Они принялись убивать время кто как умел. Кэрт, скрестив ноги, уселась под свечой у столика и принялась штопать чулки. Цераленн взялась за вышивание – зрение у нее было не по годам острое. Аврелия же вернулась к недописанному посланию, и теперь ее перо легко скользило по страницам, заполняя их одну за другой. Лишь изредка она останавливалась, чтобы подобрать нужное слово, перо застывало над бумагой, и она, воздев взор горе, громко шептала:

– О Чары, неужто он не поймет, как это поэтично? Обязан понять!

– Поймет, поймет в свое время, – рассеянно успокаивала ее Элистэ. Устроившись на постели, она просматривала книги, хотя при слабом свете свечи с трудом различала даже названия: «Моллюски эстуария Дуэнны», «Две тысячи узоров гриджской кристаллической решетки», «Севооборот по методу Глека» и далее в том же духе. Ничего удивительного, что школяр не затребовал назад сии сочинения. Но среди книг, по счастью, оказалось одно из ранних сочинений Рес-Раса Зумо, которое в любом случае заслуживало внимания. Однако чтобы читать, нужен свет. А раз оба стула были заняты, Элистэ не оставалось ничего другого, как сесть на пол рядом с Кэрт. На пол! Немыслимо! И тем не менее, к ужасу своей горничной, Элистэ спокойно уселась рядом. Но, увы! Пасторальные фантазии Зумо ее ни капельки не тронули. Что еще два года назад, при первом чтении, показалось ей весьма забавным и изящным, теперь воспринималось как глупость чистейшей воды, в особенности пассажи о Золотом Саде. Неужели, подумалось ей, это признак того, что она становится старше, а потому циничней и жесткосердней? Нет, правда, старый мечтатель Зумо перестал ее увлекать, но, впрочем, не вечно же ей читать его писания? Скоро, вероятно, через два-три дня, самое позднее – через неделю, объявится кавалер во Мерей и выведет их на свободу.

Однако время шло, а все оставалось по-прежнему. Первые несколько дней Элистэ провела в непрерывном ожидании, прислушиваясь, не постучит ли в стенку шкафа мастер Кенубль с сообщением от кавалера, но напрасно. Она узнала, что Лишай охотно дал согласие, оговорив, что ему причитается двадцать пять процентов комиссионных – несколько больший процент, чем он обычно взимал, но ввиду особой щедрости вознаграждения вполне приемлемый для шерринского Нищего братства. Теперь нищие сновали по городу, проникали во все углы и дыры, вынюхивали и наблюдали. Никто не сомневался в конечном успехе, но ускорить поиски не было никакой возможности, а кавалер во Мерей, противу ожиданий, не желал объявляться. Прошла неделя, а о нем не было ни слуху ни духу. Миновала другая. Зима утвердилась в Шеррине в своих правах, но кавалер по-прежнему оставался невидимкой. Несколько дней кряду стояли крепкие морозы: грязь в сточных канавах превратилась в камень, в фонтанах и желобах замерзла вода. А потом лед сковал Вир на целых двое суток – такого никому из здравствующих шерринцев еще не доводилось видеть, хотя многие слышали старые истории про «скольжение по реке». На памяти у людей это, несомненно, была самая суровая зима в Вонаре, и горожане, сгорбившись от холода, сбивались в тесные кучки у печей и каминов. На улицы и площади снег ложился взбитым пуховиком – красивое зрелище, но через несколько часов пешеходы и экипажи затаптывали мягкий ковер, превращая его в плотный и опасно скользкий пласт, которому наверняка предстояло пролежать до весны. Прогулки стали неудобными и даже рискованными; горожане, которые могли позволить себе не высовывать носа на улицу, так и поступали. В столице воцарилась непривычная тишина, нищие, и те куда-то пропали. И где-то в промороженном насквозь Шеррине скрывался неуловимый кавалер во Мерей, затерявшийся, как хлебная корка на дне ледника.

Элистэ училась терпению – добродетели, которую ранее отнюдь не стремилась в себе воспитать. Дабы согреться, она натягивала на себя все что могла, в том числе шерстяные перчатки и шапочку. Она рисовала, писала, сочиняла, начала вести дневник, придумывала головоломки и настольные игры, изобрела причудливую колоду карт, вышивала гладью и тамбуром и прочитала все, что имелось, включая совершенно неудобоваримый «Севооборот по методу Глека». Много часов проводила она у оконца, наблюдая за тем, что творится на улице Клико. За это бесконечно занимательное зрелище ей, однако, приходилось расплачиваться: и дня не проходило, чтобы ее взору не представали повозки, направлявшиеся на площадь Равенства. Порой кортеж появлялся ближе к вечеру, порой в полдень, но его приближение всегда легко было предугадать: проезжая часть улицы мгновенно освобождалась, а тротуары заполнялись толпой. Ничто не мешало ей при появлении этих первых признаков тут же отойти от оконца, но какое-то извращенное непреодолимое любопытство удерживало ее на месте. Теперь кортежи были скромнее – не менее трех, но и не более пяти повозок зараз, в каждой около дюжины жертв, под охраной гвардейцев, в сопровождении обязательной когорты ревностных патриотов и досужих зевак. Число жертв росло, а возраст их явно снижался. Когда Элистэ впервые разглядела сверху, что рядом с матерями в повозках стоят детишки лет восьми-девяти, она схватилась за голову, испытав такой прилив ненависти и отвращения, что едва не потеряла сознание. Очнувшись, все еще дрожа и обливаясь потом, она увидела, что повозки уже проехали. Впредь Элистэ научилась держать себя в руках и смотреть на каждодневные процессии, не теряя самообладания. И тем не менее, как бы она себя ни убеждала, ей было не по силам совладать с приступами бессильной ярости при виде обреченных на гибель детей; в то же время она почему-то не могла отвести от них взгляд.

Голые тела жертв, которых везли на казнь, были пастозно белыми или с синюшным оттенком; несчастные горбились и ежились на морозе. У многих на коже проступали синяки, вздувшиеся рубцы от бичевания, желтоватые набухшие волдыри. Иные, казалось, утратили разум, глядя на мир ничего не выражающим взглядом. До Элистэ доходили слухи о подземных пыточных камерах «Гробницы». Поговаривали, что там есть особые машины – древние чародейные изобретения, способные извращать восприятия, чувства, даже сам разум… Об этом перешептывались нищие и зеваки, а мадам Кенубль пересказывала услышанное за вечерними трапезами. Поначалу Элистэ сочла все это чистейшим бредом, однако состояние осужденных не позволяло так думать.

Весьма вероятно, слухи соответствовали истине, хотя бы отчасти. Пытки и смерть – участь ее Возвышенных соплеменников, вот только бы знать, кого именно. Этот вопрос не давал ей покоя, и болезненное любопытство, не находя удовлетворения, росло, воспалялось и граничило уже с одержимостью. Тщетно напрягала она зрение, пытаясь разглядеть лица несчастных, от которых ее отделяло расстояние в четыре этажа. Головы – без париков, незавитые, непричесанные, не присыпанные пудрой – большей частью бывали опущены, лица повернуты в другую сторону; если она и видела раньше эти полузамерзшие тела, то лишь облаченными в шелка и парчу. В таком виде невозможно было узнать человека. Порой Элистэ казалось, что мелькают знакомые черты – лоб, подбородок, силуэт, поза, цвет волос или выражение лица. Однажды она заметила прямой бледный профиль, который мог принадлежать только Рувель-Незуару во Лиллевану. Она была в этом уверена. Ну, почти. Но полной уверенности не возникло ни разу.

Правда, кое-что до нее доходило. В ежедневных слухах, долетающих с площади Равенства, часто фигурировали конкретные имена. Элистэ знала, что Стацци и Путей во Крев уже нет на свете, равно как кавалера во Фурно, герцогини во Брайонар и ее четверых детей, барона во Незиля, Арль в'Онарль и многих, многих других. Раз за разом знакомые имена поражали Элистэ как стрелы, и каждое новое имя заставляло ее содрогаться, тогда как у бабушки лицо застывало словно маска, что в конце концов заметила даже мадам Кенубль и впредь взяла за правило ограничиваться новостями общего характера. Но имена все равно проскальзывали в вечерних беседах, часто срываясь с губ беспечных мальчуганов. Список убиенных рос с каждым днем. Однако у беглянок были и более непосредственные причины для переживаний.

Время от времени Народный Авангард устраивал в округе облавы. Вероятно, искали скрывающихся Возвышенных, врагов Революции, запрещенные бумаги, издания или письма, нирьенистские памфлеты – одним словом, все, что могло бы сойти за улики. Чем руководствовался Народный Авангард в этих вылазках, почему устраивали обыск именно в этой лавочке или доме, а не в других местах, не знал никто. Возможно, Авангард действовал по наводке тайных агентов, или гнид Нану, или тех и других вместе. Может, просто обыскивал квартал за кварталом. Или же, что тоже вполне вероятно, выбор всякий раз бывал случаен. Об облавах Элистэ узнала от Брева и Тьера, но как-то раз видела процедуру собственными глазами.

Перед ее мысленным взором возникла картина.

Ледяные зимние сумерки. Перед лавкой торговца шелками, расположенной на улице Клико наискось от «Приюта лебедушек», останавливается закрытая карета с ромбом на дверцах. Элистэ, закутанная во все теплое, как всегда, стоит у оконца. Она немного отступает, прижимается лицом к стене и щурится, чтобы лучше видеть. Из кареты вываливаются народогвардейцы, и в темном морозном воздухе пар их дыхания напоминает тусклое пламя, изрыгаемое драконом. Маленький отряд разделяется, двое или трое бегут к задней двери, остальные штурмуют парадное и врываются в лавку. Какое-то время все тихо, если не считать нескольких горожан, привлеченных прибытием кареты и высыпавших на улицу посмотреть, чем все кончится. И вот появляются народогвардейцы. Они волокут мужчину и женщину, которая царапается, отбивается, пытаясь вырваться, – но тщетно. Их затаскивают в карету, дверца с треском захлопывается – и экипаж отъезжает. Занавес опускается, улица тут же пустеет. Наутро лавочка забита и опечатана, на двери красуется размашистый ромб – конфисковано в пользу Конгресса.

На торговца шелками беда обрушилась без предупреждения. Точно так же она могла обрушиться и на кондитера. И страхи Элистэ, на время утихшие, разгорелись с новой силой. Опасность того, что их обнаружат, возрастала с каждым днем их вынужденной задержки в Шеррине. Мерей. Вся надежда была на него. Что с ним? Погиб, в тюрьме, успел бежать? Где он? Она безмерно устала от ожидания, скуки пополам со страхом, беспомощной пассивности и до сих пор не изжитого удивления перед чудовищной несправедливостью происходящего.

Она пыталась найти забвение в устоявшемся распорядке дня: спать как можно дольше, иной раз за полдень; затем – умывание, туалет и на завтрак – вчерашняя выпечка; несколько часов занятий каким-нибудь тихим делом, изредка разговоры вполголоса; если ходить, то по возможности меньше, да и то на цыпочках. Писание, рисование, игра в карты, вышивание – и ежедневное наблюдение из оконца: столько томительных часов, столько повозок, что тащатся на площадь Равенства, столько обреченных лиц, мучительно напоминающих кого-то…

Трудно было сказать, разделяют ли соседки Элистэ по заточению ее страхи и горечь. По молчаливому уговору они не касались этой темы. Кэрт, за которой, в отличие от ее Возвышенных спутниц, никто не охотился, но которая ставила себя под удар уже тем, что состоит при них, неизменно сохраняла добродушие. Капризница Аврелия так увлеклась односторонней перепиской с Байелем во Клариво, что и думать забыла о жалобах. Она строчила письмо за письмом, в день не менее двух, а то и больше, исполненных, на ее взгляд, самых утонченных чувств. Аврелия обожала отпускать намеки и дерзкие замечания: «Он поразится! Он подумает, какая я смелая!» или «Я краснею – возможно, слишком много себе позволяю». Когда, однако, ее просили уточнить, что именно она написала, Аврелия напускала на себя благородную сдержанность: «Я обязана хранить молчание, иначе это будет нечестно по отношению к Байелю». Через несколько дней ее соседки уже не ловились на эту удочку, но их безразличие не сказалось на количестве писем, которые множились с невероятной быстротой и куда-то исчезали. Аврелия отказывалась говорить, куда именно: вероятно, нашла для них тайник. Элистэ злили многозначительные ухмылки и ужимки Аврелии, и вскоре она прекратила расспросы.

Когда наступали ранние зимние сумерки и последние покупатели покидали «Приют лебедушек», вся компания спускалась вниз на кухню, где их ожидали тепло очага, еда, беседа, вино, сердечное общение. Лучшее время суток, увы, слишком недолгое, ибо семейство Кенубль вскоре отправлялось спать. Несколько лишних минуток, проведенных на кухне, как правило, посвящались легкой физической разминке. Здесь можно было потанцевать под мелодию, что тихо напевала Кэрт; три девушки скользили, кружились и приседали, и тени их плясали на стенах и ставнях. Цераленн не принимала участия в этой забаве, она мерила кухню решительными шагами, и бледное ее лицо казалось розовым в красноватом свете угасающего камина. И вот наступало время идти обратно. Для Элистэ это было всегда мучительно. Каждый вечер ей становилось все труднее заставить себя подняться по лестницам, взойти на ненавистный чердак. В их убежище было так тихо, так тесно – они жили, словно мышки за плинтусом.

Но в тот день, когда народогвардейцы почтили «Приют лебедушек» своим присутствием, она изменила мнение о мышиных норках в лучшую сторону. Гвардейцы явились днем, и все покупатели как по мановению волшебной палочки исчезли из кондитерской. Обыск провели спустя рукава – на улов тут явно никто не рассчитывал. Будь у них хоть сколько-нибудь серьезная информация, они бы потрудились на совесть. А тут отнеслись к своему заданию равнодушно, чуть ли не вяло, уделив основное внимание воздушным пирожным мастера Кенубля, каковые пожирали целыми дюжинами. Впрочем, они удосужились заглянуть во все комнаты, шкафы, конторки, сундуки и выдвижные ящики; спустились в погреб и немного поискали на чердаке, даже, согласно инструкции, открыли стоящий в углу старый шкаф. Фальшивая задняя стенка была на месте, и народогвардейцы ничего не заметили. Они не догадались проверить, нет ли в тесно заставленном шкафу потайной дверцы; но беглянки, укрывшиеся за ней, не могли этого знать. Элистэ казалось, что незваные гости намереваются разнести чердак на куски. Опустившись на колени и прижав ухо к стене, она слышала каждый их шаг, каждый скрип и стон половиц, каждое ворчание и брошенное вполголоса ругательство. Рядом стояли, прислушиваясь, Кэрт и Аврелия. Девушки вцепились друг в дружку, затаив дыхание. Цераленн сидела за столиком, читала «Севооборот по методу Глека» и всем своим видом давала понять, что не обращает внимания на суету за стеной.

Глухой стук, звук удара, проклятье, беспорядочный шум у дверей шкафа, поверхностный осмотр внутри. Казалось, это продолжается целую вечность, словно мгновение, вобрав в себя весь их ужас, остановилось во времени.

Когда голоса раздались совсем рядом, Аврелия от страха вцепилась острыми ногтями в запястье Элистэ. Но вот шаги начали удаляться, голоса сделались тише. Элистэ высвободилась, прокралась к оконцу и выглянула. Через несколько минут народогвардейцы вышли из «Приюта лебедушек» с пустыми руками и отправились дальше в поисках более удачливого места. Элистэ привалилась к стене и минут десять простояла, словно окаменев.

Мышиная норка, несомненно, имела свои достоинства. Во всем Шеррине, пожалуй, не сыскать было второго убежища, столь же бесподобно укрытого и отвечающего своему назначению. Но и самое лучшее убежище оказалось небезопасно, как то со всей очевидностью выяснилось на протяжении ближайших нескольких суток, когда Принц во Пух вспугнул целых трех гнид Нану – двух в кондитерской и одну на кухне. Мороз отнюдь не являлся помехой этим тварям, более того, число их, судя по всему, возрастало. Трех обнаруженных песиком лазутчиц раздавили на месте, но можно было не сомневаться, что в скором времени появятся новые. И долго ли ждать, когда одна из них ускользнет от бдительного Пуха? А это рано или поздно должно было непременно случиться, и уж второй обыск в «Приюте лебедушек» народогвардейцы проведут куда с большей дотошностью.

Образ песочных часов, отсчитывающих оставшееся им время, постоянно преследовал Элистэ. Чувство острой необходимости срочно что-либо предпринять и ощущение собственного бессилия не оставляли ее. Но от нее ровным счетом ничего не зависело. Время шло, и тревога ее росла, унося аппетит и сон. А после того, как по улице Клико проследовал кортеж аж из семи повозок, до отказа набитых осужденными, она вообще перестала спать. Казалось бы, с таким количеством жертв не справиться даже Кокотте с ее отменным пищеварением, но на другой день все повторилось. Кокотта, видимо, пребывала в добром здравии, чего нельзя было сказать об Элистэ: ее терзали тревога, бессонница, и дело наверняка дошло бы до нервного срыва, если бы не поступило известие, что убежище во Мерея наконец обнаружено.