Поздравления продолжались долго, очень долго. Среди прочих здесь были послы Кореи, Непала и Лаоса — стран, чьи правительства благоразумно решили сразу признать Эммануила, а не ввязываться в безнадежную войну. Все преклоняли колени перед новым императором и приветствовали его, и я заметил, что в этот момент у каждого из них на тыльной стороне ладони появляется черный Символ Спасения.

Так прошло часов пять. Было жарко, душно, и я уже порядком устал.

— Петр, — услышал я шепот Марка. — Посмотри на тени.

— И что?

— Они не двигаются.

— Ерунда! Господь пошутил.

— Почему?

— Потому что мы еще живы.

Марк вопросительно взглянул на меня.

— Марк, я, конечно, не физик, но это задачка для средней школы. Скорость вращения Земли приблизительно 436 метров в секунду для точек, расположенных на Экваторе. Ну, у нас немного меньше. А теперь представь себе ветер со скоростью 436 метров в секунду. Если Земля резко остановится, с нее просто все сдует.

— Да? Ну ладно. Может быть, мне показалось.

После этого церемония продолжалась еще часа три. Полный рабочий день, блин! Когда наконец все закончилось, мы вышли на свежий воздух. Я посмотрел на небо. Солнце стояло в зените. Кстати, огромная толпа, вывалившая из Тронной залы, занималась тем же самым — смотрела на небо.

— Марк, — спросил я. — Сколько на твоих?

— Сколько, сколько! Тут и смотреть нечего! Восемь часов.

Нас окликнул Иоанн.

— Господь назначил нам всем аудиенцию. Завтра в полдень. В Тронной палате сохранения гармонии. Он хочет сделать какое-то объявление только для апостолов и приближенных.

— В полдень? — переспросил я. — Иоанн, как ты на это смотришь? — И я кивнул на небо.

— Без энтузиазма. Не люблю спать при свете.

— Но ты хоть понимаешь, что Землю нельзя остановить плавно и без последствий, словно это личный автомобиль?

— По законам физики нельзя. А ты уверен, что он не властен над законами физики?

— Кто его знает, — вздохнул я. — После той истории с неразорвавшимися бомбами я уже ничему не удивлюсь.

— Ладно, — улыбнулся ангелочек. — До завтра.

— Слушай, — сказал Марк, когда мы остались вдвоем. — А может быть, это массовый гипноз?

— «Это не гипноз, это глинтвейн», — вспомнил я рассказ Матвея в мою первую ночь после освобождения из Московской инквизиционной тюрьмы и вытер пот со лба. От гипноза было весьма жарко.

В этот «вечер», который так и не наступил, я затащил Марка к себе, и мы пили холодное баночное пиво и смотрели телевизор. По ящику вещали обалдевшие журналисты и показывали попеременно на небо и на часы. А также, конечно, авторитетно рассказывали про то, что все сдует, и делали предположения про гипноз. Воистину, ограниченные мысли сходятся!

— Правда, — заметил один из тележурналистов, — мы не располагаем официальным императорским указом об остановке Земли. Известно только, что пока презренный преступник Фань Сы не раскается в своем мерзком злодеянии и не признает Тяньцзы [45] Верховным Небесным владыкой, солнце не зайдет.

— Но если у нас не наступит вечер, то это значит, что в Америке не наступит утро, — вслух размышлял я. — Марк! Лови Штаты!

Марк потыкал пальцем в «ленивку». Ничего. Один Китай.

— Дай сюда! Ничего не умеешь!

Я погонял частоты. Ни фига! Как будто вся Земля исчезла. Осталась одна Поднебесная.

Переключились на Шанхай. Все то же самое. Солнце стояло в полуденном зените, а часы показывали полночь. Ещё объявили о том, что потеряна связь со спутниками на орбите. Со всеми. Теперь понятно, куда делась Америка. Я усмехнулся.

Марк с надеждой посмотрел на меня.

— Ты что-нибудь понял?

— Откровенно говоря, ничего. Так, мелочь, — вздохнул я.

Распрощались около часа. Оказывается, я тоже не люблю спать при свете. Несмотря на задернутые шторы, в окно пило полуденное солнце. К тому же становилось все жарче. Я промаялся бессонницей до четырех утра (по часам), встал, с ненавистью взглянул на неподвижное солнце и выпил снотворное. Проспал до одиннадцати. Солнце висело на прежнем месте.

Тронная палата сохранения гармонии была несколько меньше и скромнее той, где Эммануил принимал поздравлении. Господь сидел в тронном кресле, чуть подавшись вперед, опираясь локтем на подлокотник и подперев голову рукой, и исподлобья недобро смотрел на нас. В окна сияло полуденное солнце.

— Ну что, все собрались? — устало спросил он и выпрямился. — Речь пойдет о Варфоломее. Два дня назад я получил от него письмо, в котором он просил меня разрешить ему совершить сэппуку, поскольку в подземном даосском храме он пропустил ко мне Люй Дунбиня, что только благодаря чистой случайности не послужило причиной моей смерти (гм… если бы это было возможно). Итак несмотря на то что многие из вас повели себя тогда значительно хуже, — он выразительно взглянул на нас с Иоанном, — я решил удовлетворить просьбу Варфоломея и разрешаю ему совершить то, что он хочет.

Я заметил, как побледнел наш синолог.

— Но это должно произойти публично и в соответствии с самурайскими традициями, когда мы будем в Японии, — продолжал Господь. — Поскольку я хочу, чтобы апостолы научились настоящей преданности, а японцы увидели, что мои воины обладают не меньшей силой духа, чем самураи.

Варфоломей преклонил колено и склонил голову.

— Можете идти, — сказал Эммануил.

Мы с Марком вышли из зала вслед за Варфоломеем.

— Варфоломей, уезжай! — шепнул я. — Тебя же никто не держит. Ты не арестован.

— Никогда. Я тогда потеряю лицо. Ты понимаешь, что такое потерять лицо? Это значит лишиться всего: чести, положения в обществе, уважения — стать изгоем.

— Да плюнь ты на это лицо! Жизнь дороже. Ты же европеец!

— Европеец? — Варфоломей усмехнулся. — Многие годы я изучал Восток. Писал статьи, защищал диссертации. Теперь мне интересно, смогу ли я жить, как они? Точнее, умереть. Считайте, что я ставлю научный эксперимент на себе. Пойдемте!

— Слушай, — подключился Марк. — Да я тоже чуть не пропустил эту Хун-сянь! У тебя же меч рассыпался! Ты-то тут при чем?

— Это неважно. Господь считает, что при чем — значит, при чем.

— А я тогда вообще должен был себе горло перерезать немедленно и без разговоров, — в отчаянии сказал я.

— Ты не воин, Петр, от тебя этого никто не требует, — Варфоломей улыбнулся. — Как вы думаете, мы скоро попадем в Японию? Месяц? Два?

Я опустил голову.

На душе было хреново. От нечего делать мы с Марком отправились на Тяньаньмэнь. Фань Сы по-прежнему был привязан к столбу под палящим солнцем и выглядел изможденным. Его окружала толпа, настроенная весьма враждебно, даже воинственно. Каждый новый зевака считал своим долгом бросить пленнику какое-нибудь оскорбление и вдоволь поиздеваться над ним, а порой дело не ограничивалось словами: в преступника летели камни, пустые бутылки — все, что попадется под руку. Его бы давно забили насмерть, если бы не охрана, удерживавшая толпу на почтительном расстоянии:

— Все-таки у нас народ милостивее к падшим, — заметил я.

Марк кивнул. Мы были здесь единственными, кто не присоединился к этой общенародной казни.

Повсюду сновали вездесущие журналисты и фотографировали несчастного во всех ракурсах. Вещали свой дежурный бред телевизионщики. Разумеется, все осуждали Фань Сы. «Мерзкий преступник, из-за которого погибнем мы все. Гнусный упрямец, до сих пор не умоляющий Тянь-цзы о прощении, когда давно уже все ясно».

Я поморщился. Марк, похоже, разделял мои чувства.

— Петр, пошли отсюда, тошно.

Мы вернулись в Запретный город и оказались перед Тронной палатой высшей гармонии.

— Зайдем, — предложил Марк. — Я хочу кое-что проверить… Петр! — воскликнул он, когда мы подошли к подножию трона. — Она движется!

— Что?

— Тень. Я вчера точно заметил ее положение. Она переместилась! Так, словно прошел час или около того.

— Посмотри на часы, — угрюмо посоветовал я, но сразу осёкся. Я вспомнил даосское подземелье, в котором несколько дней прошли для нас как несколько часов. — Марк, он не останавливал Землю — он ускорил время!

— Может быть. Не мог же он остановить Землю, как ты сказал, — задумчиво проговорил мой друг и стал медленно подниматься по ступеням трона. Того трона, перед которым местные чиновники били поклоны, даже если на нём никого не было. Я, конечно, не китаец, но все же…

— Марк! Ты куда?

— Нужно еще кое-что посмотреть.

Я плюнул и взбежал по ступеням вслед за Марком.

На деревянной резной ширме, увенчанной драконами, что возвышалась за троном, были видны следы от пуль. Точнее отверстия. Стенку пробило насквозь.

— Ничего себе! — изумился Марк.

— Что здесь удивительного? Бывают же ранения навылет.

— Бывают. Но пули прошли так, будто до этой деревяшки у них на пути вообще ничего не было.

— Ты хочешь сказать, что он призрак?

— Не знаю.

— Слишком материальный призрак! — отрезал я. —Мертвых воскрешает, время заставляет идти быстрее. Хотя… Ты помнишь, он раньше очень любил всех обнимать, целовать в лоб и гладить по головке. А потом все это резко прекратилось. Не помнишь, когда?

— Зимой.

— Слушай, Марк, ты уверен, что он все еще человек?

— Служу, кому присягал, и буду служить, кто бы он ни был. Пошли!

Я обернулся вместе с Марком. В дверях Тронной палаты стоял Иоанн и рассеянно рассматривал свои ногти.

— Ты следишь за нами? — взорвался я.

— Боже упаси! Меня послал за вами Господь.

— Откуда он знает, где мы?

— Ему по должности положено, — усмехнулся ангелочек.

— Куда идем? — спросил Марк.

— На Тяньаньмэнь.

Фань Сы просил прощения. Его отвязали от столба настолько, чтобы он мог встать на колени и сделать земной поклон. Эммануил стоял перед ним один среди коленопреклоненной толпы.

— Я раскаиваюсь, Тянь-цзы. Вы сделали то, что невозможно для человека, — прошептал жрец Храма неба пересохшими потрескавшимися губами. — Вы можете убить меня.

Эммануил кивнул и тонко улыбнулся, а потом коснулся его плеча кончиками пальцев. Тело китайца обмякло и повалилось вперед вниз лицом. Он был мертв.

Я не видел и не слышал этого, но мне рассказывали, как в этот самый момент в эфир прорвались все теле— и радиостанции мира. Их передачи были датированы вчерашним днем и заняты одной сенсационной новостью: Китай со всеми его городами и телебашнями по непонятной причине исчез из эфира всех стран Земли почти на два часа.

Да, новый «глинтвейн» Эммануила был бы забавен, если бы на площади Тяньаньмэнь не лежал труп человека, убитого его прикосновением.

Эммануил стоял возле стола в своем кабинете и был одет в камуфляжную форму и армейские ботинки. Я подумал, как это он может обходиться без парчового халата, расшитого драконами, и высоченного трона. На столе за Господом стояли многочисленные телефоны и звонили почти не умолкая.

Было шесть часов утра, второе мая. А я-то надеялся выспаться в эту ночь, которая наконец наступила! Но не тут-то было. Эммануил начинал войну, и ему понадобились сразу все. И все вертелось вокруг него. Он был центром мира и представлял собой единственную неподвижную точку мироздания — точнее, вращающуюся вокруг своей оси между бумагами, телефонами и посетителями.

— Полно, Пьетрос, засиделись мы в этом болоте! — объявил он, как только я вошел.

— Война?

— Государь не воюет, государь карает! [46] Ты, Пьетрос, будишь подле меня,

В этот же день начались бомбардировки войск бывшего императора Гунхэчжи в мятежных провинциях Гуандун, Гуанси, Гуйчжоу, Сычуань, Хунань и Фуцзянь. Уже через неделю была развернута наземная операция. Эммануил считал всю Землю своей вотчиной, в этом была по крайней мере одна положительная черта — он не хотел ее портить.

Сопротивление бунтовщиков было не слишком ожесточенным. Или, возможно, мы больше верили в нашего Государя. В первых рядах армии сражались вооруженные юйвейбины, которые по поведению напоминали итальянских Детей Господа, превосходя всех если не храбростью, то жестокостью.

В середине мая мы вошли в Нанкин. Традиционно мятежная «южная столица» пала, и ее жители благоразумно вышли на улицы, чтобы приветствовать нового государя. Государь милостиво принимал подарки и поздравления. Охапки цветов ложились под гусеницы танков, Не думаю, чтобы это было проявлением любви, скорее конфуцианской «сыновней почтительности», утверждающей: «Кто у власти, тому и следует подчиняться», — или просто инстинкта самосохранения.

Гунхэчжи успел бежать из Нанкина в Шанхай. Мы последовали за ним. Через два дня мы вошли в Шанхай, но опять опоздали. Бывший император уплыл на военном корабле в Японию.

Прямо в порту, на набережной, Вэй Ши стоял на коленях перед Господом и просил прощения за то, что упустил Гунхэчжи. Был вечер. Солнце падало за город, превращая дома в черные силуэты с теплыми огоньками окон. Море погружалось в сумерки, но было еще жарко, несмотря на морской ветер.

— Ничего, он недолго протянет в христианской стране под властью иезуитов, — сказал Эммануил. — Я пошлю туда Лойолу. Можешь встать. Впредь будь порасторопнее. Я хочу видеть службу, а не пустую болтовню о сыновней любви и преданности.

Войска двинулись дальше на юг. Мы видели туманные горы — цепи, закрывавшие горизонт, как наложенные друг на друга силуэты, вырезанные из цветной бумаги: чем ближе, тем темнее. На склонах рос чайный куст, в долинах — влажные бамбуковые леса, а дальше, по склонам пологих холмов, как кривое зеркало, испещренное трещинами, или крылья гигантского насекомого, раскинулись бесконечные рисовые поля.

В Фуцзяни мы видели остатки сгоревшего буддийского монастыря. Это не было последствием бомбардировки. Монахи сожгли себя сами, чтобы не попасть под власть Эммануила. Это было скорее исключением, чем правилом: большинство монастырей признали его Майтрейей.

Господь едва взглянул на развалины.

— Мало кто мог спастись в эпоху будды прошлого Кашбы и в эпоху будды настоящего Шакьямуни. Но вот наступила эра Белого Солнца — эпоха будды Майтрейи, когда спасение легко и возможно для всех. Жаль, что есть те, кто отказывается от спасения. Ну что ж! Это их выбор.

Мы с Варфоломеем бродили по пепелищу во влажных вечерних сумерках.

Кони, в грусти по мне,

прямо к небу взывая, ржут.

Ветер, в грусти по мне,

скорбно листьями шелестит, —

продекламировал Варфоломей. С тех пор как Эммануил разрешил моему другу совершить сэппуку, я смотрел на него, как на неизлечимо больного, и старался быть тактичный и обходительным. Варфоломей же стал значительно молчаливее, и в его жестах, взгляде и словах появился какой-то тихий свет, словно отблеск иного мира.

— Что это за стихи? — спросил я.

— Тао Цянь, поэт IV-V веков, «Поминальная песня», — Варфоломей улыбнулся. — Да не смотри ты на меня так! Неужели ты думаешь, что живешь иначе? Все мы — приговоренные к смерти с отсрочкой исполнения приговора.

— Извини…

Совсем стемнело. В лесу раздались крики каких-то животных, высокие и отрывистые.

— Что это, Варфоломей?

— Думаю, обезьяны. Древние китайцы считали, что их крики навевают печаль.

Может быть, и печаль, но мне они показались зловещими.

— Наверное, мы их потревожили. — Варфоломей оглянулся на дорогу, где всего метрах в пятидесяти от обугленных стен монастыря двигалась бесконечная вереница танков и БМП, поднимая облака пыли, гулом тревожа лес, разрезая огнями спокойствие сумерек.

Централизованной власти на юге Китая больше не было. Остались удельные князьки, поддерживаемые наемной армией и ненавидящие друг друга не меньше, чем Господа. Наемники же кормились за счет местного населения, очевидно, не слишком довольного таким положением вещей. По-моему, в такой ситуации разумнее всего было просто ждать, но Эммануил торопился. Он повел войска в Гуйчжоу, а вторую половину армии под предводительством Филиппа отправил через Цзянси в Хунань. В Гуйчжоу армии должны были соединиться. Однако гуйчжоуский князек Чжан Бо оказал ожесточенное сопротивление, так что мы пересекли границу провинции только к концу мая. Здесь Эммануил встал лагерем в окрестностях Гуйяна.

Мы летели на вертолете над дорогой в город. Эммануил осматривал свои позиции. Я сидел рядом с ним, по другую сторону — Вэй Ши. Было раннее утро, и лес еще был окутан туманом. Вдоль дороги на одинаковом расстоянии друг от друга я заметил какие-то черные предметы, примерно в рост человека, словно там были выставлены посты или почетный караул. Люди не двигались. Если это были люди. С такой высоты невозможно было что-либо разобрать.

— Что это такое? — спросил я.

— Действительно интересно, — заметил Эммануил. — Снижайтесь.

— Тянь-цзы, я вам говорил об этом, — вмешался Вэй Ши. — Я выполнил ваш приказ.

Господь внимательно посмотрел на него, но решения не изменил. Вертолет приземлился прямо на дорогу. Впрочем, еще раньше я понял, что это за предметы. Вдоль дороги стояли бамбуковые клетки в форме усеченных пирамид, и в них были заключены люди — так, что голова осужденного оставалась над клеткой, а шея опиралась о перекладину, что сразу могло привести к удушению, однако под ноги несчастному было подложено несколько черепиц, которых он едва касался пальцами ног.

— Местный обычай, — проговорил Эммануил. — Черепицы постепенно уберут, и наступит смерть. Виселица по-китайски.

Мы прошли немного вперед. Между клетками изредка стали попадаться огромные бочки. Над крышками бочек тоже торчали головы осужденных.

— А это что, Вэй Ши? — поинтересовался Эммануил.

— Это называется «стоять в бочке». Работает почти так же, как бамбуковая клетка, только под ноги злодею насыпают негашеную известь и наливают в нее немного воды.

— А-а. А что ж так мало?

— Бочки труднее достать, Тянь-цзы, да и негашеную известь тоже. Так что только для офицеров.

— Сомнительная привилегия.

Я посмотрел в глаза одной из жертв. Страдальческие глаза, полные боли. Раздался приглушенный стон, скорее хрип. И я представил, как его ступни разъедает бурлящая известь. Что я мог сделать? Эммануил с Вэй Ши уходил дальше, вперед по дороге, спокойной прогулочной походкой. Туда же, насколько хватало глаз, до горизонта, тянулись бесконечные бамбуковые клетки с заключенными в них людьми.

Я бросился за Эммануилом.

— Господи, прекрати это!

— Это не я. Это юйвейбины.

— Ты дьявол! — крикнул я и испугался собственной смелости.

Эммануил усмехнулся.

— Зачем дьявол, если есть человек?

— Я только выполнял приказ, Тянь-цзы! — попытался оправдаться Вэй Ши.

— Я приказал только наказать бунтовщиков. Этого, — Эммануил кивнул в сторону клеток, — я не приказывал.

— Это наемники, Тянь-цзы, они посмели поднять против тебя оружие.

— Я понял.

Эммануил поднял руку, и я увидел, как ближайший к нам осужденный дернулся и затих. Потом следующий, за ним еще. И так в обоих направлениях, по обе стороны дороги, Волна смерти очень быстро катилась от одной клетки к другой. Наконец Господь опустил руку.

— Это все, что я могу для них сделать, Пьетрос, — жестко сказал он. — Они заслужили смерть, хотя, возможно, не такую, какую приготовил для них Вэй Ши. Кстати, — Эммануил обернулся к предводителю юйвейбинов, — сегодня вечером я устраиваю пир в честь нашей победы. Ты приглашен.

Он сказал слово «пир» с такой интонацией, что Вэй Ши смертельно побледнел и очень неловко поклонился.

— Очень не хочется называть это мероприятие банкетом, — как ни в чем не бывало продолжал Эммануил. —Званый ужин для армии в походных условиях. Какой это банкет! Есть замечательное старое слово «пир». Пьетрос, тебя бы я тоже хотел там видеть.

И в этот раз слово «пир» было произнесено точно с такой же интонацией. Я отдал бы все, что имел, чтобы оказаться за тридевять земель от этого праздника. Но я не мог бежать. Я должен был разобраться.

Бог или дьявол? Я мучился этим вопросом так, словно от этого зависела моя жизнь. Впрочем, она и зависела Она всегда от этого зависит. Я попал в плен собственного, в запальчивости брошенного слова.

Эммануил менее чем за год совершил то, для чего его предшественникам требовались по крайней мере годы, а иногда и десятилетия — он создал великую империю. И я был рядом с вершиной этой пирамиды. Я мог общаться с тем, кто стоял на этой вершине. Высота пьянила.

Мне нужно было с кем-то поделиться своими сомнениями. Иоанн, конечно, знал предмет, но юный апостол отпадал. Я ему больше не доверял.

Оставался Матвей, он все-таки не был таким узколобым солдафоном, как Филипп, или верным рыцарем, как Марк, и был способен размышлять. Хотя я не слишком верил в его эрудицию. Зато я был уверен, что он не выдаст меня ни при каких обстоятельствах, для этого он был слишком бесхитростен и прямодушен.

Матвей лежал в своей палатке и читал при свете карманного фонарика. Было уже довольно темно.

Я недооценил старого тусовщика. Выслушав мой рассказ, он кивнул и вытащил из рюкзака потрепанную Библию с многочисленными закладками.

— Я тоже интересовался этим вопросом, — объяснил он. — Вот, послушай-ка. Так, Исход 12:21-29. «В полночь Господь поразил всех первенцев в земле Египетской, от первенца фараона, сидевшего на престоле своем, до первенца узника, находившегося в темнице, и все первородное от скота». Ну, это ты знаешь. Дальше. 2 Царств 24:10-15. «И послал Господь язву на израильтян от утра до назначенного времени; и началась язва в народе, и умерло из народа от Дана до Вирсавии, семьдесят тысяч человек».

— Ты читаешь Ветхий Завет…

— Ну конечно, Новый Завет читать приятнее — акварель, написанная розовыми и голубыми красками: звезда, поклонение, притчи, исцеления. Мелодрама о смерти и воскресении. А ты это почитай! Тьма и огонь. Слишком страшно? Но, может быть, это ближе к истине? Семьсот лет назад Христа изображали благословляющим одной рукой праведников, а другой рукой посылающим грешников в ад. А вдруг это правда? Что, если наши средневековые предки понимали гораздо больше нашего? Откуда мы взяли, что пришедший в славе будет так же кроток, как смиренный проповедник, погибший на кресте? Тот, кто приносит себя в жертву, и тот, кто царствует, должны вести себя по-разному. Вот еще: 4 Царств 2:15-23,24. «И пошёл он (Елисей) оттуда в Вефиль. Когда он шел дорогою, малые дети вышли из города и, насмехались над ним и говорили ему: иди, плешивый! иди, плешивый! Он оглянулся и увидел их и проклял их именем Господним. И вышли две медведицы из леса и растерзали из них сорок два ребенка». Теперь ты понимаешь, с кем мы имеем дело?

— С Богом? Или с дьяволом?

— Ты видишь разницу?

— Матвей, ты говоришь страшные вещи.

— Истина страшна. «Бог есть любовь!..» Любовь к кому? К убитым первенцам египтян, к детям, посмеявшимся над пророком? К кому еще? Альбигойцы считали дьяволом Бога Ветхого Завета.

— В колледже нас учили трактовать все это символически.

— А-а. Так давай символически трактовать деяния Эммануила. Стало быть, там, вдоль дороги, в символических бамбуковых клетках и символических бочках с негашеной известью умирали символические китайцы. Что же тебя так возмущает? Хочешь выпить?

Я сел рядом и взял стакан. Матвей плеснул туда рисовой водки.

— За что пить будем? — спросил я.

— За доброго проповедника, который возьмет нас всех за ручку и приведет на небеса. — Матвей поднял стакан и посмотрел сквозь него на пламя свечи.

Выпили.

— Знаешь, это наш грех, — сказал Матвей. — Наше грехопадение. После того как на Эммануила было совершено первое покушение, нас изгнали из рая.

— Покушались не мы, а «Союз Связующих».

— Ну и что? Он всегда наказывал одних за грехи других. Круговая порука. Баоцзя, как здесь, в Китае. Каждый отвечает за кого-нибудь другого. Помнишь Вторую книгу Царств, которую я цитировал? Моровая язва была послана за то, что Давид устроил перепись населения. Так сказать, в доказательство тщетности человеческих знаний. А книга Есфири? Помнишь, по какому поводу празднуют Пурим? За то, что Аман хотел погубить иудеев, в Сузах было вырезано несколько сотен человек, а десять сыновей Амана — повешены на дереве. Вот так! Всеблагого и всемогущего Бога придумали греческие философы. В Библии не было ничего подобного.

— Ну, избранному народу многое позволялось. Теперь это ушло в прошлое.

— В прошлое, говоришь? Нет! Просто изменился критерий выбора. Теперь не по крови, не по языку и не по крещению. Теперь иной признак. Вот он! — и Матвей вытянул вперед сжатую в кулак руку со знаком на тыльной стороне ладони. — Теперь мы — избранный народ!

У входа в палатку послышалась какая-то возня.

— Кто там? — крикнул я.

— Адъютант Господа Эммануила. Господь ждет вас на пиру!

— Ну что, пойдем? — задорно спросил Матвей и усмехнулся.

В центре военного лагеря горел огромный костер, точнее, полоса огня шириной метра в три и длиной в несколько десятков метров. Вокруг костра на толстых брёвнах, покрытых парусиной, уже расселись офицеры Господа и его приближенные. Для солдат тоже было устроено угощение, но у других костров, поменьше.

Господь сидел в центре, у полосы огня. Рядом с ним расположились Мария (по одну сторону), Хун-сянь (по другую), Иоанн, Филипп, Марк, Варфоломей и прочие.

Ми с Матвеем подошли и поклонились ему.

— Очень рад вас видеть. Матвей, садись сюда, — и он указал на место рядом с Варфоломеем. — Пьетрос, по другую сторону костра, рядом с Вэй Ши.

Я посмотрел сквозь пламя костра. Там, прямо напротив нас, действительно сидел предводитель юйвейбинов.

— Да, Господи, — сказал я.

Марк печально посмотрел на меня. Да, это не предвещало ничего хорошего. Меня, единственного из апостолов, отсылали на ту сторону, к китайцам.

Я долго обходил вокруг огненной полосы, так что когда я сел рядом с Вэй Ши, Эммануил уже открывал празднество. После обычных обрядовых фраз о доблести нашего войска и преданных Господу последовало обычное веселье, и я уже было расслабился, как и весьма напряженный Вэй Ши. Но вот в руках у Эммануила появилась большая изумрудная чаша, казалось, вырезанная из целого камня. Он поднял ее высоко над головой так, чтобы было видно всем.

— Эта чаша была изумрудом в короне Люцифера в те времена, когда его еще величали «Несущим Свет» и ангелом утренней звезды. И Будда впервые погрузился в нирвану, сосредоточив свое сознание на восходящей утренней звезде. Только тогда наступило просветление. Теперь эта чаша у меня. Изумруд упал на землю во время войны в небесах, и теперь в этой чаше вино вечной жизни, которое никогда не кончается. Я приглашаю вас отведать его вместе со мной.

Он отпил из чаши, а потом передал ее апостолам. Когда последний из них пригубил вино и вернул чашу Эммануилу, Господь посмотрел на нас.

— Вэй Ши, встань и иди сюда. Для европейцев это вино вечной жизни, для тебя — патра Будды, наполненная живительной влагой. Это неважно. Суть одна.

Предводитель юйвейбинов начал было обходить костер, но Господь остановил его.

— Куда? Я сказал — сюда, а не вокруг костра!

Вэй Ши остановился и растерянно посмотрел на Господа. Их разделяла стена огня.

— Если ты не доверяешь мне — значит, не веришь в меня. Зачем мне такая преданность? Ты легко отправил на мучительную смерть несколько сотен человек, а сам боишься костра. Это только половина послушания. У тебя не должно быть своей воли. Ты принадлежишь мне так же, как и они. Как все здесь. Либо ты живешь в моей воле, либо не живешь вовсе.

Вэй Ши стоял на месте. Чашка, которую он почему-то не оставил, когда направился к Эммануилу, и теперь держал в руке, чуть-чуть дрожала.

— Отдай мне, — шепнул я.

Он отдал.

Эммануил поднял руку. И в его руке была смерть. Я отлично знал, что именно так он убивает. Но произошло совсем другое. Пламя стало ниже, где-то по пояс человеку, как высокая трава, словно напротив Господа время разрушило участок огненной стены.

— Ну, иди же, это не так трудно.

Вэй Ши поднял глаза к небу, туда, где сияли огромные южные звезды и сверкала небесная река Млечного Пути. Не знаю, кому он молился. Нефритовому Императору? Шанди? Божественному Лао-цзюню? Будде Амитофу?

И вот он сделал глубокий вдох и вступил в огонь, и я понял, что буду следующим. Одежда на нем мгновенно запылала, но он сжал губы, поднял голову и пошел вперед. И тут пламя вздрогнуло и взвилось ввысь, охватив его всего, Я опустил глаза.

— Прими эту чашу, Вэй Ши! Ты доказал свою преданность.

Я поднял голову. Пламя снова стало низким, и я увидел Вэй Ши, стоящего напротив Эммануила. На китайце догорали остатки одежды и тлели волосы. Я не знаю, как он выжил, и главное, сколько проживет после этого. Господь поднял руку — и огонь мгновенно погас.

— Садись рядом с Варфоломеем, по левую руку от ценя. Твои испытания закончились.

Вэй Ши подчинился, и сквозь поднимающееся пламя костра я увидел, как его обнял Варфоломей.

— Пьетрос!

Это было то, что я больше всего боялся услышать.

Я встал.

— Иди сюда!

Я вопросительно посмотрел на Эммануила.

— Да, Пьетрос, ты должен повторить то же самое. Тебе легче, ты видел, что предшественник твой выжил.

Я посмотрел на небо и перекрестился.

— Не туда смотришь, Пьетрос. Помнишь: «Господь — Пастырь мой! Я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою… Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной».

Я посмотрел ему в глаза и ступил в огонь. Пламя объяло меля, дым заполнил легкие. Страх и дикая боль. Но я смотрел в эти глаза, растворяясь в их стальном океане, погружаясь в ледяную трясину, — и боль становилась меньше, и я шел вперед.

Я выскочил из костра и упал у ног Эммануила.

— Встань, Пьетрос, ты выдержал это испытание. Возьми!

Я взял чашу и жадно приник к ней. Огонь потек по моим жилам, но он больше не обжигал. Он придавал сил и наполнял неизъяснимым блаженством.