Люди огня

В начале июня была многотысячная демонстрация под лозунгами: «Нет росту цен!» Мне оставалось только вздыхать и горько усмехаться. В Коране, по-моему, пророк Мухаммед запретил регулирование цен, поскольку «цены устанавливает Бог», чем проявил глубокое понимание законов экономики. Я не Бог, чтобы устанавливать цены. Даже если я распродам французское вино, не буду платить зарплату повару и Николь, а сам стану питаться акридами — это не исправит ситуации, поскольку капля в море.

Альтернативой росту цен будет либо дефицит, либо карточная система. О введении второй я всерьез призадумался.

Демонстранты вывалились на площадь Святого Петра, это было прекрасно видно с верхнего этажа дворца Сикста Пятого. Не разогнать ли? Удивительная мысль для такого либерала, как я? Ничего подобного! Многотысячная демонстрация во время чумы стоит всех кинотеатров, театров и стадионов вместе взятых. Самоубийцы!

Я проявил свою проклятую мягкотелость и решил не разгонять, надеясь, что люди, как правило, слова понимают. Вышел на балкон на Соборе, откуда обычно благословлял папа.

— Дамы и господа! Я прошу вас разойтись. Скопление народа сейчас может вызвать усиление эпидемии. Сегодняшняя демонстрация многим из вас будет стоить жизни. Поэтому как можно скорее покиньте площадь. Придя домой, немедленно начните прием антибиотиков из ряда стрептомицина и тетрациклина. При малейших признаках озноба вызывайте «Скорую». Мне известны ваши проблемы. Сегодня я отправил Господу Эммануилу просьбу о дополнительном финансировании. Но уже завтра на те средства, которые есть, будут организованы пункты раздачи бесплатных лекарств и необходимой еды. Будьте благоразумны, не поддавайтесь эмоциям, и мы благополучно минуем этот трудный период в нашей истории.

Народ еще постоял на площади часа два из чистого упрямства и наконец начал расходиться. Я тешил себя надеждой, что мои слова возымели действие.

Прошение Эммануилу я отправил вечером, так что почти их не обманул. Я не сделал этого раньше по причине очень малой вероятности успеха. Моего Господа и так рвали на части.

А утром было организовано пять пунктов раздачи лекарств и продуктов. Я сразу принял меры, чтобы не было давки. Пять пунктов — ерунда для трехмиллионного города, но на большее пока не было ни времени, ни средств. Интересно, сколько я продержусь на подобных полумерах?

Накануне мы с Николь распили бутылочку «Шабли», правильным образом, под рыбу. Надо было расслабиться. Я составлял свою «коллекцию», руководствуясь не степенью раскрученности той или иной марки, а исключительно собственным вкусом. «Шабли» можно купить в любом супермаркете, а мне нравится.

Когда я слегка опьянел, мне стукнуло в голову, что бороться со стрессом можно другим, более богоугодным способом. С того дня, когда я покинул Иерусалим, я ни разу не был в церкви и не подходил к причастию Третьего Завета. Синдром абстиненции — поэтому и пью.

— Слушай, Николь, ты давно была в церкви?

— Вчера. В Сан-Пауло.

— Тянет?

— Да, очень.

Я рассеянно разглядывал знак на ее руке, изящной ручке с длинными пальцами. Тут меня осенило. Для лучшей работы мозга иногда полезно убить несколько нервных клеток — возникают новые связи. Идиот! Что же я делаю!

— Николь, там было много народа?

— Да, полный храм.

— Идиотка! Чума!

— С этим трудно бороться. Причастие Эммануила — оно как наркотик.

— Знаю! Надо закрыть все церкви. Завтра же!

Ужин естественным образом закончился постелью. Последняя часть беседы была вполне способна отбить у меня желание, но вино — слишком сильный стимулятор — одержало верх.

Наутро, протрезвев, я снова задумался о закрытии церквей, но уже без прежнего энтузиазма. Как на это среагирует Эммануил? Я был уверен, что отрицательно.

Инкубационный период чумы составляет от одного до пяти дней, в исключительных случаях и для вакцинированных — восемь-десять. Прошла неделя.

Я позвонил Николь. Трубку взял незнакомый молодой человек.

— Ее увезли сегодня ночью. Мы проводим дезинфекцию.

— Куда увезли?

— В больницу.

— В какую, черт побери?!

— Вас все равно не пустят. Карантин. Даже трупов не выдают.

Я грохнул трубку и позвонил ей на сотовый.

— Где ты?

Она говорила с трудом, словно пробиваясь сквозь туман.

— Не знаю.

— Ты что, антибиотики не принимала?

— Нам же сделали прививки.

— Больница Святого Франциска, — телефон взяла некая пожилая дама. — Что вам нужно?

— Увидеть мою невесту!

С чего это я назвал ее невестой? Думаю, для Николь это явилось бы полной неожиданностью. Между нами никогда не было ни духовной близости, ни настоящего взаимопонимания.

— Это невозможно. И не мучайте ее разговорами, ей и так достаточно тяжело.

— Я сейчас приеду!

Легко сказать! Меня не выпустили с этажа, я же контактер. Мне осталось только наводить справки: хорошая ли больница, не нужно ли чего? Лекарства? Оборудование? Сейчас! Срочно!

И чего я так рвался! Мною двигала уж точно не любовь к Николь, скорее комплекс вины. Я притащил ее в чумной город.

Николь не дожила до утра. Через пять минут после известия о ее смерти я отдал приказ закрыть все церкви и отменить причастие Третьего Завета. И засел под очередной: карантин на десять дней. Плевать! Для работы мне достаточно компьютера и телефонов. Я с трепетом ждал, когда известие о моем самоуправстве с его мессой дойдет до Эммануила. В том, что он узнает, сомневаться не приходилось.

Гневное письмо от моего Господа упало мне на компьютер через восемь дней. Долго. Значит, не до того ему было.

Он был краток: «Пьетрос, я понимаю твою заботу о людях, но отмена причастия приведет к куда худшим последствиям. В городе может начаться хаос. Немедленно открой церкви и восстанови службы. Пока не поздно».

Я медлил. Я решил, что у меня в запасе еще по крайней мере восемь дней.

Я так и не заболел. То ли профилактическая терапия тетрациклином задушила всех микробов в зародыше, то ли у меня сформировался иммунитет после прививки. Я консультировался по этому поводу. Господа эскулапы объяснили, что формирование иммунитета к чуме — явление сложное, комплексное, зависящее от многих факторов, и вообще, когда формируется, а когда нет. Из чего я заключил, что они сами ничего не знают.

Эммануил молчал. По крайней мере трагедия разыгралась раньше, чем он успел обругать меня еще раз.

Началось с разъяренной толпы студентов, идущей по улицам и бьющей витрины. Потом перевернутые и сожженные автомобили. Полиция не справлялась. Я кусал губы.

Передо мной стояли Марта и брат Анджело. Меньше всего мне хотелось прибегать к услугам «Детей Господа», Но я чувствовал себя акробатом, балансирующим на канате на огромной высоте — очень хочется подержаться за стенку. Что с того, что она, извините, в говне испачкана. Не до брезгливости!

— Вы отменили Причастие Третьего Завета, — сказала Марта. — Вы — враг Господа. Мы собирались выйти на улицы вместе со всеми.

— Вы выйдете на улицы, но против всех, — заявил я. — Для вас причастие будет восстановлено. Только принимайте антибиотики — выдам бесплатно. И всем, кто к вам присоединится.

Стенка на стенку. Побоища на улицах. Железные прутья против железных прутьев. Пожары и битое стекло. Меньше всего мне хотелось такого исхода, но мне нужно было продержаться до прихода войск.

Верна ли армия? Я не отменял там причастия единым указом, но в тех частях, где есть заболевшие, оно отменяется естественным образом — карантин. Сколько таких частей? Я навел справки — более трети армии. То же в полиции. Ситуация казалась критической.

Мы беседовали во дворце Сикста Пятого, и я видел площадь, запруженную толпой.

Швейцарские гвардейцы в шутовских костюмах, придуманных Микеланджело (штаны с оранжевыми и синими полосами и средневековые латы), хороши для антуража, а не для защиты. К тому же их всего сотня. А толпа настроена весьма решительно. Есть настоящая охрана, не антуражная, нормально вооруженная и профессиональная, набранная в эпоху Эммануила. Но тоже немного. На что способна стотысячная голодная толпа, доведенная до отчаяния постоянным страхом смерти?

Я вспомнил Москву трехлетней давности. Тогда я был с другой стороны: в толпе, а не во дворце. Три года! Мы даже не отметили это событие.

Тогда армия перешла на нашу сторону. Марк рассказывал мне, как этого добился Эммануил. У меня нет его силы. Если сейчас они переагитируют хотя бы несколько частей — может быть очень хреново.

— Брат Анджело! Ведите ваших людей в Сикстинскую капеллу. Пусть будет месса и причастие. Потом встаньте на выходах из ватиканских дворцов. Вы должны продержаться.

Тут же после их ухода я позвонил министру полиции.

— У вас на вооружении есть хлорацетофенон?

— Да. Вы считаете?..

— Я приказываю.

Это была любимая «черемуха» Марка. Я решил не выпендриваться и довериться опыту друга.

Большая часть ватиканских дворцов представляет собой лабиринт зданий, соединенных друг с другом, так что из дворца Сикста Пятого можно пройти в Сикстинскую капеллу, ни разу не выходя на улицу.

У подножия фрески Страшного Суда стоял брат Анджело и еще двое священников из «Детей Господа» и раздавали причастие. Над ними, почти под потолком, был написан Христос с лицом Аполлона и телом Геракла, решительным жестом мощной длани посылающий грешников в ад, властно-презрительным выражением лица очень напоминающий Эммануила. За Христом, в смиренной позе, в которой подходят к причастию, приютилась богоматерь. Так что непонятно, он ее защищает или она сама его боится. И уж никому не придет в голову просить милости у такой мадонны. Вокруг Иисуса — апостолы и мученики с орудиями казни, от коих погибли, смотрят на него с опаской и надеждой, словно ни содранная кожа апостола Варфоломея, ни колесо Екатерины, ни стрелы другого Варфоломея не являются для Христа достаточным аргументом для оправдания.

Еще ниже: ангелы, трубящие в трубы, и лодка Харона с осужденными душами, плывущими в ад. И наконец: «Дети Господа». У подножия ада.

Я оценил длину очереди к причастию: не густо. Благословил уходящих, откровенно подражая Эммануилу

— Держите меня в курсе.

Вскоре зал опустел. Со мной остались только телохранители — пять человек. Это просто смешно, если толпа прорвется.

Позвонил министру полиции.

— Как у вас дела?

— Готовим операцию.

— Когда?

— Понимаете, это не совсем штатная ситуация.

— Понимаю. Когда?

— Ну, через час…

— Вы что, с ума сошли?

— Это не так просто…

— Пришлите хотя бы несколько машин. Мне надо защитить входы.

Не успел я отключиться, как телефон снова зазвонил. Марта.

— У северного входа прорывается толпа.

— Держитесь. Сейчас будет полиция.

До северного входа довольно далеко, через несколько галерей и залов.

Телефон зазвонил вновь.

— У Бронзового портала драка. Мы сражаемся.

Это брат Анджело. Изображает рыцаря. Неужели ангел смерти станет моим спасителем? Я позвонил министру.

— Выслали машины?

— Уже на месте. Не могут прорваться через толпу.

— Что значит «не могут»? Они что, безоружны?

— Но… Вы что, предлагаете стрелять в толпу?

— Я не предлагаю — я приказываю. Если у вас нет газа — стреляйте!

— Газ будет. Подождите.

— Я не могу ждать. Пусть прорываются. Как — меня не волнует!

Все монархии, которые были свергнуты, пали из-за нерешительности монархов, обленившихся и разнеженных за годы правления. Я — простой человек и за три года с Эммануилом облениться не успел, да и не было возможности. Так что извините.

Революция в чумном городе смерти подобна! Хаос сейчас хуже любой власти. В этом я был солидарен с Эммануилом — не зря же я ему служил. Были, были точки соприкосновения! И последний свой приказ я бы отдал, даже если бы Эммануила надо мной не было.

Раздался звонок. Марта. Глухой, спотыкающийся голос.

— Они прорвались.

Грохот. Тишина.

— Отступайте к Новому крылу! — гаркнул я, но, по-моему, меня никто не услышал.

Отключился, попробовал перезвонить — глухо. Обернулся к одному из телохранителей, Паоло, кажется.

— Идите в Новое крыло и доложите обстановку. Постарайтесь не пустить их дальше Апостолической библиотеки.

— Сеньор Болотов, здесь есть подземный ход к железнодорожному вокзалу. Вас выведут.

— К черту! Я здесь не затем, чтобы спасать свою жизнь, когда страна погружается в хаос. Делайте, что вам приказано!

— Слушаюсь!

Я увидел преданный блеск в его глазах. Никогда не считал себя харизматическим лидером (куда мне до Эммануила!) — а вот на тебе!

Сказать, что мне была безразлична собственная жизнь, было бы чудовищным лицемерием. В любом случае я предпочел бы смерть менее брутальную, чем под ногами толпы. «Если кто-то спросит, боюсь ли я смерти, я отвечу — конечно, боюсь» [148]. Но я вошел в азарт. Тот благотворный азарт, что всегда меня спасал и позволял выходить живым из таких ситуаций, что я сам себе удивлялся.

Раздался далекий грохот. По-моему, сломали дверь. Потом звонок.

— Новое крыло сдано! — задыхающийся голос Паоло. — Они в Апостолической библиотеке.

Шум приближался. Снова звонок. На этот раз Анджело.

— Оборона прорвана. Бронзовый портал пал.

Шум сменился ударами в дверь — ту, что направо от алтаря, под ладьей Харона. Двери здесь что надо, дубовые. Но и дуб поддается. Это уже не первая дверь. Я бы не чувствовал себя в безопасности, даже если бы она была из свинца.

Я стоял перед Христом-Судией на фреске Микеланджело, и казалось, что в капелле больше никого нет: я и он. Христос в золотом сиянии, так похожий на Эммануила.

Кто такой Эммануил в системе Тейяра? Статистическая ошибка? Бог сотворил существо, слишком великое и в замысле своем совершенное, чтобы не допустить чудовищной погрешности. А может быть, эта погрешность и есть свобода? Даже если Богу известны все волновые функции всех частиц, он не обладает совершенным знанием мира. Неопределенность. Волновая функция дает только вероятность обнаружения частицы в данной точке, а большего знать невозможно.

Мысли неслись с бешеной скоростью. Но не так! Не в том направлении! Думай о том, как спастись!

— Откройте двери! — кричали с той стороны. — Выдайте наместника!

Один из моих телохранителей уже было двинулся туда, и я было проводил его презрительной улыбкой, но тут раздались выстрелы.

Удары в дверь стали реже, потом вдруг резко прекратились.

— Это полиция! Все живы?

Я обернулся к телохранителю, который собирался меня предать.

— Открывай!

В капеллу ввалились полицейские.

— Сеньор Болотов, с вами все в порядке?

— Со мной да. Жертв много?

Полицейский кивнул. Я покусал губы.

— Что же вы медлили с газом?

— Уже работаем. Площадь практически очищена.

— Бронзовый портал?

— Наш.

— Спасибо за службу. Пойдемте!

Мы шли мимо перевернутых столов и испорченных пулями росписей Апостолической библиотеки. Кровь на начищенном паркете, отражающем позолоту потолка. Раненые и убитые.

— «Скорую» вызвали?

— Да, да.

«Дети Господа». Тела, изуродованные толпой, словно пропущенные через каток. Сломанные конечности, синие от побоев лица — кровавое месиво. И другие, со следами от пуль — мятежники.

Я нашел Марту у выхода во Двор Пинии. Она лежала ничком. Узнал по белым волосам. Перевернул. При жизни она была, пожалуй, красива. Я никогда не испытывал к ней симпатии, но она умерла за меня. Почти как Николь. За меня, из-за меня — неважно!

Я удержал власть и почти не испытывал угрызений совести по поводу жертв. Если бы я проявил слабость — было бы хуже. Революционеры не понимают одного: если до революции хлеба не хватало — после его вообще не будет. И начнутся казни якобы спекулянтов, а на самом деле белошвеек и сапожников с парой представителей свергнутой власти, подмешанных к приговоренным для солидности.

Войска подошли через полчаса после того, как все было кончено. Но я их оставил. Моя власть держалась на танках на улицах и «черемухе» наготове.

Через неделю пришло финансирование от Эммануила. Расщедрился все-таки! Конечно, жаль терять Рим. Рим — это вопрос престижа.

Теперь я мог закупить провизию и лекарства, и у моей власти появилось еще одно, к сожалению, недолговечное основание. Деньги имеют свойство быстро кончаться.

Одновременно с траншем от Эммануила пришло письмо. Если отбросить назидательный стиль, смысл его сводился к одной фразе: «Ну что, огреб?» Огреб! Я проупрямился до июля и открыл церкви. Эпидемия шла на спад. Она унесла четверть населения города.

Было жарко. Казалось бы, выбросы пепла после извержения вулканов должны вызвать похолодание климата, но нет: римское лето было обычным, то есть раскаленным. Летом здесь не открывают ставни, преграждая путь немилосердным солнечным лучам. Коричневая гамма римских построек и зеленые ставни окон — город с закрытыми глазами.

У Колизея расцвели олеандры, пели цикады в траве возле Форума, и только пустынные улицы, навсегда закрытые частные лавочки и запах хлорки напоминали о смерти.

Эммануил не вызывал меня в Иерусалим до середины августа. Я уж думал, что так и останусь правителем Италии. Эта перспектива меня не радовала — моя власть была шаткой. Летом к прочим бедам добавились периодические отключения электричества. Часть электростанций вышла из строя, остальные испытывали перегрузку. К тому же итальянцы покупали электроэнергию во Франции, что после овернских событий стало проблематично. Транш Эммануила, который я потратил весьма популистским способом, постепенно иссякал. Я ждал нового бунта.

Господь мой не торопил, и я решил дожать компанию «Эль-Аль». Вылететь удалось, но только через две недели. Уже на борту самолета я мельком увидел того самого старика, который призывал убить меня в замке Плантара. Говорить с ним у меня не было ни малейшего желания, мстить ему — тоже, а выдавать его я не собирался. А потому просто закрыл глаза, подобно городу Риму.

В Тель-Авив прилетели в четыре утра. Я ехал в Иерусалим по темному шоссе, освещенному только фарами автомобилей и мотоциклов экскорта. В небе висела луна, багровая, как зерна перезрелого граната.

Иерусалим был так же темен, как дорога — ни одного огня. Только когда мы поднялись на холмы Нового города, я увидел вдали два освещенных здания: Цитадель и Храм.

— Что у вас тут происходит? — спросил я шофера.

— Электричество экономят. Включают только вечером с девяти до одиннадцати.

Хуже, чем в Риме! И Италия — все же провинция, хоть и привилегированная. А это Иерусалим!

Эммануил встретил меня в той же комнате, где провожал в Париж. За окном разливался рассвет, огненно-красный, как знамя бунта.

— Рад видеть тебя живым. Ты неплохо справился, хотя можно было и лучше.

Я кивнул.

— Спасибо.

Он изменился, он устал. Седина в волосах, бледное лицо, жесты далеко не такие уверенные, как раньше.

— Иди, Пьетрос, отдыхай. Завтра понадобишься.

— Господи! — Я решился задать тот вопрос, который поклялся себе задать ему еще во Франции. — Почему разрушается мир?

Ни гнева, ни раздражения, которыми так путал Матвей. Он был совершенно спокоен.

— Потому что шестая печать снята. «И солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь».

— Но вам же это невыгодно! Зачем с таким трудом и жертвами собирать Империю, если она должна быть разрушена?

— Апокалипсис, Пьетрос, книга многократно цитируемая, но плохо прочитанная. «Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить». Как думаешь, кто это?

— Не помню.

— Ангел, если выполняет Божью волю. А печати снимает сам Христос, если ты помнишь. «Лев от колена Иудина, корень Давидов». В другом месте ангелом Божиим назван сам Вседержитель. Помнишь Иакова, который сражался с Богом и был наречен Израилем?

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Ты?.. А впрочем, почему бы нет. Разве «вы» говорят Богу? Да, я не хочу разрушения мира. Я делаю все, чтобы сохранить его. Да ты и сам не слепой, ты же видишь. Но я не хозяин в этом дворце, имя которому Мироздание. Хозяин куда более жесток.

Я онемел. Неужели он наконец признается? Прямо назовет себя?

— Да, Пьетрос. Я тот ангел, который был лучшим из Божьих творений, Носитель Света, Ангел утренней звезды. Точнее, его сын, еще точнее — полное воплощение.

Он улыбнулся и посмотрел мне в глаза. И в эту улыбку и этот взгляд можно было упасть и раствориться. Я отступил на шаг.

— Ты уйдешь, Пьетрос. Я знал, что ты бросишь меня именно сейчас, когда я проигрываю. Когда построенное мною здание на грани разрушения, а все замыслы мои терпят крах. Ты же давно догадался. Еще в Китае, я помню. А может быть, и раньше. Что же ты не ушел, когда Империя расширялась, а я одерживал одну победу за другой?

— Я не был уверен.

— Самооправдание, Пьетрос. Самооправдание, и больше ничего! — он поднял вверх палец, длинный указующий перст, как у Иоанна Крестителя на картине Леонардо. И так же улыбнулся: таинственно, страшно, чарующе. — Он тебе этого не зачтет.

— Ты солгал.

— Что я Бог? Почти нет. Люцифер равен своему создателю. Он слишком много вложил в меня. Слишком много себя.

— Не равен. Ты же не хозяин дворца.

— Уходишь, Пьетрос — уходи. Я никого не держу насильно. Мне служат только за совесть, а не за страх. За страх меня проклинают.

«Отойди от меня, Сатана!» Я не мог этого сказать, язык не поворачивался. Наверное, потому, что я не был святым. Куда там! Перспектива погибнуть вместе с ним вдруг показалась мне притягательной и прекрасной.

И слово «прости» уже зрело на моих губах, и колени подгибались, чтобы пасть перед ним и кричать, что я остаюсь, что вовсе и не хотел уходить, с чего он взял? Что буду сражаться с ним бок о бок, до конца, даже если от мира останется один камень, на котором мы сможем встать.

Я набрал в грудь побольше воздуха. Нет! Надо уйти к себе и все спокойно обдумать. И решить самому, не под влиянием минуты. Подальше от этих глаз и этой улыбки.

— Ты зашел слишком далеко, Пьетрос, и потому я тебя отпускаю. С той стороны тебя никто не ждет.

— Я подумаю…

— Постой! Прежде чем уйдешь, поговори с Марком. Ему есть что тебе рассказать.

В моих комнатах все было по-прежнему, так же, как полгода назад. Даже убрались перед моим приходом — чисто. Я просидел за кофе до полудня: было мучительно трудно принять решение. Остаться — отчаяние обреченного, уйти — отчаяние идиота.

Марк… Он не встретил меня. Да и я хорош: до сих пор даже не позвонил. Мы не виделись с февраля и почти не общались. В водовороте французских и итальянских событий мне было не до звонков в Иерусалим. Иногда писал ему по Интеррету, но Марк не любил подробно отвечать на письма: две-три строчки из дружеского долга.

Я поднял трубку.

— Марк, привет! Я в Иерусалиме.

— Уже знаю. — Как-то глухо и холодновато. — Заходи.

Дверь не была заперта. Марк стоял спиной ко мне и, казалось, смотрел в окно. Я закрыл дверь, и он резко повернулся. В левой руке у него был шприц. Почему в левой? Марк правша. Куда он кололся? Рубашка с длинными рукавами. Все закрыто.

— Марк, ты обещал бросить.

— Это не так-то просто.

— Эммануил знает?

— От него не скроешь.

— И ничего не делает?

— Делает, но меня это не устраивает.

— Это как?

— Помнишь смерть Илии?

— Еще бы!

— Теперь это регулярно. Вместо наркотика — кровь бессмертных. Не хочу! Нажрался!

— Ты знаешь, кто такой Эммануил?

Марк усмехнулся.

— Знаю.

— Давно?

— С полной уверенностью где-то полгода. Впервые заподозрил еще в Риме.

— И что ты намерен делать?

— Уйти сейчас бесчестно.

Я вздохнул, от Марка трудно было ожидать другого ответа.

— Иди сюда! — сказал он.

Мы были в кабинете Марка. Письменный стол с компьютером и телефонами, на одной стене карта мира, на другой — щит с двумя скрещенными мечами, одним — европейским и вторым — явно восточного происхождения.

Марк взялся за рукоять восточного меча и слегка повернул. Щит отъехал в сторону. В стену был вмонтирован небольшой сейф.

— Так, Петр, запомнил? Катана. Слегка повернуть по часовой стрелке. Катану от рыцарского меча отличишь?

— Постараюсь. Зачем ты мне это показал?

Марк достал из нагрудного кармана сложенный вдвое листок из блокнота.

— Смотри. Первая строка — это код входной двери, вторая — код сейфа. Если со мной что-нибудь случится — войдешь и возьмешь все, что в сейфе. Только не тяни! Обещаешь?

— Я не могу обещать. Возможно, меня здесь не будет.

— Подожди хотя бы дня три.

— Марк, тебе надо бросать! Что ты задумал?

— Я редко, только в особых случаях. Не в том дело.

— Сегодня случай особый?

— Да. Поехали!

Марк не взял ни охраны, ни шофера. И плюхнулся на место водителя в своем «мерсе».

Он был весел какой-то ненормальной веселостью. Блеск в глазах. Я подумал: не умирал ли он. Нет! Взгляд сумасшедший, но земной. Не такой, как у бессмертных.

И что-то странное со зрачками. Как иглы. Сколько бесов уместится на конце иглы?

— Ты что, собираешься вести машину в таком состоянии?

— Это всего лишь морфий.

— Морфий что, не наркотик?

— Да так, лекарство, обезболивающее средство.

— Угу! Немного позже морфия открыли еще одно обезболивающее средство. Астму лечили, кашель, бронхит. От депрессии прописывали. Очень эффективное оказалось. Героином назвали.

Марк посмотрел на меня так, что я сильно усомнился, что в его шприце был морфий. Может ли вообще героинщик перейти на морфий? Чтоб я что-нибудь понимал в этих материях!

— Что болит-то?

— Душа.

Марк гнал так, что машина ревела на поворотах и пела резина. Сто в час, не меньше.

— Иди на хрен! Давай я поведу.

— Да ладно тебе.

— Здесь же горы! Тебе что, жить надоело?

Марк усмехнулся.

На поясе у него висела кобура с пистолетом. Тоже мне новость! Марк всегда ходил с оружием. Но сегодня она меня нервировала. Пьяный Марк был нефункционален, но вполне безобиден. С Марком под кайфом я еще не сталкивался.

Я боюсь Марка? Что за бред!

Пронеслись мимо Вифлеема. Появился указатель на Хеброн. И тогда Марк начал клевать носом.

— Марк! — заорал я. — Давай поменяемся!

— Я тебя прекрасно слышу, — сказал он. — Не ори.

— Ты спишь!

— Это другой сон. Спроси меня о чем угодно — я отвечу, я все вижу и слежу за дорогой.

— Ты спишь!

— И сплю тоже. Это как две программы по одному каналу: сон и реальность — одно просвечивает через

другое.

Как Марк следит за дорогой, я понял, когда мы подъезжали к Хеброну. Машина вильнула, как пьяная. К встречной полосе. К здоровому грузовику, несущемуся к нам навстречу.

Я бросился на руль. Увильнули! Дистанция была сантиметров десять.

— Марк, тормози!

Он тормозил! Но исключительно в переносном смысле. Хватит! Я нажал на тормоз за него, бесцеремонно отдавив ему ногу. Резина засвистела. Нас развернуло на девяносто градусов и вынесло на обочину. Слава Богу, трасса была не очень оживленная и в нас никто не впечатался.

— Все, Марк, выходи. Вроде живы.

Наконец он послушался. Я помог ему занять мое место, а сам сел на место водителя.

— Куда мы едем?

— На юг.

— Это я понял. Точнее.

— Тимна.

Я порылся в памяти.

— Это недалеко от Эйлата?

— Да. Копи царя Соломона.

— Шахты?

— Шахты. Медь добывали.

Я почувствовал холодок в груди. Струя холодного ветра.

Марк дремал. Я больше не стал проверять двойственность его состояния.

Беершеба… Иерохам… Сде Бокер…

Наконец Марк проснулся и объявил, что он в порядке и готов вести машину. Он действительно выглядел спокойным и уравновешенным, но насчет вождения я сомневался. К тому же до цели было уже недалеко.

— Обойдешься, — сказал я. — Что там?

— В шахтах?

— Ну конечно.

— Нас пытались убедить, что ничего: туннели-де обвалились, размыты водой и засыпаны песком. Пока мы не нашли подземный лабиринт, в котором можно разместить город. Точнее, нам показали вход — везде есть предатели.

— И что там было?

— То же, что в Бет-Гуврине.

— Лагерь «погибших»?

— То же, что в Бет-Гуврине! С начала и до конца. Только куда больше.

— Понятно. Ты решил исповедоваться?

— Ты мне вряд ли отпустишь грехи. Все, стоп! Приехали! Вылезай.

Мы были в огромной долине, окруженной скалами из белого и желтого песчаника. У подножия чахлые деревья с плоскими кронами, похожие на грибы. Белые россыпи камней. На камнях редкие кусты колючек. Синее небо, ни облачка. И температура сорок градусов в тени, но реально все пятьдесят, за отсутствием последней. Первое побуждение: немедленно вернуться в кондиционированную прохладу автомобиля.

— Это что, Чистилище?

— Да вроде того. Нам сюда!

Мы шли к красной скале с огромной аркой, образованной постоянной работой ветра и песка. Вверх, под палящим солнцем. Сердце заходилось. Я пожалел о том, что пил кофе.

На каменистом плато множество дыр в скале, в основном действительно засыпанных песком, но есть и опасные пропасти. Впереди три небольшие груды белых камней, явно сложенных рукой человека.

— Все, пришли.

— Что это?

— Шахты. Точнее, братские могилы. Петр, я не знал, что она была там.

— Кто она?

— Твоя Тереза.

Я задохнулся, голова закружилась, и потемнело в глазах. Жара, подъем, утренний кофе. И ощущение потери, словно у меня вынули сердце.

Помоги мне закрыть эту страшную пропасть в груди…

[149]