Выйдя из спальни в гостиную, она вдруг, к собственному удивлению, непроизвольно остановилась у двери, ведущей в коридор. Элистэ совсем забыла, что в прежние времена, отправляясь на прогулку, всякий раз задерживалась на этом месте, прислушиваясь, не идет ли кто по коридору. Ноги вспомнили старую привычку сами собой. Снаружи было тихо. Элистэ чуть приоткрыла дверь, выглянула в щелку и, не заметив ничего подозрительного, открыла дверь пошире. Высунув голову, она быстро осмотрела темный и пустой коридор, потом тихонько выскользнула из гостиной, прикрыла за собой дверь и легко, как котенок, прошмыгнула к винтовой лестнице для прислуги. Спускаясь совершенно бесшумно по ступенькам, она вдруг застыла на середине лестницы, прижалась спиной к стене, затем пошла с удвоенной осторожностью, вспомнив, что ступеньки в этом месте немилосердно скрипят.

Еще несколько мгновений, и Элистэ оказалась в кухне; в очаге догорали угли, отчего духота становилась еще невыносимей. Две кухарки беспокойно ворочались на соломенных подстилках, положенных на пол прямо под распахнутым окном. Возможно, их потревожил свет лампы. Одна из кухарок что-то пробормотала во сне, и Элистэ замерла, затем осторожно двинулась дальше. Через темный чулан девушка выбралась на крыльцо и полной грудью вдохнула свежий ночной воздух. Сердце отчаянно забилось, душу охватил давно забытый восторг запретного наслаждения. Элистэ подняла глаза к черному небу, отыскала затуманенную луну. Газоны и сады едва виднелись во мраке. Как хорошо, что она догадалась прихватить с собой лампу – освещение ей понадобится.

Спрыгнув с крыльца, Элистэ быстро побежала по газону. Двигаться шагом было бы менее утомительно, но впереди предстоял длинный путь, а времени оставалось слишком мало. Она пролезла сквозь живую изгородь, пробежала по благоухавшему розами саду и оказалась среди полей. Всего один раз оглянулась она на конюшню, где в заточении томился Дреф, а затем решительно двинулась на юго-восток, к темневшим вдали лесистым холмам.

Ей понадобилось двадцать минут, чтобы достичь дерривальского леса. Несмотря на длительный перерыв в ночных прогулках, Элистэ почти не сбилась с дыхания – должно быть, частые верховые прогулки помогли ей сохранить хорошую форму. Вокруг высились огромные, уходящие вверх стволы. Над головой темнел полог из ветвей, начисто заслонивший луну. Хотя теперь пришлось довериться слабому, мечущемуся свету лампы, Элистэ не замедлила бега. Вскоре она оказалась у пруда, на противоположном берегу которого находились крестьянские лачуги. Обычно их окна с захода солнца и до петушиного крика оставались темными, однако сегодня ночью в двух хижинах горел свет – нетрудно догадаться, в чьих именно.

Обогнув пруд и деревню, Элистэ побежала дальше. Вскоре дорога пошла в гору, и бежать стало труднее. Она добралась до первого из холмов, поросших лесом, с трудом продираясь сквозь кусты и заросли по узкой, но хорошо памятной ей тропинке. У поворота, возле большой, поросшей мхом скалы, где в прежние времена она нередко устраивала себе привал, девушка по привычке чуть было не остановилась, но заставила себя бежать дальше. Подъем становился все круче, и ей поневоле пришлось перейти на шаг до самой вершины, пока тропинка не пошла на спуск и двигаться стало легче. Затем начался новый подъем – вдоль каменистого русла высохшего ручья. Наконец тропинка привела Элистэ на маленькую плоскую поляну. Дальше, судя по всему, двигаться было невозможно – вверх отвесной стеной поднималась голая скала, футов на сто, а то и больше. Однако девушку это не смутило. Она уверенно повернула налево и добежала до заросшего грибами старого пня, меж вывороченных корней которого лежал гладкий камень. Элистэ отпихнула камень в сторону, и под ним обнаружилась маленькая, обложенная плиткой выемка, в которой находился бронзовый рычаг. Она решительно, почти грубо дернула рычаг на себя, потом, гораздо осторожнее, вернула его на место. Эту операцию она повторила еще дважды, после чего, задвинув камень обратно, села наземь и стала ждать.

Ожидание оказалось недолгим. Не прошло и десяти минут, как в отвесной скале, футах в пятнадцати от земли, засветилось мерцающее пятно – днем это свечение было бы невозможно заметить. Элистэ внимательно смотрела, как пятно медленно опускается вниз. Поверхность скалы зашевелилась, словно расплавленная лава, потом пошла пузырями, свечение усилилось, и внезапно из каменной стены на землю ступила человеческая фигура. Призрачный свет сразу же исчез.

Встав на ноги, Элистэ радостно воскликнула:

– Дядя Кинц!

– Моя милая девочка! – улыбнулось привидение с неподдельной радостью. – Как давно я тебя не видел!

Несмотря на то что Кинц по Дерриваль возник из ничего, словно ночной демон или нечистый дух, невозможно было представить, чтобы кто-то мог бояться этого щуплого и маленького человечка, ростом чуть меньше самой Элистэ, с высохшей и бледной кожей лица, бесцветными, немного навыкате глазами, как и подобало ночному жителю. В тусклом свете лампы дядюшка Кинц казался чахлым и хрупким, как мотылек. Впечатление монотонной серости усиливалось бесформенными просторными одеждами мышиного цвета, а также копной белоснежных, по-детски мягких волос, обрамлявших узкое лицо. Лоб у дядюшки был высокий, бугристый и почтит без морщин, нос длинный и легкомысленно вздернутый; лишенный каких-либо признаков растительности подбородок – аккуратный и заостренный; глаза, и без того большие, казались еще крупнее под толстыми стеклами очков в проволочной оправе. Огромные оттопыренные уши торчали меж седых косм – дядюшка обладал восхитительной способностью шевелить ими как вместе, так и по отдельности. Руки у старика – искусные и ловкие, однако двигались осторожно, даже робко. Лицо всегда сохраняло мягкое, добродушное, можно сказать, слегка смущенное выражение. Возраст дядюшки оставался неопределенным, но он явно был куда старше, чем казался. «Дядюшка» Кинц на самом деле приходился Элистэ вовсе не дядюшкой – он был младшим братом ее прадедушки с отцовской стороны, давно умершего.

Крепко обняв своего родственника, Элистэ осыпала его столь горячими поцелуями, что Кинц под этим натиском даже пошатнулся. Восстановив равновесие, он с удовольствием, хоть и несколько смущенно, обнял девушку, потом взял ее за руку и повел прямо к скале.

– Пойдем, дитя мое, – позвал Кинц. – У меня в доме прохладно и приятно. Мы выпьем сладкого сидра, поболтаем о том о сем, а затем, если ты будешь очень настойчива, я, так и быть, сыграю с тобой в «Голубую кошечку».

– Но дядюшка Кинц, я не играю в «Голубую кошечку» уже много лет! – покачала головой Элистэ. – Я, знаете ли, уже не ребенок!

– Как, ты больше не играешь в «Голубую кошечку»? Очень жаль, я так любил эту игру. А как насчет «Позвони-в-звоночек»? Эта игра почти столь же замечательная, как и «Голубая кошечка».

– Ни за что на свете!

– А «Спрячь-сову»? Или «Слепые лодочники»? «Гавузио»?

– Дядя, мне уже семнадцать лет!

– Я рад этому, милочка. Однако какое это имеет отношение к «Голубой кошечке»?

– Я не играю больше в детские игры, я уже взрослая.

– Правда? В самом деле? – Остановившись у самого подножия скалы, дядя Кинц встревоженно оглядел свою родственницу. – Когда это произошло? А мне казалось, ты выглядишь точно так же.

– Это оттого, что я сняла свое взрослое платье. Если б вы увидели меня в аквамариновых шелках, вы бы сразу поняли, как я выросла.

– И поэтому ты не можешь больше играть? Как печально. Мне очень жаль. – Тут дядюшку Кинца посетила еще одна тревожная мысль: – И это означает, что мне тоже нельзя играть в «Голубую кошечку»? По-моему, это нечестно.

– Нет-нет, дядюшка. Вы можете вести себя как вам заблагорассудится.

– Ну, слава Чарам. В таком случае, дитя мое, идем скорее, и ты расскажешь мне о некоторых тонкостях этой игры. Тебя не будет мучить совесть…

Не переставая говорить, дядюшка Кинц протянул левую руку, и она по самое плечо погрузилась в гранитную поверхность скалы.

Элистэ вздрогнула.

– Я никогда к этому не привыкну, сколько бы раз вы ни показывали мне этот трюк. – Она приложила ладонь к скале и ощутила грубую, жесткую поверхность. – Готова поклясться, что скала настоящая. Как вам удается делать ее такой твердой?

– Наваждение, дитя мое, чистейшей воды наваждение, изобретенное для того, чтобы оградить от посторонних мою частную жизнь. Я рад, что эти маленькие хитрости тебя забавляют. Ну давай же, закрой глаза, и твой дядюшка благополучно проведет тебя внутрь.

– Нет, только не сегодня. Я пришла не в гости. Мне нужна ваша помощь.

– Моя дорогая девочка, ты выглядишь очень грустной. Что я могу сделать, чтобы на твоем личике вновь появилась улыбка?

– Дядюшка Кинц, мой друг… нет, не то чтобы друг, это один из наших серфов… Он попал в беду. Хуже чем в беду – ему угрожает страшная опасность. Вы помните серфа по имени Дреф сын-Цино?

– Тот смышленый, талантливый парнишка? Конечно, помню, замечательный мальчик, просто поразительный. Он что, заболел?

– Хуже, гораздо хуже. Ах, дядюшка, Дреф попал в страшную беду. Если вы ему не поможете, он пропал. Я не преувеличиваю – Дреф действительно погибнет. Он ударил моего отца – должно быть, тронулся рассудком. Ударил своего сеньора! Опрокинул его на землю, разбил нос! Я думала, что отец прикажет засечь Дрефа до смерти, по он не сделал этого, потому что ему в голову пришло нечто похуже. Дрефу отрубят язык и правую руку.

Большие глаза Кинца расширились, он замахал ручками, словно желая отогнать от себя столь ужасную картину.

– Не может быть! Это невозможно! Должно быть, пустая угроза, чтобы преподать мальчишке урок.

– Нет, это всерьез. Экзекуция состоится завтра утром. Отец не шутил. Все это так несправедливо, так ужасно и… – Элистэ запнулась, не в силах подыскать нужного слова, – и невыносимо жестоко.

– Да, я расстроен. – Дядюшка Кинц покачал головой, его седые волосы разлохматились еще больше. – Сын моего племянника Убера, твой отец, унаследовал от деда жестокое сердце. Когда он был мальчиком, то нарочно занимался разведением дефективных мышей, чтобы вывести маленьких двухголовых чудовищ. Я еще тогда беспокоился за него. Надо же, я думал, что с возрастом нрав его смягчится, и, похоже, ошибся…

– Дядюшка, я пришла сюда сегодня ночью в надежде, что вы поможете Дрефу бежать. Его заперли в конюшне, а двери охраняет громадный кузнец. В одиночку я не смогу помочь Дрефу. Но вы, с вашими колдовскими чарами, наверняка сможете что-нибудь предпринять, если захотите. Пожалуйста, дядюшка, скажите, что вы согласны!. Иначе завтра утром Дрефу отрежут и язык… и руку… его правую руку… – Элистэ изо всех сил старалась говорить спокойно, но у нее ничего не получалось. Слова застревали в горле и не желали выходить наружу. Лицо девушки скривилось, глаза заблестели, и по щекам потоком хлынули слезы.

– Пожалуйста, не плачь, дитя мое, – взмолился Кинц. Он похлопал племянницу по плечу, неуклюже погладил по полосам и пролепетал: – Пожалуйста, не надо. Вдвоем мы поможем мальчику. Обещаю, что ничего плохого с ним не случится. Я справлюсь с кузнецом, и нынче же ночью мы вытащим твоего дружка из конюшни. Пожалуйста, поверь мне, моя бедная девочка, и больше не плачь, а то я тоже разревусь.

И действительно, большие глаза за толстыми стеклами очков увлажнились от слез.

Рыдания Элистэ перешли во всхлипывания. Она вытерла глаза рукавом рубашки и прошептала:

– Спасибо, благослови вас Провидение, дядюшка Кинц.

Лицо старика покраснело, и он скороговоркой пробормотал:

– Что ты, что ты, деточка, благодарить меня еще рано. Если нам с тобой предстоит сегодня сделать столько дел, то пора начинать, не так ли? До конюшни путь неблизкий, а я уже не так проворен, как в прежние времена. Пойдем, девочка, у нас мало времени. В путь! И, пожалуйста, старайся улыбаться. Все будет чудесно, нас ожидает замечательное приключение!

Элистэ едва успела подхватить лампу, когда дядюшка потащил ее за руку вниз по тропинке.

– А нельзя ли применить какое-нибудь колдовство, чтобы мы перелетели туда по воздуху? – спросила она, спотыкаясь на каменистой дорожке.

– Это было бы поистине восхитительно! Но, к сожалению, должен признаться, что твой старый дядюшка не настолько могут. Я умею создавать наваждения, и еще иногда пробуждать в живых тварях и предметах то, что спрятано глубоко в их сознании. Однако, детка, никому не дано нарушить закон природы, воспрещающий человеку летать по воздуху.

– Если это закон природы, то как же быть с новинкой – воздушными шарами?

– С чем-чем?

– Воздушными шарами, дядюшка. Это такие большие, ярко раскрашенные шары, которые накачивают горячим воздухом. Если шар достаточно велик, он может поднять корзину, в которой сидят люди, и они полетят по воздуху.

– Не может быть! – изумленно уставился на нее старик. – Вот это настоящее чудо. Я просто потрясен! Как чудесно, как замечательно, как необыкновенно! Милая моя, в это трудно поверить!. Воздушный шар! Ты точно знаешь?

– Да, мне рассказывали люди, которые сами их видели.

– Ах, как бы я хотел увидеть настоящий воздушный шар! Говоришь, они ярко раскрашены? Как чудесно! Наверное, это восхитительное зрелище! А я ведь даже не догадывался! В своем уединении я пропускаю массу интересных вещей. Да, мир не стоит на месте.

– Дядюшка, если вы и вправду так считаете, почему бы вам не приходить ко мне в гости почаще? Или, того лучше, поселитесь у нас в Дерривале. Все будут просто счастливы.

Он с улыбкой покачал головой.

– Милая девочка, я не могу этого сделать. Как же я стану заниматься в Дерривале своей наукой? Все будет меня там отвлекать, я не сумею сосредоточиться. Там шум, суета, кто-то уходит, кто-то приходит – нет, работать там невозможно. Лишь в уединении, в тихой обители, безо всяких помех – только так можно обрести душевный покой, без которого моя работа и жизнь немыслима.

– Звучит довольно скучно. Разве вам не одиноко?

– Бывает иногда, – признался дядюшка. – Но иного пути нет.

– И вы всегда жили так?

– Нет, детка, не всегда. Давным-давно, еще мальчиком, я тоже жил в замке Дерриваль, как ты. Тогда у меня были друзья, удовольствия, всякие роскошества – я еще не забыл это. Но уже в раннем возрасте я обнаружил, что наделен неким особым даром, который изредка достается людям из класса Возвышенных. И еще я понял, что развитие этих способностей значит для меня больше, чем все остальное. Затем я выяснил, что для этого необходима постоянная практика в сочетании с отказом от мирских благ. Мне было всего семь лет, когда меня отослали в общину Божениль, что в Оссади, где несколько наставников из класса Возвышенных основали горное поселение. Они жили там, чтобы учиться, практиковаться в своем искусстве, а также передавать приобретенное знание одаренным детям. Жизнь там оказалась нелегкой, – продолжал дядюшка Кинц. – Приходилось очень много работать, а наставники – о, некоторые из них были поистине устрашающими. Мне пришлось спать на полу, в то время как я привык к пуховой перине. Питался я лишь черным хлебом и овощами, хоть мне хотелось цыплят и кремовых тортов. Спальни не отапливались, горячей воды не было. Я вставал в четыре утра, работал на кухне или в саду до десяти, а после завтрака начинались уроки, продолжавшиеся до ужина. Вечером два часа отводились для самостоятельных занятий, а потом я шел спать. Любого, кто смел открыть рот и произнести хоть слово во время самостоятельных занятий, запирали на ночь в чулане. А всякого, кто вставал с кровати после того, как погасят свечи, подвергали порке. Со мной это тоже один раз произошло – меня застали среди ночи в уборной, где я читал книжку. Наставник во Нилайст выпорол меня так основательно, что я целую неделю не мог присесть. Ни разу с тех пор не осмелился я нарушить правила общины.

– Но, дядюшка, это просто ужасно! Вы, наверное, ненавидели такую жизнь? Разве вы не скучали по дому?

– Вначале да, и очень сильно. Первые четыре месяца перед сном я каждый вечер плакал.

– И ведь вы были так малы! Как смели они столь жестоко обращаться с маленькими детьми? И как это позволяли родители?

– Родители предоставляли наставникам всю полноту власти. Ведь эта строгая дисциплина предназначалась для того, чтобы научить нас выдержке и стойкости, необходимым в нашем искусстве. Занятия нарочно делались такими суровыми, чтобы отсеять случайных учеников и оставить лишь настоящих ученых. Метод оказался эффективным. Почти треть учеников вернулись домой, прежде чем закончился первый семестр.

– Это меня не удивляет. Уж я бы не позволила, чтобы меня пороли – ни за что на свете. Да я бы подожгла это заведение! А если б меня попробовали запереть в чулан, то сбежала бы.

– Я тоже много раз хотел убежать. Однажды даже уложил свои вещи в мешок. Но всякий раз, когда я становился жертвой искушения, вспоминал об искусстве, которому меня учили, о своих способностях, наваждениях, о Бездумных и всем остальном. Если б я убежал из общины, то никогда не получил бы всех этих знаний. Учти, что на всей земле нет другого места, где я мог бы столько познать. Достаточно было подумать об этом, и искушение проходило. В конце концов я решил остаться во что бы то ни стало. И знаешь, после этого решения суровая жизнь и лишения перестали казаться мне такими уж тяжкими. Я провел в Божениле пятнадцать лет.

– И ни разу не наведывались домой?

– Почему же – раз в год, на двухнедельные каникулы. Но со временем я перестал получать удовольствие от этих поездок. У меня осталось очень мало общего с родителями и родственниками. К тому же они почему-то считали меня каким-то диковинным чудаком. Разговаривать с ними было трудно, и я перестал признавать Дерриваль своим домом. Всякий раз, возвращаясь к себе в общину, я испытывал смешанное чувство печали и облегчения. А когда пятнадцатилетнее обучение окончилось, – продолжал дядюшка, – я знал уже все, чему могли научить боженильские наставники. Теперь я мог бы и сам стать одним из них. Имелся и другой выбор – вернуться в общество в качестве Возвышенного во Дерриваля. Я же предпочел отречься от мира людей ради моего искусства. Возможно, это был поступок человека недоброго и эгоистичного. А может, и нет. В наши дни осталось очень мало людей, согласных подвергнуть себя лишениям и испытаниям, чтобы сохранить и приумножить древнее знание. Мне нравится думать, что мои открытия имеют ценность. Как бы то ни было, прав я или нет, я ни разу не пожалел о своем решении.

– Что ж, дядюшка, по-моему, это благородный выбор, – сказала Элистэ.

– Ты правда так думаешь, милая? – с надеждой спросил Кинц.

– Конечно. Но почему вы никогда прежде не рассказывали мне эту интересную историю, а сегодня рассказываете? А, я догадалась, вы хотите, чтобы я отвлеклась от своих тревог.

– Умная девочка! Ты такая сообразительная, мне за тобой просто не угнаться!

– О, если бы это было правдой! Но я рада, дядюшка, что вы мною довольны. И все же, – заключила Элистэ, – мне такая жизнь не понравилась бы. Хорошо, что я не обладаю волшебным даром.

– Как знать, как знать. В нашем роду он передается по наследству. Если ты как следует покопаешься в себе, то можешь обнаружить скрытый талант. Представь только, милая, какое сокровище ты обретешь! А я бы с радостью тебе помог.

– Ну уж нет! Спасибо. Хватит с меня уроков, занятий и всех прочих подобных ужасов. Я хочу интересной жизни, хочу новых событий, развлечений.

– Для меня развлечение – «Голубая кошечка». А для тебя?

– Мне будет весело в Шеррине, я знаю! На следующей неделе я отправляюсь туда. Мне предстоит стать фрейлиной Чести при ее величестве. Подумать только – всего несколько дней, и я окажусь при дворе!

– Никогда не бывал при дворе, – вздохнул дядюшка Кинц. – И что же тебя там ожидает, моя дорогая?

– Все лучшее на свете, дядюшка. Там будут самые знаменитые люди из известных фамилий, музыка, танцы, театры, кукольные представления, игры, охоты, балы, пикники, званые ужины, маскарады, великолепные туалеты, драгоценности и много-много всякого другого. Все хотят попасть ко двору.

– Так-таки все?

– Ну, все, кто может себе это позволить, конечно. Все, кто хочет находиться в центре.

– В центре чего?

– Новостей, удовольствий, всего лучшего, что есть на свете.

– В твоих устах это звучит очень заманчиво, милая. Надеюсь, ты не разочаруешься. Но я буду скучать по тебе.

– И я тоже, дядюшка. Однако не расстраивайтесь – я же уезжаю не в общину Божениль на пятнадцать лет. До Шеррина всего шесть дней езды в карете при хорошей погоде. Кроме того, я буду приезжать в Дерриваль несколько раз в год и приходить к вам в гости.

– Придется утешаться этим. Расскажи-ка мне, детка, о своем предстоящем путешествии подробнее.

Элистэ охотно повиновалась, сообщив дядюшке массу всяческих сведений о своих планах, надеждах, сомнениях, а также о гардеробе, который отправится с ней в Шеррин. Тема была столь увлекательной, что она на время совершенно забыла о Дрефе сын-Цино. Кроме того, по ее глубокому убеждению, с той самой минуты, как дядюшка Кинц согласился ему помочь, Дрефа можно уже считать спасенным. Несмотря на свою кажущуюся рассеянность и беспомощность, дядюшка неизменно делал все, за что брался. Ни разу Элистэ не приходилось разочароваться, если Кинц во Дерриваль ей что-то обещал. А сейчас он ясно и недвусмысленно согласился помочь. Вот почему Элистэ беззаботно болтала о грядущей шерринской жизни всю дорогу: и в лесу, и возле пруда, и среди полей, когда они пробирались меж виноградников к замку. Дядюшка Кинц слушал племянницу с неослабевающим интересом. Лишь когда они оказались возле каретного сарая, находившегося в непосредственной близости от конюшни, он предостерегающе поднес палец к губам. Элистэ тут же умолкла. Они осторожно обошли постройку с южной стороны, остановились и выглянули из-за угла.

Луна светила почти у самого горизонта, окутывавшие ее облака заметно поредели. От угла до приземистого строения конюшни было рукой подать. Борло сын-Бюни сидел на земле, прислонившись спиной к запертой двери. Голова кузнеца свисала на грудь, на коленях лежала тяжелая дубина. Борло спал, загородив своей массивной тушей вход в конюшню.

– Стало быть, это кузнец? – почти беззвучно прошептал дядюшка Кинц. – Отличный, здоровый экземпляр. Какая замечательная мышечная масса!

– Да, редкостный громила. Как же нам мимо него пробраться?

– Придется прибегнуть к чарам. Но ты не пугайся, обещаешь?

Элистэ кивнула, и дядюшка одобрительно погладил ее по щеке.

– Какая храбрая девочка.

Он сложил руки на груди, склонил голову и застыл. Элистэ наблюдала с любопытством. Трюки дядюшки Кинца всегда были необычайно увлекательны. Что он придумал на сей раз? Может быть, Поющее облако, как на день ее рождения в прошлом году? Огненные цветы? Призрачного жирафа? Шли секунды, но ничего не происходило, и на смену любопытству пришло беспокойство. Обычно чары дядюшки срабатывали моментально. Может, на этот раз у него ничего не получится? Вдруг искусство подвело его именно тогда, когда оно нужнее всего? Элистэ уже хотела задать дядюшке вопрос, но тут Кинц заговорил: забормотал себе под нос речитативом что-то невразумительное. Голос у него при этом был странный – гораздо более глубокий и властный, чем обычно. Он дышал размеренно и ровно, на лице застыло бесстрастное выражение – столь мало ему свойственное, что Элистэ на мгновение померещилось, будто рядом с ней не ее милый дядюшка, а какой-то суровый незнакомец. В недоумении она уставилась на старика, и вдруг ей показалось, что облик его меняется. Точнее, что-то начало происходить с воздухом вокруг Кинца: он сгустился, закружился водоворотами, так что глазам стало больно. Элистэ потерла веки, но лучше от этого не стало. Может быть, дело не в глазах, а в ее сознании? Элистэ догадывалась, что чары дядюшки влияли не на окружающий мир, а на восприятие человека, поэтому ее глаза в данный момент не имели никакого значения – колдовство проникало прямо в мозг. Хоть она любила старика и доверяла ему, разум ее инстинктивно воспротивился чарам. Она не знала, как от них защититься. Прямо на глазах дядюшка Кинц вдруг растаял в воздухе. Элистэ ахнула, уронив лампу. Вместо дядюшки появился гигантский волк, гораздо крупнее любого настоящего волка. Серая шерсть чудовища светилась во мраке, грудь покрывал белый и пушистый мех, светлые глаза мерцали зеленым сиянием.

«Это дядюшка Кинц», – успокаивала себя Элистэ. Она тяжело дышала, сердце чуть не выпрыгивало из груди, мышцы напряглись, и она едва удерживалась, чтобы не пуститься наутек. «Это дядюшка Кинц. Он сказал мне, чтобы я не пугалась, и я ему обещала». Если бы у нее было хоть немного времени, она бы обязательно сумела уговорить себя, но его-то как раз и не хватило – ужасные превращения происходили слишком быстро. Элистэ вдруг почувствовала, что и сама меняется. Тело ее согнулось, ноги невероятным образом искривились, руки удлинились, нижняя челюсть выпятилась вперед, зубы и ногти заострились. Все ее существо охватил ужас. Она чувствовала, как помимо ее воли кости, суставы и мускулы меняются, как отрастают уши, из копчика вытягивается хвост, тело обрастает густой шерстью медового цвета. Земля почему-то вдруг оказалась перед самыми глазами, когти вцепились в почву. Элистэ ощутила, как сзади у нее покачивается длинный пушистый хвост, как раздуваются чувствительные ноздри, а длинный свисающий язык ласкает ночная прохлада. Она затрепетала от ужаса, и тут же уши ее прижались к черепу, пасть ощерилась, спина выгнулась дугой, а шерсть встала дыбом. Элистэ хотела закричать, но вместо этого из ее уст вырвался волчий вой.

– Успокойся, моя бедная деточка, – прохрипел гигантский волк голосом дядюшки Кинца. – Тебе нечего бояться.

– Что со мной происходит?! – взвизгнула Элистэ с явно волчьими интонациями. Собственный голос поразил и испугал ее, хвост сам собою поджался к ногам.

– Ничего особенного, милочка. Ты абсолютно не изменилась, и я тоже. Все происходит не на самом деле.

– Нет, на самом! Верните меня в прежнее состояние!

– Деточка, ничего не изменилось. Верь своему дяде и не бойся наваждений. А теперь пойдем, бери свою лампу и вперед.

Уверенный тон дядюшки помог Элистэ справиться с паникой. Она не задумываясь подчинилась его властному голосу, вытянула правую переднюю лапу, словно это все еще была рука, и, к немалому своему удивлению, почувствовала, как пальцы смыкаются на проволочной рукоятке лампы. В тот же миг она вдруг увидела призрачные очертания своей ладони, проглядывавшей сквозь волчью лапу. Этот образ тут же померк, и осталась одна только лапа. Вконец сбитая с толку, Элистэ взяла лампу в зубы.

Серый волк весело хмыкнул.

– Извини мой глупый смех, деточка, но больно уж у тебя забавный вид. Разве не удобнее нести лампу в руке?

Элистэ почувствовала, как ее лохматой морде стало жарко, и поняла, что краснеет. Она поспешно разжала зубы и взяла лампу в правую руку.

– Ну вот, так-то лучше. А теперь следуй за мной, делай все, что я буду говорить тебе, и мы в два счета избавимся от этого твоего кузнеца. Правда, замечательное приключение? У нас с тобой получилась чудесная экскурсия!

Пасть серого волка приоткрылась, показался ярко-красный язык – дядюшка Кинц улыбался. Он легко побежал через двор, и Элистэ потрусила за ним. Борло сын-Бюни преспокойно спал, ни о чем не подозревая. Два волка остановились шагах в десяти от кузнеца и несколько мгновений просто разглядывали его, одинаково наклонив косматые головы, навострив уши и прищурив зеленые глаза. Потом дядюшка Кинц резко приказал:

– Эй, приятель, просыпайся! Борло сын-Бюни, чтоб через секунду тебя здесь не было!

Элистэ без труда разобрала слова, несмотря на сопровождавшее их волчье рычание.

Борло приоткрыл веки, увидел перед собой двух гигантских Волков и в ту же секунду окончательно проснулся. Глаза у него полезли на лоб, руки лихорадочно стиснули единственное оружие – увесистую дубинку. Несколько мгновений он сидел как парализованный, потом медленно поднялся на ноги и, не сводя глаз с волков, зашарил рукой по железному засову на двери.

– Немедленно перестань! – приказал дядюшка. – Оставь засов в покос!

Борло услышал только леденящий кровь рык, заставивший его замереть от ужаса. Старик опустил морду к земле и ощерил пасть – обнажились желтые острые клыки. Словно в немой сцене, человек и волшебные звери застыли в неподвижности. Затем пальцы кузнеца вновь, как бы ненароком, коснулись засова.

– Не трогать! – зарычала Элистэ. – Я тебя загрызу, Борло! – Она сама испугалась неистовой ярости, прозвучавшей в ее рычании. – Убирайся отсюда, свинья несчастная! Марш!

Когда она прорычала последнее слово, из оскаленной пасти во все стороны полетели брызги пены.

– Отлично, деточка! – прошептал дядюшка Кинц. – Просто превосходно!

Борло не понял смысла сказанного, но общее содержание уловил. Его дрожащая рука оставила дверной засов в покос, и рычание тут же прекратилось. Оба чудовища присели на задние лапы и выжидающе уставились на кузнеца. Какое-то время Борло оставался на месте, по-прежнему крепко сжимая свою длинную дубину. Однако, когда ничего угрожающего не произошло, он потихонечку начал пятиться вдоль стены. Волки сидели и смотрели. Борло ускорил шаг, добрался до угла, развернулся и кинулся бежать что есть мочи.

– Улю-лю! – завизжала Элистэ. – Ну и припустил!

– Это очень кстати, дитя мое, однако, вероятнее всего, он скоро вернется сюда с подкреплением. Нам с тобой нельзя терять ни минуты.

– Да, вы правы, дядюшка, давайте поспешим.

Наклонившись вперед, Элистэ заскребла лапами по двери, но та не поддавалась. Она ткнулась носом в засов, погрызла его зубами и в отчаянии завыла.

– Деточка, по-моему, ты слегка не в себе.

Протянув вперед правую лапу, дядюшка Кинц без труда отодвинул засов и толкнул дверь. Его племяннице вновь показалось, что сквозь мохнатую волчью лапу проглядывает человеческая рука.