— Наддай, родимый, — сказал Подберезский. — Плачу три счетчика! Видишь, уходит.

— А мне-то что? — кривя рот, спросил Вагор. — Пусть за ним менты гоняются,.

— Послушай, приятель... — начал Подберезский, но Комбат жестом велел ему помолчать и, кряхтя, с трудом перебрался на переднее сиденье. Багор бросил на него косой взгляд, но Комбат не стал ничего говорить: он просто поставил свою ногу поверх стоявшей на педали газа ноги Багра и сильно надавил, прижимая педаль к полу. Мощный двигатель взревел, и расстояние между ними и трейлером стало быстро сокращаться.

— Вот таким примерно образом, — спокойно сказал Борис Иванович. — А будешь дергаться, выброшу из машины. Незаменимых людей, сам знаешь, не бывает.

Багор промолчал, бешено вертя баранку и пряча лицо от встречного ветра пополам с дождем.

— Черт, — сказал сзади Подберезский. — Не успеваем, Иваныч. Выскочим на проспект — таких дров наломаем...

Комбат оглянулся. Милицейские сирены азартно улюлюкали далеко позади, а впереди, совсем недалеко, уже мигал светофор, за которым шумел оживленный проспект. Неразборчиво ругнувшись в усы, Борис Иванович поднял пистолет и открыл прицельный огонь по задним скатам улепетывавшего трейлера. Обе машины немилосердно трясло и мотало, и попасть ему удалось только с пятого раза. Пробитое колесо лопнуло со звуком, похожим на выстрел, и бешено захлопало по корявому мокрому асфальту отставшим клоком резины. Трейлер круто повело влево, потом вправо, он заметно осел на левый борт и резко снизил скорость. Машина Багра поравнялась сначала с его задним бортом, а потом и с кабиной.

— Я пошел, — сказал Комбат и открыл дверцу.

Улучив момент, он прыгнул на подножку грузовика, уцепившись за ручку дверцы и сразу же без предисловий рванув на себя. Грузовик качнуло, Комбат потерял равновесие и, чтобы не упасть, схватился за края дверного проема руками, выпустив при этом пистолет. Сидевший за рулем грузовика Мурашов, борясь с непослушной машиной, покосился на него диким, налитым кровью глазом и попытался лягнуть непрошеного попутчика ногой. Комбат увернулся, снова едва не сорвавшись под бешено вращающиеся колеса.

— Ах, мать твою! — в сердцах выкрикнул Подберезский.

Багор покосился на него в зеркальце и, поняв, что лучшего момента уже не будет, коротким ударом по тормозам сбросил скорость. Легковушка сразу отстала, поравнявшись с задними колесами полуприцепа, и тогда Багор, направив машину прямо под эти колеса, толчком распахнул дверцу и выпрыгнул на дорогу.

Он прокатился несколько метров, царапая лицо и руки и разрывая в клочья одежду, но сразу же вскочил и прихрамывая бросился наутек, все еще слыша, как позади него тяжелый грузовик с ужасным хрустом и скрежетом, плюща и сминая, тащит по асфальту бренные останки его дорогой иномарки. Потом глухо фыркнул, загораясь, бензин, сзади послышался кашляющий звук, и Багра настигла тугая волна раскаленного воздуха.

Над его головой, медленно вращаясь, пролетел исковерканный кусок железа и с дребезжанием упал впереди на дорогу, все еще продолжая дымиться.

Тогда Багор оглянулся. Грузовик стоял завалившись на левый борт, косо перегородив проезжую часть, и возле его задних колес чадно полыхал огромный костер. На глазах у Багра дымно и весело загорелся тент, и через несколько секунд глухо ахнул, взорвавшись, топливный бак трейлера. Багор прикрыл лицо исцарапанной рукой, заслоняясь от нестерпимого жара, криво усмехнулся и, сильно хромая, пошел прочь.

— Козлы вонючие, — сказал он, уходя проходными дворами. — Жареные козлы.

Когда позади раздался глухой удар, хруст и скрежет сминаемого металла, грузовик косо развернуло почти поперек дороги, и он, ударившись правой задней колесной парой о фонарный столб, остановился. Пальцы Комбата сорвались с гладкого металла, и он навзничь упал на дорогу, больно ударившись затылком, Удар мог бы получиться гораздо более сильным, а может быть, и смертельным, но Борис Иванович успел сгруппироваться и потому отделался ушибами.

Мурашова швырнуло на руль, но он тут же выпрямился и, схватив лежавший на соседнем сиденье пистолет, выскочил из кабины. Его противник лежал на спине и едва успел открыть глаза. Быстрый Стас мимоходом подумал, что ему предоставлена великолепная возможность свести счеты с человеком, спутавшим все его планы, и коротким уверенным движением передернул ствол пистолета.

Скользящий металлический щелчок словно что-то включил в теле Комбата. Он увидел глядящий прямо ему в лоб зрачок пистолетного ствола и стал действовать не размышляя, как хорошо запрограммированный автомат. Четким, раз и навсегда отточенным движением он ударил Мурашова ногой, целясь повыше колена, другой ногой одновременно зацепив лодыжку противника. Быстрый Стас качнулся, теряя равновесие, и спустил курок, но пуля ушла в затянутое плотными серыми тучами низкое небо, а сам он, нелепо взмахнув руками в поисках опоры, упал на спину.

В ответ на выстрел дождь вдруг усилился, словно пуля пробила в тучах дыру, заставив небо заплакать от боли. Этот поэтический образ молнией промелькнул в мозгу Быстрого Стаса, в юности грешившего стихами.

Не вовремя, как обычно, на задворках сознания зашевелились слова, складываясь в строки, но Мурашов отключился от всего лишнего, потому что противник уже был на ногах, да и сам он, как оказалось, уже стоял на колене, очень неудачно опираясь о землю рукой, в которой был зажат пистолет. Он быстро исправил ошибку, вскинув руку с пистолетом, но широкоплечий усач в просторной кожанке предвидел, оказывается, это его движение и дважды коротко ударил Мурашова ногой: сначала по запястью, так что пистолет, кувыркаясь, улетел куда-то в пространство, а потом в грудь, снова опрокинув Быстрого Стаса на спину.

Рыча от боли и ярости, Мурашов снова вскочил — для того лишь, чтобы нарваться на прямой и страшный удар в лицо. Он отлетел назад, ударился спиной о ребро распахнутой дверцы и боком упал на асфальт возле переднего колеса. Бывший капитан ФСБ завозился, подбирая под себя ноги.

— Не стоит, — сказал ему Комбат. — Побереги здоровье.

В этот момент взорвался бензобак легковушки.

Оглушенный, брошенный на землю взрывной волной, опаленный нестерпимым на таком расстоянии жаром Борис Иванович непонимающим взглядом смотрел на столб пламени, поднимавшийся над исковерканными останками машины, — той самой машины, в которой остался Подберезский.

— Мразь, — прохрипел Комбат, медленно переводя взгляд на Мурашова, — ах ты, мразь!

Не тратя времени даже на то, чтобы подняться на ноги, он на коленях метнулся к Мурашову. Тот попытался лягнуть ногой в лицо, но Борис Иванович уже вцепился одной рукой за горло, занеся для удара сжатый кулак. Комбат знал, чувствовал, что этот удар убьет Мурашова наверняка, как если бы в руке у него была зажата рукоятка пудовой кувалды, и испытывал от этого горькое удовольствие: ему хотелось не просто сломать этому мерзавцу нос или раскроить череп, — нет, этого было бы мало. Рублев просто мечтал пробить это ненавистное, искаженное страхом смерти лицо насквозь, так, чтобы кулак вышел наружу, проломив затылок и расплескав по асфальту зловонные, прокисшие, отравленные мозги, и Мурашов это понял. Он не раз смотрел в лицо смерти, но сами эти слова — «смотреть смерти в лицо» — до сегодняшнего дня были для него пустым звуком, более или менее красивым оборотом речи. «Какой дурак придумал, что лицо смерти — это череп? — бессвязно подумал он, ощущая на своих щеках жар близкого пламени и ледяные капли дождя. — У смерти злое усатое лицо с оскаленными зубами и сощуренными от ярости и жара глазами, — вот это самое лицо и есть лицо смерти, и даже не оно, а зависший в сером небе огромный костистый кулак... Убьет, — подумал Мурашов, глядя на этот кулак и чувствуя, что не может отвести от него глаз. — Развалит черепушку надвое, как старый глобус, и даже руку не отшибет... Прибьет, как шелудивого пса, и сделать уже ничего нельзя — ровным счетом ничего...»

И еще одно понял Быстрый Стас в эти последние мгновения: что он хочет жить. Просто жить, без затей И великих планов, нищим, больным, искалеченным, без глаз, без ушей, кастрированным, безногим, в тюрьме, в зоне, в Антарктиде, в Сахаре, на дне морском или в жерле вулкана, — просто жить. Вдруг открылось, какая это, оказывается, величайшая на свете ценность — человеческая жизнь, и он был до глубины души поражен этим открытием. «Да хрен с ней, с человеческой, — закрывая глаза, подумал он, — моя жизнь — вот все, что имеет хоть какое-то значение для меня. Как это мой дед говорил? Хорошая мысля приходит опосля? Прав был старикан, ох как прав!» Мурашов приготовился умереть, но на всякий случай вознес к небу молчаливую и короткую, продолжительностью в сотую долю секунды, молитву, прося о пощаде, и небо, к его великому удивлению, решило внять.

.

— Кто тебя послал, сучонок? — прорычал Комбат, не опуская занесенной для удара руки. — Две секунды на размышление, время пошло!

Мурашову хватило и одной. В течение отрезка времени, за который только и можно что неторопливо сказать: «и-раз!», Быстрый Стас успел все обдумать и взвесить: и то, что возвращение домой без груза невозможно, и то, что спасения ждать неоткуда, и даже то, что со своими профессиональными навыками и быстрой реакцией он будет чувствовать себя в зоне далеко не худшим образом — наверняка лучше, чем на том свете. Он успел даже немного позлорадствовать, представив себе, как будет удивлен пославший его сюда без пяти минут великий человек, когда к нему домой явятся деловитые люди в штатском и предъявят ордер на арест и обыск...

— Я все скажу, — настолько твердо, насколько это было возможно, произнес он. Вместо слов из пережатой пальцами Комбата гортани вырвалось только хриплое мычание, но Борис Иванович понял: бросив быстрый взгляд на лизавшие топливный бак грузовика языки пламени, он схватил Мурашова за грудки, отшвырнул от машины и прыгнул следом, накрыв пленника своим телом за долю секунды до того, как трейлер превратился в огненный шар.

— Андрюха, — хрипел он, распластавшись поверх Мурашова, вжимая того в неподатливый мокрый асфальт и чувствуя, как трещат, курчавясь и распространяя тошнотворную вонь паленой шерсти, волосы на голове, — Андрюха, прости! Не уберег, старый мерин...

Когда пламя опало, превратившись из всепожирающей стихии в обыкновенный, хотя и очень большой, костер, он встал, качаясь на нетвердых ногах, сгреб пленника за воротник куртки и рывком придал ему вертикальное положение. Развернув кругом и глядя в перепачканное, исцарапанное и окровавленное лицо, в котором сейчас не было ничего, кроме скотского отупения и не менее скотской радости от вновь обретенной жизни, Комбат проскрежетал, сам удивившись тому, что творилось с голосом:

— В долг живешь, говнюк. В долг, ты понял?! И попробуй только этот долг не отработать. Скажешь все, что знаешь, до последнего слова, а вздумаешь юлить, задницу свою беречь, имей в виду: из-под земли достану и обратно в землю вобью.., башкой вобью, понял?

Мурашов кивал в такт его словам, по-прежнему не в силах отвести взгляд от усатого лица, тоже перепачканного и исцарапанного, а вдобавок еще и обожженного. Быстрому Стасу на протяжении его бурной жизни приходилось слышать множество угроз в свой адрес, причем сплошь и рядом его враги пытались привести свои угрозы в исполнение, но впервые в жизни он понимал, что выхода действительно нет и все попытки сопротивления бессмысленны. Он понимал это не умом, который все еще привычно барахтался, выискивая и даже находя пути к спасению, а сердцем, печенью, селезенкой — глубинной, истинной сущностью организма, впервые по-настоящему ощутившего страх смерти и согласного на все, чтобы больше никогда не испытывать этого тошнотворного чувства.

Ни один из них не услышал потустороннего завывания сирены и визга тормозов. Комбат понял, что помощь наконец прибыла, только когда резиновая дубинка заплясала по спине, голове и плечам, а чьи-то грубые руки оторвали от Мурашова и бросили саднящим лицом на мокрый теплый капот милицейского «форда». Он молчал и не оказывал сопротивления, понимая, что омоновцам; спецназовцам, или кем они там были, сейчас не до нюансов, и только когда его с заломленными за спину руками проводили мимо Мурашова, он крепко уперся в асфальт ногами и, подняв голову, хрипло сказал:

— Ты запомнил?

Заминка стоила ему еще двух ударов по почкам и одного по лицу, но он успел увидеть, как Быстрый Стас утвердительно кивнул в ответ.

На исходе третьих суток того, что в разговорах с сокамерниками Борис Иванович именовал «оздоровительным отдыхом», дверь камеры с лязгом и скрежетом открылась, и тумбообразный прапорщик, на лице которого навеки застыло выражение профессиональной угрюмости, стоя на пороге, выкрикнул:

— Рублев, на выход с вещами!

Комбат сгреб лежавшую в изголовье кровати (или «шконки», как именовали ее образованные соседи Бориса Ивановича) куртку и, перебросив через плечо, двинулся к выходу.

— Счастливо, Иваныч! — донеслось из разных концов огромной, до отказа набитой людьми камеры. — Ни пуха ни пера!

Вертухай удивленно повел бровями, отчего его жирное лицо приобрело глуповатое выражение: молчаливого новичка было приказано подсадить к уголовникам, чтобы стал поразговорчивей, и вот извольте-ка полюбоваться — провожают как пахана... Он посторонился, давая этому странному молчуну дорогу, и, скомандовав: «К стене!», с грохотом и лязгом запер дверь камеры.

— Вперед! — выкрикнул прапорщик, и Борис Иванович, повернувшись, зашагал по коридору следственного изолятора к видневшейся впереди решетке, возле которой маялся еще один вертухай — этот, насколько мог разобрать с такого расстояния Рублев, ходил в чине старшины.

— Вот скажи мне, прапорщик, — не выдержав, поинтересовался он, — зачем это вас, вертухаев, одевают как военных? Тебя бы ко мне в батальон, ты бы через час на нары запросился...

— Ррр-азговорчики! — прикрикнул на заключенного прапорщик.

Борис Иванович поморщился.

— И голос у тебя как у проститутки, которую клиент обобрал, — дружелюбно заметил он, на ходу пытаясь сообразить, куда его ведут: если на допрос, то почему с вещами, а если в суд — не рановато ли?.. В другую камеру, что ли? — Когда сложный, напоминающий какой-то ритуальный танец процесс прохождения через многочисленные решетчатые двери завершился, Борис Иванович с удивлением увидел стоявшего возле столика дежурного знакомого толстяка в огромных квадратных очках с сильными линзами.

— О, — сказал он, — и вас повязали?

Антон Антонович весело развел пухленькие короткие ручки в стороны, давая понять, что пути господни неисповедимы и что все мы там будем.

— Забирайте вашего клиента, — неодобрительно проворчал дежурный. — На допросах молчит как рыба об лед, зато тут соловьем разливается.

— Это я просто стараюсь себя хорошо вести, — с охотой пояснил для присутствующих Рублев. — Обычно, когда меня тычут дубиной в спину, я отбираю дубину и втыкаю ее тыкальщику в.., ну, сами понимаете. Но это же против здешних правил, насколько я понимаю. Или я был не прав?

Дежурный скривился, словно отведал недозрелый лимон.

— Кончайте трепаться, Борис Иванович, — сказал адвокат Подберезского. — Нас ждут, у нас еще масса дел.

Комбат получил у дежурного свои документы и личные вещи, расписался в какой-то бумажке и вслед за Антоном Антоновичем покинул гостеприимные стены СИЗО.

— А вы Знаете, Антон Антонович, — со вздохом сказал он, шагая через двор, — Андрюху они, сволочи, убили. Это я виноват. Черт меня дернул лезть в эту кашу...

— Рад, что вы это понимаете, — ядовито откликнулся толстяк. — Дикий Запад, мальчишество... Какого черта вы ушли из армии, если жить без стрельбы не можете?

Комбат удивленно покосился на него: это были совсем не те слева, которых он ожидал от добродушного толстяка в ответ на сообщение о смерти Подберезского.

Впрочем, решил он, у каждого свои способы держать себя в руках. Сколько людей, столько и способов...

— Похоронили уже? — спросил он.

— Кого? — рассеянно отозвался адвокат, сосредоточенно копаясь во внутреннем кармане пиджака.

«Вот сволочь», — подумал Комбат.

— Подберезского, — сдерживаясь, ответил он.

— Подберезского? А, Андрея... Нет еще, вас ждут.

На выходе Антон Антонович раздраженно ткнул в нос охраннику какую-то бумажку, которую выудил наконец из недр своего необъятного пиджака, и, колобком выкатившись на улицу, глубоко вздохнул полной грудью.

— Сигарету? — спросил он.

Борис Иванович с сомнением посмотрел на протянутую пачку. Какого черта, подумал он. Кому оно нужно, мое здоровье? Кому и что я все время пытаюсь доказать? Ведь ясно же, что ни черта я в этой жизни не смыслю и гроша ломаного не стою. Провести парня через весь Афган, целым и невредимым отправить его домой, к маме, а потом взять и погубить — через пятнадцать лет, в центре Москвы, погубить из-за каких-то двух вагонов вонючего железа... Вот сам бы и лез под пули, если невтерпеж...

Ему вдруг показалось, что увеличенные мощными линзами глаза толстяка таят усмешку, и не усмешку даже, а насмешку, и он почувствовал, что начинает понемногу свирепеть.

— Послушайте, вы, — сдавленно заговорил он, отталкивая руку с открытой пачкой «Мальборо», — законник, мать вашу...

Кто-то, незаметно подойдя сзади, положил ему на плечо тяжелую ладонь. Борис Иванович не глядя стряхнул ее, но ладонь немедленно вернулась на место, назойливая, как осенняя муха.

— Руки оборву, — пообещал он, оборачиваясь.

— Так уж и оборвешь? — усомнился Подберезский. — Уж больно ты грозен, начальник, как я погляжу.

— Так, — после долгой паузы сказал Комбат, справившись с эмоциями. — Не сгорел, значит...

— Дрова горят, — ответил Подберезский, — а меня в десантуре учили в огне не гореть и в воде не тонуть.

Между прочим, ты и учил, если уж на то пошло. Неужели поверил, что я так вот запросто дам себя спалить, как какое-нибудь полено?

— Черт, — сказал Борис Иванович, — погоди. Как же это? Как же тебя вместе со мной не замели?

— А я, когда из машины выпрыгнул, так башкой гвозданулся, что до сих пор перед глазами птички порхают. Ну и отключился... Глаза открыл, вижу: тебя менты заламывают. Ну какой, думаю, от меня в тюряге толк? В общем, как тот зайчик: за кусток, под мосток — ив лесок. Только меня и видели.

Комбат вспомнил полыхающий грузовик, в кузове которого длинными очередями рвались патроны, красно-синие огни проблесковых маячков, ощеренные, потные от злой работы лица за прозрачными забралами, автоматные стволы и резиновые дубинки, представил, чего на самом деле стоило Подберезскому это легкомысленное «за кусток, под мосток», и ошарашенно покрутил головой.

— Ну, солдат, — сказал он, — ну, удивил.

Оба вдруг расхохотались и обнялись.

— Комбат, — молотя Бориса Ивановича по спине, приговаривал Подберезский, — батяня...

Антон Антонович немного постоял со скучающим видом, несколько раз взглянул на золотые часы и наконец сказал, теребя оправу очков:

— Господа десантники... Господа! Вы не могли бы на время подобрать слюни и вспомнить о том, что нас ждут?

— А? — отрываясь от полузадушенного Подберезского, сказал Комбат. — Где это нас ждут?

— В куче мест, — ответил Антон Антонович и, загибая коротенькие пальцы, принялся перечислять: ВЧК, НКВД, ГПУ, КГБ, МГБ, ФСБ.., все, кажется.

— Тьфу на вас, — сказал Комбат.

— Вот она, благодарность современной молодежи, — с горьким сарказмом провозгласил Антон Антонович. — Бьешься как рыба об лед, вытаскивая его из тюрьмы, ты рискуешь жизнью и, более того, репутацией, разыскивая человека, готового выслушать этого хупитана, ждешь заслуженных тобою слов благодарности, и что ты слышишь? «Тьфу на вас!»

— А что вы хотите? — вступился за Комбата Подберезский. — Вы бы еще дантиста упомянули, — Или СД, — подхватил Борис Иванович. — Так вы серьезно?

— Молодой человек, — напыжился толстяк, — знаете, сколько стоит час моего рабочего времени? Вы думаете, я убил на вас трое суток только для того, чтобы так бездарно пошутить?

— Все, — сказал Борис Иванович, — устыдили.

Поехали.

Садясь в машину, он оглянулся и окинул долгим прощальным взглядом высокий кирпичный забор, густо оплетенный поверху колючей проволокой.

— К черту, ребята, — запоздало ответил он сокамерникам. — Даст Бог, еще увидимся