Если дело не раскрыто по свежим следам, то шансов на его раскрытие с каждым днем, с каждой неделей становится все меньше и меньше, а через полгода о нем уже стараются не вспоминать. Оно висит на следователях, но они уже заняты другими проблемами, ищут других людей. О таких делах вспоминают лишь тогда, когда приходится писать отчеты или когда открывают сейф и смахивают пыль с толстых пожелтевших папок. Только случайность может сдвинуть застопорившееся следствие с мертвой точки.

И такая случайность произошла. Утром, после совещания, Потапчук вернулся в кабинет. В приемной его ждал капитан, курировавший связи с Интерполом. Капитан не был частым гостем у Федора Филипповича.

– Рад тебя видеть, – сказал Потапчук и по-штатски похлопал капитана по плечу. – Проходи. Смотрю я на тебя и думаю: наверное, ты горными лыжами увлекаешься? Лицо загорелое, нос скоро облезет.

– Да, только вернулся из польских Татр, в самом деле отдыхал.

Генерал подмигнул капитану:

– Знаю я ваш отдых! Снова в командировке был. Хотя завидую я тебе. Мы не выездные, а ты – куда захотел, туда и поехал.

– Не совсем так, Федор Филиппович.

– Присаживайся, капитан, что стоишь, как на посту у знамени?

Капитан скромно сел в кресло. Потапчук не сводил взгляда с тонкой папки на коленях капитана. «Раз пришел не с пустыми руками, значит, не поболтать, не выведать что-то у него, у генерала, а предложить или сообщить». Но Потапчук был хитер. Он не любил просить: не проси – не будешь обязан. Это железное правило всех спецслужб: сделай так, чтобы информацию тебе отдали добровольно. К насилию прибегай в крайнем случае.

Капитан несколько мгновений мялся. Потапчук позвонил помощнику, заказал чай, хоть знал, капитан пьет кофе. Все любители загранкомандировок давно «подсели» на кофе, виски и дорогие сигареты.

Потапчук выдвинул ящик стола и тут же его задвинул. Вытащил из кармана серебряный портсигар, повертел в руках, положил на стол и пододвинул к капитану:

– Закуривай, Олег, хотя сам я почти не курю. Капитан улыбнулся. Ему хоть и хотелось закурить, но делать это в присутствии генерала да еще курить его сигареты было верхом наглости, такое поведение в спецслужбах не поощрялось.

– Значит, съездил отдохнуть?

– Нет, в командировку, Федор Филиппович, совещание в горах прошло.

– Слыхал, знаю о ваших совещаниях. Весело они у вас там проходят: с лыжами, с баней и прочими радостями жизни.

– Было и это, – не стал лукавить капитан и положил рядом с портсигаром тонкую папочку. – Тут коллеги, Федор Филиппович, показали мне одну бумажку, я сделал копию. Бумажка никчемная, вот, сами взгляните, мне ее задаром отдали, за красивые глаза.

– Посмотрим, – сказал Федор Филиппович, водружая на нос очки.

Бумага была написана на польском языке. Потапчук долго морщился, шевелил губами. Иногда в тексте встречались понятные слова, два слова были подчеркнуты маркером.

– «Семен Семенович» – с трудом прочел латинские буквы генерал ФСБ.

Капитан поднялся и ногтем подчеркнул еще одно слово.

– Рыбчинский, – сказал он.

– Рыбчинский, – повторил Потапчук. – Издеваешься, капитан, надо мной? Обнаглела молодежь, ни во что мою седину уже не ставят. Ты бы мне принес бумагу переведенную.

Капитан поднял листок. Под ним оказалась бумага с русским текстом.

– Это, конечно, не официальный перевод, Федор Филиппович, это я сам расстарался, но суть от этого не меняется.

Вторую бумагу генерал буквально пробуравил глазами.

– Где ж ты раньше был, мой дорогой? Что ж ты на своих лыжах, мать твою, по горам носился, а ко мне, старику, не зашел?

– Я, Федор Филиппович, только вчера в Москве появился. У поляков бумага лежала без дела, не поверили девчонке, думали, выкручивается, придумывает. Они ее депортировали, решив, что она нелегальная проститутка. Может, оно так и есть, вам решать. А мне, Федор Филиппович, прошу прощения, еще за командировку отчитаться надо, у нас каждый доллар сквозь лупу рассматривают.

Потапчук хмыкнул. Вошел помощник, поставил поднос с чаем.

– Извините, спешу, – сказал капитан, – хотя за угощение спасибо.

– Это тебе спасибо за бумагу. А протокол допроса есть?

– Есть. В папке, полный и переведенный.

– Не знаю, как и благодарить тебя. Позвоню отцу, скажу, сын хороший. Кстати, как он там?

– На печень жалуется.

– Печень в таком возрасте да в его должности у всех болит. Это закон. Было бы удивительно, если бы она не болела, – Потапчук выбрался из-за стола, пожал капитану руку, похлопал по плечу. – Спасибо тебе, Олег!

Оставшись один, попивая чай, генерал ФСБ внимательно рассматривал бумаги. «Я бы тоже на месте поляков подумал, что это полный бред. Лишь два слова – „Семен Семенович“ – заставляют верить в бред девушки, назвавшейся польской полиции Машей Пироговой. Да и дело с „Новиков и К“ висит тяжким камнем. Пока о нем не вспоминают, но придет время – вспомнят. Это ж сколько людей положили в мирное время да в мирном городе! Смоленск – не Грозный. Начальство, конечно, движения этой бумажке не даст, в лучшем случае, приобщат к делу, окажется она среди сотен протоколов допросов и будет пылиться вместе с ними. Семен Семенович Смирнов.., я перед тобой в долгу, ты не успел сказать мне всю правду, потому что не знал ее, а когда узнал, то не успел. Где же сейчас девчонка?»

Потапчук смотрел на нечеткую ксерокопию фотографии, затем вызвал помощника и отдал распоряжение:

– Свяжись со Смоленском, узнай, где сейчас Мария Пирогова восьмидесятого года рождения. Ответ пришел быстро.

– Прописана у родителей, но участковый говорит, что не видел Марию уже два месяца.

– И тут облом, – употребил жаргонное слово генерал Потапчук, – нюхом чую – она реальная зацепка. Надо только барышню отыскать и хорошенько с ней поговорить по душам.

Генерал Потапчук вытащил из шкафа портфель, сложил в него документы и уже вечером был в новой мансарде у Глеба Сиверова.

Тот встретил генерала с чашкой кофе в руках. Наушники висели на шее, из них лилась классическая музыка.

– Вагнер? – спросил Федор Филиппович, приложив наушник к своему уху.

– Вы становитесь продвинутым, Федор Филиппович.

– Элементарно, Глеб, – сказал генерал. – Ты ничего другого не слушаешь.

– Тут вы не правы. Я слушаю радио, телевизор, жену и иногда вас…

– Я имею в виду музыку.

– Что сделаешь, люблю Вагнера. Вы ведь тоже курите один и тот же сорт сигарет на протяжении… – Глеб задумался, – наверное, лет сорока?

– Сорока трех, Глеб, и никак бросить не могу.

– То же самое случилось и у меня с Вагнером. Глеб отключил плейер, положил его на стол, налил генералу кофе, пододвинул к нему пепельницу. Генерал положил на стол портсигар.

– Что, дали ход делу «Новиков и К»?

– Нет, – сказал генерал, – если бы дали, я находился бы сейчас в управлении, а не у тебя.

– Понадобился вольный стрелок?

– Не совсем так, Глеб. Появилась одна зацепка, причем случайно. Привез ее сын моего приятеля, он сотрудничает с Интерполом, у него глаз цепкий, сразу определил, кому нести.

– Не мудрено, – сказал Глеб, уже пробежав глазами бумаги, принесенные генералом.

– Я думаю, девчонка испугалась, когда ее в Варшаве на улице остановила полиция. Нет документов, отвезли в участок, она решила рассказать правду. Правда же всегда невероятнее самой отчаянной лжи. Расскажи она о борделе, который держат русские бандиты, ей бы поверили. А в то, что уважаемый польский бизнесмен, фирму которого совсем недавно проверяли всевозможные службы, занимается изготовлением синтетических наркотиков, поверить трудно. Полиция еще мягко обошлась с ней, просто депортировали из Польши как заурядную проститутку, после чего девчонка решила ни за что больше не связываться ни с полицией, ни с милицией, никому не рассказывать о том, что с ней было. Даже с родителями не живет, хотя те наверняка знают, где она сейчас обитает.

– Прав был Смирнов, когда решил подойти к вам в парке.

– Деньги в деле немалые замешаны, потому все и замазано как в Польше, так и у нас. Что ты на меня, Глеб Петрович, так хитро глядишь? – генерал Потапчук исподлобья посмотрел на своего секретного агента.

Сиверов скрестил на груди руки, прикрыл глаза:

– Я, в отличие от многих, Федор Филиппович, это дело не бросил, продолжал над ним понемножку работать.

– И когда ты, Глеб Петрович, все успеваешь? И жнец, и косец, и на дуде игрец.

– Я свои деньги честно отрабатываю, не люблю, когда платят за несделанную работу.

– Так за эту работу я же тебе еще не платил?

– Значит, заплатите, – хмыкнул Сиверов и, протянув руку к полке, вытащил несколько фотоснимков. – Вот, взгляните, надеюсь, это место вам знакомо?

– Что за место? Не знаю, признаюсь.

– Естественно. Вы по ресторанам, Федор Филиппович, не ходите, а следовало бы знать злачные места столицы Российской Федерации.

– Не тяни, Глеб, не мучай старика.

– Никакой вы не старик, Федор Филиппович, прикидываетесь, любите на себя важность напустить, нравится вам, когда вас немного жалеют.

– Кому это не нравится, Глеб Петрович? Генерал разложил перед собой три фотографии.

– Будка, шлагбаум, охранники.

– Правильно, будка, шлагбаум.

– Ты что меня дурачишь, Глеб? Говори!

– Видите человека возле будки? Сейчас я покажу вам его портрет, – Глеб, не поворачиваясь, протянул руку к полке и положил перед генералом еще одну фотографию. – А этот человек вам знаком?

– Не припомню, Глеб, – генерал рассматривал фотографию, то приближая ее к глазам, то отводя на расстояние вытянутой руки.

– Это водитель той колонны, некто Петраков.

– Петраков… – пробормотал Федор Филиппович Потапчук, напряженно вспоминая фамилию, явно ему знакомую. – Ах, это тот…

– Да, именно тот, Федор Филиппович, который грибками в Польше отравился, которого в Бресте высадили. Я связался с Брестом, с третьей больницей, в которой Петраков проходил лечение, и вот что выяснил. Отравления у господина Петракова, бывшего сержанта-десантника, никакого не было.

– Имитация?

– Да.

– Как вы думаете, почему он больным сказался и до Смоленска не поехал?

– Скорее всего, предполагал, чем поездка закончится раньше времени. Такова твоя версия, Глеб Петрович?

– Вы угадали, генерал. Я думаю, что этот Петраков знал наперед, что случится с его товарищами, и заболел. Это как контрольная в школе: если человек к ней не готов, то самый лучший способ не попасть под замес – это сказаться больным: температура, голова, зубы. А самый лучший способ, когда у тебя живот болит – тошнит, рвет, понос опять же, прощу прощения… Генерал Потапчук хмыкнул.

– Живот, он чем хорош, Федор Филиппович, – ничего не видно, ярких признаков никаких, а в туалет, как вы понимаете, за Петраковым никто ходить не стал и проверять не взялся, есть у него понос или нет.

– Ладно, Глеб Петрович, я тебя понял. Но при чем здесь вот это? – генерал ткнул пальцем в фотографию со шлагбаумом.

– Это охраняемая стоянка ресторана «Врата дракона». Ресторан держат бывшие афганцы, там у них, если так можно выразиться, клуб, они там кучкуются, решают свои проблемы.

– Ты хочешь сказать, гнездо свили?

– Можно сказать и так. Так вот, Петраков ровно через полтора месяца ушел из фирмы «Новиков и К», и его взяли на работу охранником стоянки. Работа, как вы понимаете, непыльная, деньги платят регулярно. Такую работу могут предложить только за определенные заслуги. А какие заслуги у Петракова, думаю, вы догадываетесь. Я предполагаю, что это он информировал своих друзей о движении колонны. И чтобы не попасть под замес, чтобы его не хлопнули, он смылся, сказавшись больным. Выглядело все очень правдоподобно.

– Есть в твоих словах, Глеб Петрович, железная логика, очень все это похоже на правду.

– Я тщательно не проверял, вы меня не просили. Но я на свой страх и риск сделал несколько снимков из машины.

– Хода этому делу, Глеб, я пока не даю, оно как лежало, так и лежит. Документы я запросил к себе в кабинет.

– Как я понимаю, Федор Филиппович, вы хотите, чтобы я им занялся?

– Да, Глеб, – твердо сказал генерал. – Пока никакой поддержки я тебе не обещаю. Сгоняй в Смоленск, попробуй найти Марию Пирогову, поговори с ней. У тебя хорошо получается с женщинами общаться. Кстати, как там Ирина?

– Ничего, работает. У нее свои проблемы, свои дела, у меня – свои. Дети растут, все идет неплохо.

– Передавай ей от меня привет.

– Передам, – сказал Сиверов, наливая по второй чашке кофе.

– Я тебе все документы оставлю, ты их изучи.

– А у Смирнова, Федор Филиппович, дома что-нибудь нашли?

– Его супруга отнеслась к нашим крайне недружелюбно. В общем, я ее понимаю, – сказал генерал. – Но знаешь, Глеб, что меня удивляет: фирма «Новиков и К» очень щедро оплатила похороны, да и компенсация была неслабая, мне бы таких денег на несколько лет хватило.

– Мне это известно.

Откуда Сиверову известно о суммах выплаты семьям погибших, генерал уточнять не стал, – у каждого из них были свои источники информации.

– В общем, держи меня в курсе, звони на мобильный телефон, номер ты знаешь. Этот телефон я держу лишь для нескольких людей, – генерал постучал указательным пальцем по нагрудному карману пиджака.

– Понял. Номер знаю, ждите сообщений, Федор Филиппович.

Генерал поднялся из-за стола. Глеб тоже встал.

– Иди сюда, родной, – генерал обнял Глеба, прижал к груди, похлопал по спине. – Время дурацкое, неразбериха сплошная. Думаю, ты в курсе?

– Газеты читаю, телевизор смотрю.

– Хорошо с тобой разговаривать, Глеб, ничего тебе объяснять не надо, все наперед знаешь.

– Работа у меня такая – бежать чуть впереди паровоза. Оно, конечно, тяжело, Федор Филиппович, но зато в сторону отскочить можно. А вот вы в паровозе, вам сложнее.

– И не говори, Глеб.

Генерал покинул мансарду.

Глеб подошел к окну, раздвинул планки жалюзи и увидел Потапчука, который, не оглядываясь, по диагонали пересекал двор, держа в правой руке пустой портфель. «Машину, конечно, оставил за квартал от мансарды. Старый конспиратор!»

Глеб надел наушники, мягко щелкнул клавишей плейера. Он сел в кресло, направил пятно света на бумаги, принесенные генералом, и принялся читать, медленно переворачивая страницу за страницей. Иногда он еле заметно шевелил пальцем правой руки в такт музыке. Его пальцы напоминали крыло птицы, пробующей ветер.

Сняв наушники и допив холодный кофе, Глеб сел к компьютеру. Он негромко насвистывал только что прослушанную арию из своего любимого Вагнера, при этом пальцы рук бегали по клавиатуре. Изображение на мониторе менялось каждую секунду, пока наконец в левом верхнем углу не появилась надпись «Смоленск и Смоленская область». Через пять минут Глеб Сиверов уже знал, где находится дом родителей Марии Пироговой, ему также было известно, что это обыкновенный панельный пятиэтажный дом.

«Ну вот, – мысленно сказал он, выключая компьютер, – завтра я буду в Смоленске. На сколько дней я там задержусь, неизвестно, это лучше не загадывать. Может быть, на день, а может, на неделю, если, конечно, мне удастся отыскать Машу».

Глеб закрыл мансарду и, не спеша, сбежал вниз. Его автомобиль стоял на противоположной стороне двора у входа в магазин. Глеб сел в машину, закурил. «Ну что, все, что мне нужно для завтрашней поездки, у меня с собой, – он посмотрел на кожаную сумку, лежащую на переднем сиденье. – Сейчас надо выспаться, а завтра утром со свежей головой отправлюсь в старинный русский город на поиски Маши. Надеюсь, удача меня не оставит».

Машина Глеба легко развернулась во дворе, через арку выехала на улицу и влилась в транспортный поток. Глеб включил музыку, салон наполнился звуками. На лице Сиверова появилась улыбка.

С того времени, как Маша покинула тайную лабораторию пана Рыбчинского, прошло целых полгода, но ей все еще не верилось, что она избежала худшего в жизни. Хотя, хорохорясь, она иногда говорила:

– Все, что могло в этой жизни со мной случиться, уже случилось.

Той ночью в Белостоке, которая свела ее со Смирновым, она, наученная бояться всех и каждого, пробиралась за город глухими улочками, парками. Она старательно обходила одиноких полицейских. Оказавшись возле шоссе, не стала голосовать. Маша Пирогова брела у подошвы откоса, оцарапываясь в колючих кустах, увязая в болотистой почве.

Над ее головой со свистом проносились машины, рассекая ночь фарами. Как ей хотелось оказаться в одном из этих автомобилей, чтобы спокойно, расслабившись, мчаться по дороге к столице Польши, где есть российское посольство. В консульство в Белостоке она не пошла, ведь так ей посоветовал Семен Семенович – человек, которому она была обязана жизнью. У нее не было четкого плана, было лишь желание уйти подальше от Белостока и поближе к Варшаве.

Откос дорожной насыпи круто стал уходить вверх. Впереди в ночном мраке блеснули рельсы железной дороги, прогрохотал тяжелый товарняк. Маша посмотрела вправо. Вдалеке все еще светились огни Белостока.

– Только не туда! – она пошла по шпалам подальше от городских огней. Ветер свистел в ушах.

«Свободна!» – думала она.

Наконец девушка добралась до железнодорожной станции – небольшого стеклянного павильончика. «Денег нет, – подумала она. – Польская электричка – не русская, где можно ездить без билета, попадешься контролерам – арестуют. К тому же я без документов».

Расписание поездов, аккуратно выполненное на белом пластике, висело на наружной стенке здания станции. Маша отыскала дизель, следующий на Варшаву. В сердце человека, доведенного до отчаяния, всегда остается место надежде. Маша скользнула внутрь павильона и поинтересовалась у женщины, сидевшей за окошечком кассы, сколько стоит билет до Варшавы.

В ответ она получила маленькую карточку с расписанием пассажирских поездов и аккуратно проставленными напротив них ценами на билеты.

«Десять долларов!»

Маше захотелось взвыть, когда она перевела злотые в более привычные американские деньги. Но так уж случается – если человеку повезло в одном, то скорее всего повезет и в другом. Удачи и неудачи приходят полосами. Лови удачу, пока везет.

– Чего уставилась? – услышала она у себя за спиной и вздрогнула.

– Ехать надо.

– А денег нет?

Маша испугалась бы в любом случае, а тут к ней обращались по-русски. За руки ее никто не хватал, на пол не валил. Девушка медленно обернулась и увидела уже солидно принявшего на грудь широко улыбающегося парня со спортивной сумкой через плечо.

– Нет, – честно призналась Маша Пирогова, – а ехать надо.

– Тебя каким ветром сюда занесло?

– От своих отстала на рынке. Автобус ушел, а в нем и мой паспорт. Никто не заметил, все пьяные.

– И с тобой та же история, – не к месту засмеялся парень. – Я по пьяни паспорт где-то стоптал, а в консульстве, как назло, выходной. Сел в поезд, думал, проскочу, деньги совал. Так нет же, в Тересполе ссадили, придется в Варшаву ехать. – Два билета до Варшавы, – парень выгреб из кассового углубления два билета, а мелочь – доллара два – щедро пожертвовал кассирше.

Они ехали в вагоне, за окном которого мелькали частые фонари, витрины магазинов. Парень спал, положив Маше голову на плечо. Она не сопротивлялась: если едешь с парнем, значит, меньше шансов, что к тебе кто-то пристанет. Самым обидным было то, что до самой Варшавы никто не проверил билеты.

На Центральном вокзале Пирогова осторожно выскользнула из-под навалившегося на нее парня, имя которого так и не узнала. В конце концов ее заела совесть, уйти просто так она не могла, бросив своего благодетеля в пустом вагоне. Потрясла за плечо:

– Эй, вставай, Варшава. Приехали! Парень открыл глаза, и Маша сообразила, что он не помнит, что произошло на маленькой станции под Белостоком, – алкоголь отбил память.

– Спасибо.

Благодетель поднялся и, пошатываясь, двинулся к выходу. Машу он уже не интересовал.

До рассвета оставалось не так уж много, чувствовалось, что вот-вот город проснется. Потом все произошло до банальности просто. В городе ее случайно остановили двое полицейских, их смутил вид немытой и нечесаной девчонки с синяком под глазом. Документов не оказалось. Отвезли в участок. Маша как на духу рассказала все, что знала о подземном заводе во владениях пана Рыбчинского. Она не знала лишь точного места, где тот находится. «Под Белостоком» – пришлось записать полицейскому в протокол.

Позвонили к коллегам а Белостокское воеводство. Маша упросила звонившего ничего не говорить о заводе, иначе ее убьют.

– Посиди пока здесь, – полицейский пристегнул Машу наручником к подлокотнику длинной, привинченной к полу скамейки и вывел коллегу в коридор покурить.

– Врет она все, Рыбчинского недавно проверяли в Белостоке. Ничем предосудительным он не занимается. Зачем только она врет?

– Проститутка, – глубоко затягиваясь, сказал другой полицейский, – вот и рассказала нам невероятную историю, которую вычитала в желтой газетенке.

– Да, редко мне приходилось видеть баб, которые сходу признавались бы в том, что они проститутки, если, конечно, им не предлагаешь за это занятие деньги. Будем высылать. Свяжись с русскими.

Так Маша Пирогова оказалась с позором выгнанной из Польши. Ее фамилию занесли в компьютер, и теперь въезд в эту страну ей был заказан.

В Смоленске мать участливо выслушала Машу, и по ее глазам дочь поняла, что та не верит ни единому слову, а верит в то, что Маша была проституткой.

– Все равно ты моя дочь, – мать обняла Машу, и той стало так горько, что она расплакалась.

– Я боюсь, – прошептала Маша, – они могут приехать за мной. Найдут – убьют!

Всего два дня прожила Пирогова в квартире матери, больше ей не позволил страх. «Если участковый узнает, что я вернулась, узнают и те, кто меня отправил в Польшу, – справедливо опасалась девушка. – Клин вышибают клином», – решила она, вспомнив о двух ребятах из своего старого двора, где она когда-то жила в центре города в коммуналке.

Ребята были старше ее на пять лет и наводили, еще будучи школьниками, ужас на весь квартал. Теперь же они занимались каким-то бизнесом, каким именно, Маша не знала. Если у человека есть деньги, но никто не знает, чем именно он торгует, значит, бизнес криминальный.

«Оно и лучше!»

Настоящих имен парней Маша не помнила, сколько знала себя, их звали Кныш и Стрессович. Кныш – кличка нейтральная, а вот Стрессовичем парня назвали за то, что он умел даже без слов сходу деморализовать собеседника одним своим видом. Длинные, почти доходящие до колен руки с огромными, как буханки формового хлеба, кулаками. Лицо будто высечено топором неумелым плотником.

Стрессович, как знала Маша, жил в квартире своих родителей, отселив их в новую, купленную за шальные деньги. Дождавшись, когда мать уйдет на работу, Маша позвонила Стрессовичу. Тот сразу ее узнал:

– Слыхал про твои подвиги в Польше. Деньжат хоть сколотила?

– Все это ерунда, Стресс, – зашептала Маша в трубку. – Не была я проституткой.

– А жаль, так бы хорошая работенка для тебя нашлась.

– Меня убьют, если ты не спрячешь.

– Если приедут убивать, – легкомысленно пообещал Стрессович, – скажи им, что со мной знакома, – пальцем не тронут.

– Спаси меня! – Пирогова боялась, что Стресс не станет дальше с ней разговаривать. – Ты был первым мужчиной в моей жизни.

И, как ни странно, эта фраза подействовала. Бандиты в большинстве своем сентиментальны.

– Ты где?

– Дома.

– Жди, сейчас приеду.

И уже через полчаса под окном пятиэтажки остановился старый черный «БМВ» с тонированными стеклами. «Ну и располнел ты, Стресс», – подумала Маша, глядя, как из машины выбрался тот, кого она знала худым и вертким.

– Эй, Машка! – без всяких церемоний заорал Стресс, став перед подъездом.

– Сейчас иду! – Пирогова крикнула это, забравшись с ногами на подоконник и высунув голову в форточку.

Она быстро собралась, написала матери всего несколько слов: «Не волнуйся, я позвоню. Со мной ничего плохого не случилось».

Маша сдержала слово, позвонила матери в тот же вечер. Та одобрила решение дочери и даже не стала уточнять, где она находится. Раз со своими ребятами, которых знает с детства, то те не обидят.

Стрессович был широкой души человек. Будучи старше Маши на пять лет, он сохранил в душе детскую сентиментальность. Со сверстниками был суров и крут, как и его приятель Кныш, а Машу он опекал.

– Я ее помню еще вот такой девчонкой, – любил он говорить, вспоминая о ней, и показывал рукой чуть выше письменного стола, – с розовыми бантиками, – и при этом улыбался абсолютно идиотской улыбкой, от которой у людей, хорошо знавших его, мурашки бежали по коже и в животе начинало бурчать. Именно так Стрессович смеялся, когда хотел кого-нибудь размазать по стенке и знал, что это ему с легкостью удастся.

Стрессович был человеком с принципами. Он не мог позволить, чтобы Маша чувствовала себя ущербной.

– Тебе работа нужна, – сказал он через три дня после того, как отвез Пирогову в загородный дом, чем-то напоминающий ей дом Рыбчинского, в котором она разговаривала с Семеном Семеновичем: не то гостиница, не то мотель, не то дом отдыха, не то воровская малина. Все эти качества в доме, стоявшем в двадцати километрах от Смоленска, на берегу озера, в густом лесу, соединялись в одно целое.

– Я сама хотела тебя попросить, Стресс, – призналась Маша, – но думала, у тебя все рабочие места заняты.

– Не для тебя.

– Проституткой я не пойду, – выдавила из себя Пирогова.

Стрессович долго хохотал, глядя на испуганную девушку.

– Я тебе и не предлагаю такую работу. Худая ты. На эти должности у меня претенденток хоть отбавляй. Выйди под Никольские ворота нашего Кремля, свистни – сбегутся со всего города, тучей соберутся. А я еще перебирать стану, у кого зубы плохие, у кого ноги кривые. Для работы мне нужна честная девушка, а проституция – это не работа, это призвание. Будешь обслуживать моих гостей: кофе подавать, чай, минералку, бумаги приносить. Будешь мне помогать – что-то вроде секретарши. Если что написать надо, маляву какую, – Стрессович поскреб в затылке. Маша знала, что приятель ее детства, ее первый мужчина, неграмотен беспросветно, даже слово «заявление» умудряется писать с тремя ошибками и через апостроф, как иногда пишут «об'явление».

Работа заладилась. Зная, что Маше покровительствует сам Стрессович, к ней не рисковал приставать никто из гостей. Да и не очень им она нравилась – худая и чересчур нервная, изможденная.

– Может, подберешь себе кого-нибудь. Я возражать не стану, если человек хороший. Ты у меня спрашивай, я тебе плохого не пожелаю.

С Кнышом, который выглядел как младший брат Стрессовича, хотя и был его одногодкой, у Маши отношения не очень заладились, были просто прохладными – подай, принеси. То ли он ей не доверял, то ли ревновал, потому что Маша обратилась к Стрессовичу за помощью.

– Зря ты боишься, – говорил ей хозяин загородной резиденции, когда они заканчивали писать бумаги, – никто тебя искать не станет. Знают, что ты под моим крылом. Найди мне идиота, который осмелится сунуться против меня.

– Не знаю, – качала головой Маша, – по-моему, и ты мне не веришь.

– Твое дело, Маша, что рассказывать, я в подземные лаборатории особо не верю, хотя в жизни все бывает, – он возводил глаза к потолку. – А с ФСБ у меня отношения идеальные. Они не менты поганые, с ними договориться можно.

О том, что Стрессович «стучит» в ФСБ на свою клиентуру, он Машу в известность ставить не стал, это было его личным делом, об этом даже Кныш не догадывался.

– Помнишь лысого и толстого, в рубашке в клеточку?

Маша тут же вспомнила мужика, вылезшего из парилки за деревянный стол, уставленный пивом и рыбой. На нем ничего, кроме дорогой рубашки в клеточку, не просматривалось.

– Так вот он, между прочим, за всю область отвечает перед Москвой. Он у них главный смотрящий по области.

Со временем Маша немного успокоилась. Она уже не вздрагивала от каждого шороха и звонка, иногда появлялась в городе, заходила к матери, приносила ей продукты, отдавала деньги. Единственное, что переворачивало ей душу, так это польская речь, не такая уж частая на улицах Смоленска, но потому и внезапная. Благодаря стараниям Стрессовича у Маши даже появился новый паспорт, а не потрепанная бумажка с приклеенной фотографией, полученная ею в российском консульском отделе.

Жила она в угловой комнате для обслуживающего персонала – ни номера на двери, ни надписи. Комната располагалась в дальнем крыле двухэтажного дома. Житье-бытье Маше чем-то напоминало детство, когда она с родителями выезжала на маленькую дачу. Деревянные стены, пение птиц по утрам, шум леса, запах близкой воды – все это умиротворяло. Живи – не хочу, но зато никаких перспектив. «Неужели придется всю жизнь торчать здесь, зависеть от Стрессовича?»

Она понимала, что долго это продлиться не может, но и выхода у нее не оставалось. Иногда она любила помечтать, что уедет в другой город, найдет себе хорошую работу. Правда, что такое хорошая работа, девушка четко не представляла себе. «Буду работать в фирме, – мечтала она, – но в качестве кого?»

Единственное, что она умела, так это набирать текст на компьютере и составлять нехитрые отчеты.

Всему – и хорошему, и плохому – когда-нибудь приходит внезапный конец. Без стука в комнату к ней зашел Стрессович. Маша утюжила рубашку.

– Херня получается, – мрачно произнес хозяин, – но ты не дергайся, я все сам улажу.

– Что случилось?

– Ты знаешь Семена Семеновича Смирнова?

– Семена Семеновича? – радостно воскликнула Маша. – Конечно, знаю! Это он меня вытянул, я же тебе рассказывала.

– Так вот, Семен Семенович объявился.

– Где?

– Заходил к твоей матери.

– Когда?

– Сегодня, только что.

– Где он?

– В том-то и закавыка, – Стрессович закурил, – что я навел справки в ФСБ, потом проверил у ментов. Семен Семенович Смирнов – бывший майор ФСБ, и он уже полгода мертвее мертвого.