Криста Вольф
      На своей шкуре
      Повесть
      Перевод Н. Федоровой
      Больно
      Что-то жалуется, без слов. Словесный напор разбивается о немоту, которая неуклонно ширится, вместе с беспамятством. Сознание то всплывает, то снова тонет в фантастическом первопотоке. Память - как островки. Теперь ее уносит туда, куда слова не достигают, - кажется, это одна из последних отчетливых ее мыслей. Что-то жалуется, плачет. В ней, о ней. И нет никого, кто бы мог принять эту жалобу. Лишь поток и дух над водами. Странная идея. По давней привычке к вежливости она шепчет, едва ворочая опухшим непослушным языком: Какие же скверные рессоры у машин "скорой помощи". Врач, сидящий на откидном сиденье возле носилок, с жаром, до странности возбужденно, подхватывает эту фразу. Позор, твердит он, сущий позор, сколько ни протестовали, все без толку. Потом просит ее не двигать левой рукой. Из прозрачной овальной емкости, которая в ритме санитарной машины трясется над головой, капля за каплей сплывают по трубкам в ее локтевую вену. Эликсир. Жизненный эликсир. Правой рукой она поневоле цепляется за рукоятку, свисающую с потолка, иначе можно скатиться с жесткого ложа. Боль в ране усиливается; а что удивляться, в таких-то условиях, сердито бросает врач. Дорога долгая. Подъемы и спуски. Провалы. И ведь именно тогда жалобы становятся громче. Ухожу. Новая, высокая волна того же потока увлекает меня за собой. Тону. Даю себя утопить. Темнота. Безмолвие.
      Этот голос. Назойливый. Упорно твердит два слога, в которых ей постепенно слышится что-то знакомое. Имя. Ее имя. Почему он обращается ко мне по имени. Молодое мужское лицо, обрамленное узкой каемкой бороды. Совсем близко. Слишком близко. Снова и снова он требовательно выкликает это имя, слишком громко. Ей это мешает. Что ему нужно? Она должна ответить, но не может. С трудом кивает. И наконец-то он оставляет ее в покое. - Она поняла. - Тряска прекратилась. Кончиками пальцев она ощупывает подстилку: мягкая. Над нею две капельницы. Беленый потолок. Комната, белая комната. По ощущению, что-то вроде приемной, шумно, сквозняк. Она закрывает глаза и падает в серо-черное внутреннее пространство, парит над сонной водой. Жизнь человека воде подобна[1]. - Э-эй. Очнитесь. - Назойливо. Она уходит в глубину. Стук изнутри заставляет ее испуганно вздрогнуть, она не сразу узнаёт его. Так бьется сердце. Галопом. Кто-то зовет, опять. Собрать все силы, чтобы открыть глаза. Лицо совсем юной девушки, розовый халатик. Она произносит, наверное беззвучно, несколько слов, в том числе и слово "сердце", девушка не понимает. До ужаса медленно берет ее запястье, считает пульс. - Господин доктор, сумасшедшее сердцебиение. - Рядом с лицом слишком уж юного врача нежданно-негаданно - твое лицо. Что тебе нужно, откуда ты взялся. Наверное, она должна что-то почувствовать. Ты что-то говоришь? Я тону, ухожу вглубь. Сердце неистовствует. Мне слышны слова. Частота пульса. Пароксизмальная. Они задевают лишь самый краешек сознания. Я ухожу вглубь, мимо скользит умирающее лицо матери. Я стою у окна ее больничной палаты и вижу себя ее глазами - черный силуэт на фоне летнего света. Слышу свой голос: Они вошли в Прагу. И шепот матери: Бывает и хуже. Она умирает. Я думаю о Праге.
      Как же их много, этих внутренних пространств. Сейчас она угодила в такое, где происходит нечто ужасное. Здесь стоит адский шум, мерзостный шум, в дальней дали брезжит поползновение нажаловаться, но ему недостает гнева, который обеспечит заряд энергии. Вместо этого кто-то допытывается, чту нужно ей колоть. Медикамент! - кричит он. Вспомните. - Ее выбрасывает на поверхность, она открывает глаза. Слишком много света. Губы врача произносят название, которое кажется ей незнакомым, она отрицательно качает головой. И слышит: Попробуем это. - Не очень-то он уверен. - Что же ты делаешь, произносит твой голос. Как это понимать. Она вслушивается в вопрос. - Не волнуйтесь. Мы с этим сладим.
      Но я же вовсе не волнуюсь. При всем желании у нее нет сил волноваться. Штука очень неприятная, однажды сказал ей кто-то, но не смертельная. Тогда это случилось в первый раз, а сказала так докторша из поликлиники на киностудии, тебя там не было, предстояли "просмотр и сдача" нашего фильма, на мой взгляд эти слова звучали предательски, но Лотар меня успокаивал, мы сидели возле студии, на скамейке под березой, и он твердил, что все будет хорошо, сейчас самое время для фильмов вроде нашего, публика созрела для них, а наверху как раз сейчас никто не заинтересован в конфликтах с деятелями искусства. И вот тут мое сердце сбилось с ритма. Неужели я действительно думаю, услышала я голос Лотара, что он позволит им разорвать нас в клочья, он засмеялся, а я сказала: Я не могу идти на просмотр. Смех оборвался. Он воспринял это как трусость, как недоверие к его твердости и был обижен, это выражение лица я хорошо знала. Пощупай мой пульс, сказала я, он нехотя подчинился. Ахнул и сам отвел меня в барак, где размещалась поликлиника, внимательный, как всегда в подобных случаях. Два ощущения боролись во мне, как сейчас помню; лучше всего я запоминаю противоречивые ощущения: мне было неловко, что я свалилась тут на глазах у всех и тем выдала свое душевное состояние - страх, как я сама только сейчас поняла. С другой же стороны, меня очень устраивало, что теперь можно не ходить на просмотр; конечно-конечно, несколько раз повторил Лотар. Ни в коем случае, мы и одни справимся. Глубоко во мне кто-то хихикал, со мной и надо мной.
      Врач упорно пристает с вопросами. Укол не подействовал, как и следовало ожидать. Она должна сделать усилие и вспомнить необходимое лекарство. Значит, ты им сказал, что такие приступы бывают довольно часто и что от этого помогает одно средство, но какое именно, ты не знаешь, поскольку у тебя в голове названия медикаментов вообще не держатся. Подумай хорошенько, слышу я твой голос. Ты будто сердишься на мою забывчивость. Вспомнить необходимо. Перед лицом опасности не худо бы мозгу и прервать всеобщую забастовку. Она представляет себе коробочку, в которой лежит лекарство. Коробочка светло-зеленая, с белой надписью. Теперь название можно прочитать. Шепотом она сообщает его молодому врачу, дежурящему в неотложке, он громко повторяет название, вопросительным тоном, в подтверждение она опускает и поднимает веки. Врач приноровился к ее системе общения и теперь как будто бы ею доволен, она слышит, как он отдает распоряжение медсестре. - У нас это есть? - Есть. - Ну, тогда порядок.
      В тот раз мне тоже было плохо, плоховато, с сегодняшним не сравнить, но ни сгущать краски, ни притворяться не пришлось, я действительно нуждалась в поддержке Лотара, не могла идти быстрее, дышала с трудом, однако ж заметила, что помощь его носила скорее официальный, чем личный характер, хотя он с подчеркнутым великодушием сглаживал щекотливую для нас обоих ситуацию. И ведь придал своему лицу то самое деловито-озабоченное, слегка заносчивое выражение, какого можно было ожидать от него в подобных, к счастью, весьма редких случаях. А в поликлинике держался с той самой бесстрастной, но очевидной авторитетностью, в которой сквозили точно отмеренные вкрапления резкости и которая заставила шевелиться сперва сестру в регистратуре, а затем и докторшу. Я когда-нибудь рассказывала тебе об этом? Странно, я все это приметила и, ложась на жесткую кушетку, спросила себя, когда и где Лотар мог всему этому научиться. В студенческие годы он такого еще не умел. Я старалась перебороть слабость, даже изобразила фальшивую ухмылку, хотя немного встревожилась, совсем чуть-чуть, тревога была вполне благотворная, хотя в ближайшие два часа ей предстояло слегка усилиться, об этом я никогда тебе не говорила, однако ж она еще никак не заслуживала названия "страх смерти", которое предложила докторша, правда в форме вопроса: Страха смерти не испытываете? - Нет. - Похоже, страх смерти принадлежал к числу обязательных симптомов тахикардии, ах вот как, это слово вам совершенно незнакомо?
      Теперь оно ей знакомо, только нужды в нем нет, а страха смерти она все равно не испытывает, вероятно оттого, что слишком слаба. По сути, ее не тревожит, что и этот укол не действует, она ведь большой специалист по части таких приступов, как недавно сказал ей один доктор. Тот первый приступ застиг меня врасплох, нежданно, безвинно, если это слово здесь к месту, а стало быть, и непритворно, и я тогда понятия не имела, о чем говорило то, что он упорно не прекращался и час, и другой, пока докторша не послала в аптеку за более сильным средством, какого у нее в запасе не оказалось. Лотар заглядывал в кабинет, ему единственному разрешалось заглядывать, как-никак при большой должности человек, заверял, что будет сделано все. Будто у нее могли возникнуть какие-то сомнения. Она хорошо рассмотрела светлое стерильное помещение, где лежала, - по стенам ряд стеклянных шкафов с инструментами и коробочками лекарств, большое окно, выходящее в парк. Верхушки берез шелестели на ветру, и ей было хорошо, теперь это слово утратило для меня всякий смысл, я даже представить себе не могу хорошее самочувствие, почему ты так смотришь на меня.
      Лотар сурово и все же доверительно предложил докторше свои услуги. Может, послать машину, разыскать более эффективное лекарство, даже такое, какого у нас нет? Вызвать врача-специалиста? Нельзя упускать ни единого шанса. Мне было неловко перед докторшей за его поведение, да и она, видимо, чувствовала неловкость и отвечала односложно, его окружала аура фальши, с каких же пор? Фальшь, резкое слово, однажды ты им воспользовался, не по адресу Лотара, а по адресу Урбана, и думаю, много позже. С чего бы это я вспомнила Урбана. Ты оказался прозорлив, насчет него. Слишком прозорлив, сказала я тебе, мы оба знали, что я имела в виду, ты пожал плечами. Такие слова, как "ревность", были у нас не в ходу. Между прочим, заметил Лотар, я прямо с просмотра. Могу сказать только одно: поздравляю.
      Тут я спросила себя, уж не учинило ли мое тело, чьи козни я потихоньку раскрывала, своего рода спектакль, затем только, чтобы такое вот заявление Лотара могло оставить меня совершенно равнодушной. Кстати, звонил Урбан, сказал Лотар. Забавно, что, говоря об авторитетах, он сохранял свою надменно-важную мину. Мы вечно над этим подтрунивали, в особенности Урбан никогда не отказывал себе в подобном удовольствии: Внимание, всем встать, Лотар вещает. Забавно, что теперь Урбан стал для Лотара авторитетом. Когда это случилось? Неужели все дело в том, что Урбан обошел Лотара по службе и теперь мог давать ему указания и оценивать его работу? Оценивать, по возможности, мягко или, коль скоро критика неизбежна, облекать эту критику в иронию, прозрачно намекая, что, если уж на то пошло, все мы, как он говаривал, вышли из одного инкубатора. Этим заверением, пусть даже высказанным обиняками, Лотар весьма дорожил. Вот видишь, Урбан сразу же позвонил, чтобы узнать, как прошел просмотр. И был очень доволен благоприятным исходом. И тревожился за меня, и передавал мне привет.
      Так дело не пойдет, говорит молодой врач. Тем временем ее подключили к аппарату, отображающему на мониторе частоту ее пульса, худенькая докторша, появления которой она совершенно не заметила, что-то делает возле этого аппарата, волосы у нее с проседью, шапочкой облегают голову; очень учащенный пульс, укоризненно говорит она, молодой врач с каемкой бороды на щеках и подбородке принимает все это чуть ли не в штыки, подробно перечисляет свои назначения, будто должен оправдываться, и ей самой ужасно хочется взять его под защиту. Докторша, которая теперь, стало быть, командует, называет какой-то медикамент. Знаком ли он ей. Она отвечает отрицательно. Это новое средство, говорит докторша. Вводить будем осторожненько, под контролем монитора. Да вы ведь насквозь мокрая. Короткий обмен репликами между нею и белокурой медсестрой в розовом халатике. Нет, здесь, в неотложке, меня переодеть нельзя, вот переведут в отделение, так сразу и переоденут.
      Докторша в той поликлинике, помнится, промокнула мне лицо тампоном; как она выглядела, я уже забыла, лица стираются из моей памяти, недостаток, по сей день для тебя загадочный. А Лотар вдруг отбросил свои фальшивые манеры и сразу стал давним другом, я помню его лицо: озадаченное, смущенное, беспомощное - с таким видом мужчина обычно воспринимает недомогания женщины. Я невольно улыбнулась, улыбнулась ему, и он как будто бы почувствовал облегчение.
      Надавить вы, по всей видимости, не можете? - спрашивает худая докторша, и молодой врач укоризненно предъявляет ей операционную рану на животе пациентки, ведь как-никак это и есть первичное заболевание; докторша не желает признавать себя побежденной, пробует сильно прижать большим пальцем сонную артерию, но и от этого частота пульса не снижается. - Ледяная вода? Ей же нельзя пить. - Вот как. - Благорасположение худенькой докторши она теперь тоже потеряла.
      Мое тело сдает. В символическом плане. Лишь символ - все бренное[2]. Иных строк она никогда толком не понимала, их смысл оставался скрыт от нее в рыхлой с виду, но непроницаемой тьме, вплоть до сегодняшнего дня, до этой мрачной минуты внезапного постижения. Когда же сто лет наконец истекут, колючий терновник припадет к земле, Тесей крепко сожмет в руке нить Ариадны и без колебаний найдет выход из Лабиринта, и раскроется любая тайна, которая долго не давалась в руки. Хочешь верь, хочешь нет, но я и теперь помню, чту мельтешило у меня в голове тогда, в студийной поликлинике, мне было всего-навсего тридцать пять, молодая, такая молодая, время словно бы растягивалось, а сердце неистовствовало, как сейчас. - Страх? - Да. - Страх смерти? - Нет. - Нетипично.
      Сейчас худенькая докторша отгоняет кого-то от двери, однако тщетно, он все равно входит. Да ведь это ты, где ты был так долго. Я пытаюсь глазами поздороваться с тобой, не зная, конечно, поймешь ли ты вот так сразу язык моих глаз, ты разговариваешь с врачами. Ей хочется взять на заметку, как велика может быть слабость, если человек даже радоваться не в силах, и на всем свете знает об этом лишь он один. Докторша садится на край кушетки, пробует вену на сгибе ее правого локтя, велит ей сжать кулак - крепче! вводит в вену иглу, для нее почти незаметно, и, как в замедленном фильме, начинает давить на поршень шприца. Делает паузы. Внимательно следит за ломаной зеленой линией на мониторе, за частотой ее пульса. Переглядывается с молодым врачом, который стоит по другую сторону кушетки. Оба едва приметно качают головой. Сердце неистовствует. Ты еще здесь?
      А что если мое сердце, поставленное перед выбором - остановиться совсем или забиться с сумасшедшей быстротой, - выбирает сумасшедшую гонку? Мне во благо, с такой точки зрения? Не то чтобы она мысленно формулировала подобные вопросы, они возникали сами собой. Всё вокруг: неуютное голое помещение, аппараты, к которым она подключена с помощью трубок и проводов, пульс, который никак не унимается, хотя докторша решительно впрыскивает ей в вену последние капли из шприца, - всё вокруг знаменует вопросы, какие она не может выразить словами. Уходи, говорю я тебе, пожалуйста, уходи. - Ей хочется взять на заметку, что присутствие близкого человека в той же комнате может быть слишком утомительным.
      Сколько времени в тот раз понадобилось моему пульсу, чтобы уняться? Больше двух часов, если не ошибаюсь. Просмотр нашего фильма давно закончился, с успехом, как еще не раз заверил меня Лотар, здравый смысл подсказывает, что никаких сложностей со сдачей уже быть не может. Докторше велено позвонить ему, когда я буду "транспортабельна". Он заказал для меня служебную машину, и я порадовалась, что не придется карабкаться по ступенькам в автобус. Я выбилась из сил, но ощущение усталости было, пожалуй, даже приятным; не диво, услышала я, мое сердце совершило поистине марафонский забег. Дома я была одна и спала крепко и долго. Наутро первым позвонил Урбан, и я искренне поблагодарила его за участие. Затем искренности быстро поубавилось, с обеих сторон, надо признать. Ведь когда собеседник неискренен, думаешь, что и ты тоже вправе немного слукавить. Наше лукавство - помнишь? - заключалось в том, что мы долгое время делали вид, будто по-прежнему верим в искренность Урбана. Ведь вскоре вокруг фильма началась полемика. Лотар больше не поздравлял ни себя, ни меня, однако и крест на фильме поставил не сразу. Он сделал себя козлом отпущения, и мы зачли это в его пользу. Когда же нападки посыпались и лично на него, он начал потихоньку отмежевываться от фильма, не от нас, нет-нет. Самых злобных поношений он нам не пересказывал. Молчал, пока мог. О том, что и Урбан давил на него, мы узнали от других. Урбан сказал, что не сомневается в наших субъективно честных намерениях, но объективное воздействие этого фильма в теперешней ситуации, ну, в общем, двойственно. Это суждение Лотар в конце концов изложил нам как свое собственное. И смотрел сквозь нас. Все это было так давно, двадцать пять лет назад, четверть века минуло с тех пор. Теперь все это даже представить себе трудно. И не был ли Урбан потерян для них еще раньше? Как часто в жизни мы становимся другими и теряем тех, с кем вместе были молоды и, ну, невинны, что ли?
      Ночь. Что-то вроде ночи, только глубже, темнее, уединеннее. Впоследствии она будет помнить не эту ночь из ночей, а лишь воспоминание о ней. Каким-то образом они, видимо, сумели-таки нормализовать ее пульс. Перевезли в отделение и уложили на койку. Она находится в палате, и в этой палате есть окно, от которого словно идет легкий свет, намек на свет. Рубашка на ней до сих пор влажная, постельное белье тоже. Пока она приходит в себя, поднимается чудовищный шум, оглушительный лязг, никогда прежде не слышанный, будто с неимоверной силой ударяют, лупят металлом по металлу, бряцают копья, мечи. Она видит схватку тел, неестественно перекрученных, сплетенных друг с другом. Это не шутка, кто-то взялся за меня всерьез. Если у меня когда-нибудь и мелькала мысль о гибели, то я наверняка не понимала, что означает это слово. Адский, пронизывающий до мозга костей скрежет, звон, визг, гром, стук, шипящий свист, превосходящий болевой порог. Я и не догадывалась, и никто не способен догадаться, что бывают такие звуки. И что их применяют как пытку. Теперь пришло время узнать. В этом больном зеленовато-голубом свете, источник которого мне неведом, среди этого адского грохота меня терзает история боли и пыток. Солдаты Ирода, пронзающие младенцев остриями своих мечей. Первохристиане на арене, один на один с хищными зверями, которые с жутким рыком рвут их на куски. Гнусные жестокости конкистадоров, крестоносцев, князей после крестьянских войн. Убитая женщина в Ландверканале. А уж мой-то век кбк начал. Мучительство всеми мыслимыми способами. Страдания и гибель тел, и моего среди них. Бывает благодетельное беспамятство, минуты ли, секунды - она не знает.
      Боли чувствуете? - Должно быть, она не ответила вовсе или ответила неправильно. Сестра опять ушла.
      Все имеет свою цену - фраза самая что ни на есть банальная, это ей известно, и, как всякая банальная фраза, банальной она остается, пока не испытываешь ее на себе. Цена того, что на этой койке чему-то придет конец, а потом, если Потом вообще будет, начнется нечто иное, - этот вот ужасный грохот и пытка тел, которую по неведомой причине нужно запечатлеть в моей памяти. Позорные столбы на рыночных площадях и привязанные к ним женщины. Дыбы и тиски для пальцев, раскаленные клещи, зловонная жижа, которую силком вливали в горло несчастным. Четвертование с помощью лошадей, колесование и повешение, утопление и удушение. Изнасилование. Вот когда пришла расплата за то, что она с детства спешила побыстрее пробежать описания таких кошмаров, в кино закрывала глаза, а если их показывали по телевизору, уходила из комнаты. И в бывшем концлагере побывала всего один раз. Снова и снова ей приходится теперь идти одним и тем же плохо освещенным бетонным коридором, который она как будто бы знает, но не узнаёт. По которому ее гонят вспять, стоит лишь приблизиться к выходу. Предвкушение, что за тяжелыми стальными дверями я встречу тебя, всякий раз глохнет. Чту это означает - искать выход из подземного лабиринта именно там, где я надеюсь найти и тебя. Грохот оборачивается лязгом цепей, кандалов несчетных узников.
      Так или иначе всегда настает утро. Появляется доктор, человек неприметной наружности, и с ним медсестра - опять новая, полноватая, которая называет его "господин заведующий отделением". Он интересуется ее самочувствием. На самом деле интересуется? Видит она его впервые, имя не расслышала, да и ответить все равно не может. Кажется, он заметил, что ее пересохший рот не способен издать ни звука. Тампоном смачивает ей губы и рот. Теперь она может сказать: Почему мне так плохо?
      Вопреки ожиданию завотделением принимает этот вопрос всерьез и, кажется, ничуть не удивлен и не раздосадован. Потому что вам недостает важнейших веществ, говорит он. Например, калия. Судя по картине крови, калия в вашем организме вообще нет. Не хватает магния. Кальция. Железа. Фосфора. Цинка. Практически всех минералов. Придется потихоньку вас восстанавливать.
      Толковое разъяснение, которое она долго обдумывает. Вскользь спрашивает себя, кто бы это мог сожрать в ней калий и прочие "вещества", в голове мелькает что-то вроде "клетки-убийцы", но разбираться по-настоящему ей не хочется. А человек, которого сестра называет заведующим отделением, кажется, не намерен говорить больше, чем она вправду хочет знать. Он начинает натягивать пластиковые перчатки. Две пары рвутся, третьей пары его размера под рукой нет. Принесите, пожалуйста, перчатки, сестра Мбаргот, будьте добры, спокойно говорит он. Третья пара остается цела, он снимает перевязочную марлю с операционной раны у нее на животе, очищает рану, с помощью сестры накладывает свежую повязку. Спрашивает о температуре. Сестра с непроницаемой миной подает ему листок бумаги. Он деловито произносит: Нужно подождать. Скоро я зайду снова.
      За эти слова можно зацепиться. Две проворные молодые сестрички заботливо умывают ее, рассуждая при этом о совершенно недопустимой ситуации с городским транспортом. Где-то на свете, может даже совсем рядом, по-прежнему ходят трамваи, только очень уж редко, поэтому одна из сестер, маленькая блондинка, регулярно опаздывает на утреннюю смену и выслушивает нотации старшей сестры, но не станет же она из-за этого дурацкого трамвая вставать еще на полчаса раньше.
      Между тем уже несколько трубок выведены из моего живота в емкости, стоящие справа от койки. Когда-то я ужасно перепугалась, увидев в таком положении одного из друзей. Сейчас я не пугаюсь. Значит, неправда, что человека более всего пугает то, что касается его самого. Хотя, возможно, бывает и по-другому, в зависимости от достаточности или нехватки калия. Эти вереницы узников, вновь бредущие мимо меня, могут, следовательно, мобилизовать волю к жизни, если калия у них еще достаточно. И капитулируют в случае нехватки всех минеральных веществ. Мусульмане[3]. Без калия, могла бы я теперь сказать заведующему отделением, если бы он еще раз смочил мне рот, молодые-то сестры, несмотря на распоряжение, об этом забыли, - без калия чувствуешь себя как лягушка, рогулькой прижатая к пыльной земле.
      Образ меткий, раньше меткий образ принес бы ей удовлетворение, сейчас он ей безразличен. Шум возобновился. Вереницы, бредущие по каким-то унылым местам, гремят цепями. Понятно, всякому посылают наказание с той стороны, где он более всего уязвим, в моем случае это слух и страх перед физической болью, который еще в детстве - я тебе рассказывала? - побуждал меня устраивать испытания на мужество и боль и снискал мне репутацию человека храброго.
      Как бы мы узнали, сколь протяжен наш внутренний мир, если бы некий особый ключ, к примеру высокая температура, не открывал его нам. Все время она вынуждена сперва идти по этому низкому, плохо освещенному и душному коридору, и каждый раз он кажется ей знакомым, только вот усилия, необходимого, чтобы вправду его узнать, она потребовать от себя не может. Однако эти фигуры в темно-серых комбинезонах она, несомненно, уже видела, сейчас они спрашивают у нее документы, без слов, даже не приказным, а привычным жестом, повергающим ее в панический ужас. Значит, и здесь надо предъявлять документы, но что она подразумевает под "здесь"? В карманах обнаруживается некий документ, картонный прямоугольничек, чье убожество прямо-таки бросается в глаза, однако эти двое - часовые? вахтеры? контролеры? - знаком велят ей проходить, иным способом им бы с нею и не объясниться, из-за адского шума здесь внизу, который никак не умолкает.
      Она внизу, вне всякого сомнения. Стальные двери отворяются очень легко, беззвучно скользят по направляющим и в шарнирах, если такое слово, как "беззвучно", имеет смысл среди этого грохота. Очень легко она идет или скользит через множество обширных, переходящих одно в другое, вдвинутых одно в другое помещений, и ей понятно теперь, почему говорят о царстве теней нижний мир, мир смерти как царство теней - и почему новопреставленных называют тенями, надо лишь оставить сожаления, в которых они не нуждаются. Они слышат и видят, но ничего не чувствуют; во всяком случае, транзитор, посланный, чтобы к ним присоединиться, не чувствует ничего, это я могу засвидетельствовать.
      Ты ведь знаешь, однажды мы, Урбан и я, встретились в этих коридорах, в земном царстве теней, не тождественном потустороннему миру, однако похожем на него, - земной транзитный коридор, облицованный кафелем, как плавательный бассейн. Или как скотобойня. Вокзал Фридрихштрассе, замаскированный под пограничный пункт, сокращенно ПП. Урбан приехал тем же поездом городской надземки, что и я, линия "Зоологический Сад-Вокзал Фридрихштрассе", тот же людской поток пронес его вниз по лестницам, а затем по подземному коридору, туда, где этот поток разделялся - на таких, кто хотел побывать в государстве, чьими гражданами мы являемся и чья территория здесь начиналась, и таких, кто, имея обычное разрешение на выезд, теперь в это государство возвращался, среди них много людей пожилых. Наконец, был еще тонкий ручеек дипломатов и командированных, к числу которых принадлежали мы оба, Урбан и я. Короче говоря, нам разрешалось или надлежало идти прямо вперед, вот тут-то я и увидела его, буквально перед глазами, отступать и прятаться было уже поздно: по его одеревенелой позе я поняла, что и он тоже меня заметил. В итоге у паспортного контроля мы столкнулись, что называется, нос к носу, притворно обрадовались: надо же, после стольких лет - оба тотчас начали подсчитывать - случай опять свел нас, и не где-нибудь, а именно здесь. Как раз в этом месте люди встречаются без всякого удовольствия. Не очень-то приятно, когда другой заглядывает в документы, которые дают тебе право временно перекочевать из одного мира в другой. Всяк невольно начинает оправдываться, торопливо рассказывать, какие срочные дела, работы или задания выполнял "за кордоном", а при этом иронически улыбается и краешком глаза следит, как один из сотрудников в форме, забрав у транзитника "выездной документ" и сравнив владельца с паспортной фотографией, сквозь узкую прорезь отправляет сей документ в контрольную будку, где, тщательно укрытый от взоров, сидит еще один сотрудник в форме и производит над бумагами какие-то процедуры, которые остаются тайной для ожидающих снаружи, однако длительность пребывания документов в будке позволяет сделать вывод о собственной благонадежности либо, если ждать приходится долго, о том, что компетентные органы относятся к твоей персоне с подозрением.
      Мой друг Урбан принадлежал к первой категории. Он только-только успел начать, с подобающей порцией самоиронии, рассказ о том форуме в другой части города, на котором ему, официально приглашенному (этому он придавал большое значение), пришлось делать сообщение о новейших культурных событиях в нашей стране, как мы уже услыхали за непрозрачным окошком стук штемпеля, в прорези под окошком появился Урбанов документ, первый сотрудник в форме взял его и, еще раз сравнив фотографию с оригиналом, вручил владельцу. Не без легкой гордости тот принял свой документ: на компьютеры-то хотя бы можно положиться! - а затем из солидарности довольно долго ждал ее, после таможенного досмотра, который он тоже прошел без заминок. Да, на компьютеры можно было положиться, для сотрудника из будки в них явно внесли указание помурыжить ее на границе и даже на всякий случай по телефону сообщить вышестоящей инстанции, что к ее пропуску не придерешься, она так и сказала Урбану, когда наконец очутилась с ним рядом, без таможенного досмотра, как и он сам. Он усмехнулся, немножко криво, конечно же испытывая какую-то противоестественную зависть к тому, что компьютеры не пропустили ее так гладко, как его, с другой же стороны, он бы обеспокоился, случись ему ждать своих документов так долго, как ей. У выхода из этой единственной в своем роде постройки, воздвигнутой над вратами в антимир и из антимира, их пути сразу разошлись. Ее старый друг Урбан направился к стоянке такси у вокзала Фридрихштрассе, а она свернула налево, к мосту Вайдендаммер-брюкке, проходя по которому я непременно шлю насмешливую улыбку чугунному прусскому орлу на парапете и даже стараюсь его потрогать.
      Я не спросила Урбана, какой пост он теперь занимает, а он, видимо, ничуть не сомневался, что я следила за его карьерой, которая после убедительного для всех нас и бесспорного старта вполне логично вела его вверх по ступенькам, все выше, куда-то в незримость, но, очевидно, и там, за кулисами, успешно продолжалась. Я не оглянулась на него, однако спиной чувствовала, что он смотрит мне вслед.
      Когда живешь на свете достаточно долго, ситуации повторяются, причем порой оборачиваются своей противоположностью. Однажды, много лет назад, я вот так же смотрела ему вслед, а он - дело, кажется, было после какого-то заседания - нарочито поспешно спустился по лестнице и исчез не попрощавшись, причину она запамятовала, вероятно ему было неловко перед нею из-за какого-то инцидента - так или иначе он не хотел попадаться ей на глаза. Да, она тогда долго смотрела ему вслед и чувствовала себя препаршиво.
      А как она теперь себя чувствует? Надо бы всякий раз говорить заведующему отделением одно и то же: я на дне шахты, из которой мне не выбраться, потому что нет сил. Она говорит: Ничего. Похоже, он меньше полагается на ее ответы, чем на результаты собственного осмотра, ощупывает ее, считает пульс, приподнимает ей веки, спрашивает, какая температура была у нее при последнем измерении, но палатная сестра Кристина напоминает, что температуру меряют только два раза в день, после чего завотделением велит мерить температуру этой пациентке каждые три часа: будьте любезны, говорит он палатной сестре, у которой красивые белокурые волосы, локонами обрамляющие лицо.