С Олей Сергиенко они быстро нашли общий язык. Дина представила Банду как своего хорошего знакомого, "опера" из угрозыска города, который под видом алкоголика-санитара расследует дело о воровстве наркосодержащих лекарственных препаратов и дефицитных витаминов. Беременная учительница, несколько раз поболтав с Бандой о том, о сем, с легкостью в эту версию поверила, убедившись, что под внешностью небритого пропойцы на самом деле скрывается умный и неординарный человек. Банда наплел Оле сказок про чудесные витамины, которыми ее по три раза на день потчуют, и предупредил, что эти редкие таблетки, – а таких таблеток и впрямь не давали ее соседкам по палате, – исключительно интересны для следствия. Мол, ему очень важно знать, что таблетки продолжают давать неукоснительно и не заменяют никакими другими препаратами. А потому им с Олей просто необходимо каждое утро видеться.

Вскоре они договорились, что во время завтрака, когда Банда по утрам проносит в столовую котлы с кашей или чаем, Оля будет ожидать его в коридоре.

Ей не нужно ничего ему говорить, не нужно подавать никаких условных знаков – само ее появление и будет этим условным знаком.

И в любом случае их знакомство нужно держать в строгом секрете, не посвящая в это дело никого.

Кроме, разве что, мужа Оли, каждый день приходившего на свидание с пакетом фруктов и всякой домашней вкуснятины.

Система заработала очень удачно и четко, и каждое утро в больнице Банда начинал с главного – он знал, что с его подопечной за прошедшие сутки Ничего не случилось...

В то утро Ольги в коридоре не оказалось.

Поначалу Банда постарался подавить в себе беспокойство, списав ее отсутствие на непредсказуемый женский характер или на особенности физиологии. Но, продефилировав спустя десять, а затем двадцать минут по коридору вновь и так и не заметив нигде Сергиенко, Банда понял, что что-то случилось.

Дину к тому времени уже выписали, и надеяться ему можно было только на себя.

Он выбежал на улицу, купил десяток апельсинов и снова бросился к желтому корпусу, на трех этажах которого разместились все женские отделения.

Найти знакомую санитарку тетю Глашу оказалось делом нескольких секунд. Санитарки здесь в отличие от медсестер были не избалованными – нормальные сердобольные старушки, работавшие за копейки и скрывавшие за вечным ворчанием и матюгами свой добрый характер. Такой же была и тетя Глаша.

– Теть Глаш.

– Чего тебе?

– Ты мне Сергиенко не вызовешь, а?

– А чего тебе от нее?

– Да вот муж просил передачу передать. Он там на какое-то совещание торопится, так это... сам не может. Слышь, позови ее, хорошо, теть Глаш? – отчаянно врал Банда, искренне хлопая своими голубыми глазищами. – Ну, я ж тебя ни о чем не просил. Ну, позарез надо.

– Чего это ты так беспокоишься-то, а?

– Он меня просил передать ей и на словах кое-что, так это, мне ее лично увидеть надо.

– Так скажи мне...

– Ну, тетя Глаша!

– Что, перепало от мужа что-нибудь, раз так стараешься? – подозрительно прищурилась старуха, окидывая Банду цепким взглядом. – Небось, окаянный, бутылку уже отрабатываешь, да? Сейчас пойдешь, зенки зальешь, а мне потом самой котлы с обедом с кухни волочь по улице?

– Ну, теть Глаш! – канючил Банда. – Ну есть, конечно, бутылка. Ну мы ее с дедом Артемом выпьем, чего там. Но котлы я понесу, зуб даю!

– У, змей! – старуха, кряхтя, поднялась с маленького диванчика в комнатке для свиданий, и Банда чуть не подпрыгнул от радости – сработало! – Гляди тут, никого не впускай и никого не выпускай. А то мне Нелли Кимовна голову оторвет...

– Да все будет нормально, не боись, тетя Глаша. Ты мне ее только вызови, а я мигом...

– Как фамилия-то?

– Сергиенко. Ольга Сергиенко. Из этой, из двадцать четвертой палаты.

Старуха, шаркая кожаными больничными тапочками, поползла по лестнице на второй этаж, а Банда нетерпеливо заходил по комнате, меряя ее огромными шагами, в ожидании появления своего агента.

Но, к его удивлению, минут через десять снова появилась тетя Глаша.

– Слышь, Сашка, а муж-то ее давно ушел? Ты его догнать не сможешь?

– Нет, а что стряслось-то?

Лицо старухи как-то странно изменилось, и Банда почувствовал неладное.

– Ольга твоя не может спуститься. Она в родильном уже лежит, отходит...

– Как отходит?

– Да после кесарева.

– А чего, ей кесарево сечение делали?

– Да. Главное – ребенок родился мертвым... Вот, горе-то какое у людей! Это ж только подумать! Ходила, ходила девять месяцев, мучилась, на сохранении лежала... Всяк ее досматривал, осматривал... А ребенок – мертвый... Вот в наше время – бабы в поле родят, отлежатся немного, покормят малого, завернут в подол – да снова в поле. А нынче девки совсем никудышные пошли – то сами мрут, то выносить не могут, то детей мертвых рожают... Господи, что делается, а все Чернобыль проклятый виноват!

Чтоб их черти в этой радиации купали... – завела причитания тетя Глаша, но Банда уже не слушал ее.

Именно в эту секунду он почувствовал себя в лавине. Именно в это мгновение он растерялся, не зная, куда кинуться и что делать. Несколько минут он стоял посреди комнаты для посетителей, не в силах сдвинуться с места. Но вдруг, очнувшись, яростно шмякнул пакет с апельсинами об пол.

– Ты что делаешь-то, а? Ты чего беспорядки наводишь тут? Совсем очумел, окаянный... – заверещала тетя Глаша. – Зенки позаливают с утра...

– Нет, тетя Глаша, хорош. С меня довольно. Теперь я не беспорядки, теперь я порядки буду наводить. Пора разобраться в конце концов, что здесь творится, – и он бросился вверх по лестнице.

– Куда тебя несет, ирод? Нельзя тебе туда. Увидит Кимовна – выгонит в два счета. А ну, вернись! – кричала старуха, но Банде было уже не до нее.

Он, как смерч, влетел в двадцать четвертую палату, и испуганные его внезапным появлением женщины завизжали, укрывшись по горло одеялами.

– Тише, милые! – протестующе поднял руки Банда, пытаясь их успокоить. – Здесь Оля Сергиенко лежала?

– Да, – робко ответила рыженькая курносая девушка, совсем, еще девочка, лежавшая у самого окна. – Здесь. Вот на этой койке Оля лежала.

– Где она? Что с ней случилось?

– Говорят, родила уже. Мертвого мальчика. Недоразвитого. Говорят, он давно уже мертвый был, не развивался. Ей кесарево сечение делать пришлось, чтобы извлечь...

– Когда операция была? – перебил словоохотливую помощницу Банда, стараясь как можно быстрее все выяснить, без ненужных эмоций и оценок.

– Ночью, наверное, точно не знаем.

– Ее вчера с утра начали готовить. Обедать не разрешили, – подала голос соседка рыженькой, крупная немолодая женщина. – А где-то перед ужином и увезли.

– В родильное?

– Ну да. А почему вы, собственно, интересуетесь? – женщина вдруг взглянула на него с подозрением. – Вы ведь не ее муж и не врач. Что-то мы вас никогда раньше здесь не замечали...

– Нет, я видела его. Он санитаром работает, нам еду в столовую привозит, – рыженькая оказалась куда более глазастой, чем ее подозрительная соседка.

Банда, не отвечая, повернулся, собираясь уходить, но в дверях палаты нос к носу столкнулся с Альпенгольцем, заведующим отделением, – худым высоким мужчиной лет сорока. Банда знал его только по фамилии, Альпенгольц же вряд ли знал Банду вообще.

– Кто вы такой и что вы здесь делаете? Это в этой палате кричали? – строго спросил врач, решительным движением поправив очки на носу.

– Кто дал приказ о переводе Сергиенко в родильное?

– Какая вам разница? Быстро покиньте помещение. Что вы вообще здесь делаете?

– Слушай, ты, – Банда одной рукой сгреб халат на груди врача и, приподняв немного этого тощего субъекта, легонько стукнул его спиной о косяк, – я задал вопрос и жду ответа. Времени у меня очень мало...

– Что вы себе позволяете? – испуганно взвизгнул Альпенгольц, снова поправляя очки.

– Тебе не ясно? – Банда повторил процедуру "постукивания" о косяк, и Альпенгольц с готовностью заговорил:

– Распоряжение было Рябкиной. По всем показателям Сергиенко пришло время рожать.

– У нее были схватки? Какие-нибудь там еще признаки подошедшего срока?

– Нет. Но ее осматривала накануне сама Рябкина совместно с доктором Кварцевым...

– Это заведующий родильным отделением, да? Заместитель Нелли Кимовны? – уточнил на всякий случай Банда.

– Да. Они очень обеспокоились после осмотра, их насторожило состояние и положение плода. По их словам, плод был мертв или, по крайней мере, не подавал признаков жизни...

– Это они сказали при Ольге?

– Ну что вы! – возмущенно сверкнул глазами за стеклами очков Альпенгольц. – Как можно – при больной говорить такие вещи! Эта информация предназначалась только для меня.

– А вы? Вы смотрели Ольгу?

– Нет. А почему я, собственно, не должен доверять своим коллегам, к тому же более опытным, чем я...

– Занимающим более высокие должности, лучше скажи!

– А почему бы и нет?! – сорвался на фальцет Альпенгольц. – Должности просто так не занимают, и, зная этих людей, я ни секунды не сомневаюсь, что они, особенно Нелли Кимовна, вполне...

– Ладно, не надо мне про Рябкину сказки рассказывать. Сам разберусь... А неужели вы или кто там еще... лечащий врач, например... не видели, что с плодом что-то не так? – Банда пытался разобраться в системе медицинского наблюдения больницы, чтобы как можно лучше понять механизм возможного преступления. А в том, что дело с Ольгой Сергиенко нечисто, он уже не сомневался.

– Нет. Мы ничего не замечали. Но, как вам сказать... Это дело такое – сегодня все хорошо, все нормально, а завтра... Или даже через минуту...

– Ладно, ясно! – Банда шагнул из палаты, но Альпенгольц вдруг схватил его за рукав:

– Но кто вы? И что вам надо? Почему вы все это у меня выспрашиваете?

– Руки убери! – грубо вырвался Банда. – Смазать бы тебе разок по роже...

– За что? – отшатнулся от него врач, испуганно сверкнув глазами.

– За все хорошее. За то, что так хорошо своих пациенток смотришь. Почему так долго держали здесь Сергиенко?

– Это было распоряжение Нелли Кимовны. Она вообще сама занималась этой больной.

– Так. Интересно, – Банда снова повернулся к врачу. – И что, это так принято – главврачу больницы становиться лечащим врачом какого-нибудь пациента?

– Нет, но вы же сами понимаете – может, это была ее родственница или подруга...

– А показания держать ее на стационарном сохранении были?

– Как вам сказать... Вообще-то нет.

– Я так и думал!

– Но все же сейчас мы любим перестраховываться, лишь бы все обошлось. У Сергиенко наблюдался высокий тонус матки, а это довольно опасная...

– Ладно, понятно, – у Банды больше не оставалось времени выслушивать разглагольствования доктора Альпенгольца.

Он бросился по лестнице наверх, на третий этаж. В родильное отделение...

Наташка Королькова сидела на посту у палаты новорожденных, грустно поклевывая носом над раскрытой страничкой какого-то иллюстрированного журнала.

Подходило время очередного кормления малышей, а желания развозить их по палатам Наташка не испытывала никакого. Ведь как-никак пошли уже вторые сутки ее бессменного дежурства, и сменять ее до шести вечера, до самого конца дежурства, никто не должен был.

Конечно, приятно сознавать, что в сумочке нежно похрустывают две стодолларовые бумажки, но сил ради них было потрачено все же слишком много...

Накануне Рябкина предупредила:

– Поменяйся дежурствами, мне надо, чтобы ты и эту ночь провела на посту.

И несчастной Наташке ничего не оставалось делать, как попросить напарницу о замене – мол, надо уехать, так я сразу два дня, чтобы побольше потом времени было.

А ночь во время их "мероприятия", о котором никто в больнице не знал, была тревожной. Наташка знала это по предыдущему опыту, поскольку во время ночного кесарева всегда оставалась одна и та же бригада медперсонала, личная команда Рябкиной, в которую входила и сама Наташка.

В общем-то, ее обязанности во время дежурства этой "спецбригады" нельзя было назвать особо сложными. Задача Корольковой состояла в обеспечении полного душевного комфорта Рябкиной и безопасности их общего дела – в коридоре отделения не должна была появиться в эту ночь ни одна роженица, ни кто-либо из непосвященного медперсонала, а самое главное – нужно было быстро и осторожно вынести в нужный момент "груз" по черной лестнице к поджидающей у подъезда машине.

За такие дежурства Наташка с чистой совестью получала свои двести долларов. Столько же ей заплатили и в эту ночь за "сверток", доставленный к стоявшему в условленном месте "Мерседесу" цвета "серый металлик" с баварскими номерами...

Банда ворвался на этаж так неожиданно, что Королькова даже вскрикнула, но все же сумела сразу взять себя в руки:

– Что ты здесь делаешь? Совсем упился что ли? А ну, марш отсюда!

– Заткнись!

Не обращая на нее ни малейшего внимания, Банда бросился к шкафчику с медкартами рожениц, судорожно перебирая стоявшие в нем журналы регистрации.

– Что это значит? – как можно строже воскликнула Наташка, чувствуя, что теряет самообладание Ей почему-то стало вдруг очень страшно. Она не знала еще, чего испугалась, но сердце подсказывало, что произошло нечто важное, что-то такое, что очень круто и бесповоротно изменит всю ее дальнейшую судьбу. И Наташка всеми силами цеплялась за свою привычную роль, будто надеясь, что в этом случае все останется по-прежнему, ничего не разрушится, а Банда вновь превратится в обыкновенного спившегося санитара-импотента, на которого, кстати, сейчас он почему-то был совершенно не похож:

– Что тебе. Банда, здесь надо?

– Где журнал регистрации новорожденных?

– Что ты имеешь в виду?

– Как ты узнаешь, где чей ребенок?

– У каждого есть бирочка...

– Сколько в палате детей?

– Какая тебе разница?

– Ты! – Банда яростно сверкнул глазами, решительно повернувшись к ней всем корпусом – Я спрашиваю, у тебя есть список детей с именами матерей... график кормления... или еще что-нибудь в этом роде?

– Есть. Так бы сразу и сказал... – все, сопротивление было бесполезным. Королькова поняла это и сдалась почти сразу:

– На, держи.

Банда схватил журнал, жадно пробегая глазами последнюю страницу записей.

– Так... Сколько рожениц в отделении?

– Я что тебе, отчитываться должна?

– Говори, бляха!

– Девятнадцать женщин.

– Сколько детей в палате?

– Дай посчитать...

– Где ребенок Сергиенко? Почему он не зарегистрирован у тебя? – он швырнул в нее журнал учета. – Где мальчик, которого родила сегодня ночью Ольга Сергиенко?

– Что тебе надо?

– Я тебя предупреждаю – ты будешь нести ответ за каждое свое слово. Если ты мне хоть разочек соврешь, я из тебя лично, не дожидаясь никакого правосудия, такую отбивную сделаю, что твои органы даже на донорство не сгодятся. Ты поняла, стерва? – тяжело дыша, не стесняясь в выражениях, Банда прижал ее к самой стенке и теперь заглядывал ей в глаза с такой ненавистью и с таким презрением, что в какой-то момент Корольковой показалось, будто сама смерть сверлит ее взглядом из глубины отливавших холодной сталью глаз парня.

– Он умер... Он умер, еще не родившись, там, в животе... – и она не выдержала. У женского организма есть замечательный природный предохранитель, срабатывающий в самый страшный момент и помогающий "стравить пар" ужаса и безысходности, – женщины начинают рыдать. Это-то и случилось с Корольковой, и она, заливаясь слезами и срывая голос, истерически закричала:

– Я ничего не знаю! Я пешка в этой игре! Я ничего не видела и ничего не знала! Сашенька, миленький, я ни в чем не виновата, поверь! Меня заставляли...

Она хватала его за руки, упала перед ним на колени, пытаясь обнять его ноги, но Банда, глядя на нее с нескрываемым отвращением, как последнюю падаль, отшвырнул ее от себя ногой. Наташка пролетела через всю комнату, больно ударившись спиной о стену.

– Убью, падла! – в какую-то секунду он рванулся к ней, и девушка, обмирая от ужаса, истошно завизжала, прикрывая голову руками, боясь, что он просто проломит ей голову, но вдруг Банда остановился. Его взгляд упал на валявшийся на полу журнал регистрации, и последняя надежда вдруг озарила его лицо.

"А вдруг... А вдруг там лежит Ольгин мальчик, просто-напросто незарегистрированный?"

Он схватил книгу и рванулся к стеклянной двери, за которой в беленьких аккуратных стерильных кюветах лежали дети.

– Куда? – попыталась остановить его Королькова. – Нельзя... "Намордник" хоть надень!

– Отстань!

Банда резко распахнул дверь, ступил в святая святых любого роддома и вдруг как будто натолкнулся на невидимую стену. Тишина, покой, стерильность этой палаты моментально подействовали на него отрезвляюще. Сделав шаг, он остановился, осматриваясь со странным чувством вины.

Дети лежали ровными рядами, такие маленькие, такие беззащитные в эти свои первые дни жизни.

Их крошечные красные и желтые сморщенные личики хранили выражение самого безмятежного покоя. Покоя, какой может быть только у новорожденных, еще не понявших, не осознавших, в какой страшный мир они попали, покинув уютную и безопасную утробу матери.

Почти все они спали, лишь два или три ребенка недовольно завертели головками, смешно зачмокали и наморщили носики, потревоженные криками Корольковой и резким стуком двери. Малыш у самой двери вдруг открыл глазки, малюсенькие, ничего не видящие голубовато-белесые глазки, и Банде показалось, что этот ребенок совершенно осознанно осуждающе на него смотрит, готовясь вот-вот расплакаться, кривя ротик в недовольной гримаске.

Парень поспешил ретироваться.

– Давай "намордник" и пошли со мной. Поможешь мне разобраться. И не реви ты! – прикрикнул он на Королькову, поднимая ее с пола. – А ну, успокойся!

Он шлепнул ее пару раз по щекам, унимая истерику, и сунул в руки стакан воды, жестом заставляя выпить. Стуча зубами о край стакана, Наташка сделала пару глотков, всеми силами стараясь сдержать рыдания.

– Я правда ни в чем не виновата...

– Я тебя и не обвинял. Прокурор разбираться и обвинять будет. А мне нужна твоя, помощь.

– Я помогу...

– Пей!

Он заставил ее выпить почти весь стакан и несколько раз встряхнул за плечи, заставляя прийти в себя.

– Успокоилась?

– Д-да, – все еще стуча зубами, выдавила из себя девушка, с надеждой взглянув на Банду.

– Вот и отлично. Давай мне "намордник". И побыстрее, – подтолкнул он ее к шкафам с пеленками и какими-то медицинскими приспособлениями.

– Сейчас... Вот, – она завязала ему марлевую маску, оставив открытыми только глаза. – И шапочку надень. Вот так... Тебе их нельзя трогать.

– Я и не буду.

– Что тебе там нужно?

– Мы сейчас пойдем вместе, и ты будешь мне показывать бирки, а я сверю их с книгой.

– Там нет сына Сергиенко. Правда, – она прямо посмотрела ему в глаза, и Банда понял, что она говорит искренне, но проверить все же было надо, и, поборов сомнения, он подтолкнул ее к палате новорожденных.

– Пошли...

Они обошли всех, и Банда обнаружил, что двух записанных детей не хватает.

– Где они?

– Рядом. Они недоношенные, лежат в специальных кюветах для поддержания...

– Веди, – он надеялся, что хоть там найдет сына Ольги. Но кроме двоих, числившихся в списке, никого, конечно же, не обнаружил.

Они вернулись в помещение для медсестер, и Королькова, закрыв глаза, устало опустилась на стул.

– Банда сорвал с себя маску и шапочку.

– Наталья, я советую тебе сказать, где ребенок Сергиенко.

– Я же уже говорила – не знаю я ничего, – равнодушно проговорила Королькова, не открывая глаз. – Тебе нужно – ты и ищи. А я лучше помолчу.

– Зря.

– Может быть.

Банда потоптался несколько мгновений на месте, не зная, как поступить дальше. Следовало бы, конечно, арестовать эту дуру, но почему-то вдруг ему стало жаль ее, запутавшуюся и несчастную. Он вспомнил, как пыталась эта девчонка соблазнить его, повинуясь приказу, и почувствовал себя уж совершенно неловко. Чтобы как-то справиться с этим, он подошел к ней ближе и, бесцеремонно приподняв подбородок, наклонился к самому ее лицу, пустому и равнодушному:

– Послушай меня внимательно. Рябкиной из этой истории уже не выпутаться. Тебе, видимо, тоже. Но у тебя будет шанс, если ты мне поможешь. Ведь ты – только исполнитель. Притом, мне кажется, самый мелкий. Понимаешь? Ты посиди, подумай.

– О чем?

– О том, что год-два или вообще условно – гораздо лучше, чем полжизни провести за решеткой. Дело слишком серьезное, Наташка, чтобы продолжать играть в эти игры.

– Я знаю.

– Раз знаешь – думай. Я еще зайду за тобой. Через час-другой. Жди...

И, развернувшись, он вышел из детского блока...

Хельга Берхард нежно держала на руках "своего" сына. "Мерседес", мягко покачиваясь, не спеша двигался к границе. Она сидела на широком заднем сиденье, разглядывая маленькое сморщенное личико, и нежно улыбалась, мечтая о том, как ее маленький сын Йоган будет расти, сколько веселья, счастья и радости принесет он в их одинокий и пустой без детского смеха дом.

Карл, аккуратно ведя машину по идиотски узким и запруженным дорогам этой страны, часто поглядывал в зеркало заднего вида салона, рассматривая свою жену с сыном. Он тоже улыбался радостно и счастливо. Но, кроме нежности и любви, была в его улыбке и какая-то удовлетворенность, граничившая с самодовольством. Он действительно был доволен собой, своей ловкостью и умением делать дела...

"Мерседес" отдалялся от Одессы все дальше и дальше. Дорога вела его в Карпаты, к пограничному переходу Чоп...

Рябкиной в кабинете не оказалось. Не появлялся еще на работе и Кварцев. Они отдыхали, видите ли, после трудной ночной операции, после тяжелой "праведной" работы. Банда, когда услышал такой комментарий от лечащих врачей, даже выругался от злобы.

Осознавая, что времени у него осталось крайне мало, что кто-нибудь вот-вот может вызвать милицию, парень понял, что действовать надо, не теряя ни минуты. Ввязываться в выяснение отношений с органами местного правопорядка означало не только засветиться перед ними, но и провалить всю операцию, Он снова вбежал в кабинет Рябкиной, толком не зная, с чего начать поиски. К счастью, долго мучиться над этой проблемой ему не пришлось – на столь лежала раскрытая медицинская карта Ольги Григорьевны Сергиенко. Последняя запись была датирована сегодняшним днем. "Кесарево сечение.

Ребенок – мертворожденный. Состояние матери после операции – нормальное. Плод утилизирован", – было выведено не по-докторски красивым и аккуратным почерком Нелли Кимовны Рябкиной.

Банда быстро пролистал карту. Все записи за последние два месяца, с момента нахождения Ольги в больнице, делались только Рябкиной и Кварцевым.

"Что ж, разберемся на досуге", – подумал Банда, запихивая карту во внутренний карман куртки.

Он окинул взглядом кабинет в надежде отыскать еще что-нибудь интересное, но, кроме сейфа, ничего не привлекло его внимания. А сейф, старинный засыпной сейф ручной работы, поддался бы разве что автогену.

Оставалась последняя надежда на разгадку тайны – морг больницы. И Банда, не мешкая, бросился туда...

Осень – время унылое.

Нелли Кимовна совсем не любила эту пору года.

Природа теряла многообразие цвета, яркость, буйство и мощь. Небо не привлекало взгляд своей прозрачностью и глубиной, рождавшей столько мечтаний и грез, а висело над самой головой серым грязным потолком, как будто придавливая к земле не только все живое, но даже мысли и чувства. Голые деревья с облетевшими листьями лишались всяческого очарования – сразу становились заметны, бросались в глаза все искривленные и поломанные сучья, и казалось, что они уже больше не тянутся вверх к этому промозглому небу, а как согбенные старухи, жмутся к земле, не в силах выдерживать тяжесть прожитых лет и перенесенных страданий.

Дождь, туман, лужи, слякоть, сырость, промозглый ветер с моря, промокшие туфли...

Какое уж тут "очей очарованье"! Тоска, да и только.

Ее не радовало сегодня даже удачно прокрученное прошлой ночью дело, принесшее очередную пачку долларов. Нет, конечно, деньги нужны, она к ним уже успела привыкнуть и не собиралась отказывать себе во всех тех бытовых мелочах и материальных радостях, благодаря деньгам появившихся в ее жизни.

Но сегодня, разбрызгивая глубокие грязные лужи колесами своей "девятки" на узких одесских улочках по пути в больницу, Рябкина не чувствовала удовольствия, вспоминая о долларах.

Азарт игры, с которым она принялась за этот бизнес, давно прошел. Это поначалу, когда нужно было все организовывать, находить нужных людей, покупать их, отлаживать всю систему и, как в награду за все труды, делить прибыль, милостиво "отстегивая" помощникам определенные суммы, – тогда все это ее радовало. Было по-настоящему приятно выплачивать "премиальные" – она выступала в роли работодателя и благодетеля, имевшего наемных работников. Ей нравилось, как заискивающе смотрели на нее те же Королькова и Кварцев, ожидая, пока хозяйка отсчитает очередную сумму. Отрадно было видеть и радость в их глазах, когда деньги перекочевывали наконец в их руки, и Нелли Кимовна тешилась мыслью о том, что это именно она дарит людям радость, делает их счастливыми. Она – их хозяйка.

Но все эти чувства уже давно отмерли. Теперь она все делала машинально – так, как автоматически работала запущенная ею машина похищения детей.

Похищение...

Было ли ей хоть когда-нибудь стыдно, просыпалась ли у нее совесть, не грызла ли по ночам ее душу? Умела ли она не отводить взгляда, встречаясь с глазами матерей, которым только что сообщили о том, что ребенок родился мертвым? Да, умела! Да, ей не было стыдно! Она просто самореализовывалась, она в конце концов делала свой бизнес, а если кто-то в результате страдал – это, собственно говоря, их проблемы. Азарт выигрыша, наоборот, радовал ее, пока... пока все не надоело.

Была ли она зла или жестока? А почему бы и нет? В конце концов тридцать пять лет – возраст для женщины не такой уж и малый. Она симпатичная, деловая, обеспеченная, главврач больницы, имеет квартиру, машину, деньги – и нет мужа, нет детей. Вечерами дома тоскливо, а по ночам... Хоть волком вой, но природу не обманешь. Она несколько раз даже ухитрялась покупать этих двадцатилетних мальчиков, но, получив свое, тут же выгоняла их безжалостно, стирая их лица из памяти.

Ей хотелось любить, но любить было некого, а ее саму не любил никто. Ей хотелось кому-нибудь дарить свое тепло, свою ласку, свою домовитость, но дарить было некому, и постепенно все это стало превращаться в нечто себе противоположное.

И теперь она была злой, жестокой, бессердечной, безжалостной, мстительной и... все же ждущей чего-то лучшего, мечтающей о простом женском счастье.

"Все бабы как бабы – любят, рожают... А я? Чем я хуже их? Почему они, а не я?" – такие мысли все чаще и чаще приходили ей в голову после тридцати.

Натура у нее нетерпеливая и импульсивная, и черт его знает, что могла бы она натворить в этом своем роддоме, как могла бы отомстить всем этим бесконечным роженицам, если бы не пан Гржимек, подсказавший ей замечательную идею войти в его сверхприбыльный бизнес...

Рябкина въехала на автостоянку у больницы и, нажав кнопку на пульте управления автосигнализацией, направилась к желтому больничному корпусу, в котором находились женские отделения и ее кабинет.

Навстречу ей выбежали две медсестры, и по их возбужденным лицам и нетерпеливой жестикуляции она поняла – что-то случилось.

Что?

Она с трудом поняла, что произошло, а когда поняла, то не поверила. Как? Этот алкаш, этот ханыга – и смеет наводить порядки в ее больнице?

И вдруг она разом все осознала. Она поняла, чего ищет Банда в ее больнице. Она даже могла поклясться, что знает, под чьей "крышей" он работает.

Нелли Кимовна почувствовала, как подкатил к горлу, сжимая его, противный комок страха.

– Где сейчас этот Бондаренко? – спросила она у медсестер дрогнувшим от ужаса голосом.

– В морг побежал, Нелли Кимовна. Он какой-то ненормальный – бегает, кричит, ищет что-то, – затараторили девушки, перебивая друг друга. – Может, вызовем бригаду из психбольницы? У него белая горячка, Нелли Кимовна. Он, наверное, совсем упился. Он же невменяемый. Ему Альпенгольц говорил...

– В морге, значит? – перебила Рябкина, не дослушав. – Хорошо, успокойтесь.

Волнение прошло. Она знала, что сейчас нужно делать. Она почувствовала, что это еще не конец.

Она снова может взять ситуацию под контроль.

Если, конечно, проявит волю и настойчивость. А этого у нее не занимать.

– Так, слушайте меня. Все нормально, передайте всем, чтобы успокоились, – она говорила своим обычным, властным и не терпящим возражений голосом. – Никакой бригады не надо. Санитар Бондаренко будет уволен сегодня же, больше он здесь никогда не появится. Если что – я сама вызову милицию. Все, идите.

И, резко повернувшись, Рябкина заторопилась в другой конец больничного городка – туда, где за осенними деревьями мрачно желтело одноэтажное здание больничного морга...

Банда толкнул двери от себя, и в нос ему тут же ударил знакомый сладковатый запах – запах смерти.

Вонь в морге стояла невыносимая. Проблемы всех бывших советских моргов – маломощные и изношенные холодильники и хроническая нехватка мест. Трупы лежали всюду, буквально в первой же после входных дверей комнатке, в предбаннике, возле мирно дремавшего старичка-сторожа лежал труп со страшно торчащими из-под простыни ногами.