— Топать тише.
— Это ты колдуну скажи. Ну и вот, этим летом мы опять голодали, живность попряталась. И Большой Бубен приказал принести в жертву меня, потому что я рыжая и навлекаю на племя беду. Как только меня убьют, зверь вернется и сам в ловушки попрыгает. Ужасно жаль, конечно, голодных детишек, но себя мне жаль еще больше, и я удрала в лес, к Хозяину, хотела стать Душой. Помню, когда была девочкой, старухи шептались, мол, живет в лесу Хозяин, вечное существо, великий колдун. Ему суждено быть одиноким, пока не встретит и не спасет от смерти свою Душу, женщину из людей, которая станет его женой. Я, когда тебя увидела, подумала, ты Хозяин и есть, обрадовалась. Ну да ладно, ты и так ничего, — лицо А внезапно расплылось в широкой улыбке, обнажив широкие, как у бобра, верхние зубы. — Посплю пока, покарауль, — распорядилась она, бухнулась на бочок, нежно обняла копье и засопела.
Ночью отправились дальше. Тролль предпринял кое-какие меры, чтобы сородичи беглянки не нашли их по следам. Хотя против столь бестолковых существ, не могущих летом в хороший год прокормиться в богатом живностью и ягодами лесу, и эти предосторожности были излишни. До жилища добрались без хлопот, не считая нескольких синяков на теле А, постоянно куда-то падавшей. Наступил поздний вечер. Накануне отдохнули хорошо, спать еще не хотелось, но, как следует наевшись, улеглись, каждый в своем углу. Верный очаг тепло тлел, мягко освещал столь разные лица: белое, узкое, загадочное, сероглазое — это А, треугольное, с ярко-фиолетовыми глазами, хитрое и вместе с тем печальное — это Тролль.
— Вух, почему мужчины не хотят меня?
— Ты не похожа на женщин, которых они знают.
— Ты знал других?
— Я много чего повидал.
— И таких, как я?
— Таких, пожалуй, нет.
— Скажи, я тебе нравлюсь?
— Конечно, — соврал Тролль — Почему же ты не взял меня до сих пор? — В голосе ее что-то звенело. Слезы, что ли?
— Хочешь стать моей?
Она всхлипнула.
— Прыгай сюда, — позвал Вух, и А прыгнула. Прямо через очаг.
Перед рассветом Тролль отчего-то проснулся. В оконное отверстие заглядывали последние ночные звезды. И ярче их рядом с ним сияли в полутьме счастливые глаза А.
А прожила с ним до следующего лета. Однажды, возвратившись с рыбалки, он не застал дома ни ее, ни знаменитого копья. Она ушла, как уходили все женщины, когда-либо делившие с ним кров. Может, их не устраивал простой быт Тролля, а может, то, что от него не рождались дети. Тролль не искал А. Вскоре он и сам перебрался отсюда на новое место. Но это уже другая история.
23
На коленях у Долли Геничка доедал малину (с медом он уже разобрался). На ковре вокруг меня собрались домашние: Светка с собакой, Манюня с Леней, матушка с вязанием и сама по себе кошка. С кухни тянуло подгорающей квашеной капустой.
— Понравилась сказка?
— Нет, — ответил честный сын, облизывая расписную ложку. — Больше не хочу про Тролля. Расскажи теперь про Бэтмана.
— Легко.
— Что за Бэтман? — удивился несовременный Леня.
— Герой. — Я потянулась. — Ладно, слушайте. Только история будет короткая, язык устал, — я потрясла языком. Он вяло мотнулся слева направо, точно хвост больной коровы. — В одной деревне жил-был хороший Бэтман. Круче его в округе парня не случилось. Как-то раз он встретился с Найтменом, главарем хороших из соседнего села, и у них вышел бой из-за Ватмана, но об этом узнал Клинтон, местный участковый, он прилетел на крыльях ночи, дал обоим по саксофону, и все само собой уладилось.
Правда, саксофоны целую неделю побаливали.
— Ну-у, — протянул Геничка, — это нечестная сказка. Больно коротенькая.
— Слазь! — Долька спихнула его на пол. — Ничего в сказках не понимаешь. Ленка, ты просто гений, тебе срочно в Москву надо переезжать, печататься во всех издательствах.
— Гений — я, — заявил с пола Геничка.
— Ладно, твоя мама не гений. У нее обычный талант. Что ты там с ним прозябаешь, в своем, как его?
— Малом Сургуче, так его. Не прозябаю, а живу на пользу обществу по специальности. Чтобы в Москву всех талантливых переселить, нужно сначала оттуда всех неталантливых выселить. А то места не хватит. Нас, таких, на десяток одиннадцать штук.
— Да, — авторитетно изрекла Манюня, — русский народ, знаете, какой одухотворенный? Про нашу семью уж молчу, вы любого прохожего возьмите — что-нибудь этакое творит. Да вот хоть сосед по площадке, Власий Давыдович, прекрасные стихи пишет. Он даже в заводской малотиражке печатается.
Мама, помнишь, я его поэму цитировала по ударника Завьялова? Как там?
Перед нами рабочий Завьялов,
еще тот трудолюб, э-ге-ге!
Всю-то жизнь у станка простоял он
на одной, понимаешь, ноге.
А вторая нога — на педали,
и, товарищи если не врут,
ему дали четыре медали
и грамоту «За доблестный труд»…
— Дальше не помню. Но каков язык! «Ему дали четыре медали», — Манюня в восторге закатила глаза и перестала дышать. Потом со свистом засосала в легкие очередную порцию воздуха и закончила, — Самородок!
Крыть Дольке было нечем. Но она не сдавалась.
— Ладно, не хочешь печататься — напиши для нас хит. Мы с ним, знаешь, как на весь мир прогремим?
И тебя прославим.
— Пусть на мир пустые молочные цистерны гремят по ухабам. Мне больше нравится унитазы ваять.
Бесшумно, и оплата гарантирована, — я встала. — Посмотрю: что там с капустой? Пытают ее что ли? — запах из кухни тянулся премерзостный.
Долли в рыбацких валенках протопала за мной в кухню, села на витой табурет и глядела непонятно.
Кажется, печально.
— Спросить хочешь? — подтолкнула я, мешая капусту.
— Нет, заявление сделать. Мне кажется, я должна быть с тобой.
— Как это? — вдруг стало неуютно — девочка говорила серьезно. — В качестве кого? Ты ведь не брошенный птенец, чтобы положить в сумку и унести домой. Ты для этого слишком длинная.
— Перестань обзываться. Мне нужно быть с тобой — и все. Почему ты этого не чувствуешь? Не хочешь жить в Москве — не надо, перееду в ваш Малый Сургуч.
— Да, там давно тебя ждут. Есть вакантное место в хоре ветеранов, они в прошлом месяце солистку схоронили, соловушку девяностодвухлетнюю. Очень тебе обрадуются. — Я подошла к Дольке, прижала к груди ее глупую лохматую голову и сказала мягко: — Вот балда! Что ты себе придумываешь? через неделю тебе будет стыдно вспоминать о том, что ты сейчас наговорила. А через месяц забудешь и меня, и тех сволочей из ленд-ровера.
— Мне нельзя с тобой? — голос ее звучал глухо, должно быть от того, что рот был заткнут моим животом.
— Нельзя. Завтра вместе домчим до Москвы на твоем авто, если его еще не угнали, попрощаемся и отправимся в разные стороны. Я вернусь к своим унитазам, ты — к своему «Бергамоту». Тьфу ты, чертова капуста опять горит…
24
На желтой и сырой траве
Лежу я, точно лист зимой,
И бродят мысли в голове
О том, что ах! и Боже мой!
Что рядом дождичек идет
И мочит мокрую траву,
А я уже который год,
Быть может, вовсе не живу,
И жизнь моя лишь чей-то сон,
Лишь чей-то бред, лишь чья-то блажь…
Но вдруг очнется этот «Он»,
И вмиг рассеется мираж?
Тролль и Аделина пили чай со слоеным тортом. Вечерело. Темнело. Веснело. Выло шальными кошками. Стучало в окно полуодетыми ветками клена. Пахло вареной сгущенкой. Аделина ела торт руками по старой привычке, застрявшей со времен средневековья. Между собой им было не обязательно играть в культурных, но Тролль старательно соблюдал те многочисленные правила, которыми люди умудрялись усложнять жизнь. Может, он подсознательно боялся отстать от них, а может, это был просто такой вид спорта.
— Перемазалась-то как, — Стасик пересел к Аделине, достал парчовый носовой платок и стал стирать с ее лица сгущенку. Та стояла насмерть.
— Ты языком, — посоветовала А.
Тролль лизнул ее в милую мордочку.
— Щекотно, — хихикнула А и стала расстегивать на нем стильную рубашку стоимостью один доллар.
25
Они отдыхали, лежа на полу на толстой шкуре. На кровати им показалось скучно.
— Между прочим, этого медведя я сам убил, — похвастался Стасик. — В наших уральских лесах кто только не шатается! Напал, понимаешь, ни с того, ни с чего. Совсем зверье одурело. Язык забыло, на людей бросается.
— И что ты с ним сделал?
— Вспомнил былую сноровку: затолкал палку в пасть, вскочил верхом и свернул шею.
— Ври больше! — Аделина фыркнула. — Мех-то искусственный, я же чую, — она засунула узкий нос глубоко в псевдо-шерсть и чихнула. — И давно не чищенный вдобавок. С утра займемся уборкой. Что только ты тут делал без меня!
— Жил. Ждал.
— Как жил? Расскажи.
— Нет. Не интересно. Давай я лучше сказку расскажу.
— Про нас?
— Не совсем. Про двух женщин. Одну зовут Лена, Елена Сергеевна.
— А другая пусть будет Долли, Доля.
— Идет. Стяни одеяло с кровати, дует. Значит, жила-была Елена Сергеевна.
— И Долли.
— Погоди, они еще не познакомились. Жила-была сама по себе Елена Сергеевна в провинциальном городе Малый Сургуч, что на широкой сибирской реке Сургуч Великий. Мужа у нее к 28 годам не случилось, а имелись: мама Тоня, папа Сергей Николаевич, боеспособный сыночек Геничка, маленькая квартирка в старом доме на шумной улице, жених восточной национальности, да работа по специальности, настолько узкой, что учили ей лишь в одном Лжедмитриевском политехе. Елена Сергеевна проектировала…
— Унитазы для самолетов.
— Почему это? — обиделся Тролль.
— Что ей, мужскую косметику продавать?
— Ладно, пусть унитазы. Дело она знала отлично, заказчики с пол-Сибири слетались. Особенно нравилось ей унитазировать гидросамолеты. Деньгами Лена не особенно интересовалась, отдавала большую часть папе-коллекционеру. Сергей Николаевич собирал картины, вернее, одну картину. Как автомобилист: купит машину, подкопит денежек, продаст и приобретет новую, более престижной модели.
Сейчас у них в туалете висел Айвазовский.
— Провинился?
— Наоборот, удостоился. В туалете подходящие условия для хранения старых полотен. Этим папа продемонстрировал маринисту, как он его ценит. В туалете Айвазовский пребывал давненько, пора бы его уж и поменять, да Сергей Николаевич на сей раз на Рембрандта нацелился, а тот стоил о-го-го!
Работал ленин папа дворником, помахивал метлой да помалкивал большую часть времени.
Мама Елены Сергеевны с некоторых пор из обыкновенной женщины превратилась в бабушку и засуществовала с единственной, но благородной целью: устремить человечество на путь служения внуку Геничке. Внук тоже был не прочь попользоваться человечеством, и вместе они составляли страшноватую парочку.
Лена все вышеописанное любила. Правда, слегка. Немножко родной Малый Сургуч, чуть-чуть — престижную работу, кое-как — жениха-коммерсанта, что-то перепадало на долю семейства, самая капелька доставалась себе и теплому морю. Последнее она любила, в основном, заочно.
— Скучновато получается, — А зевнула, почесала нос о плечо Стасика. — С ней что, никогда ничего не происходит?
— Может и происходит, да она не замечает. Слушай дальше. Однажды Лена поехала в гости через полстраны на совершенно дурацкую вечеринку в город своей Альма-матер — Лжедмитриевск. В Москве ей пришлось задержаться.
— Она встретила Долли?
— Конечно. Долли работала звездой эстрады. Юная, рыжая, чертовски талантливая, с кучей звездного мусора в голове.
— Как ему там не накопиться, мамочка ее в 5 лет на сцену определила.
— Вот именно. Долли как раз было ужасно хреново. Лена ее прижалела чуть-чуть, на свой обычный манер. А та возьми да и привяжись.
— У них случилась любовь?
— Ничего у них не случилось. Разъехались в разные стороны и зажили по-старому.
— Неправда! Может, твоя Елена Сергеевна зажила, а Долли сорвалась. Пропускала репетиции, проваливала концерты, ее почти выгнали из группы, она пошла по рукам, запила и, в конце концов, заболела. Русский вирус.
— Черт! Она позвонит Лене?
— Не скажу.
Аделина поднялась, тряхнула кудрями, отбрасывая их назад, прошла на кухню. Вода зло загремела о дно чайника.
— Эй, А! Так нечестно! У Долли хоть телефон-то ленин есть?
— Есть, — ответила А через паузу, и грохнула чайником по плите.
26
Зима текущему году досталась снежная. Отвратительно снежная, как сказал бы папа Сергей Николаевич. Я гребла по утрам белую дрянь вместе с ним, а она валила, валила… Дрянь, то есть. Снег.
Старый противник, давно изученный до последней гадкой крупинки, и стабильно непобедимый. Отец дворничал лет этак двадцать, и каждую зиму, исключая годы учебы на специалиста, я вместо зарядки помогала ему, махала лопатой. Разогнав врага по сугробам, мы направились домой пить чай с мятой и традиционными субботними блинами матушки. Простите, забылась! — Бабани Тони. К блинам, кстати, прилагался демобилизованный из садика по случаю выходных Геничка. Так что застольная пастораль отменялась.
Мы с отцом устроили в углу утомленные лопаты и разделись. Шипели наливаемые на сковородку блины, утробно урчал сыночек, выгрызая в лицах их готовых собратьев дырочки-глазки. Зазвонил телефон. «Рановато», — подумала я и подняла трубку.
— Городской морг слушает.
— Значит, по адресу. Ленка, у меня R-вирус. Тебе нужно провериться, ты могла заразиться.
— Нет у меня никакого вируса. Недавно кровь сдавала, проходила городская акция «Не возьмешь!»
Прямо на улицах народ ловили, брали анализы и мораль читали. У меня все в порядке, — тут я заткнулась.
Она тоже молчала. Я тупо соображала. — Погоди, если у нас сейчас 8 утра, то в вашей дурацкой Москве — пять. Ты что не спишь?
— Пять? Утра?
По башке, наконец, стукнуло: у Дольки R-вирус. Она умрет. Она очень скоро умрет. Сердце взбеленилось, взбесилось, лопнуло и тысячью кусочков сползло вниз по клетке ребер. Лишь эхо взрыва гудело гулко: «Бумм…», «Бумм…» Только эхо.
— Когда ты узнала?
— Сегодня. То есть вчера, если уже пять.
— Ты там одна? Ты вообще откуда звонишь-то?
— Из дома звоню, и никаких сопливых утешителей звать не собираюсь.
— А меня?
Она молчала.
— Слушай, Долька, у тебя красный карандаш и бумага есть?
— Зачем? — она слегка удивилась.
— Я так люблю красных слонов, представить не можешь. Нарисуй, пожалуйста, для меня 500 штук.
— Почему не триста?
— Триста мало, доехать не успею.
— Правда приедешь? — спросила она чуть слышно.
— Прилечу. В этой Сибири столько аэропортов понастроили, в какую деревню пальцем ни тыкни — самолеты под кустами прячутся. Что им простаивать?
— Я встречу. В какой аэропорт?
— Не скажу. Не дергайся, сиди дома, рисуй слонов. Адрес помню. Все, побежала. До встречи.
— Ленка!
— Да?
— Побыстрее, ладно?
— Ага.
«Ум-рет», «ум-рет» стучало сердце. Смазались и уплыли назад озадаченные лица родителей, Геничка с блином в зубах, лестничный пролет, вражина-снег под ногами, витиеватый таксист с «извольте пристегнуться, сударыня», пустой аэровокзал. Погода, слава Богу, оказалась летная. Я сидела в «Ту», а перед глазами маячила картина: бледная Долли смертью мчит по Москве в аэропорт, сбивая доверчивые афишные тумбы и расползающихся по норам ночных маньяков. Слоны ее надолго не удержат.
27
Я ошиблась. Никто не встречал меня у трапа с военным оркестром и корзинками роз. По дороге от Внуково до долькиного дома я маялась, пытаясь закончить фразу: «Если эта зараза во что-нибудь врезалась, то…» Что «то…» никак не придумывалось. По сравнению с R-вирусом четвертование, расстрел через повешение, публичная порка и прочие неприятности казались блошиными укусами.
У подъезда я отпустила взмыленного частника, пешком поднялась на 8-й этаж и застыла у нужной двери. Было страшно. Хотела позвонить, но вдруг просто толкнула дверь. Оказалось, не заперто. Вошла.
Повсюду горел свет. Ярко сверкали люстры, тихо тлели туманные ночники. Великолепная иллюминация детально освещала такой великолепный бардак, какого не возникало в нашем доме даже после набега приятелей Генички. Впрочем, бардак был довольно организованный: ковры аккуратно свернуты и расставлены по углам, снятые со стен картины высокооплачиваемых мазил сложены в кучи, ботинки, туфли, пальто, шляпки высовывались из шкафов и шкафчиков, как пассажиры из окон троллейбуса в часы пик. Кругом валялись пустые тюбики из-под помады и шелуха от источенных карандашей. Повидимому, косметических. Все освобожденное таким решительным образом пространство устилали, усеивали, загромождали, украшали собой силуэты красных слонов. Слоны красными глазками глядели со стен, красными крепкими ножками упирались в паркет, они залезли на потолок и трясли красными ушами сверху, качали красными хоботами с полированных поверхностей шкафов. Один, маленький, но очень красный, являл себя миру с валявшейся под ногами телефонной трубки. На круглом пузике каждого зверика стоял аккуратный номер.
— Ленка! — крикнула Долли из гостиной, — у тебя помада есть?
— Есть!
— Неси сюда!
Прошла в гостиную. Здесь тоже царили беспорядок и слоны. Долли в испачканном белом трико стояла на четвереньках и крупными мазками писала на полу очередной шедевр.
— Давай, — она, не глядя, протянула руку.
Я подала тюбик, мысленно объявила слонам благодарность с занесением в личное дело и отправкой поощрительного письма родителям в Африку, и стала ругаться, попутно избавляясь от верхней одежды:
— Такая-рассякая, ешки-матрешки, гудроном по тромбону! Чего ты, пакость рыжая, двери не запираешь посреди, можно сказать, ночи? Может, это не я вовсе пришла, а Феня Крюгер с мясорезкой, может, у меня погода нелетная, и я грызу с досады чемодан в Сургучевском аэропорту?
— Я же знаю, что это ты. Смотри, какой симпатичный вышел. — Она присела на коленки, привычным движением руки отвела назад волосы. — На, немножко еще осталось. — Долька подала обмылок помады, пальцы наши встретились, она отдернула руку и глянула мне в глаза. — Заразиться не боишься?
— У тебя ведь не чесотка. А насиловать меня ты, надеюсь, не собираешься. Помнишь уговор?
Никакого секса, — умно пошутила я.
— Договоры соблюдаю. Как тебе тут, нравится?
— Ужасно. Спасибо. Кажется, я опоздала на 132 слона, — на пузе последнего зверя алела цифра 632. — Извини?
Я примостилась рядом на свернутый ковер, притянула ее голову, поцеловала в лоб. Долька обняла меня, сказала: «Все, больше не могу» и заплакала. Я гладила ее пушистые волосы, худые вздрагивающие плечи и ненавидела весь мир. Красные слоны на стенах ничем не могли нам помочь. Горло сжало, щеки обожгли слезы. Извини, Долька. Я тоже не могу.
Мы довольно долго ревели, вцепившись друг в друга, потом просто сидели, обнявшись, как памятник сиамским близнецам. Долька тяжело навалилась на меня, спина от напряжения заныла.
— Долька, блины любишь? Правда, в них Геничка глазки проел.
— Попозже, ладно? Ты устала? Хочешь, пойдем на кровать?
Пошли на кровать в будуар. Долли сложилась на меня, закопалась лицом в разрез блузки. Кажется, у нее опять была температура.
— Ты должна поспать, — посетила меня гениальная мысль.
— Как? Пыталась уже.
— Закрываешь глаза — и спишь.
Мудрый совет почему-то помог. Долька послушно закрыла глаза, пощекотав мою шею ресницами, и заснула. От ее волос пахло чем-то родным. Чувствовала я себя кошкой, пропущенной через мясорубку.
Было тошно, и страшно хотелось убить кого-нибудь. Себя, например. В дверь позвонили. Очень кстати!
Потенциальный труп. Осторожно выбралась из-под Долли и пошла открывать.
Деваха какая-то. Крашеная блондинка, волосы сардельками в стороны торчат. Ростом с меня, если с каблуков снять. Одета в соболью шубку до пояса и кожаные штаны. Глазищи зеленые, косые. На-аглые-е.
Значит, из «Бергамота». Примета верная. Очередной талант. Посмотрела сквозь меня. На слонов.
Кажется, пробрало.
— Что это?
— Красные слоны, — ответила я с готовностью.
Она изволила меня заметить.
— А ты кто?
— Вожак стаи.
Девица задумалась. Лицо ее на миг приобрело человеческое выражение.
— Точно, ты — Лена. Долли рассказывала. Она где?
— Спит.
— Пьяная опять. Прибью засранку, — и дернулась было в комнату. Не вышло.
Я положила руки на ее соболиные плечи, резко нажала вниз, и ее пухлый зад хлопнулся о телефонный столик. Богатый опыт общения с Геничкой не прошел даром.
— Сядь и заткнись. У Долли русский вирус.
Заткнулась она надолго. Сидела на столике, частично подмяв под себя телефон, трубка которого так и валялась на полу, и хлопала наклеенными зелеными ресницами.
— Уже можно говорить. Только негромко, — поощрила я.
— Мны?..
Большего добиться не удалось. Лучше бы ее выставить, но девица могла пригодиться. К тому же, убить кого-нибудь все еще очень хотелось. Эту было не жалко. Сходила на кухню, принесла ей водички из-под крана. Подала стаканчик. Она отшатнулась. Я понюхала, пожала плечами, отпила и подала ей снова.
— Спасибо, не нужно.
Заговорила-таки.
— Успокойся, — сказала я довольно злобно, — болеет Долли, а не ты. Ты с ней спала?
— Нет!
— Вот и не трясись. Как тебя зовут?
— Кэт.
— И все?
— Самсонова.
— Умница. Осталось вспомнить фамилию и телефон продюсера. Ты ведь из «Бергамота»?
— Самсонов Илья Тимофеевич.
— Отец?
— Муж.
Какой полезный экземпляр! А я ее чуть было не выставила.
— Что он сейчас делает?
— Суп ест… Гороховый.
— Далеко?
— В соседнем доме.
— Неси его сюда вместе с миской. Поговорить нужно.
— О чем?
— Авторские хочу получить. За «Бедную Лизу». Не придет — в суд подам.
Она оторвала зад от телефона, положила на рычаг трубку, ее передернуло — вспомнила, знать, про заразу, прытко выскочила в раскрытую дверь, неся на весу подвергшиеся опасности растопыренные пальцы и исчезла в направлении мест дезинфекции и, надо надеяться, гнездовья любителя супа.
Довольно скоро опять позвонили. Открыла: два голубочка (второй низенький и лысоватый).
— Кто тут меня… — довольно-таки спесиво начал он, зашагивая в квартиру, но заткнулся. Слоны действовали безотказно.
— Она сошла с ума? — осторожно извлек из себя муж-продюсер.
— Нет. Она справится. А мы ей поможем.
— Кто это «мы»?
— Я и вы с великолепным «Бергамотом», — услужливо разъяснила я.
— Да? Нам это надо?
— Надо, — ответ мой прозвучал очень твердо. Хотелось надеяться.
Продюсер Самсонов глядел иронически. Он смахивал на юркого хитрого воробейчика, готового в любой момент склюнуть крошку прямо из-под носа более важной птицы. Меня он, конечно, не убоялся.
Но и менять планы из-за такой мелочи, как болезнь солистки, было, похоже, не в его стиле. Он пожал плечами.
— Ладушки. Вы нам пишите пару-тройку песен для нового альбома и все тексты. А я оставляю Долли в команде. Кстати, она нам «Уличную мразь» напела, идет на концертах с большим успехом.
Поздравляю, Лена, у вас несомненный талант. Вас ведь Лена зовут?
— Елена Сергеевна, — огрызнулась я. — Похоже на шантаж.
— Джентльменский договор! Вы — нам, я — вам. Меня не касаются ваши с Долли отношения, но мы от нее порядком натерпелись. Должна же существовать на свете справедливость? Ваши новые песни послужат приятной компенсацией. Мне, знаете ли, семью кормить надо.
Семья в лице Кэт морщила носик за мужниной спиной и голодной не выглядела.
— Ладушки, — согласилась я снисходительно, про себя перекрестившись ногой от облегчения — выгнать Дольку из ансамбля значило бы убить ее, не дожидаясь официальной кончины организма. И нагло добавила: — Обычно я работаю на процент с дохода. Мои двадцать, десять скидываем за Долли, десять процентов мне в валюте.
Господин продюсер открыл было пасть, но неожиданно встряла доселе молчавшая Кэт:
— Мы согласны.
Челюсть продюсера, причавкнув, захлопнулась. Дело решилось.
— Ленка, с кем ты тут? А, отец-командир пожаловали. Ты сказала?
— Да.
— Мне полагается выходное пособие, или еще должна останусь? — спокойно обратилась она к г-ну Самсонову.
— Никто тебя не увольняет, — сообщил тот.
— Я ложусь на обследование в понедельник.
— Понимаю. Мы подождем.
— С чего бы такая доброта?
— Мы тебя любим, — вместо мужа ответила Кэт. Почти нежно.
— Иначе давно выгнали бы за твои художества, — добавил продюсер для убедительности.
— Конечно, то, что ты здорово поешь, в расчет не принимается, — проворчала я. — Иди надень на ноги, простынешь.
Долька пошла искать тапки, Самсонов удалился доедать суп. Катюха задержалась.
— Слушай, — спросила она, помявшись, — я могу чем-то помочь?
— Можешь, совершенно ничем не рискуя, сходить в магазин за продуктами. В доме только блины, и те с дырками.
Осчастливленная поручением Кэт поскакала за кефиром и булками. Хорошо все-таки, что я ее не убила.
28
Сгинул вечер субботы. Как колесо по собаке прокатилось воскресенье, ознаменованное истеричными воплями доллиной мамы и поджатыми губами интеллигентоподобного четвертого доллиного отчима. Через каждые полчаса приезжала кардиологическая неотложка. Долька смотрела в окно, молчала, пальцем выводила на стекле слона. Стекло скрипело. Мамочка металась по гостиной, взвизгивала, взывала к Господу, стонала про позор и про «за что ей такое», клеймила нас научным словом «лесбиянки», многократно хваталась за сердце и падала на грудь сильному мужчине, прихваченному с собой исключительно с этой целью. Больше он ни на что не годился. Потом я их-таки выставила, несмотря на сочувствие ее материнскому горю. Прибегала Катюха, принесла бананы и огурец.
В понедельник Долька пошла сдаваться в больницу. Я провожала. Больница попалась навороченная, в приборах и дизайне. Мы стояли в сияющем чистотой коридоре (Долли — уже в халате), держались за руки. Было невыносимо стыдно оставлять ее здесь одну, но жаждущие унитазов клиенты, наверное, уже топтали моего начальника.
— Обещали через две недели выписать, — сообщали она.
— Я приеду.
— Иди, опоздаешь на самолет, — сказала она, не отпуская моей руки.
— Пошла, — ответила я и пошла, потом обернулась. Долька в слишком коротком для нее халате светилась среди белых стен рыжим одуванчиком в сугробе. Я это запомнила.
29
Почти через две недели, в пятницу, во Внуково меня встретила Кэт. На сей раз волосы ее блестели никелем, круглый зад обтягивало ужасное серебристое мини (крашеная кожа павиана), перламутровые сапоги тянулись к нему изо всех сапожиных сил и почти касались. Шубка была знакомая, по пояс.
Катюха нетерпеливо переминалась у турникета.
— Бежим скорее! — схватила она мою руку, как только дотянулась. — Долли в палате сидит, никуда, говорит, не пойду, пока Ленка не приедет. Места платные, следующая пациентка в коридоре квитанцией трясет, негритянка, грозит международным скандалом. А Долли к врачу надо идти на собеседование: результаты обследования должны сказать, и все такое. Она, видно, трусит, — на бегу тараторила «бергамотка» по пути к машине. — Все равно она молодец, я бы сразу умерла, если б такое о себе узнала, — последнюю фразу она проговорила, перейдя на шаг, потом совсем остановилась и рухнула мне на плечо — порыдать.
— Будешь реветь при Долли — убью, — ласково успокоила ее я, похлопав по пушистой спинке. — Пошли, она ждет.
Кэт взрыднула еще разок и с новыми силами поволокла меня на стоянку. Мы вскочили в оранжевый «BMW» и припустили к больнице. Нервная музыкантша браво рулила одной рукой, выдергивала из пачки сигарету за сигаретой и давила на газ. Пару раз мы кого-то переехали, не обошли вниманием и нас. Сигареты не выдержали темпа и закончились. Мадам крепилась, грызла «Орбит», потом тормознула у мини-рыночка. Я сидела в машине и наблюдала, как она несет свои шикарно обутые ноги к ближайшему киоску, не обращая внимания на трепет местного мужского контингента и завистливое восхищение женского. Она склонилась к окошку, оттопырив минизированный зад, ткнула длинным ногтем в стекло, показывая нужный сорт, и тут на нее какнул голубь. Прицельно. На голову. Он мимо по делам пролетал, торопился. Но какнул точно. Кэт ощутила нежное прикосновение к волосам, машинально провела рукой, понюхала влажные волосы. Посмотрела вверх. Летать она, видно, не умела, а достать обидчика иным способом было невозможно. Отмщенные красотки более местного масштаба ехидно хихикали. Мадам купила-таки пачку, гордо развернулась и понесла добычу и обиду в машину.
Села за руль, зашипела яростно и принялась тереть оскорбленную шевелюру носовым платком, поглядывая в зеркальце.
— Еще есть? — она нагнула голову мне под нос.
— Порядок. Серебристое на серебристом не заметно. Мы едем?
Кэт вдруг уронила обкаканую голову мне на колени, затряслась и забормотала:
— Нет, не могу, не могу, не пойду с тобой, не выдержу, ты иди одна, а? Я тебя доведу, покажу, куда, они ей что-нибудь страшное скажут, а я так люблю эту дурочку, пусть это не при мне случится, а?
Подожду в машине, покурю, потом вместе к Долли поедем, а?
Меня тоже стало потряхивать. Чтобы не пропасть, взяла валяющуюся под ногами бутылку с остатками газированного «Нарзана», открутила пробку, отхлебнула. Холодный! Остатки вылила Катюхе на голову. Та взвизгнула, вскочила, треснулась макушкой о крышу «BMW», пала на сиденье, выпучила косые глазищи.
