— Больше, чем мои — для тебя. — Гочалла отвела взгляд. Ее каменная твердость, казалось, дала трещину. — Ты изменила мне и… очень обидела меня, но так и не попросила прощения, не пролила ни единой слезы…

— Сколько я их пролила!

— Не верю!

— Это так, и поверь, я глубоко, искренне сожалею, что причинила тебе боль. Я совсем не хотела ничего дурного, я не думала, что ты будешь так мучиться. Думала, ты даже не узнаешь. И теперь мне очень жаль, мне стыдно, и я готова на коленях умолять о прощении, если это тронет твое сердце. Лучезарная, примешь ли ты мое раскаяние и любовь?

— Если ты честна со мной…— Гочалла на мгновенье заколебалась, но тут же вспыхнула: — О, что ты за актриса когда тебе это выгодно. Сколько чувства, какая искренность — и все это ложь! Я слаба, а ты слишком хорошо научилась играть на моих слабостях. Но на этот раз ты не обманешь меня — я знаю, чего ты добиваешься!

— Ты имеешь право сердиться. Но неужели гнев заставит тебя пожертвовать моей свободой, здоровьем, самой жизнью?

— И всегда ты думаешь о себе, только о себе!

— Нет, я думаю и о тебе. Рано или поздно твой гнев остынет, и ты пожалеешь о том, что сделала. Но будет уже поздно, и ты проведешь остаток жизни в тщетных сожалениях. Умоляю тебя, мама, измени свое решение сейчас, пока еще есть время — хотя бы ради себя, если не ради меня.

— Ни слова больше! — Гочаллу трясло. Глубоко вздохнув, она застыла на мгновенье, овладевая собой, и продолжала уже спокойнее: — Твои жалобы и упреки обычны для мелочных людей. Речь идет не о твоих прихотях. Благо Кандерула превыше всего. Но о чем я говорю с тобой? Тебе не дано понять, что значит любовь к своей стране.

Джатонди с минуту молча смотрела на мать, затем заговорила совсем другим тоном:

— Хорошо, сиятельная, поговорим о Кандеруле, благо которого значит для тебя так много, что ты с нетерпением ждешь для него дархальских правителей. Поговорим о Кандеруле, которому не избежать перемен, тех или иных. Гочалла цепляется за старые обычаи, которые полагает непревзойденными, но она стремится к невозможному. Мир меняется. Старые обычаи ушли в прошлое, и их не вернуть. Время, когда наследственным правителям покорялись, не раздумывая, миновало.

— Не все еще забыли свой долг.

— Какой долг! Долг пресмыкаться перед гочаллой или перед божеством?

— В этом великая правда мира, основа нашего бытия. На что еще нам опереться! Что остается нам, если не это?

— Надежда на лучшее.

— Лживая надежда. Ты не только неверна, но еще и невежественна. Ты мелко мыслишь. То «лучшее», на которое ты надеешься, — мыльный пузырь. И на эти блестящие игрушки ты готова променять сокровище!

— Старые сокровища потеряли цену. Что не может приспособиться к изменяющемуся миру — гибнет, как гибнет на наших глазах УудПрай. Отец это понимал. Вспомни, отец настаивал, чтобы меня послали учиться в Вонар, потому что он понимал неизбежность перемен, и видел, что запад…

— Не смей говорить об отце, ты не имеешь права!

— …видел, что запад захватывает наш мир. Хороши они или плохи, новые идеи пускают корни, и для Кандерула уже нет возврата к прошлому. Боги больше не ходят среди нас. Они вернулись к себе. Правитель больше не божество среди смертных…

— Не слышу тебя!

— И тот, кто не склонится перед будущим, будет раздавлен.

Несколько мгновений длилось молчание. Джатонди не сводила глаз с лица матери, а та смотрела прямо в стену.

— Ты наконец показала мне, чего стоишь, — заговорила Ксандунисса, и голос ее был суше летних месяцев, но в глазах блестела влага. — Теперь я понимаю тебя. Ты сможешь обсудить свои блестящие современные идеи со своим новым повелителем, НирДхаром. Он, несомненно, будет благодарен тебе за поучения, и надеюсь, ты также получишь удовольствие от бесед с ним. Со мной тебе больше говорить не о чем. Я никогда больше не заговорю с тобой.

Гочалла вышла и заперла за собой дверь.

Сумерки. Последние яркие полосы заката померкли на небе. Паро принес ужин, зажег светильники и удалился. Глядя в окно, Джатонди механически отправляла в рот ложку за ложкой тушеных физалий. За окном темнело, в горячем мареве поблескивали звезды.

Ждать уже недолго, размышляла Джатонди. Скоро дожди начисто отмоют землю. Времени мало.

Еще сама не поняв, что у нее на уме, девушка начала собираться. Одежда, скромные украшения, гребешок, зубная щетка, пилочка для ногтей, несколько памятных вещиц были быстро уложены в легкий саквояж. Поверх всего — фляжка с водой из умывальника. Несколько хлебных корок, пара спелых фуршиб на обед — и саквояж полон, хоть и не тяжел.

Она оглядела себя. Решила: одежда подойдет. Скромное, не привлекающее внимания платье. На поясе простой полосатый зуфур. В его складках скрывается маленький кинжал и пара цинну — все ее деньги. А вот обувь… не годится. Она быстро сменила изящные туфельки на пару крепких сандалий, и можно было отправляться, однако Джатонди решила выждать, пока мать и Паро уснут. Слуга, к счастью, ложился рано. А мать, хотя и часто маялась бессонницей, с темнотой закрывала в спальне ставни…

Прошел час, ночная темнота сгустилась над садом, и хор мошкары звучал все громче. В душном воздухе чуть повеяло прохладой. Когда взошла луна, Джатонди сбросила легкий саквояж из окна своей комнатки на третьем этаже и спустилась следом по веревке, которую сплела из связанных простыней, покрывала и занавесок. Конец веревки футов на восемь не доставал до земли. Джатонди отпустила руки и спрыгнула, приземлившись на вскопанную грядку, не удержалась на ногах и рухнула на землю. Поднявшись, убедилась, что ничего не повредила, подняла саквояж и внимательно осмотрелась. Не считая освещенного окна ее спальни, окна УудПрая были темны. Никаких признаков жизни, кроме треска цикад. Перед ней расстилалась пыльная, бледная в лунном свете равнина, на краю которой горели огни ЗуЛайсы. Девушка бросила последний взгляд на дворец и, расправив плечи, пошла прочь.

Путь до города был долог и утомителен. Джатонди не привыкла к пешим прогулкам. Она не раз с тоской вспомнила о королевском фози, древнем, но по-прежнему величественном сооружении, в котором, благодаря рессорам и мягким подушкам, так приятно было путешествовать. Паро мог без остановки довезти фози до самого города за каких-нибудь три часа, даже в самую жаркую погоду. Пешком ей так скоро не добраться, зато сейчас не придется жариться на безжалостном солнцепеке.

Саквояж мешал двигаться, и все же девушка шагала довольно проворно. У Пирамахби она остановилась напиться, но в зловеще темневшие под луной руины заходить не стала. Задерживаться здесь тоже не хотелось.

Луна уже садилась, когда она добралась до окраин ЗуЛайсы. Стояла глубокая ночь, и хотя городская жизнь не прекращалась круглые сутки, обычно в такое время на улицах бывало тихо. Но только не сегодня.

Огни, шум толпы и оживление нарастали по мере того, как девушка приближалась к центру людского улья. Шум, громкий гомон, недовольство, выплескивавшееся в горьких жалобах и упреках. Все против вонарцев, заметила девушка. Проповедники Сынов призывают к бунту именем Аона. Джатонди ожидала появления солдат Второго Кандерулезского, готовых подавить беспорядки среди местного населения, как они уже проделывали это не раз. Но теперь толпы были слишком велики и враждебны. Джатонди быстро поняла, что фанатиков уже не сдержать силой — это не привычные беспорядки.

В такую ночь вонарская резиденция, конечно, окажется крепко заперта и под надежной охраной. Наверняка, подумала Джатонди, у, ворот ее задержат. Однако если назвать себя, то должны впустить. А во Трунир, когда услышит что заставило ее просить убежища, не откажет в помощи.

Джатонди старалась не думать о том, встретит ли в резиденции Ренилла. Вообще-то, он там работает. Наверняка рано или поздно они столкнутся. Он, может быть, смутится при встрече с ней. Она свое дело сделала, о чем с ней еще говорить?

Но ведь он звал ее уйти с ним. Возможно, он говорил не всерьез. Тогда зачем вообще было говорить? Он ничего не выигрывал, наоборот, рисковал получить пулю в лоб.

А если бы не Паро со своим пистолетом, приняла бы она тогда его предложение? Тогда, когда угроза ненавистного брака еще не выгнала ее из УудПрая? Пошла бы она за вонарцем по доброй воле? Быть может.

А теперь? Если бы он снова позвал ее? Это вряд ли. А если все-таки? Что ей ответить? Этот вопрос так занимал Джатонди, что она почти не замечала дороги. Между тем толпа вблизи Сумеречных Врат стала гуще, а шум громче. Люди подзадоривали друг друга и страсти разгорались. Особенно раздражал толпу вид стоявших у Врат солдат в серо-коричневой форме. Джатонди же в задумчивости не заметила, что острый взгляд из толпы выхватил золотой венчик — знак касты Лучезарных — свисавший с ее зуфура; не видела, как те же глаза скользнули к ее лицу, сощурились, узнав; как обменялись знаками затесавшиеся в толпу недовольных молчаливые люди в темных плащах…

Джатонди и не подозревала, что за ней следят. Она не Думала об опасности, пока та не настигла ее, но было уже поздно. Когда она проходила мимо темного провала переулка, оттуда высунулась рука и затащила девушку в темноту. Саквояж выпал у нее из рук, Джатонди вскрикнула, но другая рука тут же зажала ей рот. Новые руки вцепилась в ее плечи и одежду с пугающей силой, и, как ни билась пленница, ей не удавалось стряхнуть их. Кто-то высокий и крепкий обхватил ее сзади, зажимая одной рукой рот и нос, перекрывая крик и дыхание. Девушка почувствовала, что ее отрывают от земли. Лицо уткнулось в грубую ткань. Крикнуть она не могла, и ничего не видела.

Отбиваться локтями не получалось: обе руки были крепко прижаты к бокам, но ногами она лягалась что было силы, пока не почувствовала, что второй враг схватил ее за лодыжки. Теперь ей оставалось только глупо и бесполезно извиваться, и столь же тщетно пытаться вздохнуть. Легкие разрывались, и под веками вспыхнул фейерверк искр. Потом красные огни в глазах померкли, и девушка соскользнула в беспамятство, где из всех эмоций оставалось одно лишь изумление. Разве она не Лучезарная из касты жрецов и правителей, разве особа ее не священна? Какой авескиец низшей касты осмелится поднять на нее руку? Невозможно представить! Изумление было последним, что она унесла с собой в пустоту.

Мир возвращался постепенно: ощущение твердой поверхности и теплого воздуха, боль. В мыслях полная неразбериха. Первым из чувств вернулся страх.

Джатонди открыла глаза. Голова болела, в горле жгло. Щека прижималась к какой-то твердой поверхности, не теплой и не холодной. Шпильки где-то потерялись, и волосы разметались вокруг длинными иссиня-черными прядями. Окружающую ее обстановку удалось разглядеть не сразу. С глазами что-то было не так: видно, она их повредила. Взметнулся страх, но быстро отступил, когда она разглядела над собой свисающий на цепочках зеленоватый шар. В нем шевелились светящиеся, мерцающие точки.

Хидри, вот откуда этот неверный свет. Этот вид освещения почти забыт после прихода вонарцев с их современными керосиновыми лампами и поразительными газовыми фонарями. Здесь, однако, еще сохранились старинные обычаи.

Только вот где это — здесь?

Никогда в жизни не бывала Джатонди в таких комнатах: стены, пол, потолок — все из странного переливчатого вещества. Стекло? Фарфор? Камень? Словно застывшая вода темного моря, отражающая в неподвижной глади мерцающие зеленые звезды. Она видела в этих крошечных волнах и собственное отражение. Мириады крошечных отражений, каждое чуть искажено, так что представление о реальности быстро терялось, если разглядывать их слишком долго. Гочанна моргнула, и крошечные лица сотен маленьких Джатонди моргнули вместе с ней, каждое чуть по-своему, каждое неуловимо чужое.

Голова кружилась, но взгляду негде было отдохнуть. Оставалось только опустить веки, отгораживаясь от безумия, и только после этого вернулась ясность мысли. В голове вертелись тысячи вопросов.

Кто посмел коснуться враждебной рукой Лучезарной? Люди запада, пренебрегавшие кастами, не задумались бы. Однако Джатонди смутно понимала, что ее похитители — не иноземцы. Другие Лучезарные, из жрецов или правителей? Из всех авескийцев только они могли решиться на подобное.

Жрецы.

Теперь она поняла, где находится. Конечно же, они унесли ее в ДжиПайндру. Больше некуда. Но что задумали Сыны? Всего несколько дней назад они писали гочалле Ксандуниссе, предлагая ей союз. Матери не нравилась эта мысль, но она пока не дала решительного отказа. Насколько было известно Сынам, она еще могла согласиться. А в этом случае нападение на единственную наследницу гочаллы кажется бессмысленным. Если, конечно, появление в УудПрае вонарского шпиона не сочли безмолвным ответом гочаллы. Сынам неоткуда было знать, что мать не принимала у себя вонарца и даже не знала о нем. Они должны были счесть, что правительница склонилась на сторону запада. Какая горькая насмешка!

Итак, если Сыны Аона оказались во власти подобного заблуждения, похищение легко объяснить. Шантаж или месть — а может быть, и то, и другое. Им не приходит в голову, что Ксандунисса только обрадуется: ее избавили от непокорной дочери! В сущности, ВайПрадхи оказали матери услугу.

Джатонди начала задыхаться, боль в висках и в горле усилилась. Не время давать волю чувствам. Нужно подумать. Вероятно, ей не грозит непосредственная опасность: они наверняка попытаются торговаться с гочаллой прежде, чем решатся причинить малейший вред ее дочери — но часы уже идут.

Можно ли их убедить? Договориться с ними? Может, они поймут, что их добыча не представляет больше ценности? Отпустят ли ее, поняв, что держать в плену бывшую гочанну бесполезно, а убийство ничего им не даст? Возможно, но такой разговор нужно вести с кем-то, облеченным властью, а когда представится такая возможность?.. Однако рано или поздно дверь откроется, и кто-то войдет…

Дверь? Где она?

Глаза Джатонди распахнулись сами собой. Снова дрожащий, мигающий свет и мириады крошечных лиц. Отовсюду на нее смотрела она сама, отраженная в бесчисленных кривых зеркалах, но нигде ничего похожего на дверь или проход. Ни одного шва на поверхности морской глади. Отсюда нет выхода…

Смешно. Просто необычная архитектура, вот и все. Она пробежала глазами по переливчатым стенам. Двери не видно. Отлично. Значит, она невидима. Чего нельзя увидеть, можно нащупать. Но о том, чтобы встать и начать ощупывать стены, пока нечего и думать: слишком кружится голова, слишком шумит в ушах, да и дверь все равно наверняка заперта. Нужно немного отдохнуть. Джатонди осталась сидеть, забившись в угол, прижимаясь спиной к неровной твердой стене. Множество лиц насмешливо уставились на нее со всех сторон, но на этот раз девушка не отвернулась от них, потому что ей показалось, будто маленькие губы шевелятся, хотя она точно знала, что ее рот плотно закрыт. И звучали слова, слова, которых она не произносила, если только разум не отказывал ей.

Избранная возлюблена Аоном-отцом, она — его сокровище и Невеста Его. Она супруга Бесконечности, Матерь Вечности, предпочтенная Им из всех смертных. Здесь будет она Восславлена и познает Сияние, кое есть разум Отца. Его сила преобразит ее, в Его божественности обретет она полноту, ибо она — Сосуд, исполненный вечным Светом Его.

Слова лились и лились, но Джатонди не понимала их смысла, и ее захлестывал ужас. Девушке понадобилось несколько секунд, чтобы овладеть собой. Пришлось снова закрыть глаза, потому что зрелище бессчетных искаженных рожиц, уставившихся на нее отовсюду, мешало рассуждать здраво.

Закрыв глаза, она сумела сосредоточиться на шепчущих голосах — мужских голосах (или не мужских?). Конечно, это Сыны Аона, это их свистящий шепот. Назойливые, вездесущие голоса не смолкали. Возможно, безумная проповедь должна была утешить и успокоить пленницу, но на Джатонди она оказала обратное действие. Очень скоро девушка не могла больше их слушать. Она закрыла руками уши. Стало легче, но все-таки звук проникал и через плотно прижатые ладони. Джатонди постаралась отстраниться от тихого шепота, думая о другом. Знай она пути Дворца Света, могла бы послать свой разум в полет сквозь время и пространство. Но девушке приходилось полагаться только на врожденное умение сосредотачиваться.

Думать о положении, в котором она оказалась, не хотелось. Вместо этого Джатонди стала обдумывать, что скажет, когда наконец встретится с похитителями лицом к лицу. Она представляла себе разные повороты беседы, и ни один не внушал особых надежд. Но подготовиться надо, хотя это и нелегко, потому что голова в тумане, и мысли ворочаются странно медленно. Девушка подозревала, что сумятица в мыслях как-то связана с ароматом курений, которым пропитан теплый воздух. Странно, что она не заметила его раньше — сонный, дурманящий запах, сладковатый и нечистый. Она закашлялась и помотала головой, но запах преследовал ее. Во рту появился привкус кислого молока, ее затошнило. Джатонди открыла глаза, и бесконечные лица, гримасничая, снова зашептали ей в уши.

Избранная — невеста отца-Аона. В невыразимый миг Восславления познает она несовершенство смертного сознания и отвергнет его ради совершенного самоотречения.

Замолчат ли они когда-нибудь?!

Она старалась отвлечься, вспоминая, книг и, игры, стихи; перебирая воспоминания, мечты и надежды. Постепенно тошнотворный гнилостный аромат оказал свое действие, и девушка забылась беспокойным сном. Очнулась она разбитой и усталой. На полу рядом с ней стоял поднос с едой. Где была скрыта дверь, оставалось тайной. Хуже того, она упустила случай поговорить со своими тюремщиками.

Глаза жгло. Джатонди сморгнула слезы и занялась подносом. Под серебряным колпаком обнаружилось угощение, достойное самого гочаллона НирДхара. Восемь блюд, изысканных и дорогих, приправленных бесценными пряностями, украшенных серебряным листом и цветами лурулеанни. И это тюремный обед? Джатонди отведала Нефритовой Птицы Дождя, белое мясо которой было окрашено зеленью из смеси шафрана и таврила. Отлично приготовлено, насколько она могла судить, и конечно, весьма редкое блюдо, только есть Джатонди не могла. Вообще не могла. При виде пищи ее тошнило.

Ей принесли три кувшинчика с напитками. В одном была прохладная вода с легким привкусом лимона. Джатонди напилась и плеснула немного приятно пахнущей влаги на лицо, шею и ладони.

Избранная вбирает в себя вечность. Она — проводник жизненной силы, торжествующей над беспредельной тьмой. В лоне ее прошлое сливается с будущим. Через нее воплощает Отец в смерти бесконечную жизнь.

Сколько можно!

Джатонди проглотила рыдания. Нужно отвлечься, отвлечься на что-то важное — и она позволила себе думать о Ренилле. Его лицо, голос, время, проведенное с ним — в памяти всплывали тысячи мелочей.

Тут было о чем подумать — но и эти воспоминания не бесконечны. Джатонди решила поберечь их. Словно скряга — накопленные монеты, она подолгу рассматривала каждое мгновенье, каждую подробность.

Последнее мгновенье — его изгнание из УудПрая. Она помнила его слишком хорошо. Вивури только и дожидались, пока он покинет убежище. Да, у него был волшебный талисман, но сумел ли вонарец использовать его? Разве дано людям запада по-настоящему постигнуть авескийскую магию?

Добрался ли он до ЗуЛайсы?

А если добрался, где он теперь? Джатонди могла позволить себе роскошь дать волю воображению.

Если он уцелел, что делает теперь?

Конечно, о ней не вспоминает.

А может, вспоминает?

Девушка позволила себе помечтать. Все равно заняться больше нечем. Если он добрался до города. Если… А в городе мятеж.

Любого вонарца готовы растерзать в клочья.

Джатонди задумалась, увидит ли еще когда-нибудь Ренилла. Да и других?..

Землекопы работали слишком медленно. Если так пойдет, они и к ночи не закончат. Ренилл нахмурился. Разумеется, пригрози им наказанием, туземцы начнут шевелиться быстрее, но Ренилл не мог заставить себя угрожать им. Бедняги работают с раннего утра, а теперь уже за полдень — час, когда все разумные создания ищут укрытия от авескийского солнца. Он сам, хотя и не занят тяжелым трудом, обливается потом под чужой рубахой цвета хаки и пробковым шлемом. А каково кули, роющим землю на дне глубокой ямы?

Они и без того за последние несколько дней совершили чудо — укрепили стены, забаррикадировали окна, выставили пушки, распределили запасы оружия и провизии по складам, вырыли траншеи и насыпали редуты. Окружили резиденцию частоколом, выкопали за ним ров, насыпали вал высотой в пять футов, а теперь копают внутренний ров, который предполагается утыкать по гребню кольями краснозуба. Работали день и ночь в ужасных условиях, и это когда большинство авескийцев разбегаются подальше от прежних вонарских господ. Ренилл решил объявить получасовой перерыв, и рабочие мгновенно бросились в тень.

Ренилл осмотрел готовые укрепления. Примитивно, однако должно сработать. Жаль, что во Трунир не начал земляные работы раньше. Протектор все медлил, так как считал угрозу нападения несерьезной. Однако до катастрофы не дошло — во Трунир для этого слишком осторожен и предусмотрителен.

Только какие укрепления остановят возмущенное население целой страны?

— Ренилл!

Знакомый женский голосок раздался за спиной, и Ренилл неохотно обернулся к Тиффтиф во Чаумелль. Тетушка наступала на него с распростертыми объятиями и умильно-жалобным выраженьем на лице. Следом шла Цизетта в'Эрист, качая на руках отвратительного лесного младенца Муму Великолепного. Обе дамы оберегали белизну лиц широкополыми шляпами и невыносимого изящества кружевными вуалями, а Тиффтиф к тому же вооружилась легким кружевным зонтиком. Ренилл подавил вздох. Дядюшкины жена и племянница, избалованные вседозволенностью, выказывали шумную, утомительную нетерпимость к малейшим неудобствам. Очень прискорбно, потому что пока положение не выправится, жизнь в резиденции неизбежно будет становиться все тяжелее. Если положение выправится.

— Ренилл, милый мальчик, ты меня поймешь… Вряд ли, Тиффтиф…

— Я взываю к твоему рыцарству. Помоги нам. Спаси двух попавших в беду женщин! — Она замолчала, оглядываясь кругом, и заметила совсем другим тоном: — Какие бездельники эти желтые! Полюбуйтесь-ка, валяются в тенечке! И ты это позволяешь?

— В данный момент они выполняют мой приказ.

— Что за глупости! Ты бы лучше взялся за плетку. Разве что для тебя! Вслух он сдержанно пояснил, выбирая доводы, доступные ее пониманию:

— Нам лучше поберечь рабочую силу.

— Ты надеешься заслужить подобной мягкостью их благодарность? Уж не думаешь ли ты, что они ответят тебе уважением? Да они просто сочтут тебя дураком! — На мгновение Ренилл снова увидел перед собой женщину, памятную с детства. — Ба, тебе нечего и думать управиться с плантацией!

— Что я могу для тебя сделать, Тиффтиф? — Ренилл любезно улыбнулся.

— Помоги нам, милый мальчик. Спаси нас!

— Именно этим мы и занимаемся. В случае нападения…

— Мы здесь сходим с ума, — сообщила ему Тиффтиф. — Условия невыносимы, настоящий сумасшедший дом. Мы этого не переживем. Не можешь ли ты воспользоваться своим влиянием, чтобы помочь нам, Ренилл? В конце концов, мы — твои родственники.

— В чем дело?

— Мы задыхаемся! — горестно пропела Цизетта. — Жара и толпы людей кругом. Это просто ужасно! Мы с тетушкой и Муму ютимся в одной комнатушке с четырнадцатью женщинами и детьми! Я не преувеличиваю — сама пересчитала. Мы не можем так жить. Это нездорово!

— Согласен, — признал Ренилл. — Сожалею о причиненных вам неудобствах, но вы должны понимать, что резиденция забита людьми. Мы дали убежище сотням вонарцев. Последние несколько дней они прибывали десятками, и…

— Они тебе не родня, — напомнила Тиффтиф. — ты им ничем не обязан. А мы…

— Мы ужасно страдаем, — вмешалась Цизетта. — Невозможно уединиться, ни минуты покоя. Женщины поминутно входят и выходят, болтают и плачут всю ночь, а дети… Ох, они просто ужасны: визжат, шныряют под ногами. Шум, жара, запахи — они совершенно невыносимы! Я лишилась сна. Крикливая, настырная мадам Зувилль требует, чтобы окно оставалось открытым, и мухи тучами летят в комнату. Мой малютка Муму растолстел на них, но всех ему не съесть. От них невозможно избавиться. Они попадают в еду, и это отвратительно, а слуг, чтобы отгонять их, почти не осталось, нет даже приличного нибхоя, все разбежались, да еще эти желтые ограбили нас. Мы не так воспитаны, чтобы переносить это! О, Ренилл, ты должен нам помочь, ты — наша единственная надежда. — Цизетта подплыла поближе, чтобы положить ладонь ему на рукав, и подняла прелестные голубые глазки, не потерявшие прежнего блеска. — Пожалуйста, пожалуйста, Ренилл, ты ведь нам поможешь, правда?

Впечатление испортило присутствие Муму Великолепного.

— Я помог бы, если мог, — не покривив душой, заверил ее Ренилл. — Но я ничего не в состоянии сделать. Резиденция переполнена, и во всех комнатах полно народу.

— Но ведь твой кабинет свободен, — живо возразила Тиффтиф. — Приличный маленький кабинет нас вполне устроит. Я не сомневаюсь, дорогой, что могу положиться на твое рыцарство? — тетушка с умоляющей улыбкой поглядела на него.

— Я бы рад, — Ренилл с трудом сдержал усмешку, — но со мной сейчас живет дядюшка Ниен. А также Квисс в'Икве с двумя сыновьями, Факвенц Зувилль с лакеем, пара заместителей вторых секретарей и, со вчерашнего дня, писец из счетной палаты. Так что, как видите, ваше предложение едва ли осуществимо.

— Может быть и так, — задумалась Тиффтиф. — Нельзя же думать только о себе. Тогда вот что тебе придется сделать. Прикажи кому-нибудь из этих кули взять обрезки досок и отгородить для нас с племянницей уголок большого зала. Желательно, чтобы в этом уголке оказалось окно, из тех, что еще не загорожены. Поставьте туда две кровати, платяной шкаф и умывальник, и нам больше ничего не нужно. Ну вот, Ренилл, ты ведь не можешь отказать своей приемной матери в таком пустяке?

Приемной матери? Ренилл подавил смешок и с непроницаемо серьезным лицом ответил:

— К несчастью, я не смогу дать убедительного оправдания подобному приказу. Видите ли, в первую очередь кули должны закончить укрепление резиденции. Я не могу отвлекать их на другие работы, пока не закончена эта. Да и дерево сейчас тратить нельзя — доски нужны для частокола, для окон, для баррикад и ловушек. А кроме того, скоро кончатся дрова, и нам не на чем будет готовить. Вы ведь понимаете?

— Неужели ты в самом деле веришь, что желтокожие нападут на резиденцию? Что они осмелятся? — Глаза тетушки потемнели от тревоги.

— Да. — Рениллу расхотелось смеяться.

— Почему же, в таком случае, во Трунир не введет сюда Второй Кандерулезский?

— Он опасается нагнетать обстановку. Однако в Малом Ширине полно войск.

— Фу! — тряхнула головой Цизетта. — Ты просто пугаешь нас, Ренилл, но я вижу тебя насквозь. Ты просто не хочешь помочь мне, тетушке и Муму. Но найдутся люди, которые о нас позаботятся. Найдутся люди, не такие малодушные, как ты. Тот мужчина с. усиками, как там его зовут?

— С усиками?

— С прекрасной каштановой шевелюрой и густыми усами. Он их так дерзко закручивает. Высокий, располагающей внешности, и так прекрасно одет! Словно вышел прогуляться по ширинскому бульвару. Думаю, это признак самоуважения. И дисциплины. Люди, которые при любых обстоятельствах сохраняют вонарскую элегантность, меня восхищают. Это не каждому дано. Этот человек… ты, конечно, знаешь, о ком я говорю. Кто он?

— Второй секретарь Фескье Шивокс, — холодно сообщил ей Ренилл.

— Фескье Шивокс! Имя, вполне достойное такого человека. Второй секретарь! Звучит так гордо и величественно. — Цизетта округлила огромные глаза. — Он ведь выше тебя чином, да, Ренилл? Извини, я в этом ничего не понимаю… он не твой начальник?

— Непосредственный начальник.

— Ну конечно, — она серьезно кивнула. — Значит, он очень важная особа?

— Гораздо важнее меня.

— Он кажется очень милым человеком. — Цизетта запечатлела нежный поцелуй на плоской безносой мордочке лесного младенца. — По-моему, Муму тоже так думает.

— Не сомневаюсь.

— Убеждена, что Фескье — прекрасной души человек. Мы с Муму обратимся к его щедрости.

— Кто может устоять перед вами? Особенно перед Муму.

— Ты устоял, чудовище!

— Не суди по наружности — моя душа не слишком прекрасна.

— Знаешь, Ренилл, — поджала губки Цизетта, — мне тебя жаль. Другая бы рассердилась, но я просто жалею тебя.

Ренилл не сразу нашелся с ответом. А Тиффтиф и Цизетта круто развернулись и направились ко входу в резиденцию. Их вуали негодующе развевались. Ренилл дождался, пока они скроются из виду, потом взглянул на одолженные у приятеля часы. Полчаса давно прошло. Ренилл подал знак, и кули вернулись к работе.

За стеной ворчал раскаленный город.

В вечном мраке Святыни ДжиПайндру дни и ночи неразличимы. КриНаид-сын, одинокий среди безмолвных теней, не замечал и не считал уходящих дней и часов. Одинокое путешествие сквозь пустоту нельзя было ни описать, ни измерить временем. Оно должно было завершиться успехом — или же полным исчезновением, вершиной самоотречения. Все его усилия были направлены только на одно: найти Отца, который не мог покинуть своего первенца здесь, в Исподнем мире. КриНаид отыщет его, коснется безграничной мощи Сияния, и тогда настанет конец его прозябанию. Мир придет в порядок, больше он не допустит того коварно подкрадывающегося разложения, которое, по мнению жреца, началось, когда первый вонарец ступил на землю Авескии.

Приход первого корабля лишенных касты мучнолицых чужеземцев два столетия назад не внушал опасений. То были купцы — обычные охотники за наживой, которые хотели всего лишь выгодной торговли между Авескией и своим родным Вонаром. Их было так мало, что никто — даже Сознающий Сияния — не заподозрил тогда, к чему приведет это столкновение. Год за годом влияние и власть чужаков росли — поначалу так медленно, что никто и не замечал, как они набирают силу. Затем несколько важных договоров с близорукими и алчными правителями, и наконец — введение военных частей и окончательное превращение вонарцев из скромных поселенцев в признанных хозяев страны.