— Рождество для старых людей довольно часто бывает печальным. Он очень любит вас всех.

— Могу поспорить, что меня он не любит.

— Или меня.

— Или меня.

— А он оставит нам наследство?

— Фрэнсис, это мерзкий вопрос. Конечно, не оставит.

— Все равно, мне хотелось бы, чтобы он поторопился и умер бы поскорей.

И ежегодно, покидая семью Скроуп-Уелдов на следующий день после «дня подарков», Перегрин Краучбек бормотал себе под нос: «Ну вот прошел и еще один год. Они ужасно обиделись бы, если бы я не приехал к ним».

Так было и в 1943 году. В сочельник они, как всегда, присутствовали на мессе. В первый день рождества они все торжественно посетили библиотеку, ставшую теперь общей комнатой платных помощников, похвалили венки из ветвей остролиста, которыми те украсили книжные полки и рамки картин, и выпили с ними хереса перед тем, как пойти на праздничный обед из индейки, которую длительное время откармливали нормированными продуктами.

— Я чувствую себя очень неудобно, что мы едим индейку одни, — сказала миссис Скроуп-Уелд, — но угостить всех помощников одной индейкой просто невозможно, а вырастить еще одну мы были не в состоянии.

Дети ели с жадностью. Перегрин и няня скорее делали вид, что едят. Вечером в этот день в вестибюле дома было рождественская елка для эвакуированных.

Позднее дядюшка Перегрин отправился с хозяйкой дома в длительную прогулку по декабрьской сырости.

— Вы, по существу, единственное напоминание о настоящих рождественских праздниках, о тех, к которым мы так привыкли. Очень мило, что вы не забываете нас. Я знаю, сейчас вам не очень-то уютно здесь. Как, по-вашему, войдет ли когда-нибудь все снова в норму? Будем ли мы жить, как прежде?

— О нет! — ответил Перегрин Краучбек. — По-прежнему — уже никогда.

Тем временем Гай и Вирджиния были вместе в Лондоне.

— Слава богу, сегодня у тебя нет никого из сослуживцев. Перегрин уехал?

— Он всегда уезжает на рождество в одну и ту же семью. Он подарил тебе что-нибудь?

— Нет. А я долго думала, подарит или нет. По-моему, он просто не знает, какой именно подарок был бы мне наиболее приятен. Он, кажется, стал менее приветлив после посещения со мной ресторана.

— Он сказал мне, что ты имеешь виды.

— На него?

— На меня.

— Да, — сказала Вирджиния, — имею. А Перегрин имел виды на меня.

— Серьезно?

— Не думаю. Дело в том, что все вы, Краучбеки, какие-то изнеженные, неспособные, бесплодные. А ты знаешь, Перегрин заставил меня правильно произнести слово «гомосексуалист».

— А почему это вдруг тебе потребовалось разговаривать с ним о гомосексуалистах? Уж не думаешь ли ты, что он является таковым?

— Нет, не думаю. Но, по-моему, все вы, Краучбеки, слишком уж породистые и слишком бесполые.

— Это вовсе не одно и то же. Вспомни хотя бы Тулуз-Лотрека.

— О черт. Гай! Ты стараешься избежать моих «видов» на тебя. Вы — вымирающий род. Даже сын Анджелы, и тот, как мне сказали, намерен стать монахом. Почему вы, Краучбеки, так мало…? — Она снова употребила нецензурное по тем временам слово, вовсе не желая при этом обидеть Гая.

— О других я сказать ничего не могу. А что касается меня, то у меня эта функция организма ассоциируется с любовью. А я уже больше не люблю.

— Даже и меня?

— Даже и тебя, Вирджиния. Тебе пора бы понять это.

— Понять это довольно трудно, если совсем недавно меня добивалось столько людей. А что ты скажешь о себе, Гай, в тот вечер в «Клэридже», помнишь?

— Это была не любовь, — ответил он. — Хочешь верь, хочешь нет, это была просто выходка алебардиста.

— Да. Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду.

Вирджиния сидела около кровати Гая, лицом к нему. Между ними лежал плетеный настольный поднос, на котором они играли в пикет. Неожиданно она сунула свою нежную, ласковую, ищущую руку под одеяло. Гай инстинктивно отстранился. Боль в ноге от этого резкого движения вызвала на его лице неодобрительную гримасу.

— Нет, — сказала Вирджиния, — ты не хочешь.

— Извини.

— Женщине не очень-то приятно, когда на нее бросают такой злой взгляд.

— Это из-за колена. Я же извинился.

Гай действительно очень сожалел, что обидел женщину, которую когда-то так любил.

Но Вирджиния поддавалась обидам не так-то легко. Неудачи нескольких последних лет вовсе не означали потерю всех ее шансов на успех в будущем. В то время в Англии почти все женщины надеялись, что настанет мир и все нормализуется. Для миссис Скроуп-Уелд в Стаффордшире нормализация означала, что муж вернется, что дом снова будет весь в их распоряжении и что она наверняка будет пользоваться теми элементарными удобствами, к которым так привыкла: никакой роскоши, полные кладовая и подвал, горничная (но такая, чтобы убирала спальню и чтобы шила и штопала на всю семью), дворецкий, лакей (но такой, чтобы колол и приносил дрова для камина), надежная, имеющая хотя бы элементарную кулинарную подготовку кухарка, которая могла бы выполнять простые работы на кухне, умеющие держаться в тени уборщицы для наведения порядка в комнатах, один человек на конюшне, два в саду. Вернется ли когда-нибудь все это? Для Вирджинии же нормализация означала силу ее чар и удовольствия — удовольствия в первую очередь, и не только для нее одной. Сила чар и искусство нравиться все еще являлись неотъемлемой частью ее натуры, они лишь временно бездействовали. Война, сосредоточение и передвижение миллионов людей, многим из которых иногда угрожала опасность и большинство из которых ничего не делали и были одиноки, опустошение, голод и разорение, разрушенные дома, уходящие на дно корабли, пытки и убийства военнопленных — все это было злонамеренным временным нарушением нормальной обстановки, в которой искусство нравиться позволяло Вирджинии оплачивать счета, носить новые наряды, ухаживать за своим лицом при помощи всевозможных дорогих кремов, путешествовать быстро, комфортабельно, с неизменным к себе вниманием туда и тогда, куда и когда ей хотелось, выбирать себе мужчину и наслаждаться с ним там и тогда, где и когда ей хотелось. Временное бездействие ее чар и искусства нравиться слишком затянулось. Так может настать и критический момент… Но пока…

— А что, собственно, сказал тебе Перегрин относительно моих видов на тебя?

— В подробности он не вдавался.

— А что, по-твоему, он хотел этим сказать? Что ты думаешь обо мне?

— Я думаю, что ты сейчас несчастлива и неустроена, что у тебя нет никого, в ком ты была бы особенно заинтересована, и что впервые в жизни ты опасаешься за свою будущность.

— И ничто из этого не касается тебя?

— Разница между нами заключается в том, что я думаю только о прошлом.

Вирджиния решила перейти к главному для себя вопросу.

— Но ведь у тебя сейчас тоже нет кого-нибудь, в ком ты был бы особенно заинтересован, так ведь?

— Да, это так.

— И ты очень доволен тем, что в последние несколько недель я бываю у тебя почти каждый день, правда? Скажи откровенно. И мы с тобой очень хорошо себя чувствуем вместе, как все равно Дарби и Джоун[96], правда?

— Да, мне очень приятно, что ты приходишь.

— И я все еще твоя жена. Ничто не может изменить этого?

— Ничто.

— И я, разумеется, не утверждаю категорически, что ты имеешь по отношению ко мне какие-то обязательства, — сказала Вирджиния примирительно.

— Нет, Вирджиния, не утверждаешь.

— А ты однажды счел, что я обязана по отношению к тебе. Помнишь тот вечер в «Клэридже»? Помнишь?

— Я уже объяснил тебе. Я находился тогда в отпуске, жил в казарме, на мне была новая форма, я начинал, так сказать, новую жизнь… Обстановка была военная…

— Хорошо. А разве не из-за этой же войны я сегодня здесь, с тобой, и разве не из-за нее я принесла тебе такой замечательный рождественский подарок?

— Да, но ты ведь не имела в виду ничего такого…

Вирджиния запела песенку их юношеских лет о маленькой сломанной куколке. Оба они неожиданно рассмеялись, и Гай сказал:

— Это бесполезно, Джини. Я очень сожалею, что ты в трудном положении. Мои финансовые дела, как ты знаешь, немножко поправились, и я с удовольствием помогу тебе, пока ты не найдешь кого-нибудь более подходящего.

— Гай! Говорить так — это же просто свинство! Совсем на тебя не похоже. Раньше ты никогда не позволил бы себе сказать мне такие горькие слова.

— Горше этого не будет. Все. Это все, что я могу сделать для тебя.

Тогда Вирджиния сказала еще откровеннее:

— Мне нужно большее. Я должна сказать тебе кое-что, и, пожалуйста, поверь, я намеревалась сказать тебе это даже в том случае, если наш разговор принял бы совершенно иной оборот. Ты хорошо знаешь меня, знаешь, что я не способна на какой-нибудь подлый обман.

Затем, не ища никаких оправданий и сострадания, очень откровенно и коротко она рассказала ему, что ждет ребенка от Триммера.

Йэн и Кирсти Килбэннок возвратились в Лондон из Шотландии в ночь на 28 декабря. Он поехал прямо на службу, а она — домой. Она застала миссис Бристоу курящей сигарету и слушающей радиопередачу.

— Ну как, все в порядке? — спросила Кирсти.

— Миссис Трой уехала.

— Куда?

— Она не сказала. Вчера утром. Она собрала все свои пожитки и дала мне на прощание фунт. Я не знаю, как это надо понимать: то ли у нее просто больше нет ничего, то ли она считает это достаточным вознаграждением за все, что я делала для нее. Я уж хотела было сказать ей, что на чай сейчас давать не принято. То есть я хочу сказать, что сейчас, как говорят по радио, мы все помогаем друг другу. А если уж она хотела выразить свою признательность, то должна была бы дать по меньшей мере пять фунтов. К тому же я помогла ей снести вещи вниз. Она ведь довольно долго жила за границей, правда? Ах да, она еще оставила вам вот это. — Миссис Бристоу подала Кирсти конверт.

В конверте было письмо:

— А еще что-нибудь она оставила, миссис Бристоу?

— Да. Две книги. Они наверху, в столовой. Лежат на столе.

На столе в столовой лежали два томика Наина «Гораций». Кирсти не была библиофилом, но ей доводилось присутствовать на распродаже имущества, и она знала цену вещам. «Как и в случае с вознаграждением миссис Бристоу, — подумала Кирсти, — Вирджинии следовало бы оставить Йэну или что-нибудь совсем недорогое, или что-нибудь подороже этих книг». В действительности же изящные томики Наина были единственной собственностью Вирджинии — неуместный и запоздалый рождественский подарок дядюшки Перегрина.

Кирсти возвратилась на кухню.

— А не оставила ли миссис Трой какой-нибудь адрес? — спросила она.

— Она уехала недалеко. Я не уловила, что именно она сказала водителю такси, но это был не вокзал.

Тайна вскоре раскрылась. Раздался телефонный звонок. Это был Йэн.

— Хорошие новости, — сказал он. — Наконец-то мы отделались от Вирджинии.

— Я знаю.

— Тем лучше. Она все-таки оказалась умной женщиной. Я знал, что она достаточно рассудительна. Она сделала как раз то, что я рекомендовал: нашла себе мужа.

— Кто-нибудь, кого мы знаем?

— Конечно. Не кто иной, как Гай.

— О, не может быть!

— Уверяю тебя. Она сейчас здесь, в конторе. Только что вручила официальное заявление о том, что увольняется с работы и становится домашней хозяйкой.

— Йэн, не может быть, чтобы она подложила такую свинью Гаю.

— Они намерены зарегистрировать брак, как только Гай встанет на ноги.

— Он, должно быть, сошел с ума.

— А я всегда считал, что он ненормальный. У них вся семья такая, ты же знаешь. Помнишь, и брат у него был такой же.

У Кирсти еще сохранилось присущее шотландцам чувство добропорядочности. Жизнь в Лондоне и общение с Йэном не успели полностью атрофировать ее восприимчивость к явным нарушениям морали. Случалось это, правда, довольно редко, но уж если случалось, если ее что-нибудь шокировало, то в ней происходило не какое-нибудь едва ощутимое смещение почвенных пластов, а сильнейшее сейсмическое потрясение. В течение нескольких минут после звонка Йэна она сидела не шевелясь, погруженная в мрачные размышления, затем решительно направилась на Карлайл-плейс.

— О, доброе утро, сударыня, — приветливо встретила ее миссис Корнер, совсем не так, как встречала миссис Бристоу. — Вы, наверное, пришли навестить капитана Гая? А вы слышали, какие у него новости?

— Да, слышала.

— Меня это ни капельки не удивило, уверяю вас, сударыня. Я чувствовала, что дело идет к этому. Все хорошо, что хорошо кончается. Все это вполне естественно, не важно, что там было плохого или хорошего до этого, важно, что теперь они — муж и жена. Она переехала в этот дом, в комнатку вон в том конце коридора, бросает работу, и теперь у нее будет время для ухода за ним.

Пока миссис Корнер произносила эту речь, Кирсти продвигалась к двери в комнату Гая.

Войдя в комнату, она не села на стул. Подождала, пока миссис Корнер оставила их вдвоем.

— Гай, — сказала она, — я буквально на минутку. Мне надо успеть на работу. Я должна была зайти и повидаться с тобой. Я знаю тебя, может быть, не очень хорошо, но зато длительное время. Случилось так, что ты — один из друзей Йэна, которых я действительно уважаю. Ты, может быть, считаешь, что я вмешиваюсь не в свои дела, но я должна сказать тебе… — И она рассказала Гаю все, что знала о Вирджинии.

— Но, дорогая Кирсти, неужели ты думала, что я ничего этого не знаю?

— Тебе сказала Вирджиния?

— Конечно.

— И ты женишься на ней, несмотря на?..

— Именно поэтому я и женюсь.

— Ты самый последний дурак, — сказала Кирсти голосом, в котором одновременно слышались и гнев, и сожаление, и нечто похожее на любовь. — Ты поступаешь по отношению к Вирджинии по-рыцарски. Неужели ты не понимаешь, что рыцарей теперь не бывает, да и вряд ли они были когда-нибудь. Неужели ты в самом деле рассматриваешь Вирджинию как девицу, попавшую в беду?

— Но она действительно в беде.

— Она выносливая и малочувствительная женщина.

— А может быть, когда такие попадают в беду, они страдают больше, чем слабые и чувствительные.

— А-а, брось, Гай. Тебе ведь уже сорок. Неужели ты не понимаешь, какая это нелепость — разыгрывать из себя странствующего рыцаря? Йэн считает, что ты сошел с ума, честное слово. Можешь ты назвать хоть одну разумную причину, оправдывающую такой поступок?

Гай внимательно рассматривал Кирсти. Ее вопрос не был для него новым. Он ставил его перед собой и отвечал на него несколько дней назад.

— Чтобы совершать доблестные подвиги, рыцари странствуют, — сказал он. — По-моему, за всю свою жизнь я не совершил ни одного положительного поступка и уж наверняка не сворачивал с дороги в поисках возможности совершить такой поступок. В этом же случае мне предложили нечто наиболее неприятное; нечто такое, что американцы называют «находящимся за пределами долга»; нечто, требующее от офицера и джентльмена необычного поведения; нечто, над чем в клубе «Беллами» от души посмеются. Конечно, Вирджиния — выносливая женщина. Она выжила бы, несмотря ни на что. Я вовсе не собираюсь как-нибудь изменить ее своим поступком. Все это я знаю. Но, видишь ли, Кирсти, в данном случае принимается во внимание другая… — Гай хотел сказать «душа», но тут же решил, что для Кирсти это слово мало что значит. — Принимается во внимание другая жизнь. Какой, по-твоему, будет жизнь у ребенка, родившегося нежеланным в сорок четвертом году?

— Это абсолютно не твое дело.

— Оно стало моим после того, как мне предложили его.

— Дорогой Гай, мир переполнен нежеланными детьми. Половина населения Европы не имеет крыши над головой — беженцы и военнопленные. Одним таким ребенком больше или одним меньше, какое это имеет значение для всего горя в целом?

— Я не могу ничего сделать по отношению ко всем другим. Но этот случай — один из тех, где я могу помочь. И в данном случае только я, и никто другой. Я был для Вирджинии последней надеждой, поэтому я не мог поступить иначе. Неужели ты не понимаешь этого, Кирсти?

— Конечно, не понимаю. Йэн совершенно прав. Ты рехнулся.

Кирсти ушла более разгневанная, чем была, когда пришла сюда.

«Попытка объяснить ей ни к чему не привела, — подумал Гай. — Правильно кто-то сказал, что все расхождения во мнениях — это теологические расхождения». Он еще раз обратился к письму отца: «…Количественные критерии здесь неприменимы. Если спасена хоть одна душа, то уже одно это является полным вознаграждением за потерю лица…»