Глава 14

Полковник Скрябин сидел за столом в одних сатиновых трусах и расстегнутой до самого низа рубашке милицейского образца. По выцветшей голубовато-серой ткани между лопаток и под мышками расплылись темные пятна пота, огромный безволосый живот лежал у полковника на коленях, и в его жирных складках тоже блестел пот. Пот градом катился по вислым щекам Петра Ивановича, противно щекотал под мышками и крупными каплями лежал на его багровой лысине. На ногах у Петра Ивановича были старые хромовые сапоги со стоптанными каблуками; на круглом, многое пережившем столе перед ним стояла ополовиненная бутылка водки. Помимо бутылки, на столе можно было увидеть старую пожелтевшую газету с разбросанными по ней останками вяленого леща, граненую стограммовую стопку, пачку сигарет и грязную консервную банку, служившую полковнику пепельницей. Здесь же, между пепельницей и бутылкой, лежал кожаный офицерский ремень, похожий на убитую змею. К ремню была пристегнута новенькая коричневая кобура, из-под откинутого клапана которой виднелась тускло поблескивающая рукоятка табельного пистолета системы Макарова. Пистолет сидел в кобуре неплотно: было заметно, что его вынимали, но то ли не вынули до конца, то ли небрежно, тоже не до конца засунули на место.

Несмотря на жару и духоту, все окна в доме были плотно закрыты, а линялые ситцевые занавески на них задернуты. Правда, занавески закрывали окна только до половины, и жаркое предвечернее солнце беспрепятственно вливалось в комнату, где сидел, потея и напиваясь до свинского состояния, полковник милиции Петр Иванович Скрябин. Одуревшие от жары мухи с басовитым гудением бились в стекла, пытаясь сквозь них выбраться вон из этого прокуренного, провонявшего водкой и сапогами помещения. Мухи были крупные, и удары о стекло получались громкие, увесистые, как будто кто-то швырялся в окна комочками пластилина или резиновыми шариками размером с большую горошину.

– Цыц! – громко сказал мухам полковник Скрябин и ударил кулаком по столу. – Цыц, я сказал, пр-р-р-роститутки! Развелось вас на мою голову! Прекратить безобразие, а то перестреляю всех к матери!

Идея перестрелять мух из пистолета Макарова внезапно показалась ему заслуживающей внимания, из чего следовало, что полковник уже изрядно набрался. Некоторое время он обдумывал эту идею, но в конце концов вынужден был признать, что идея так себе: все окна к чертям перебьешь, и все равно патронов не хватит – вон их сколько, проституток... Нет, в самом деле, откуда они берутся в закрытом доме?

Дело происходило у полковника на даче, куда он отправился сразу же, как только были установлены личности погибших в развалинах старого маяка. Отъезд его был поспешным и, кажется, поставил некоторых его подчиненных в тупик. Впрочем, на это полковнику было наплевать: он сам оказался в тупике, да еще в каком!

Скрябин закурил, передвинул сигарету в самый угол своего жабьего рта и, щуря левый глаз от попадавшего туда дыма, щедрой рукой налил себе водки. Выпив, он порылся в лежавшей на газете беспорядочной кучке рыбьей кожи и костей, не нашел там ничего съедобного и вяло выругался матом. Кажется, в кладовке оставалась банка маринованных огурцов; а впрочем, какая разница? Ну ее к дьяволу, эту закуску! Верно говорят, что она градус крадет...

Полковник чувствовал, что уже порядком захмелел, но этого ему было мало. Проверить, дошел ли он до нужного состояния или еще не дошел, было очень просто: выпив очередную стопку, Петр Иванович смотрел на свой пистолет, и взгляд его каждый раз, будто намыленный, соскальзывал с коричневой пластмассовой рукоятки и трусливо убегал куда-то в сторону. Это означало, что нужная кондиция еще не достигнута; по правде говоря, полковник сомневался, что сумеет достичь необходимой кондиции раньше, чем свалится под стол. Он пил, чтобы преодолеть животный страх и поставить точку в этой истории одним метким выстрелом в висок; Петр Иванович уже чувствовал, что водка ему в этом деле не поможет, но продолжал движение в избранном направлении, потому что пить было проще, чем думать. Полковник сроду не любил это занятие – думать; выполнять приказы, служить проводником приказов сверху вниз, от начальства к подчиненным, всегда было спокойнее и проще. Служебное рвение, умение подчиняться не рассуждая и добиваться подчинения от тех, кто ниже тебя по званию и должности, – вот что во все времена служило залогом по-настоящему успешной карьеры. Беда была в том, что в данном случае речь шла не только о карьере.

Это стало очевидным для полковника Скрябина еще вчера, когда он вместе с оперативно-следственной группой побывал дома у Аршака. Выводы, сделанные после осмотра места происшествия, были неутешительны: некто, не оставивший после себя никаких следов, кроме кучи трупов и горки бумажного пепла в потайном сейфе Багдасаряна, средь бела дня штурмом взял набитый вооруженными людьми дом, перестрелял охрану, сделал дело и спокойно удалился.

Что это было за дело, ради которого кто-то нанял ликвидатора высочайшего класса, – другой с такой задачей просто не справился бы – никто из членов следственной группы не мог даже предположить. Если речь шла о заказном убийстве, то осуществить его можно было гораздо проще, не устраивая бойни в центре города. На ограбление все это не походило. Честно говоря, это здорово смахивало на месть, но кто и за что отомстил Аршаку Багдасаряну таким жестоким и кровавым способом, оставалось только гадать.

Одному Петру Ивановичу Скрябину не нужно было гадать. У него имелись на этот счет некоторые предположения, а после осмотра гостиной в доме Аршака предположения эти превратились в твердую уверенность. "Я же говорил!" – вот первая мысль, которая промелькнула в голове у полковника, когда он увидел еще дымящуюся горку бумажного пепла в распахнутом настежь сейфе, под которым, привалившись плечом к стене и уставившись на Петра Ивановича ничего не выражающим взглядом широко открытых глаз, полулежал Багдасарян. Он действительно говорил – так ему, по крайней мере, казалось теперь, – что шантажировать Косарева нельзя, что это авантюра, которая очень плохо кончится, что наезжать на людей такого калибра смерти подобно... Возможно, он был тогда недостаточно убедителен; возможно, он вообще ничего не говорил, а только думал про себя, но теперь, стоя над трупом Аршака и вдыхая вонь горелой бумаги пополам с кислой пороховой гарью, полковник Скрябин уже не сомневался, что такой исход был предрешен с самого начала и что он все это время подсознательно ждал чего-нибудь именно в этом роде.

О том, какие служебные последствия будет для него иметь это происшествие, Скрябин даже не думал. Это было ясно как божий день. Он никогда не скрывал своих приятельских отношений с покойным. А чего скрывать, если твой хороший знакомый – депутат, солидный бизнесмен, один из отцов города? А теперь в доме у отца города вдруг обнаруживается целый подпольный арсенал, и бог его знает, что еще там обнаружится при более детальном осмотре...

В общем, было ясно, что с погонами придется проститься, но по сравнению с другими открывшимися перспективами это волновало полковника меньше всего. Здоровье у него было в полном порядке, и он рассчитывал прожить еще, как минимум, лет тридцать – тридцать пять. Провести все эти годы он, разумеется, намеревался на свободе, а не в тюрьме, которая теперь замаячила у него впереди. Но даже до тюрьмы Скрябин мог не дожить: тот, кто объявил отцам города войну, не шутил и действовал очень тщательно, ничего и никого не пропуская, – примерно так, как действовал сам Петр Иванович, пропалывая грядки на своем дачном участке...

Петр Иванович снова посмотрел на пистолет, и в мозгу опять закружились, как кружится, свиваясь в воронку, грязная вода в раковине, обрывки усвоенных в незапамятные времена понятий: высокое звание, честь офицера, единственный выход... В общем, мертвые сраму не имут, как сказал в еще более незапамятные времена какой-то русский князь – Александр Невский, Дмитрий Донской, а может, и вовсе какой-нибудь Суворов или Кутузов. И так же, как уходит из кухонной раковины грязная вода, вся эта чепуха, покружившись с минуту, ушла, схлынула, не оставив после себя ничего, кроме голого инстинкта самосохранения. Не мог он выстрелить в себя – ну, не мог и все тут! Хотя и понимал, что это было бы проще всего. Жена погоревала бы, да и успокоилась. Несчастный случай во время чистки оружия, с кем не бывает... А так, когда начнутся неприятности по службе – а они начнутся очень скоро, – она, супруга разлюбезная, будет пилить его с утра до ночи. До тех пор будет пилить, пока этот московский киллер до него не доберется...

Петр Иванович представил себе, что может умереть от влетевшей через окно пули и последним, что он услышит в своей жизни, будет сварливый голос жены, обвиняющий его во всех смертных грехах. От такой перспективы ему сделалось совсем муторно, и он поспешно хватил еще стопку. Водка была теплая, омерзительная на вкус и, что хуже всего, нисколечко не помогала.

Полковник вспомнил утро на маяке. Там тоже было полным-полно мух, прямо как здесь, на даче. Они ползали по изорванным, искромсанным, изувеченным трупам, и было очень трудно понять, что здесь, черт возьми, произошло, какая сила сотворила такое со всеми этими людьми. А потом кто-то узнал Хачатряна, который уже лет десять как числился в международном розыске, и полковник понял, что неприятности продолжаются, причем масштаб этих неприятностей растет в геометрической прогрессии. Он-то, в отличие от Павла Кондратьевича Чумакова, отлично знал, что за птица Эдик Хачатрян. Лица еще двоих убитых показались ему знакомыми; это были люди Аршака, и то, что их обнаружили вместе с Хачатряном, служило завершающим штрихом к портрету покойного депутата городского законодательного собрания Багдасаряна. Здесь действительно работал киллер экстра-класса: он не просто убивал, он еще и выводил убитых на чистую воду, и это было хуже всего, потому что мертвые тащили за собой живых.

Полковник прислушался к своим ощущениям. Он таки был пьян; попытаться, пожалуй, стоило. Вялым жестом протянув руку, Петр Иванович вытащил из кобуры пистолет, сдвинул флажок предохранителя и взвел курок. Сидя с пистолетом в руке, он еще раз все обдумал. Стрелять надо было не в висок, а в сердце или под подбородок, и притом с некоторого расстояния, чтобы не было ожога. Тогда самоубийство и впрямь может сойти за несчастный случай. Мертвому, конечно, все равно, но ведь останутся жена, дети... Сплетен в любом случае не миновать, но факт, что возбуждать уголовное дело против покойника никто не станет, – смысла в этом никакого, да и вдову, даст бог, пожалеют.

Петр Иванович опустил руку с пистолетом на колени, старательно навел дуло и положил большой палец на спусковой крючок. Теперь надо было нажать – плавно, аккуратно, чтобы не сбился прицел. Оказалось, что нажать он по-прежнему не может; рука, сжимавшая пистолет, дрожала от напряжения, пот градом катился по лицу, заливая глаза, но лежавший на спуске палец словно парализовало. Убедившись, что водка опять не помогла, Петр Иванович с отвращением швырнул пистолет на стол и перевел дыхание. Он знал, что патрона в стволе нет, и все равно не сумел спустить курок, потому что – а вдруг? Говорят, и незаряженное ружье раз в год стреляет...

Он слил в стопку остатки водки, сунул опустевшую бутылку под стол и выпил залпом, закусив, как это водится у русских людей, рукавом старой форменной рубашки. Две большие черные мухи затеяли у него над головой показательный воздушный бой. Они громко жужжали, на огромной скорости демонстрируя фигуры высшего пилотажа, и время от времени присаживались на лысину Петра Ивановича – для дозаправки, надо полагать.

– А ну, пошли отсюда! – зверея, заорал Скрябин. – Живой я еще, неужели не ясно?! Успеете еще, твари...

С улицы донесся шум подъехавшего автомобиля. Полковник схватил со стола пистолет, вскочил и бросился к окну. "Уже? – пронеслась в голове паническая мысль. – Так быстро? Живым не дамся!"

Осторожно выглянув в окно, он увидел за низкой оградой белый джип с тонированными стеклами и опустил пистолет. Это была машина Чумакова, на которой тот выезжал за город. Как будто там, за городом, он катался не по гладким скоростным шоссе, а по бездорожью...

Увидев мэра, который солидно и неторопливо выбирался из машины, полковник скорчил унылую гримасу. Ему сейчас было все равно, кто решил его навестить: Павел Кондратьевич, группа захвата из краевого управления или московский киллер. Куда ни кинь – всюду клин...

Водитель услужливо распахнул перед мэром пронзительно скрипнувшую калитку. Павел Кондратьевич что-то ему сказал – видно, велел подождать в машине, – и водитель, кивнув, вернулся к джипу. Чумаков вальяжно прошествовал по узкой, выложенной обломками ракушечных плит дорожке между идеально ухоженными грядками, урожай с которых был уже частично снят. Пока он шел, замеченное Скрябиным на его лице выражение хмурой озабоченности постепенно сменялось каким-то брезгливым недоумением.

Мэру было отчего недоумевать. Дача, ныне принадлежавшая полковнику Скрябину, два года назад была конфискована у местного бизнесмена, который чего-то не поделил с Ашотом Гаспаряном и был в результате упечен на семь лет с конфискацией имущества. Конфискат, как водится, продавался по бросовой цене, и Скрябин не упустил случая прибрать к рукам оставшийся без хозяина загородный дворец, чем его неоднократно попрекал господин мэр – дескать, когда ж ты, Скрябин, успокоишься, когда нахапаешься? Как будто сам не хапал, деятель... Так вот, дача была огромная, роскошная, но обставить ее арестованный бизнесмен не успел, и оформлением интерьера чета Скрябиных занималась самостоятельно. А поскольку обоих интересовал в первую очередь огород, обставлена дача была по-спартански – так, как обставил бы ее какой-нибудь отставной учитель пения, живущий на нищенскую пенсию. Обширным участком Скрябины также распорядились по-своему – он был аккуратно распахан от забора до забора, и идеально ровные, без единого сорняка грядки вплотную подступали к высокому фундаменту дачи. Именно это зрелище – торчащий посреди бескрайнего огорода роскошный особняк с болтающимися на стрельчатых окнах застиранными ситцевыми занавесочками, – видимо, и повергло уважаемого Павла Кондратьевича в тягостное недоумение.

Поначалу полковник хотел притвориться, что его нет дома, но потом вспомнил, что не запер гараж, где стоял его "БМВ", и понял, что отсидеться не удастся. Кроме того, ему вдруг стало любопытно, с чем пожаловал господин мэр. Ведь за два года ни разу не собрался взглянуть, как Скрябин тут обосновался, а тут, гляди-ка, прискакал! Видно, здорово его припекло, раз приехал сам, наплевав на свой высокий авторитет...

Эта мысль неожиданно развеселила пьяного полковника, и он, посмеиваясь, пошел встречать высокое городское начальство. Распахнув дверь, Петр Иванович вышел на крыльцо и очень удивился, увидев, как брезгливое недоумение на лице Чумакова сменилось испугом. Павел Кондратьевич на мгновение замер с занесенной ногой, а потом медленно, осторожно опустил ее на ступеньку.

– Ты чего это? – попросту, по-человечески, а не как большое начальство, спросил он, и в голосе его Скрябину тоже послышался испуг.

– А чего? – сказал он. – Вас, Павел Кондратьевич, встречаю, как дорогого гостя. Счастье вдруг в тишине постучалось в двери...

– Вот не знал, что дорогих гостей с пистолетом встречают, – сказал Чумаков.

– Ах да... – Скрябин предпринял попытку спрятать пистолет в карман, но обнаружилось, что он стоит перед мэром без штанов. – Это я решил оружие почистить.

– Пошли в дом, – брезгливо встопорщив усы, процедил Чумаков. – Хватит позориться, водитель на нас смотрит. Ты что, выпил?

– Чуток, – сказал Скрябин. – Исключительно для бодрости.

На пороге мэр остановился и, оглянувшись, еще раз окинул взглядом огромный полковничий огород.

– Правильно Аршак говорил: странный ты человек, Петр Иванович.

– Все мы странные, – философски ответил на это полковник, – каждый по-своему, но все.

Осмотревшись в комнате, куда его привел Скрябин, Павел Кондратьевич недовольно пошевелил усами, но от комментариев воздержался. Он подошел к столу и выругался, с грохотом въехав ногой в батарею пустых водочных бутылок.

– Ого, – сказал он, брезгливо усаживаясь на шаткий табурет. – Нашел время в запой уходить!

– Аршака поминаю, – ответил полковник. – Земля ему битым стеклом! Вы, Павел Кондратьевич, не догадались бутылочку прихватить? Все-таки в гости ехали, могли бы сообразить...

– Какую еще бутылочку? – на глазах свирепея, вполголоса проговорил мэр. – Ты что себе позволяешь, полковник? У тебя там гора трупов, а ты на даче пьянствуешь! Почему на звонки не отвечаешь?

– На какие еще звонки? Ах да! – Скрябин со звучным шлепком хлопнул себя по лбу. – Я же мобильник отключил, чтоб не доставали... Гора трупов, говоришь? Ну да, гора. И что прикажете с этой горой делать, уважаемый Павел Кондратьевич? На зиму ее засолить или сразу кушать? Вот скажи мне, Паша, – не как мэр, а как старый друг, как одноклассник, – что, по-твоему, я должен делать?

– Пьяная истерика, – констатировал Чумаков. Тут взгляд его упал на пистолет, который Скрябин все еще держал в руке, а потом переместился под стол, на беспорядочную груду опрокинутых, раскатившихся во все стороны бутылок. – Погоди-погоди, ты что это – стреляться, что ли, надумал?

– А почему бы и нет? Если по уму, Паша, так ничего другого мне и не остается. Да и тебе, если хочешь знать мое мнение, тоже. Выбор у нас теперь невелик – в землю или за решетку. Третьего, как говорится, не дано. Предупреждал ведь я: не надо с Аршаком связываться! Далось тебе это губернаторство...

– Ты говори, да не заговаривайся! – вспыхнул мэр. – Если ты забыл, кто меня с Аршаком познакомил, кто свел, так я тебе живо напомню! Ты это сделал, Петр Иванович! Ты!

– Да ну? – вяло удивился Скрябин. – Надо же, а я и вправду запамятовал... Уж больно хорошо вы с ним спелись, как будто в одной песочнице росли, в один горшок гадили... Надо же! Ну и что с того? Это, Паша, теперь не имеет никакого значения. Не надо было Косарева трогать, ох не надо!

Представительное лицо мэра буквально на глазах осунулось, разом постарев на добрый десяток лет.

– Думаешь, это его работа?

– Ну а то! Рука Москвы, тут и думать нечего. У нас таких специалистов днем с огнем не сыщешь.

– Так надо же что-то делать!

– Что?

– Тебе виднее – что!

– Вот я и делаю, – сказал Скрябин. – Только что-то не выходит ни хрена. Может, ты меня пристрелишь, а, Паша?

– Погоди. – Чумаков наморщил лоб, пытаясь что-то припомнить. Опасность обострила его умственные способности, и он вспомнил. – Слушай, – сказал он, – ведь была же зацепка! Помнишь, Аршак говорил про какого-то москвича? Его, кажется, Федором зовут. Ну, помнишь? Старик этот, набережная, художники... Помнишь того москвича, лесопромышленника, на которого ты данные из Москвы запрашивал? Его ведь тоже Федором звали! Может, это тот самый, который с Гамлетом снюхался?

– Вряд ли, – без энтузиазма сказал Скрябин. – Хотя... Действительно, что-то много в этом деле московских Федоров! Может, действительно стоит проверить? А вдруг?

– Вот именно, – с надеждой глядя в его жабье лицо, осторожно сказал Чумаков.

– Ну, если это тот, из города ему не выбраться, – трезвея прямо на глазах, сказал Скрябин. – Фотография его у нас имеется, пальчики тоже... Возьмем голубчика! Все щели законопатим, муха не пролетит, микроб не проскочит! Кстати, – уже другим тоном добавил он, – ты знаешь, а Гамлет-то, похоже, не при делах! Его тоже там, в развалинах маяка, нашли, и умер он, если верить специалистам, давным-давно – примерно в тот день, когда все решили, что он сбежал. Видно, этот московский Федор его вместе с остальными грохнул, а потом на него же стрелки и перевел. Вот мастак!

– Кстати, о старом маяке, – мрачнея, сказал мэр. – Кто-то из твоих ребят журналистам информацию сливает. Я сегодня такого позора натерпелся, что вспоминать не хочется. Я ничего не знаю, а сволочь эта, Оловянников, уже в курсе.

– Да, – сказал Скрябин. – Знаю, что сливают, только не знаю кто. Я с этим разберусь. Если живы будем, конечно.

– А что с кассетой? С бумагами что?

Скрябин немного повеселел.