – сказал Илларион, садясь на место и наливая всем коньяка. – Иначе свяжем и будем пытать. Андрюха, ты еще не забыл, как это делается?

– Такое разве забудешь? – сказал Мещеряков. Сорокин внимательно посмотрел сначала на одного, потом на другого, но так и не понял, была это шутка или спокойная констатация имевшего место в отдаленном прошлом факта. Или фактов. Кто их, чертей, разберет? На войне как на войне, а эти двое воевали даже тогда, когда вся страна была уверена, что на планете мир и спокойствие – благодаря дорогому и любимому Леониду Ильичу, разумеется.

– Черт с вами, – сказал он наконец. – Придется положиться на вашу скромность. А то еще, чего доброго, и впрямь придется расстаться с ногтями.

Илларион вытянул перед собой левую ладонь и с удовольствием осмотрел коротко остриженные ногти.

– Да, – сказал он, – с ногтями расставаться жаль. Растишь их, растишь, а потом чик, и нету. Ну, так рассыпь же перед нами бисер своей мудрости!

– Да какой там бисер! В общем, все, как всегда, вышло совсем не так, как мы рассчитывали. То есть маньяк, судя по всему, полностью поверил в твой маскарад, внимательно рассмотрел тебя под увеличительным стеклом и решил, что из тебя выйдет отменный козел отпущения. От-мен-ный! В общем-то, если честно, тебе за твой спектакль полагается почетная грамота и именные часы «Полет». Убийцу ты обманул, публику обманул… Даже местных ментов обманул! Подбросив тебе эту, как ты выразился, гадость, наш маньяк себя выдал.

– Действительно, – вставил Мещеряков, – я об этом как-то не подумал. Круг подозреваемых сузился до предела. Раньше можно было подозревать буквально кого угодно, а теперь… Сколько там у тебя было гостей, Забродов?

– Да ерунда это, – отмахнулся Илларион. – Во-первых, у меня там была не квартира, а проходной двор. Кого там только не было! Да, существовал кружок постоянных посетителей, но с чего вы взяли, что это кто-то из них? На то, чтобы засунуть в морозильник пакет с этой конечностью, потребовалось от силы двадцать секунд, а мяса для поддержания своей репутации я туда напихал столько, что мог бы не найти руку еще полгода – Вот! – сказал Сорокин. – Думать надо, товарищи офицеры! Сегодня у нас какое число? Правильно! Девушку, которой при жизни принадлежала эта рука, убили чуть больше недели назад. Значит, искать надо среди тех, кто бывал в доме на протяжении недели. И потом, какой смысл подбрасывать улику просто так?

– Что значит «просто так»? – спросил Мещеряков.

– Я понял, – сказал Илларион. – Улика только тогда становится уликой, когда ее находят нужные люди. А если бы тот пакет нашел и вскрыл я? Точнее, не я, а чокнутый гражданин Козинцев. Он либо побежал бы с ним в милицию, либо тихо выбросил бы это дело в мусоропровод. Да, Сорокин, ты прав. Если бы я не устроил этот цирк с жертвоприношением, меня бы все равно забрали – не сегодня, так завтра. Один анонимный звонок, и дело в шляпе.

– Верно! А теперь наш маньяк уверен, что ты такой же чокнутый, как крыса из уборной, и не сможешь отпереться. На его месте я бы сейчас лег на дно. Лежал бы и посмеивался, представляя, как тебя на Петровке допрашивают.

– Ну, хорошо, – сказал Илларион. – И кто, по-твоему, сейчас лежит дома и посмеивается?

– Тебе виднее, – ответил Сорокин. – Всех твоих посетителей мы по мере возможности фиксировали и проверяли. Подозрений ни один из них как будто не вызывает, но… Ты общался с ними накоротке, тебе и судить, кто из них больше остальных подходит на роль маньяка.

Илларион задумчиво оттянул верхнюю губу и щелкнул ею, как резиной. После этого он почесал затылок и вдруг непроизвольно хихикнул. Мещеряков вздрогнул, Сорокин нахмурился.

– Виноват, – сказал Забродов. – Вошел в роль. Кстати, у меня в доме мяса ни грамма. Добровольцы есть?

– Пошел ты, – сказал Мещеряков, а Сорокин протяжно вздохнул.

– Тебя о деле спрашивают, – возмутился он, – а ты как маленький!

– О деле? Понимаешь, полковник, по делу мне тебе сказать нечего. Я бы сказал, что теоретически – подчеркиваю, только теоретически! – каннибалом мог оказаться либо ЯХП, либо Отморозов – Кто? – ошарашенно переспросил Сорокин, хорошо знакомый со списком постоянных гостей гражданина Козинцева и не видевший там ничего подобного.

– Черт, – рассмеялся Илларион – Я имел в виду Морозова и Запольского. Это Пятый с Тюхой им клички придумали…

– Кто?! – снова переспросил Сорокин.

– Пятнов и Пантюхин. Ну, эти пэтэушники.

– Кстати, о твоих пэтэушниках, – заметил Сорокин. – Ты в курсе, что самый первый труп обнаружили именно Пятнов и Пантюхин?

– Ну и что? – сказал Илларион. – Не думаешь же ты, что шестнадцатилетние мальчишки…

– А почему бы и нет? Жертвы в основном были молодыми женщинами.., как правило, красивыми. В семи случаях из десяти эксперты уверены, что перед смертью жертвы подвергались сексуальному насилию. Участковый Сиваков не в счет – судя по всему, он просто помешал убийце расправиться с намеченной жертвой и вообще путался под ногами… И потом, то, что с убитых срезали мясо, вовсе не означает, что это мясо было съедено. Может быть, мальчики развлекались как хотели, а потом придавали всему вид ритуального убийства. Скажешь, они не могли до этого додуматься? Тогда включи телевизор и посмотри, что там показывают. Преступления на любой вкус – тщательно спланированные, разработанные во всех деталях, с указанием возможных ошибок и путей их устранения. А что до моральной стороны дела, так сейчас сколько угодно отморозков, которым человека убить – все равно что плюнуть.

Тут Сорокин слегка смешался и замолчал, с некоторым опозданием сообразив, что как раз такой «отморозок» в данный момент сидит прямо перед ним.

Илларион, похоже, верно оценил замешательство полковника и рассмеялся своим беззвучным смехом. Правда, глаза его при этом не смеялись.

– Нет, полковник, – сказал он. – Звучит все это довольно убедительно, но я в это не верю. Не верю, и все. Я с ними общался, понимаешь? Пятый.., виноват, Пятнов – порядочное гнильцо, но не до такой же степени. А Пантюхин ничего подобного сроду бы не сочинил.

– Это все поэзия, – отмахнулся Сорокин. – Но ты прав. Мы проверяли. В ночь, когда было совершено последнее убийство, оба сидели по домам.

– Это тебе их родители сказали? – ухмыльнулся Мещеряков.

– Соседи, – ответил Сорокин.

– Ну, если соседи… Тогда действительно…

– Кстати, – обратился к Иллариону Сорокин, – а Сивакова?

– Это теща участкового, что ли? Думай, что говоришь, полковник. Она просто хотела, чтобы убийца ее зятя был наказан. По закону, понимаешь? Если бы она просто жаждала мести, давно бы пырнула меня кухонным ножом.

– Вот именно, – сказал Сорокин. – Но ведь она же не попыталась! Семейные дела – это такие потемки… Все утверждают, что они с зятем жили душа в душу. Да и мне она, честно говоря, при личной встрече понравилась. Но при этом дама она сильная, с характером.

– Сорокину больше не наливать, – заявил Илларион. – Что ты несешь, полковник?! Ну хорошо, допустим, что она поссорилась с зятем, прикончила его и свалила все на маньяка. А остальные девять эпизодов – это что, для отвода глаз?

– Я не несу, – обиделся Сорокин, – а продумываю возможные варианты. Подавитесь вы своим коньяком! Подумаешь, гиганты мысли… Между прочим, у твоих Морозова и Запольского тоже железное алиби – по крайней мере, на момент последнего убийства. Съел?

– Съел, – согласился Илларион. – Только не я, а ты. Как ты совершенно справедливо заметил, я в вашей конторе не работаю, и меня, если разобраться, все это не касается. Что же это выходит? Выходит, что все мои посетители чисты, аки голуби, а без алиби остался один я? Так, что ли, получается?