— Найми слугу, — уговаривал Дауд. — Я тебе хорошего порекомендую. И недорого.

— Подумаю.

Эммануил на нас пока не вышел, хотя вычислить наше местопребывание не составляло труда. Значит, не до того.

Связь не работала: ни сотовые телефоны, ни обычные. Можно было постараться связаться с Господом самим, но как сказать ему об исчезновении Марии?

Выход предложил Дауд. Скорее суррогат выхода.

— Я хотел бы посоветоваться со своим пиром [100], — заявил он.

— Ты что, суфий? [101] — удивился я.

— Да, мурид.

— О, Господи!

— Не всякий мурид — член движения Муридан.

Газни оказался пыльным восточным городишком, хуже Иерусалима. Зелени почти нет, вокруг те же безрадостные рыжие горы, что и возле Кабула. Окраины бедные. Множество развалин. Город несколько раз переходил из рук в руки и только два дня назад был отвоеван Даудовым племенем, по коему поводу и был пир.

Мы проехали несколько приличных домов — современных, но с местным колоритом, белых с многочисленными арками — и оказались в историческом центре, производившем впечатление термитника: высокий холм, глинобитные дома с кривыми стенами по склонам и цитадель на вершине.

Даудов пир обретался в мечети недалеко от «термитника». Мечеть была много лучше исторического центра: голубые расписанные ворота и такие же минареты. Она напоминала шлем, окруженный четырьмя копьями, врытыми в землю остриями вверх.

Пир жил не совсем в мечети, а в помещении при мечети, называемой ханака, по-нашему монастырь. Впрочем, учителя Дауда мы увидели гораздо раньше. Точнее, сначала мы увидели облако пыли и услышали отдаленный гул.

Дауд приказал шоферу остановить джип и вышел из машины. Все последовали его примеру. К нам приближалась процессия…

Дервиши. Все в темно-синих шерстяных плащах, сшитых из кусочков. Лоскутные одеяла. Растянулись по дороге метров на двести. Я прикинул. Не менее четырехсот человек.

— Ху! Ху! Ху! — громко, с каждым шагом.

— Что они имеют в виду? — спросил я у Дауда.

— Творят зикр. Поминание Бога. «Ху» означает «Он», то есть Аллах.

Ах да! У меня это вызывало совершенно другие ассоциации.

— Ха! — выкрикнула процессия и остановилась.

— «Ха» — это последняя буква слова «Аллах», — прокомментировал Дауд.

Перед нами оказался хвост процессии. Четверо дервишей несли открытый паланкин, в котором восседал старец с белой бородой и белыми волосами, напоминавший ветхозаветного пророка. Носилки почтительно опустили на землю.

— Ишк! — сказал старец по-арабски.

«Любовь».

— Барака, я Шахим! — ответил Дауд.

«Будь благословен, о, мой царь!»

И припал к ногам старца.

— Я выехал к тебе навстречу, — пояснил пир.

Интересно, откуда он знал, учитывая сложности со связью. Но Дауд не удивился.

— Это мой муршид [102] Санаи, Абу-л-Маджд Мадждуд ибн Адам.

Имя мне ничего не говорило, но, судя по выражению, с которым его произнес Дауд, это был очень крутой пир. На меня в упор смотрели глаза бессмертного.

— Ханака — гнездо для птицы чистоты, это — розовый сад удовольствия и цветник верности, — проговорил пир. — Добро пожаловать!

Мы вошли. Ханака живо напомнила мне римские храмы константиновского стиля с неизменным внутренним двором, окруженным колоннадой. Здесь тоже был внутренний двор и тонкие колонны, поддерживающие арки — как разрезанные пополам маковки церквей. За арками находились кельи дервишей. Дверей не имелось, только занавески на входе.

Нам выделили по келье. Пока мы с Марком осваивались на новом месте, Дауд пошел беседовать со своим наставником. Потом и нас позвали в общую комнату.

Санаи и Дауд сидели на полу. Перед ними на полу же была расстелена скатерть. Один из молодых муридов подавал чай.

Я не знал, как надо правильным образом приветствовать пира человеку, не являющемуся его учеником, и сдержанно поклонился. Санаи пригласил нас к столу.

— Мой учитель сказал, что Мария жива, — проговорил Дауд. — И она где-то здесь. Мы должны найти ее.

Я перевел взгляд на Санаи.

— Почему вы так думаете?

— Это не тот вопрос, который вы хотели задать.

Я посмотрел ему в глаза, точнее, он заставил меня посмотреть.

— Кто такие «люди огня»? — спросил я.

— Вот это тот вопрос. Я мог бы ответить «джинны», но это не было бы тем ответом. Сатана похвалялся, что создан из пламени, потому и отказался пасть ниц перед Адамом, сотворенным из глины. Потому что это ширк — поклоняться кому-нибудь, кроме Бога. Сатана оказался более последовательным монотеистом, чем сам Бог.

Идите, учитесь у Сатаны служению:

Выбирайте одну киблу

И не поклоняйтесь ничему иному.

[103]

Сатана был первым истинным суфием, первым и лучшим из влюбленных в Аллаха. Аттар [104] писал от его лица:

«Для меня в тысячу раз дороже быть проклятым Тобою, нежели отвернуться от Тебя и обратиться к чему-либо другому».

— Он ошибался?

Мне было не по себе. Санаи отвечал не на слова, а на мысли. Образ Люцифера всегда казался мне загадкой. Как могло лучшее из творений Божиих оказаться и самым злым?

— Ошибался. Потому что ширк невозможен, многобожие — только иллюзия. Нельзя поклоняться ничему, кроме Аллаха, потому что все Аллах. Сатана не смог увидеть в человеке Бога.

— Значит, все равно, чему поклоняться?

Шейх улыбнулся.

— Неверность и вера — обе бредут по Твоему Пути, говоря:

«Он один, у Него нет сотоварища!»

— Значит, все равно, кому служить?

— Цель человека в том, чтобы явить Богу его образ, чтобы тот мог лицезреть себя со стороны. А значит, все поступки человека угодны Богу.

— И Эммануил?

— Более чем. Мухаммад — хранитель Божественной милости, Иблис [105] — хранитель Божественного гнева. И это лишь один из путей. Его сердце было гнездом симурга любви. И Мансур ал-Халладж писал от его лица: «Мой бунт провозглашает Твою святость!»

Я вышел на свежий воздух, под крупные осенние звезды. Я задыхался. Они оба, Дауд и Санаи, все прекрасно понимали и тем не менее выбрали. Выбрали Господа. Моего Господа.

Ночью я не спал. Зажег свечу в своей келье. Думал. А ближе к утру раздались далекие выстрелы.

Очередь. Еще одна.

Взрывы.

Я вышел на улицу, заглянул к Марку. Он спал.

Решился заглянуть к Дауду. Келья была пуста.

Шум приближался.

Телевизора в келье не было, радио тоже. Пришлось до утра мучиться неизвестностью.

Перед рассветом явился Дауд с группой родственников. Все запыленные, усталые и злые. Молча направились в общую комнату.

Не прошло и получаса, как в ворота забарабанили. Точнее, дали изо всей силы раза три. Я решил, что кувалдой. Выяснилось, что ошибся. Прикладом автомата.

Пир Санаи подошел к воротам, встал в окружении своих учеников. Один из младших муридов открыл ворота. Там стояла рота автоматчиков — все в чалмах со свисающими свободными концами, как у Дауда, и серых длинных балахонах. Я понял: Муридан.

— Повелитель правоверных маулана [106] Наби почтительно просит у шейха Санаи позволения обыскать ханаку.

— «Повелитель правоверных»? — с иронией переспросил пир.

Студиозусы замялись.

— Маулана Наби провозглашен халифом позавчера в Кандагаре. Вместо мученика веры муллы Абу Талиба.

Понятно. По всей видимости, Муридан жив, а я уже нет.

— Здесь нет ничего для вас интересного, — сказал Санаи.

— Мы ищем шпионов Эммануила.

— И никого.

Зачем эти церемонии? Автоматы навскидку и вперед!

И тут я понял. Они боялись Санаи. Очень боялись.

— Просим нас извинить, уважаемый шейх.

И они ушли. Ни с чем. Не сделав ни одного выстрела.

До полудня мы проторчали в ханаке. Выходить было опасно, но под лежачий камень вода не течет. Надо было что-то делать.

В полдень дервиши творили намаз. Я переждал, пока Дауд закончит, и позвал его в свою келью. Марк уже был у меня.

Мы решились выйти в город. Главную проблему здесь составляла наша с Марком безбородость. По этому признаку нас отловят сразу.

— Интересно, здесь есть театр? — задумчиво спросил я.

Дауд встал, отодвинул занавеску и позвал:

— Али!

На зов явился простоватый пуштун, который всегда таскался за Даудом. Впрочем, я не особенно обращал на него внимание по причине его бессловесности.

— Узнай, есть ли здесь театр.

Али исчез.

— А вообще может быть?

Я плохо себе представлял, как ислам относится к театральному искусству. Хотя есть же у них традиция книжной миниатюры. В свое время это тоже явилось для меня откровением.

— Может, — ответил Дауд. — Театр в принципе не противоречит шариату. По этому вопросу даже была особая фетва [107]. Но Муридан закрыл все театры.

— А как же фетва?

— У них свои фетвы. Национальный театр в Кабуле уже несколько лет не работает.

Театр был. Но был скорее мертв, чем жив: разгромлен, разграблен, заброшен. В короткий период междуцарствия ничего не успели восстановить.

Дауд приказал Али поискать в развалинах нужный нам реквизит. Нашлось две бороды (черная и рыжая) и роскошные, почему-то тоже рыжие усищи. Последние (и последнюю) на всякий случай перекрасили тушью в более распространенный здесь черный цвет. Усы подрезали.

— Только бы не было дождя, — заметил я.

Все-таки в чадре есть свои преимущества: не надо прибегать к таким ухищрениям. Но Дауд наотрез отказался переодеваться женщиной и на нас посмотрел с таким презрением, что мы тоже оставили эту идею.

Перед закатом раздался крик муэдзина. Дервиши расстелили молитвенные коврики, разулись и заорали: «Аллах акбар!» — начался намаз.

После заката дервиши совершили намаз еще раз.

А через некоторое время — еще раз.

На утро был назначен наш выход.

Я проснулся от крика «Аллах акбар!» — после рассвета дервиши тоже творили намаз. Колоритно, конечно, но сколько ж можно! Я плюнул и перевернулся на другой бок.

Тогда дервиши начали громкий зикр.

Я смирился и встал.

После зикра Санаи вызвал меня и Марка в общую комнату.

— Я знаю, что вы собираетесь предпринять, — сказал он. — Это опасно.

Мы промолчали. Как будто мы не знали!

Вошел молодой мурид, благоговейно неся два синих лоскутных одеяла, которые суфии носят вместо плащей.

— Это вас защитит, — сказал Санаи. — Хирку [108] дают не сразу и не всем, но те, кто с Махди, заслуживают её. Суфий должен дать клятву покорности учителю, но я от вас этого не требую. Вы уже дали клятву вашему Учителю и вряд ли смените его на другого.

Мы облачились в лоскутные одеяла и вышли во двор. Там нас встретил Дауд, тоже в лоскутном одеяле.

Кем это мы заделались? Почетными муридами?

Я надвинул капюшон. Может быть, удастся обойтись без накладной бороды? Посмотрел на свое отражение в бассейне для омовения. Нет, не удастся. Пришлось гримироваться.

У подножия «термитника» находилось несколько мечетей, сохранившихся еще со времен великих визирей династии Абассидов. Тонкие росписи минаретов и ворот. Людей и животных изображать было нельзя, и весь народный талант ушел на изобретение узоров.

После этого великолепия лезть в глинобитный лабиринт не очень хотелось, но мы полезли. Без цитадели «экскурсия» казалась неполной.

Здесь стояли многочисленные посты движения Муридан. Воинственные вьюноши в длинных балахонах (как только воюют в такой неудобной одежде) и с автоматами. Но к «дервишам» относились с почтением и не любопытствовали.

— Петр, посмотри, — тихо сказал Марк. — Сейчас что-то начнется.

Я не сразу понял, что его насторожило. Огляделся, стараясь делать это не слишком явно.

Один из муридов ближайшего к нам поста говорил по рации. Другой, через пятьдесят метров, тоже.

Через минуту двое студиозусов с автоматами отделились от общей группы и решительно направились к нам. Сердце у меня екнуло. В ханаке я видел, как Марк прятал пистолет под хирку.

— Святые мужи, не могли бы вы проследовать за нами? — звучало очень вежливо, но я не обманывался.

— Чем мы можем помочь воинам Аллаха? — Дауд взял на себя роль переговорщика. И правильно, он лучше знает местные обычаи.

— Сейчас на стадионе имени Ахмед-шаха должно восторжествовать правосудие. Не могли бы уважаемые суфии присутствовать при этом и показать добрый пример народу?

Народ не очень хотел следовать доброму примеру. Его насильно сгоняли к месту казни. И далеко не так вежливо, как нас.

А мы не стали спорить, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. При таких обстоятельствах лучше промолчать.

Стадион имени короля Ахмед-шаха был по европейским меркам небольшим, но вполне стандартным. Поднимающиеся ряды кресел и беговая дорожка по периметру. В центре в землю были врыты три столба и стояла деревянная болванка. Я предположил, что плаха.

И не ошибся.

Вывели двух мужиков, донельзя испуганных. Объявили, что они воры. Потащили к плахе. Молодой мурид взял топор и отрубил вору кисть руки. Рану прижгли раскаленным металлом. Запахло паленым мясом.

Схватили второго. И тут я заметил, что он уже без руки. Объявили, что он рецидивист и уже был ранее пойман на воровстве.

Он бился и кричал. Ему отрубили ногу по щиколотку.

Я повернулся к Дауду и тихо спросил:

— Это по шариату?

— Нет! Никогда такого не было! Мусульманские законы милосердны.

Я потом рассказал об этом Эммануилу. Он расхохотался.

— «Если кто-нибудь приведен к имаму по обвинению в воровстве и против него будут представлены доказательства в совершении им такового, причем стоимость украденного в виде вещей будет равна десяти дирхамам или же украдены просто десять дирхамов чеканной монетой, то пусть ему отрубят руку у сгиба, а если он вновь после этого украдет десять дихрамов или что-либо равноценное, то ему следует отрубить левую ногу». Относительно того места, в котором следует отрубить ногу, среди сподвижников Мухаммада существовали разногласия: одни говорили, что нога отрубается в суставе, а другие, что она отрубается в подъеме. «Так и ты придерживайся того из этих мнений, какого пожелаешь, ибо я уповаю, что в этом тебе предоставлена свобода действий», — Эммануил цитировал с каким-то даже упоением. — Это Абу Юсуф, — пояснил он. — Ученик основателя ханафитского мазхаба Абу Ханифы. Так что шариат, Пьетрос. Самый что ни на есть шариат.

— Основателя чего? — переспросил я.

— Мазхаба, Пьетрос, правовой школы.

Понятно, христианство — религия философская, и разделение идет по вопросу о том, например, обладал ли Христос человеческой природой или только божественной. Ислам — религия правовая и разделяется по вопросу о том, что, до какого места и в. каких случаях следует отрубать. Ну, кроме, конечно, основного вопроса всех религий — вопроса о власти.

— Одна женщина из племени курайш [109] украла одеяло из дома Мухаммада, и люди стали говорить, что он собирается отрубить ей руку. Они ужаснулись этому и стали просить за нее. Мухаммад отказал. «Клянусь тем, в чьих руках находится моя душа, если бы Фатима — дочь Мухаммада, содеяла нечто такое, что содеяла эта женщина, то Мухаммад, безусловно, отрубил бы ей руку». Это хадис [110] восходящий к Аише. Даже диких аравийских кочевников возмущала подобная жестокость.

— Зачем же им было дано такое откровение?

Эммануил тонко улыбнулся.

— Не я его давал. Ты знаешь.

Да, я знаю, но впервые Эммануил заявил об этом так откровенно. И вовремя. Все равно он мой Господь, даже если сын того лучшего из ангелов, что был сотворен первым и наделен всеми добродетелями, кроме одной — смирения. У меня ее тоже не было.

Но пока я сидел на стадионе, смотрел на кровь, стекающую по плахе, и вдыхал запах жженой плоти. Муриды притащили еще троих осужденных, двух мужчин и женщину в чадре. Привязали к столбам. Прочитали приговор. Шпионы. Я понял, что будут расстреливать.

Один из муридов поднял автомат. Я заметил, что у них не было палача — исполнением приговоров занимались все по очереди. Да, отправление правосудия — долг каждого мусульманина. «Джихад руки» [111]. Точнее, топора и автомата.

Раздался залп. Двое мужчин справа и слева от женщины осели сразу, а она подняла голову и выпрямилась, несмотря на дыры от пуль в чадре.

Муриды замерли пораженные. На миг. Потом дали ещё залп. И она расхохоталась.

— Джинния! — выкрикнул кто-то из зрителей.

— Джинния! — подхватил стадион.

— Мария, — тихо сказал я.

Но Марк услышал и выхватил пистолет. Ближайший к нам мурид упал как подкошенный. Из-под хирки Дауда возник короткий автомат (не иначе как израильского производства). Принц положил еще троих членов Муридана. Они просто не успели опомниться.

А потом стадион накрыло тенью.

Я посмотрел вверх. Над нами плыла Дварака.

Раздались крики и снова выстрелы. Стадион был окружен. Наверху, на последних рядах, стояли пуштуны, от муридов, в общем-то, ничем не отличавшиеся, но державшие их под прицелом. Я понял: племя.

Через пять минут все было кончено.

— Мы выполнили твой приказ, Дауд-хан!

Принц важно кивнул.

Дварака плыла в сторону Кандагара. И нам туда же.

Но сначала Дауд потащил нас в ханаку благодарить пира за помощь и покровительство.

Санаи подозрительно посмотрел на Марию.

— Говорят, она джинния?

— Джинны тоже принимали ислам, — вступился принц.

— Она служит Махди так же, как и мы, — поддержал Марк.

— Ну что ж, одна праведная женщина стоит ста грешных мужчин, — сказал пир и впустил нас.

Торопиться не стали. Решили переночевать в ханаке. После вечернего намаза собрались у меня.

Мария много курила.

— Как тебя угораздило? — спросил я.

— Да для этих любая одинокая женщина, как бельмо на глазу. К тому же я не мусульманка. Раскусили.

— А как ты сюда добралась?

— Автостопом.

— Что?

— Нормально. Наврала, что я вдова и еду на могилу мужа. Подвозили только так. Жалели. Один даже предложил стать его четвертой женой — по примеру пророка. Это у них такая благотворительность. Давка, я просила тебя найти мне работу. Где работа?

По-моему, «Давку» передернуло от обращения.

— Это не так-то просто. Муридан запретил женщинам работать в СМИ. Сейчас, конечно, ситуация изменилась…

— Ладно, хватит базарить, — вмешался Марк. — Мария, мы завтра выезжаем в Кандагар. Ты с нами?

— Хм, куда ж денешься… С вами.

Дорога в Кандагар была столь же безлесной и рыжей, как все здесь. Впечатление дополняло осеннее запустение. Зато ясно, небо чистое, только над горами маячат небольшие белые облачка.

По дороге Дауд пытался заручиться моей поддержкой перед лицом Эммануила.

— Ты попросишь за меня, брат? Мы же ее спасли.

Сомневаюсь, нуждалась ли Мария в спасении. Давка пожал мне руку двумя руками, при этом он смотрел мне прямо в глаза.

— Петр, сделай это ради меня.

Я кивнул. Забавно, что принц меня о чем-то просит.

Мы преодолели не менее полдороги до Кандагара, когда услышали позади отдаленный гул.

Я обернулся. Над дорогой поднимались столбы темного дыма.

— Дауд, что это?

— Смерчи?

Это было только предположение, принц не знал.

— Надо бы свернуть с дороги, — добавил он.

Легко сказать! Слева рыжая гора, а справа обрыв. Мы прибавили скорость. Не помогло. Столбы увеличились в размерах, и под дымом засияло пламя.

Али — слуга Дауда, как я теперь понял, — тоже обернулся и во все глаза смотрел на огненные столбы.

— Джинны! — прошептал он.

Я усмехнулся:

— Вот человек, не испорченный европейским образованием.

Но, честно говоря, было не до шуток. Правда, горы сменило каменистое плато, и мы съехали с дороги. Нас начало нещадно трясти.

Столбы двигались уже вровень с нами. В основном по дороге, но захватывая метров по десять придорожного полотна слева и справа от нее.

Я стал считать: десять, двадцать… Бесполезно! Появлялись все новые. На нас пахнуло жаром.

Войско огня.

Войско? С огненными столбами начала происходить еще одна метоморфоза: они уменьшались в размерах и обретали плоть. По дороге действительно двигалось войско. Войско рослых воинов в алых одеждах и черных старинных доспехах с круглыми щитами на спине. С пиками и кривыми саблями. Они шли на Кандагар.

— Джинны, — повторил Али. — Я же говорил.

— Старомодное у них вооружение, — попытался сострить я.

— Ага, — мрачно сказал Марк. — Живой напалм.

Войско джиннов спускалось с гор и обтекало нас несколькими огненными реками. Нас не тронули. Только обветрело и обгорело лицо, словно на жарком южном солнце.

Джинны вошли в Кандагар, и Муридан исчез как-то сам собой, почти бесшумно и бездымно, только успев напоследок вякнуть по TV, что войско джиннов — войско Иблиса.

А Эммануил откровенно любовался,

— Как тебе мое новое войско, Пьетрос?

— Колоритно. А желания они исполняют?

— Только те, что не противоречат моим.

Не знаю, остались ли у меня желания.

Просить за Дауда не пришлось. Эммануил зла не держал.

— Маша несколько переволновалась, — сказал он. — Вы тут ни при чем. А Давку можешь успокоить, будет он падишахом.

Ах, вот оно в чем дело! Но, насколько я знал, Даудов дядя был еще жив и обретался в славном городе Риме.

— Жив, Пьетрос. Ну и что? Никогда не стоит восстанавливать у власти свергнутых правителей. Свергнутый правитель, как падшая женщина. Пусть сидит себе в своей Италии. Я заплатил ему отступные — немного, Пьетрос, какой-то миллион солидов. Но он обещал поддержать Давку на Лойе Джирге. Мне нравится этот мальчик. Несколько импульсивен, но здесь все такие. Бывает хуже.

Я вспомнил «Давку» в национальной одежде: белая чалма со свободным концом, свисающим до пят, и кинжал за поясом. Давка-удавка! Интересно, знает ли он, как его за глаза называет Эммануил?

Коронация Дауда состоялась в Кабуле непосредственно накануне рамазана и прошла вполне спокойно. Даудхан имел репутацию щедрого шейха, а это здесь ценилось чуть ли не выше всего. Так что народ в основном не возражал, а если кто и возражал, не смел пикнуть.

И тогда же открыли театры. В Национальном театре Кабула играли свеженаписанную пьесу по мотивам предыдущих событий. В конце спектакля на сцене появлялась женщина в свадебном платье, символизирующая собой мир. По сравнению с европейскими постановками эта показалась мне явной кустарщиной.

Так закончились наши афганские похождения. Наш путь лежал в Исфахан.

Правившая в Иране последние четыреста лет Сефевидская династия поддерживала шию (то есть партию) Фатимы, дочери пророка, и по сему поводу называлась шиитской. И это была проблема. Эммануил не имел ничего против того, чтобы жениться и на Фатиме. Только как это воспримет Аиша? Ее шия была больше. Ситуация осложнялась тем, что в Иране появился некий проповедник, тоже объявивший себя Махди. И, по слухам, Фатима с ним встречалась.

Рамазан решили переждать. В Афганистан должна была подтянуться армия. Давка не возражал. Ха! Попробовал бы он возразить!

Рамазан перевернул мои представления о посте. Да, это сложно, выдержать целый день без еды и питья, особенно в жарком климате, зато после заката начинается веселье. Улицы городов украшены иллюминацией и полны народа: все ходят друг другу в гости. И обжираются так, что на неделю хватит.

Мы ходили в гости к Дауду, а Дауд — к нам, то есть ко мне или к Марку. Иногда ночные приемы устраивал Эммануил, и тогда мы все собирались у него. Хозяйками были Аиша и Мария. Хун-сянь стояла у дверей на пару с одним из джиннов.

Честно говоря, принимать у себя Дауда (а он каждый раз приводил с собой половину племени) было для меня обременительно, и я выпросил у Эммануила одного из джиннов. Джинн был мусульманином, происходил с севера Афганистана и звался Нурали абд-ар-Рахман. Из него получился неплохой мастер банкетов. По совместительству я использовал его как консультанта по исламу.

— Рамазан милосерден, — говорил мне Дауд на прощание.

— Аллах еще милосерднее, — неизменно отвечал я.

На время рамазана Дварака приземлилась вблизи Кандагара и ночами сияла, как полная луна. Местное население бродило по ее улицам, мимо белых дворцов, охраняемых джиннами и китайскими сянями, и только цокало языками. Даосских бессмертных представили мусульманам как особого рода джиннов, что, вообще говоря, неверно. Сяни — люди, ставшие бессмертными, и природа их другая.

В начале поста было лунное затмение. А через две недели — солнечное. Полное, с сияющим ореолом вокруг темного диска. С тьмой в середине дня. Говорили, что это знак явления Махди.

На третий день после праздника разговения Дварака поднялась в воздух и медленно поплыла дальше на запад, к Исфахану. Но первым пересекло границу Персии войско джиннов.

Приближалось Рождество.

Мы не встретили сопротивления. Сефевиды были слабы. Умирающая династия, Последний шах тем не менее пытался изображать пира. У меня было для него письмо от Санаи.