Инкассатор (№1) - Один шаг между жизнью и смертью

Этого дразнят Филаретом. Здоровенный долдон, и явно влюблен, как теленок: смотрит на Алену преданными собачьими глазами и, похоже, даже не слышит ни слова из того, что нашептывает ей Дыба.

…А вот вечер. Лето, каникулы, по бульвару идут трое. У Алены распущены волосы, она смеется. Это Цыба ее рассмешил. Классическая позиция: Цыба треплется, Алена хохочет, а Филарет молчит и смотрит собачьими глазами.

Или вот: целуются. Вокруг какие-то кирпичные стены, виден кусочек неразборчивой надписи мелом… А, это же в школьном дворе, за гаражами! Целуются Алена и Филарет, а Цыба, надо понимать, опять где-то треплется.

А эта картинка не в фокусе. Кажется, какая-то вечеринка. Алена с Цыбой. Тоже целуются. А где же наш влюбленный Филарет? Нашему влюбленному Филарету тогда здорово подвесили на ринге – так, что морда в зеркале не помещалась.

А вот это мы подрались. Ну, понятно, из-за кого, и понятно, кому намяли холку. На кулаках Цыба сроду был не силен. Потом, ясное дело, помирились и заключили что-то вроде договора: мужская дружба превыше всего, а Алена пусть гуляет с кем хочет, если не может выбрать между двумя такими орлами. На деле все оказалось совсем не так просто. То ли дружба мужская все-таки стоит пониже первой любви, то ли не такая уж она была мужская, эта дружба… Конечно же, тайком друг от друга звонили и на свидания к ней бегали – по очереди, как впоследствии выяснилось. И гулять “с кем хочет” она не смогла, потому что конкурентов они вдвоем подстерегали, отлавливали и нещадно молотили.

А вот последняя картинка: казарма, ночь, три часа до подъема, дневальный кемарит на табуретке, уткнувшись лбом в решетку оружейной комнаты, а стриженный наголо курсант-первогодок по кличке Филарет в трусах и майке примостился на подоконнике и пишет письмо. Ему так охота спать, однако спать он не идет, а все водит и водит шариковой ручкой по листку из школьной тетради, хотя знает наверняка, что никто ему не ответит. Про это и пишет: все, дескать, понимаю, но поделать ничего не могу. Если все кончено – так и напиши. Так она и не ответила, и он перескрипел это дело зубами, махнул рукой и стал нормально спать по ночам, поскольку любовь любовью, а молодой организм требовал свое. А потом и адрес ее постепенно стерся из памяти. То есть сначала потерялась затертая, замусоленная бумажка, на которой этот адрес был записан, а после и сами строчки адреса начали по одной выпадать из головы: сначала индекс, потом номер дома – не то тридцать третий, не то вообще сорок седьмой, – а теперь уже и название улицы, на которой она тогда жила, вспоминается с трудом.” Надо же – Елена Павловна! А он-то считал Цыбу задницей!

– Однако, – пробормотал Юрий, останавливаясь посреди прихожей, – куда же у них тут?..

Из широкого дверного проема справа от него вдруг высунулась сияющая физиономия Арцыбашева.

– Ну, ты куда пропал? – оживленно спросил он.

– Заблудился, – честно признался Юрий. Цыба расхохотался, схватил его за рукав и потащил за собой. Юрий хотел спросить, как это вышло, что его жену зовут так же, как Алену, но было уже поздно: они вошли в гостиную.

Гостиная была вдвое выше прихожей, с какой-то очень современной, вычурно закрученной винтовой лестницей в центре, с галереей наверху и большим камином, рядом с которым торчало чучело рыцаря в сверкающих латах и при полном вооружении. На стенах было полно картин в тяжелых рамах, в углу стояли старинные напольные часы, над камином на специальных крюках был укреплен винчестер с латунным казенником и двумя шестизарядными “кольтами” по бокам. Общее впечатление было такое, словно Юрий вместо жилой квартиры ненароком угодил в зал какого-то довольно богатого провинциального музея, и даже не музея, а скорее антикварной лавки: все здесь было старинное, явно очень дорогое, но подобранное бессистемно и кое-как.

– Ого, – уважительно сказал он. – А как это у тебя получилось?

– Что?

– Да вот, – Юрий указал на потолок, до которого было метров восемь, а то и все десять. – Вот это.

– Это? Элементарно, старик. Покупаешь квартиру, которая над тобой, ломаешь перекрытие… Ферштейн зи?

– Гитлер капут, – искренне сказал Юрий. – Хенде хох унд гебен зи мир айне цигаретте, битте.

– Проходи, проходи, – смеясь, поторопил его Арцыбашев. – Не тушуйся. Только поосторожнее с этим железным дураком, он обожает ронять свою дубину и все время целит кому-нибудь по кумполу.

– Учту, – сказал Юрий и нерешительно повертел в руках букет. – Слушай, а где твоя жена? Надо бы вручить, и вообще.., познакомиться, что ли…

– Познакомиться? – Арцыбашев комично вытаращил глаза и вдруг хитро ухмыльнулся, совсем как в школьные времена, когда собирался отмочить очередную шутку. – Зачем вам знакомиться, старик? Вы знакомы сто лет. Да вот и она.

– Где? – внезапно ощутив сосущую пустоту под ложечкой, спросил Юрий.

– Я здесь, – послышалось откуда-то сзади. Юрий обернулся и увидел Алену.

Глава 4

По идее, на протяжении последних трех недель Шубину полагалось жить в страхе и вздрагивать от каждого шороха, обливаясь холодным потом. С блатными, как известно, не шутят, но… Шубин и не собирался шутить. Андрей Шубин сильно сомневался, что у блатных есть чувство юмора.

В свои сорок четыре года Шубин успел приобрести широкую известность как грамотный и изворотливый адвокат, способный с блеском выигрывать даже самые безнадежные на первый взгляд дела. Как правило, он сам определял шансы на выигрыш и брался только за те дела, где мог с высокой долей вероятности гарантировать успех. За всю свою карьеру он ошибся в прогнозах только дважды, и оба раза виноваты были клиенты, утаившие от него жизненно важную информацию. Эти проколы пошли Шубину на пользу, поскольку с тех пор никто из его подзащитных не пытался водить своего адвоката за нос.

Разумеется, ему, как и всякому адвокату, постоянно приходилось напрягать свою совесть, так что в конце концов она совершенно утратила эластичность, не говоря уже о чистоте, и окончательно замолчала, перестав беспокоить его по ночам. В остальном его жизнь складывалась так, что лучше и не придумаешь. Шубину нравилось работать с блатными – не с теми недоумками, которые, отсидев два года за хулиганство, считали себя ворами в законе, а с настоящими блатными, прошедшими огонь, воду и медные трубы и хорошо знавшими, что почем в этом меркантильном мире. Они всегда четко знали, что делают, чего хотят и на что могут рассчитывать, и ни разу не попытались обмануть Шубина, оплачивая счета. Кроме того, они никогда не давали в обиду своих, и через три дня после того, как какая-то бульварная газетенка назвала Шубина адвокатом мафии, ее редактор лично явился к нему в контору с извинениями и вручил Шубину свежий номер своего издания с напечатанным на первой странице опровержением, Вид его показался Шубину нездоровым, и было заметно, что некоторые движения причиняли господину редактору физическую боль.

Все это вовсе не означало, что Шубин был предан своей клиентуре душой и телом. Это были грубые, плохо образованные люди, не понимавшие элементарных шуток и неспособные поддержать разговор. Их уверенность в собственном превосходстве над простыми смертными выводила Шубина из себя, и порой он с трудом сдерживался, чтобы не высказать свое нелицеприятное мнение прямо в глаза какому-нибудь татуированному умнику, взиравшему на него со снисходительной миной.

Три недели назад Шубин закончил очередное дело. Вернее, дело закончилось само собой, поскольку его клиент ненароком откинул копыта прямо в следственном изоляторе. Шубин по этому поводу не переживал: клиент был полным кретином и получил по заслугам.

Дело было так. Мелкий урка по кличке Шарабан, ходивший в шестерках у самого Графа, ни с того ни с сего решил наколоть своего хозяина и стянул часть его денег. Сколько именно он взял. Шарабан и сам не знал, поскольку пересчитать добычу не успел. В любом случае это были совершенно бешеные деньги, с трудом влезавшие в две большие спортивные сумки. Шубин подозревал, что дурак Шарабан взял часть воровского общака, хранителем которого являлся Граф, но так ли это, адвокат выяснять не стал. Единственное, что он попытался выяснить, так это, за каким дьяволом Шарабан по собственной воле сунул голову в петлю. “Бес попутал”, – покаянно ответил на его вопрос Шарабан, но Шубин подозревал, что попутал его подзащитного вовсе не бес, а дешевый героин, до которого-Шарабан был великим охотником.

Так или иначе, очухавшись и до конца осознав, что он натворил. Шарабан испугался настолько, что окончательно потерял голову. По крайней мере, выглядело это именно так, хотя Шубин подозревал, что у Шарабана был свой расчет: отсидеться в тихом местечке, а через несколько лет тихонько выкопать денежки и отвалить за бугор. Расчет был, конечно, наивный – от Графа не спрячешься, – но умственные способности Шарабана всегда оставляли желать лучшего, а теперь, помимо всего прочего, он был смертельно напуган. Так или иначе, но Шарабан, два года подряд находившийся в розыске, закопал деньги на опушке подмосковного леса, хорошенько запомнил место и заявился прямиком в ближайшее отделение милиции. Там, в отделении, удивились настолько, что даже не стали его бить, а прямиком позвонили на Петровку и стали оформлять явку с повинной.

Шарабан очень быстро обнаружил, что сглупил: обрадованные его появлением “внутренние органы” весьма оперативно повесили на него парочку своих “глухарей”, и оказалось, что ломится ему не от трех до пяти, как он по наивности рассчитывал, а на всю катушку – от восьми до пятнадцати с конфискацией. Тогда Шарабан понял, что влип, и заметался.

Спасение – или то, что можно было сослепу принято за спасение, – пришло неожиданно. В один прекрасный день Шарабана вызвали в помещение для свиданий, где он с дрожью в коленях увидел Шубина. К услугам “адвоката мафии” Шарабан раньше не прибегал, но отлично знал, кто такой этот высокий, начинающий полнеть, лысоватый мужчина в безупречном деловом костюме и очках в тончайшей золотой оправе. Не было никаких сомнений и в том, кто нанял Шубина: судя по всему. Графу были срочно нужны его деньги, и он решил выдернуть свою шестерку из-за решетки, чтобы без помех “расспросить” его в укромном местечке. Шарабан понял, что пропал окончательно, со всеми потрохами, и Шубину не пришлось долго трудиться, чтобы расколоть этого идиота: достаточно было просто сказать ему, что Граф гарантирует ему личную неприкосновенность в случае, если он, Шарабан, честно признается, куда спрятал деньги.

Шубин рискнул и выиграл: загнанный в угол Шарабан раскололся и назвал место, где зарыл деньги. В тот же день адвокат совершил одинокую прогулку на лоно природы. Вернувшись с этой прогулки, он стал богаче на четыре с половиной миллиона долларов. На следующий день, встретившись со своим подзащитным, он ловко передал ему наполненный прозрачным бесцветным раствором шприц. Присутствовавший при этом вертухай почему-то отвернулся на целую минуту. Впрочем, Шарабан не удивился такому странному поведению вертухая: тому наверняка заплатили за утрату бдительности, и заплатили очень щедро.

"Вот, – сказал ему Шубин, вкладывая шприц в дрожащую холодную ладонь, – это тебе гостинчик от родственника. Он шлет тебе привет и говорит, что не помнит зла. Отдыхай, поправляйся, дома тебя ждут с нетерпением”.

В шприце была обычная доза Шарабана – с той лишь разницей, что раствор был не двух– и даже не шестипроцентный. Прозрачная жидкость, заполнявшая одноразовый шприц, содержала в себе восемьдесят три процента высококачественного героина, и Шарабан умер через несколько секунд после инъекции, даже не успев понять, что с ним приключилось.

Разумеется, никакой Граф Шубина не нанимал: он узнал обо всем по своим собственным каналам и решил, что настал его звездный час. Прикарманив денежки и убрав Шарабана, адвокат исчез из города. Граф – противник серьезный, и Шубин решил, что небольшой отпуск не повредит его здоровью.

Четыре миллиона – очень большая сумма, и стоит ли удивляться тому, что не только мелкий уголовник Шарабан, но и такой стреляный воробей, как Андрей Валентинович Шубин, утратил большую часть своих умственных способностей перед лицом такого богатства?

В рекордно короткий срок он отыскал и снял дом, который должен был приютить его на время, необходимое для оформления документов на выезд. Это была развалюха, приткнувшаяся на самой опушке леса – последняя в ряду таких же развалюх, из которых состояла единственная улица доживавшей свои последние дни деревушки Мохово. Крыша здесь протекала, по углам шуршали мыши, от полуразрушенной русской печки тошнотворно воняло застарелой гарью, заросшие грязью подслеповатые окна почти не пропускали свет. Посреди заполоненного лебедой двора торчал сгнивший колодезный сруб. Вода в нем имела зеленоватый оттенок и попахивала тиной, так что Шубин не рисковал пить ее без предварительного кипячения, а нужника не было вообще. По нужде приходилось бегать в лес, который вплотную подступал к поросшему всякой дрянью пустырю, бывшему некогда огородом. Посреди огорода торчал полусгнивший корявый труп яблони, на растопыренных сухих ветвях которого любили устраиваться залетевшие из леса сороки. Тут и там из бурьяна и лебеды высовывались проклюнувшиеся из занесенных ветром семян молодые деревца, не имевшие никакого отношения к садоводству и огородничеству.

Если отвлечься от мелких бытовых неудобств, которые начавшему тучнеть и отвыкшему от подобной неустроенности Андрею Валентиновичу вовсе не казались такими уж мелкими, здесь, в деревне Мохово, было просто чудесно. Место было живописное – в низинке между поросшими корабельными соснами пологими песчаными холмами, воздух по утрам бодрил так, что у Шубина кружилась голова, а за лесом, метрах в двухстах от того места, где Андрей Валентинович обычно справлял нужду, нежданно-негаданно обнаружилась река. Неширокая полоса черной, как сырая нефть, настоянной на древесной коре глубокой воды неторопливо катилась между невысокими белопесчаными обрывами, покрываясь рябью там, где из нее торчали коряги, а то и целые сосновые стволы, рухнувшие в реку вместе с кусками подмытого весенним паводком берега.

Шубин полюбил приходить на берег. Здесь удивительно хорошо и спокойно думалось, и мысли приходили в порядок. Глядя на черную воду, он на время забывал о Графе и его чертовых деньгах, о дураке Шарабане и о необходимости протащить четыре миллиона долларов через несколько границ. Однажды, когда он вот так сидел на краю обрыва и размышлял, на противоположном берегу вдруг бесшумно, как призрак, возник здоровенный лось и остановился над белым песчаным откосом, кося на Шубина огромным черно-лиловым глазом.

Это было похоже на чудо, но тут над ухом у Шубина неожиданно лязгнул пистолетный затвор, и лось растворился в лесу так же бесшумно, как возник, – только хрустнула где-то в отдалении ненароком угодившая под копыто сухая ветка…

Шубин тогда в который уже раз горько пожалел о том, что связался с Пал Палычем. В конце концов, за каким дьяволом ему охрана в этом медвежьем углу? Никакого толку от этого старого быка, а вот удовольствие опять испортил…

Шубин не глядя перехватил пистолет за ствол, сильно дернул, безотчетно намереваясь вырвать “тэтэшник” из медвежьей заскорузлой лапы и, может быть, зашвырнуть в реку, на самую середину, но не тут-то было: не ему, мягкотелому столичному адвокату, было пытаться отобрать оружие у Палыча. Только ладонь о мушку ободрал…

– Ты чего, Валентиныч? – хрипловато спросил Палыч, присаживаясь рядышком на корточки и неторопливо засовывая пистолет в наплечную кобуру. – Чего ты взвился? Это ж лось! Ты лосятину едал когда-нибудь? Э-эх!.. Во рту тает, наесться невозможно! Это тебе не консервы.

– Не хватало еще, чтобы ты тут пальбу устроил, – недовольно проворчал Шубин, по-прежнему избегая смотреть на изрытое оспинами темное морщинистое лицо Палыча.

– А, – равнодушно откликнулся тот, – ты об этом!.. Так здесь можно из пушки палить, никто не услышит. Сморчки деревенские не в счет, а больше здесь на двадцать верст никого нету.

Он уселся в шаге от Шубина, свесив с обрыва ноги в прочных, давно нуждавшихся в чистке башмаках со стоптанными каблуками, щелкнул крышкой старенького жестяного портсигара с выдавленным изображением Минина и Пожарского, неторопливо продул “беломорину” и закурил, выпустив густое облако вонючего дыма.

Пал Палыч был, по его собственным словам, вечным должником Шубина. В этом Андрей Валентинович с ним целиком и полностью соглашался: если бы не он, Палыч сейчас тянул бы длинный срок – такой длинный, что, выйдя на волю, был бы уже ни на что не годен.

Он был уже далеко не молод и после того достопамятного процесса, на котором Шубин с блеском развалил бездарно выстроенное обвинение и ткнул мордой в дерьмо уже успевшую провертеть новые дырочки в погонах следственную бригаду, ушел, как он выразился, “на пенсию”, а говоря попросту, завязал. Завязать ему пришлось бы так или иначе, поскольку для своей основной специальности Палыч был уже староват, а на что-то большее у него просто не хватало ума. Всю жизнь он проработал “быком” – бойцом, боевиком, киллером – и до сих пор стрелял без промаха и мог ударом кулака свалить с ног самого настоящего быка. Когда Шубин выдернул его из-за решетки, Палыч наконец осознал, что в его возрасте заниматься мокрыми делами уже не только опасно, но и неприлично, и тихо зажил на свои немалые сбережения. С Шубиным он расплатился сполна и даже с лихвой, но считал, что этого мало, и, когда тот позвонил ему и сказал, что нуждается в помощи и охране, взялся за дело немедленно и с присущим ему профессионализмом. Именно Палыч отыскал и снял на неизвестных Шубину условиях этот дом в забытой Богом деревушке, именно он раздобыл где-то неприметную белую “Ниву” с местными номерами. Без Палыча Шубин был как без рук, но это вовсе не делало старого мокрушника более приятным собеседником и компаньоном.

После случая с лосем прошла почти неделя, в течение которой настроение Андрея Валентиновича медленно портилось. Палыч раздражал его все сильнее, вокруг ничего не происходило, и это “великое сидение” среди красот природы стало казаться Шубину пустой тратой времени. Он отлично знал, что это совсем не так, но не мог отделаться от ощущения, что добровольно посадил себя в тюрьму. Его кипучий темперамент, так часто помогавший ему выигрывать дела в суде, требовал действия, и он метался, как тигр в клетке. Палыч как-то раз посоветовал ему вскопать огород, и Андрей Валентинович впервые в своей сознательной жизни покрыл человека трехэтажным матом, причем вышло это как-то само собой, так что он даже перепугался: похоже было на то, что процесс деградации не только начался, но и успел зайти достаточно далеко…

В конце концов он понял, что ему необходимо развеяться. Придумав себе какое-то несуществующее дело, Андрей Валентинович с некоторым трудом избавился от отеческой опеки Палыча, завел старенькую “Ниву” и отправился в Москву. Он отлично понимал, что рискует, но надеялся, что все пройдет гладко: в конце концов, вероятность того, что его с первого раза засекут в многомиллионном городе, была ничтожно мала. Кроме того, Граф ведь мог и не догадаться, что Шубин имеет какое-то отношение к его исчезнувшим деньгам.

"Ну-ну, – с привычной самоиронией подумал Шубин, втискиваясь в узкое пространство между спинкой водительского сиденья и рулевым колесом “Нивы”. – Тешить себя иллюзиями, конечно, приятно, но это прямая дорога на тот свет. Граф ведь тоже не вчера родился, так что надо быть поосторожнее. Главное, домой носа не показывать. Ни домой, ни в контору, ни в клуб – никуда, где я часто бываю. Там меня наверняка караулят”.

Прогулка вышла просто чудесная, а ощущение опасности придало ей неожиданную пикантность. Шубин почувствовал себя помолодевшим на десять лет, сбросившим десять килограммов и готовым на безрассудства.

Он приобрел новый комплект одежды, посетил сауну, кабинет массажиста и парикмахерскую, после чего, еще больше помолодев, со вкусом отобедал в дорогом ресторане. Именно там, под сенью разлапистых низкорослых пальм, слушая плеск искусственного водопада и с удовольствием жуя то, что никогда не было закатано в консервную банку, адвокат Андрей Валентинович Шубин познакомился с Таней.

* * *

У нее была хрупкая, немного угловатая фигура подростка, роскошные волосы, темными волнами падавшие до середины спины, неожиданно высокая, округлая грудь и мягкое овальное лицо с огромными темно-карими глазами, чуть вздернутым носиком и пухлыми полудетскими губами. Она была довольно высокой, но не казалась дылдой, как некоторые фотомодели и манекенщицы, которые хороши только на экране да на обложках журналов мод, и обувь носила не больше тридцать шестого размера – номера на четыре меньше того, чего можно было ожидать при ее росте. Двигалась она с непринужденной грацией красивого животного, а большущие глаза при этом смотрели умно и пытливо.

Короче говоря, Таня была очень хороша, и Андрей Валентинович изрядно удивился и даже слегка разочаровался, когда выяснилось, что она все-таки профессионалка. С другой стороны, это упрощало дело и позволяло перейти к главному, минуя массу промежуточных стадий, на которые сейчас попросту не было времени. Шубин вдруг вспомнил, что постится уже четвертую неделю, и понял, что дальше так продолжаться не может. А этот вариант был, пожалуй, одним из лучших: с девочкой можно было не только поваляться в постели, но и просто поговорить. Ничего особенно умного она, конечно, не скажет, но, по крайней мере, сможет вполне связно, без дурацкого хихиканья и тупого мычания поддержать легкий светский разговор, по которому Андрей Валентинович стосковался не меньше, чем по сексу и чистому белью.

В последний момент, когда все уже было, как говорится, решено и подписано, он вдруг некстати вспомнил о Палыче. Палыч, хоть и называл себя пенсионером, а иногда даже и стариком, был еще очень крепким и вполне дееспособным мужиком. Постились они вместе, так что и разговляться, по идее, следовало одновременно. Подкладывать под старого “быка” кареглазую Таню почему-то не хотелось, и Андрей Валентинович как бы невзначай поинтересовался, нет ли у Тани где-нибудь поблизости веселой подружки, которая была бы не прочь прогуляться за город. Таня просто кивнула, слегка улыбнулась пухлыми губами, одним плавным движением выскользнула из-за столика и отправилась звонить подружке.

Пока она звонила, Шубин расплатился по счету и вышел в вестибюль. Выпитое за обедом шампанское слегка шумело в голове, и он с удовольствием стоял в прохладном, отделанном мрамором вестибюле, наблюдая за тем, как Таня разговаривает по телефону. Смотреть на нее было приятно. Поймав его взгляд, Таня снова улыбнулась и помахала рукой. Ладонь у нее была узкая, с тонкими длинными пальцами. Шубин невольно представил, как эта ладонь ласкает его грудь и медленно, никуда не торопясь, опускается ниже, перебирая пальцами густой курчавый волос на груди и животе. Танина улыбка сулила неземное удовольствие, и Шубин шагнул вперед, чувствуя, что начинает терять голову. С ним давно не было такого: он дрожал, как мальчишка, впервые расстегнувший чью-то ситцевую блузку. В этой девушке было что-то, что заставляло его сходить с ума, и это было чертовски приятно, хотя Палыч наверняка не одобрил бы такого поведения.

Шубин подошел к ней сзади и положил разом вспотевшие ладони ей на талию. Тело девушки под тонкой, слегка шероховатой тканью было упругим, гладким и ощутимо горячим, словно у нее была повышенная температура. Андрей Валентинович вдруг вспомнил, что у кошек нормальная температура тела на несколько градусов выше, чем у человека. “Все верно, – подумал он, опуская ладони на ее бедра и притягивая ее к себе. – Настоящая баба и должна быть наполовину кошкой…"

Таня подалась назад, уступая его рукам, повернула к нему улыбающееся лицо. Шубин поцеловал ее в улыбку, но в последний миг она слегка повернула голову, и поцелуй пришелся в щеку. От нее тонко и будоражаще пахло духами и – совсем чуть-чуть – вином.

– Так я жду, – торопливо сказала Таня в трубку, – приезжай. Да, все в порядке, я ведь уже сказала… Жду.

Она повесила трубку на рычаг и повернулась к Шубину. Тот держал ее крепко, и ее упругая грудь оказалась плотно прижатой к вырезу его пиджака. На этот раз Таня не отвернулась, и Шубин наконец-то получил возможность попробовать, каковы на вкус ее губы: мягкие, полные, теплые, чуть влажноватые, с едва уловимым привкусом предусмотрительно стертой помады…

– Подожди, – слегка задыхаясь, сказала она. – Постой же, ну пожалуйста… Не здесь.

Шубин немного пришел в себя и почти бегом потащил ее к машине, отчетливо понимая при этом, что со стороны наверняка выглядит смехотворно: этакий разжиревший от малоподвижного образа жизни самец, трясущийся от страсти и способный думать только об одном. Ему было плевать на то, как он выглядит. Его больше интересовало, как выглядит Таня, и, в частности, как она будет выглядеть без одежды. Он был уверен, что скоро узнает все, что его интересует, но не мог сдержать нетерпение.

Нетерпение это еще больше усиливалось оттого, что Таня не только не сопротивлялась, но и, казалось, предугадывала все желания Шубина за долю секунды до того, как они возникали. Она была мягкой и податливой и в то же время упругой и гибкой, как лоза, и Шубин, потея в тесном салоне “Нивы”, распалился до последней степени. Он поймал себя на том, что совершенно утратил человеческий облик и среди бела дня самым свинским образом лапает прилично одетую девицу прямо на автомобильной стоянке рядом с дорогим кабаком, но Таня не возражала. Судя по тому, с каким энтузиазмом она принимала участие в этом обоюдном облапывании, оно доставляло ей ничуть не меньшее удовольствие, чем самому Шубину, да и одежда, похоже, мешала ей так же, как и ему. По самому краю сознания Андрея Валентиновича холодной струйкой пробежала мысль о том, что ее страсть вполне может оказаться умелой имитацией – все-таки она была профессионалкой, – но если это и была подделка, то такого качества, что совершенно не отличалась от натурального продукта, а кое в чем, пожалуй, и превосходила его. Придя к такому выводу, Шубин перестал думать вообще, с головой окунувшись в душистый водоворот пышных волос, теплых податливых губ и упруго-послушной молодой плоти.

Краем уха он услышал, как тихо вжикнула “молния” на его брюках, и тут же умелые теплые пальцы проникли вовнутрь, скользя, добираясь, лаская и обхватывая, и сам он тоже проникал, добирался, ласкал до тех самых пор, пока все тело не сотряс сладкий спазм, от которого разом потемнело в глазах. Сердце пропустило один удар и заколотилось, как барабан войны, спазм повторился, заставив его хрипло застонать, потом мир словно взорвался, и пришло облегчение пополам с усталостью и сладкой опустошенностью. Он откинулся на спинку сиденья, опершись затылком о подголовник, и с некоторой неловкостью сказал, едва слыша собственный голос из-за звона в ушах:

– Уф… Извини. Совершенно сошел с ума, прямо как мальчишка.

– Ничего, – буднично ответила Таня. Она открыла сумочку, вынула носовой платок и принялась старательно, но без тени брезгливости вытирать испачканную ладонь. – Это бывает, особенно после долгого воздержания.

– Да уж, – пробормотал Шубин. – Что да, то да. Он сел прямо и с неудовольствием посмотрел на купленные несколько часов назад брюки. Зрелище было, мягко говоря, неаппетитное.

– Извини, – повторил он.

Таня не ответила. Сдув со лба упавшую невесомую прядь, она наклонилась над Шубиным, щекоча его волосами, и принялась так же спокойно, как и свою ладонь, оттирать его брюки, действуя умело и сноровисто. Заодно она протерла и нижний край рулевого колеса. “Ого, – подумал Шубин, только теперь заметивший, что руль тоже испачкан, – да это же было просто извержение вулкана какое-то… Лет с шестнадцати со мной такого не было, пожалуй. Вот это баба!.."

– Спасибо, – сказал он, застегиваясь и приводя себя в порядок.

– Не за что, – откликнулась Таня, убирая обратно в сумочку скомканный липкий платок. Она тряхнула головой, отбрасывая волосы на спину, и немного лукаво посмотрела на Шубина, медленно, пуговка за пуговкой, застегивая блузку. – Ты еще не передумал везти меня на прогулку?

Шубин неловко рассмеялся.

– Вот уж нет, – сказал он. – Теперь я тебя не отпущу, даже если ты сама передумаешь. Такие знакомства не должны кончаться вот так.., испачканными брюками.

– Да забудь ты про свои брюки, – как-то совсем по-свойски, словно они были сто лет женаты, сказала Таня. – Это была просто легкая закуска перед главным блюдом. В конце концов, тебе было просто необходимо немного спустить пар, чтобы ты мог доехать до места. Разве не так?

– Так, – медленно сказал Шубин. Таня в это время поправляла отстегнувшийся чулок, и это зрелище вкупе со словами о легкой закуске снова заставило его сердце учащенно забиться. “Господи, – подумал он, осторожно проводя кончиками пальцев по узкой полоске шелковистой кожи, белевшей между верхом чулка и краем задранной юбки, – Господи, да что это со мной? Что я, задранных юбок не видел? Совсем ополоумел, старый кобель…"

– Кыш, – весело сказала Таня и одернула юбку. – Смотри, вон Светка приехала.

Шубин увидел подъехавшее такси, из которого с присущей многим москвичкам непринужденной грацией выбиралась одетая в длинный серебристый чешуйчатый плащ рослая девица в пышных платиновых локонах, похожих на парик. Плащ на ней переливался и сверкал, и так же сверкала парчовая сумочка на длинной никелированной цепочке, приспособленной вместо ремешка. Когда девица распрямилась во весь рост и повернулась лицом, озабоченно оглядывая стоянку, Шубин сумел разглядеть под распахнутым плащом высоко обнаженные широкие мускулистые бедра, сильные икры, туго обтянутые облегающими голенищами сапог, блестящую юбчонку из искусственной кожи, прозрачную кофточку, из которой, как пара ворованных дынь, нахально выпирал монументальный бюст, глубокое декольте, а над ним – лошадиную физиономию, размалеванную, как клоунская маска. Он невольно качнул головой, восхищаясь не то проницательностью Тани, не то совпадению, благодаря которому ее подружка оказалась женщиной как раз того сорта, какой предпочитал не отличавшийся утонченностью Палыч.