2

Внешне он походил на туземца, но этого было мало. Новая роль требовала необычных умений, и учителя, способного подготовить к ней, в ЗуЛайсе не нашлось бы. Выйдя из резиденции, Ренилл во Чаумелль по затихшим улицам вернулся в свой дом у начала бульвара Халливак, где Врата Сумерек отмечали границу квартала, известного как Малый Ширин. За высокой серебристой аркой шумела настоящая ЗуЛайса, в которой вонарскими были только надписи с названиями улиц и лавчонок, да еще мелькающие тут и там желто-серые мундиры. На границе вонарские и авескийские голоса сливались в общий гомон, а стража у ворот была всегда начеку, готовая отразить вторжение местных попрошаек-мутизи, игроков в кости, заклинателей змей, продавцов юкки и прочего нежелательного элемента.

Всегда, по только не сегодня. Утренняя толпа смела стражей, и теперь несчастные жалкие Безымянные, девушки-цветы и уличные музыканты предлагали каждый свой товар в священных в иные дни пределах. Рано или поздно вернувшиеся солдаты должны были вышвырнуть их с этих улиц, но пока городские бедняки пользовались редкой возможностью заработать.

Ренилл вошел в дверь дома, где снимал квартиру: высокое узкое здание, ничем не отличающееся от сотен домов, выстроившихся вдоль улиц крупных городов Вонара. Консьерж за конторкой встрепенулся было, но узнав под дикарским нарядом жильца-оригинала, безропотно опустился на место.

Поднявшись на третий этаж, Ренилл отворил дверь собственной трехкомнатной квартирки, из углового окна которой открывался вид на Сумеречные Врата. Поднявшись по служебной лестнице до ранга заместителя второго секретаря и получая соответствующее жалованье, он давно мог бы перебраться в более просторное помещение, и его сослуживцы неоднократно намекали, что пора бы сменить квартиру, но Ренилл не хотел отказываться от возможности из собственного окна наблюдать жизнь Авескии, свободно бурлившую за воротами.

Он прошел в гостиную, где западная мебель и жалюзи на окнах соседствовали с восточными коврами, плетеными опахалами, безделушками из слоновой кости, висевшими на стенах мечами с пламевидными клинками и высеченной из песчаника тяжелой жутковатого вида статуей богини Хрушиики. Его единственный слуга (приличия требовали, чтобы человек его положения обзавелся по крайней мере четырьмя) дремал в пышном кресле. При появлении хозяина сей мастер на все руки — сморщенный карлик Безымянный, которому, по местным понятиям, не место было рядом с порядочным человеком — немедленно проснулся и вскочил на ноги. Хозяин отдал приказ — и слуга расторопно уложил его саквояж. Ренилл, ожидая, пока все будет готово, рассматривал из окна гуляющих по улице туземцев. Им даже в такую жару хорошо было в их легких просторных туниках и шароварах, под широкими шляпами с кисейными вуалями, в невесомых сандалиях. А ему-то придется напялить вонарский наряд…

Он представил себе западный костюм с его накрахмаленными воротничками и галстуком-удавкой. Быть может, если бы он не знал ничего другого, это одеяние не представлялось бы столь невыносимым? А так?.. Подумать страшно! Ренилл твердо решил отложить переодевание насколько возможно.

Как только с укладкой было покончено, Ренилл отдал несколько коротких указаний на время своего отсутствия и с саквояжем в руках вышел из дома. Спустился по лестнице, миновал равнодушного консьержа и снова оказался на улице. Прошел сквозь Сумеречные Врата, без труда затерялся в шумной толпе и направился к центральному вокзалу — еще одному оазису Запада в самом сердце ЗуЛайсы. Здесь он купил билет второго класса до АфаХаала, заплатив вдвое меньше, чем взяли бы с Высокочтимого, в том маловероятном случае, если бы вонарец снизошел до проезда вторым классом.

Второй класс на новехонькой Авескийской Железнодорожной Линии представлялся сущим кошмаром с точки зрения человека запада: вагон, битком набитый потными, источающими чесночный аромат туземцами: закутанными в просторные накидки женщинами; подозрительно вооруженными мужчинами и полуголыми младенцами. Острые локти, пронзительные выкрики, баррикады поклажи — и какой! Чемоданы, ковровые мешки, огромные узлы, корзины с едой, фляги, термосы, кувшины вина и простокваши, жестяные коробки, завернутая в пергаментную бумагу одежда, сундуки и коробки с обувью! И вдобавок разнообразная живность, пернатая, мохнатая и чешуйчатая: насекомые, кошки, телята, козлята и ягнята. Взрослый скот, шакалы и обезьяны должны были перевозиться в багажном вагоне, но и без них ни один любитель животных не соскучился бы в подобном обществе.

Ренилл во Чаумелль не имел ничего против. В этом гаме и грохоте, духоте и толкотне он чувствовал себя непривычно свободным. Не то чтобы ему доставляло удовольствие зрелище грязной нищеты: просто здесь жесткие рамки вонарских правил хорошего тона не сковывали его, и он мог расслабиться.

Никто и не заподозрил в нем чужака. Когда ЗуЛайса осталась позади и поезд, пыхтя, отправился на запад через пыльную равнину, Ренилл присоединил свой голос к общей болтовне, перекидываясь шутками с соседями, сплетничая, слушая сказки и сам рассказывая чудовищные небылицы на своем безупречном кандерулезском. Несмотря на убийственную жару, он остался в шляпе: эта причуда послужила поводом для насмешливых замечаний, но ни один из его соседей по купе не угадал настоящей причины: нежелания открывать предательскую светлую шевелюру.

Горячее желтоватое небо выгорело и потускнело. Приближалась ночь. В вагоне зажгли лампы, и локомотив протяжно свистел, мчась по новеньким блестящим рельсам сквозь непроглядную тьму: огни редких деревушек гасли рано, а сквозь пыльную мглу над головой нелегко было пробиться свету звезд. В вагонах первого класса проводник сейчас обходил улегшихся на чистейшие простыни пассажиров, опуская противомоскитные сетки и разнося прохладительные напитки. Пассажиры второго класса спали сидя на деревянных скамьях среди своих узлов — если кому вообще удавалось задремать. Ренилл во Чаумелль, как ни привычен был к авескийским обычаям, всю ночь не сомкнул глаз. Впрочем, он не жаловался на бессонницу, потому что одну из соседних скамей занимал мутизи — бродячий маг, с удовольствием развлекавший своих бодрствующих попутчиков.

Конечно, этот тощий оборванец не был настоящим магом. Обладай он большим талантом, ему не пришлось бы нищенствовать. Но, как почти все его собратья по ремеслу, он владел артефактом — неким талисманом или волшебной вещью, таившей в себе, по общему убеждению, чудотворную силу. В данном случае священный предмет оказался неаппетитным комком какого-то буроватого вещества, пронизанного блестящими стеклянистыми прожилками. Владелец с гордостью объявил свое неприглядное сокровище «плотью самой Ирруле, Страны Богов, извлеченной тайными сверхъестественными силами сквозь Портал; священной реликвией, таящей несокрушимую мощь».

Подобные заявления составляли непременную часть выступлений мутизи. Чудеса, совершаемые посредством священных реликвий, оказывались более или менее впечатляющими, но редко поражали чем-либо по-настоящему внушительным. Не был исключением и этот случай. Долгое бормотание и отчаянные гримасы мутизи были вознаграждены слабым сиянием, которое начал испускать бурый ком. В вагонном полумраке мерцание было отчетливо различимо. Оно понемногу становилось ярче, и блестящие прожилки начали переливаться всеми цветами радуги, налившись сперва глубоким фиолетовым, который сменился красным, затем оранжевым, желтым, зеленым, голубым, черным и снова фиолетовым, после чего свет померк и артефакт принял первоначальный неприметный вид.

Скромный спектакль, ничего выдающегося, однако Ренилл вознаградил мага парой цинну — больше он не мог дать, не привлекая внимания щедростью, необычной для пассажира второго класса. Эти незатейливые представления всегда интриговали его. Чепуха, дешевые фокусы! — единодушно заявляли его просвещенные соотечественники, и он нехотя соглашался с ними, однако трезвый взгляд не гасил очарования. Эти мелкие туземные чудотворцы с их непомерными притязаниями и нелепыми позами, так или иначе, представляли нечто, не поддававшееся объяснению. Конечно, искусный западный фокусник мог добиться того же эффекта, но здесь, в Авескии, среди храмов и изображений богов, от чудес не удавалось так легко отмахнуться.

Поезд шел на запад, то и дело останавливаясь, чтобы выпустить нескольких полусонных пассажиров в темную пустоту.

Около полудня вагон остановился перед современным зданием новой станции АфаХаал, стоявшей на берегу великой Золотой реки Мандиджуур. Здесь его путь заканчивался. Линия была еще недостроена, и дальнейшее путешествие к западу совершалось по воде.

С саквояжем в руках Ренилл спустился к пристани, где стояли наемные суда: от крошечной гребной лодчонки и парусного плота до сплавлявшихся вниз по течению паромов. Однако цель путешествия Ренилла лежала выше по течению, и он, руководствуясь соображениями удобства и надежности, выбрал баржу, которую тянули бечевой йахдини, в каковых здесь не было недостатка.

— Быстрее ветра! Воды расступаются! Толстые, сильные, быстрые, послушные, яростные! — крики погонщиков йахдини раздавались со всех сторон. Ренилл быстро нашел себе место — опять же, за ничтожную долю цены, какую взяли бы с вонарца-Высокочтимого — на комфортабельной небольшой барже с чистой каютой и цветными полотняными навесами.

Вверх по Золотой Мандиджуур йахдини во всех отношениях оправдывали заверения погонщика. Это в самом деле были сильные жирные водоплавающие, способные часами без устали бороться с течением. В то же время им была свойственна непокорность и воинственность, что следовало рассматривать как неизбежный противовес их непревзойденным достоинствам.

То и дело одно из животных, а то и оба сразу, выпрыгивали из воды: сперва показывалась широкая голова с тупым рылом, раздавался глухой низкий рев, затем все тело в золотисто-коричневой морщинистой шкуре взлетало на воздух и, описав короткую дугу, с плеском уходило обратно в реку. Толчок сотрясал маленькое судно, и путешествие прерывалось. Погонщик распутывал ремни упряжи, возился с шестами и потрясал острым стрекалом, между тем как река бурлила, баржа раскачивалась и волны заливали палубу.

Рано или поздно усилия погонщика и сопротивление привязанных к упряжи многочисленных поплавков заставляли непокорную тягловую силу вернуться на поверхность. Это еще не обязательно означало победу человека — заупрямившиеся йахдини были способны на злобное коварство. Они могли мгновенно извернуться в упряжи, выставив над бортом огромную голову, щелкнуть челюстями и выпустить на палубу вонючую струю полупереваренной рыбы и водорослей, забрызгав, и погонщика, и неосторожных пассажиров. Только тогда удовлетворенное местью животное смирялось, издавая победный визг.

Впрочем, иногда целый час, а то и два, проходили без происшествий, и баржа спокойно скользила по водной глади. Вокруг стояла тишина — такая тишина, что плеск волн о борт, скрип досок или ремней, недовольное фырканье йахдини, казалось, заполняли собой целый мир.

АфаХаал остался далеко позади, и местность изменялась на глазах по мере того, как они продвигались к северо-западу. Исчезли пыльные желтые равнины под желтоватыми небесами. Затопляемая разливами Золотой Мандиджуур долина славилась плодородными почвами по всей Авескии, и большая часть этих земель принадлежала теперь богатым вонарским плантаторам. Берега реки пронизывали оросительные каналы, отданные под посевы таварила — источника лазоревых пряностей, ценимых за цвет не менее, чем за изысканный аромат, возделанные поля отливали синевой. Запах знаменитых двулопастных листьев пронизывал воздух на мили вокруг. Сок, окрашивающий пальцы сборщиков урожая, проникал и в землю, так что желтые воды Золотой Мандиджуур приняли странный тревожный зеленоватый оттенок.

Постепенно мир из синего становился лиловым. Солнце, уходя на запад, выплеснуло в небо золотые, розовые, фиолетовые брызги. Цвета медленно гасли, давая отдых утомленным глазам. Баржа на ночь встала на якорь. Йахдини занялись рыбной ловлей, а наевшись, с сытым похрюкиваньем погрузились в сон. Заснул и погонщик. Ренилл сидел на палубе с фляжкой охлажденного в реке красноватого чая. На его запястьях и сзади на шее лежали прохладники — слизнеподобные речные создания, внушавшие нормальным вонарцам омерзение, граничившее с ужасом. Но Ренилл не находил в них ничего особенно отвратительного, а даже самые брезгливые его соотечественники не могли отрицать, что прохладники прекрасно умеют извлекать из человеческого тела излишний жар. Теперь он использовал их так же, как местные жители, и отлично себя чувствовал.

Над ним бриллиантами на черном бархате горели Василиск и Нуумани — небесная танцовщица — созвездия, которых не увидеть в Вонаре ни в какое время года. Перед ним, как отражение небесных звезд, плясали над нолями крошечные белые блестки — такие очаровательные, если не знать, что это огнежалы, названные так не только за свечение, но и за жгучую боль укусов. К счастью для работающих на полях, огнежалы вылетали только ночью. И к счастью для него они почти никогда не летали над водой.

Ренилл затаил дыхание, желая продлить мгновенье. Он редко испытывал такой покой. Все было прекрасно — или было бы, если бы не назойливая мысль о том, что ждет его в конце пути, о неизбежной неприятной встрече, а потом о неизбежном возвращении в ЗуЛайсу и неизбежном, хотя и не лишенном интереса, деле, ожидавшем его там. Да еще некоторые побочные обстоятельства, мелькавшие в памяти лица, суровый профиль во Тругнира, презрительная и презренная рожа Шивокса, горестный лик гочаллы Ксандуниссы, которой он много чего обещал, красавица гочанна — как же ее зовут?.. Жалюзи… Отойди… Жасмини… Джатонди! Точно, Джатонди. Красавица? Дело вкуса. Умна, образованна, владеет собой — это точно. Очень сильная, несмотря на внешнюю хрупкость. Красивая ли? Да какая разница. Кажется, он рассуждает, как Шивокс.

«Спасибо», — молча сказала она. Походка, наклон головы.

Да, красивая.

Скорей всего, быть ей четвертой женой какого-нибудь старого князька, который в первую брачную ночь заразит ее сифилисом.

Ренилл допил чай, отставил в сторону пустую фляжку и порывисто поднялся на ноги. Сорвал прохладников с рук и загривка, выбросил обратно в реку и ушел спать в каюту.

Утром он появился из нее преображенным. Авескиец из касты Отступающих исчез. Его место занял светлокожий светловолосый вонарец Высокочтимый, одетый в хлопчатую рубаху и брюки цвета хаки, в пробковом шлеме. Погонщик йахдини обратил взгляд к водам реки, к небесам, ко вселенной…

Невозможно было скрыть все признаки мальчишеского озорного веселья. Ренилл попытался — и потерпел поражение.

Ближе к вечеру они добрались до плантаций Бевиаретты. Ренилл расплатился с погонщиком, сошел на берег и быстро зашагал по узкой извилистой тропинке к дому. Кучка бронзовых голых малышей возилась в голубой пыли на дороге. Они еще не умели толком ходить, но поспешно прыснули в стороны на четвереньках, уступая дорогу Высокочтимому. Их нянька — смуглая пухлая девушка с медным значком трудолюбивой касты Потока, свисавшим на цепочке с зуфура — низко склонилась перед ним, застыв сутулым, поникшим воплощением покорности. Ренилл мельком взглянул на ее лицо — оно показалось знакомым — она наверняка уже служила на плантации во время его прошлогоднего визита — но имени Ренилл вспомнить не мог. Разумеется, она вела себя приличным и подобающим образом, но что-то в ее преувеличенном, раболепном смирении раздражало его.

Перестань пресмыкаться. Стой прямо, смотри мне в глаза.

Он прикусил язык. Все подобные слова были бесполезны. Хуже чем бесполезны, как он хорошо знал из прошлого опыта. Двадцать один год назад, десятилетним мальчиком, впервые оказавшись на плантации Бевиаретты и еще пылая либеральными идеями, почерпнутыми из книг но истории великой вонарской революции, он старательно внушал свои взгляды домашней прислуге, туземным товарищам по играм и рабочим плантации. По крайней мере один из его слушателей, девятилетний нибхой, принял поучения своего молодого хозяина близко к сердцу, храбро отказавшись склониться перед Превысшим Высокочтимым Ниеном во Чаумеллем, владельцем плантации. В результате нибхой был высечен до крови, что послужило причиной серьезного улучшения его манер.

— Ты видишь результат, племянник. — Наставительная речь дядюшки Ниена все еще отдавалась в ушах Ренилл а два десятка лет спустя. — Это твоя вина, следствие твоей глупости. Пора тебе осознать, что мы должны уважать свое достоинство, поддерживая некоторые традиции. Мы вонарцы, притом рода Возвышенных.

— Титул Возвышенных отменен. И, по-моему, правильно, — возразил он тогда. — И, может, мы и почти чистокровные вонарцы, но ты же знаешь, что в нас…

— Наследственные титулы отменены, но эта неразумная мера не аннулирует наследственного превосходства природного правящего класса и не меняет кодекса поведения нашего рода. Мы обращаемся с низшими мягко, если они того заслуживают, но без излишней снисходительности. Так лучше для всех.

— Но, дядя, почему же они низшие? И как мы можем считать себя высшими, если в нас самих…

— Мы должны выдерживать определенную дистанцию между господами и слугами.

— Но почему они должны всегда быть слугами? Разве это не их страна? И почему во Чаумелли притворяются, что они так уж намного лучше, когда мы сами…

— Одно из древнейших, благороднейших и славнейших вонарских имен…

— …когда в нас самих…

— … гордое наследие Вонара…

— …в нас самих авескийская кровь!

Ужасное молчание, страшный взгляд дяди Ниена — он сразу понял, что произнес непроизносимое, вымолвил неслыханное и что дядя, который с самого начала не проявлял большой любви, навсегда проникся к нему ненавистью и отвращением. Несчастье совершилось, сказанного было не вернуть, да ему, по правде говоря, и не хотелось отказываться от своих слов.

— Если тебе не хватает достоинства не вспоминать о заслуживающем сожаления поступке Сисквина во Чаумелля, будь по крайней мере любезен воздержаться от упоминания о нем вслух.

Какая речь! Какой нелепый, надутый, косный идиотизм. Он мог смеяться над ним теперь, но двадцать лет назад в этом не было ничего смешного.

— Мы — вонарцы, Высокочтимые, племянник, и мы во всем придерживаемся вонарских правил. И здесь, в Бевиаретте, мы не отклоняемся от них ни на йоту. Если ты хочешь стать своим в нашем доме — если ты вообще хочешь остаться здесь — ты примешь наши правила и будешь соблюдать их. Тебе, с твоей злополучной внешностью, придется приложить особые усилия, чтобы преодолеть природные недостатки. Готов ли ты к этому? Если нет, готов ли ты сам пробивать себе путь в этом мире?

Конечно, это была пустая угроза. Древний вонарский кодекс чести, которому так предан был Ниен во Чаумелль, непререкаемо обязывал дядю принять на себя полную родительскую ответственность за осиротевшего племянника — обеспечить ему кров, пропитание, одежду и образование как собственному сыну. Однако десятилетний Ренилл ничего об этом не знал, и перспектива голодать и нищенствовать на пыльных улицах привела его в ужас.

— Я постараюсь, дядя. — Он до сих пор помнил, как трудно эти слова сходили с его языка.

— Очень хорошо. Тебе разрешено остаться с испытательным сроком. По прошествии трех месяцев мы вынесем решение в зависимости от твоего поведения.

Несносный болван. Но тогда угроза казалась очень реальной, и долгое время он честно старался загладить порок своей неудачной внешности. Он очень старался соблюдать дух и букву вонарских понятий о пристойности, но навязчивое дружелюбие авескийских слуг и сверстников, выделявших его именно за неподобающую вонарцу внешность, преследовало его на каждом шагу. Ему никогда не удавалось добиться одобрения дяди, а когда тот снова вступил в брак, взяв в жены сладко улыбающуюся Тиффтиф в'Эрист, стало еще хуже, потому что за сладкой улыбочкой Тиффтиф скрывалась такая же, если не большая, ограниченность, как и у его дяди. Присутствие в доме подростка-племянника, отягощенного авескийской внешностью, строптивостью и интересом к туземным обычаям, было для нее почти невыносимо.

Она не замедлила проявить свою неприязнь. Все с той же сладкой улыбочкой. Шлепки, публичные выговоры, ограничение свободы — все для его же блага. Устное перечисление его многочисленных грехов — ради исправления его характера. Голод, сидение взаперти без воды — чтобы сделать из него хорошего мальчика. Дядя Ниен неизменно поддерживал все ее решения.

Это время было бы совершенно невыносимым, если бы не доброта домашних слуг, которые стали его друзьями. И лучшим из друзей была Собхи — тогда тридцатилетняя вдовушка — дряхлая старуха по местным понятиям, несмотря на прямую осанку, гладкую золотистую кожу и черные волосы. От нее всегда пахло таврилом, мылом и цветами лурулеанни. У нее был большой нос, кривые зубы, испачканные синим пальцы. Она была великолепна. Она командовала домашней прислугой, и именно она научила его говорить на кандерулезском как на родном языке, ходить, сидеть, стоять и держаться по-авескийски, есть йиштрой — местным кривым ножом, понимать полет огнежалов и завязывать зуфур на две дюжины различных ладов, читать знаки касты и вообще — становиться, хотя бы, на время, чем-то иным, нежели обузой и чужаком в доме собственного дяди.

Ему было лет двенадцать, когда Собхи снова вышла замуж. Год спустя она умерла в родах, и он бы, наверно, обезумел от горя, если бы не последнее, может быть, величайшее из ее благодеяний. Она успела познакомить Ренилла со своим седым родичем, умури Зилуром.

Умури — авескийский духовный наставник — ввел Юного ученика в аллегорический Дворец Духа, воображаемые, но точно нанесенные на мысленную карту залы, галереи и тайные ходы которого составляли величайшее здание человеческого разума, его мирские и духовные пути. Умури знал великое множество залов, и связь между ними, и то, что их разделяло, и влияние друг на друга различных уровней. Ни один смертный не способен постигнуть все величие этого здания, но Зилур, может быть, прошел по нему дальше, чем другие. Достигнув таких высот, мудрец не желал для себя ничего, кроме возможности разделить свое знание с другими, а молодой Ренилл оказался старательным учеником. Ко времени смерти Собхи, Зилур уже ввел его в первое преддверие, а в Первом Преддверии, как знает любой образованный авескиец, хранится Бальзам Духа.

Зилур помог ему тогда. Может быть, поможет и теперь. Но прежде, чем отправиться разыскивать мудреца, предстояло пройти неизбежное испытание.

Поднявшись на береговой откос, Ренилл увидел над собой Бевиаретту — дорогостоящую архитектурную диковинку. Дом плантаторов Бевиаретты копировал древнее жилище вонарских королей в Ширине, в честь которого и был назван. Но мощные каменные колонны, пышные украшения и тяжеловесное величие оригинала, возвышающегося среди ухоженного парка Ширина, казались смешными, будучи повторены в миниатюре из дерева на сожженной солнцем вершине авескийского холма. Ренилл и мальчиком не любил этот дом, но только побывав в Ширине, понял, почему.

Тропа, поднимающаяся на холм, была вымощена привозным камнем и обсажена чахлым привозным же кустарником, который не желал приниматься на здешней почве. Ренилл подошел к парадной двери и постучал. Мальчик-слуга впустил его в переднюю, подхватил саквояж и, непрестанно кланяясь, провел в гостиную, где на золоченых, обитых парчой креслах и кушетках расположились Высокочтимые. Живописная группа собралась у боковой стены, где стояли серебряные ведерки со льдом, из которых виднелись изящные горлышки бутылок белого вина, кувшины с охлажденным кофе и ликерами. Тут же стояли вазы вонарских фруктов, блюда с ореховыми бисквитами, засахаренными орехами и кремовыми птифурами — легкая закуска, какую можно увидеть на столе богатого ширинца.