ПРЕДИСЛОВИЕ

Мне говорили (и не знаю, как другие, а я этому верю), что несколько лет назад одна дама, известная своей враждебностью к церкви, побывала в Палестине и вернулась оттуда торжествуя. «Я наконец докопалась до истинной правды, — рассказывала она знакомым. — Всю эту историю про распятие выдумала одна англичанка по имени Елена. Все изобрела, с начала и до конца. Гид показывал мне, где это случилось. На том месте теперь стоит храм Обретения Креста, и даже тамошние священники не отрицают, что все это — дело ее рук. Какое там Обретение — просто изобретение!»

Я не ставил себе целью рассеять заблуждения этой дамы — мне просто захотелось заново рассказать ту давнюю историю, и я написал повесть.

Первоначальным толчком к созданию любого литературного произведения всегда служит некое событие в жизни автора, возбудившее его воображение. В данном случае таким событием стали мои довольно поверхностные занятия историей и археологией. Книга, которая в результате появилась на свет, — разумеется, не научный труд. Там, где авторитетные источники противоречат друг другу, я отдавал предпочтение не самому правдоподобному варианту, а тому, который казался мне интереснее; там же, где они вообще хранят молчание, я давал волю фантазии. Однако в книге нет, по-моему, ничего такого, что шло бы вразрез с подлинными историческими фактами (если не считать некоторых намеренных и очевидных анахронизмов, допущенных в качестве литературного приема), и почти ничего такого, что не находило бы косвенного подтверждения в преданиях или древних документах.

Читатель имеет полное право задать вопрос: а что здесь действительно правда? Эпоха императора Константина на удивление темна. Многие даты и факты, приводимые в энциклопедиях как достоверные, при ближайшем рассмотрении рассыпаются в прах. Как начало, так и конец жизни св.Елены теряются во тьме мифов и легенд. Можно считать достоверным, что она была матерью Константина, а отцом его был Констанций Хлор; что сын провозгласил ее императрицей; что она находилась в Риме в 326 году, когда были убиты Крисп, Лициниан и Фавста; что вскоре после этого она отправилась в Иерусалим и что с ее именем связывается возведение храмов в Вифлееме и на Масличной горе. Почти наверняка можно утверждать, что она руководила раскопками, в ходе которых были найдены обломки дерева, сразу же признанные ею и всем христианским миром за остатки креста, на котором умер Господь; что часть их, вместе со многими другими реликвиями, она увезла с собой, а часть оставила в Иерусалиме; что какое-то время она прожила в Далмации, в городе Ниссе, и в Трире. В некоторых житиях говорится, что в 325 году она присутствовала на Никейском соборе. Так ли это, мы не знаем.

Мы не знаем, где и когда она родилась. Британия — столь же вероятное место ее рождения, как и любое другое, но английские историки всегда считали ее уроженкой своей страны. Мы не знаем, побывал ли Констанций в 273 году в Британии, поскольку подробности его ранней биографии нам неизвестны. В силу своего служебного положения и личных способностей он вполне мог быть эмиссаром Тетрика, однако то, что он им действительно был, — всего лишь домысел. На роль города, где родилась Елена, претендовал Геленополис (Дрепанум), расположенный на берегу Босфора, — но исключительно на основании своего имени. А Константин довольно причудливо проявлял свои родственные чувства: именем матери он назвал по меньшей мере еще один город (в Испании), а в честь своей сестры Констанции переименовал порт Майюма в Палестине, где она безусловно не могла родиться. Отдав предпочтение Колчестеру перед Йорком, я руководствовался исключительно соображениями большей живописности. Год рождения Елены — как и все даты той эпохи — точно не установлен. Автор одного из панегириков в ее честь пишет, что, когда она отправилась в Иерусалим, ей было уже за восемьдесят, однако я считаю, что это всего лишь благочестивое преувеличение.

Мы не знаем, действительно ли обломки дерева, которые нашла Елена, были Истинным Крестом. То, что они могли сохраниться, не должно вызывать особых сомнений: ведь Елену отделяет от смерти Христа не больший промежуток времени, чем нас — от эпохи короля Карла I. Однако если считать эти остатки подлинными, то придется, мне кажется, допустить, что в их обретении и опознании присутствовал некий элемент чуда. Мы знаем, что большинство частиц Истинного Креста, которые сейчас служат предметом почитания в самых разных местах, безусловно восходят к реликвии, которую чтили в первой половине IV века. Многие профаны утверждали, будто этих частиц столько, что из них можно построить целый корабль. Однако в прошлом веке французский ученый Шарль Роо де Флери не пожалел усилий, чтобы измерить все эти частицы. У него получилось в общей сложности 4`000`000 кубических миллиметров, в то время как объем креста, на котором страдал Господь, составлял, вероятно, около 178`000`000. Таким образом, если говорить только о размерах, то упрекать богомольцев в чрезмерном легковерии оснований нет.

Из действующих лиц полностью вымышлены Марсий, Кальпурния, Карпиций и Эмольф.

Вечного Жида до сих пор никто не считал как-то связанным с историей Елены. Я свел их для того, чтобы примирить две противоречащие друг другу версии обретения креста: согласно одной, Елена была приведена на место его находки во сне, а по другой, менее правдоподобной, она выпытала эти сведения у некоего старого раввина, посадив его в колодец и продержав там неделю. Примерно из тех же соображений я наделил Констанция Хлора любовницей, хотя он пользовался репутацией человека исключительно строгих нравов. Один историк написал, что Елена — это и есть та его наложница из Дрепанума, что была старше его; женщину из Вифинии, которую потом утопили, я ввел в повесть в качестве намека на то, что считаю эту версию не заслуживающей доверия.

На страницах повести можно найти еще несколько отзвуков и намеков такого рода, но оговаривать их все было бы скучно. Они там есть и могут показаться любопытными тому, кто их обнаружит. Однако в общем это не более чем занимательная книга для чтения — в сущности, всего лишь легенда.

1

ПРИДВОРНАЯ ХРОНИКА

Однажды, давным-давно, когда люди еще не придумали названий для цветов, которые ветер трепал у подножья мокрых от дождя стен замка, в комнате на верхнем этаже, у окна сидела принцесса, и раб читал ей вслух историю, что уже тогда была старой. Говоря совсем прозаически, в ненастный день майских нон [1] 273 года от Рождества Христова (как было вычислено впоследствии) рыжеволосая Елена, младшая дочь короля Коля, верховного вождя триновандов, сидела в Колчестере у окна и глядела на дождь, а раб-учитель читал ей гомеровскую «Илиаду» в латинском пересказе.

Странной могла показаться эта пара в глубокой оконной нише неприступной каменной стены. Принцесса была выше ростом и более хрупкого сложения, чем требовали тогдашние вкусы; волосы ее иногда, когда на них падал солнечный луч, отливали золотом, но в этой пасмурной стране чаще выглядели тускло-медными. Она сидела с рассеянным видом, и лицо ее выражало уныние и скуку с небольшой примесью благоговения — те чувства, которые испытывает всякий британец ее возраста при знакомстве с Классикой. На протяжении последующих семнадцати столетий бывали времена, когда ее сочли бы красавицей; но она родилась слишком рано, и здесь, в Колчестере, ее называли дурнушкой.

У своего учителя она вызывала, во всяком случае, лишь неприязнь — как символ его приниженного положения и в то же время объект ежедневных нудных занятий, делавших это положение еще более тягостным. Звали его Марсий, и был он тогда, как могло показаться, в расцвете мужской силы. Смуглая кожа, черная борода, крючковатый нос и застывшая в глазах тоска по родине выдавали экзотическое происхождение; постоянный кашель, мучивший его и зимой, и летом, звучал протестом против насильственного переселения в эту северную страну. Его единственной отрадой были дни королевской охоты, когда принцесса охотилась с рассвета до заката и он, оставшись единоличным хозяином классной комнаты, мог писать письма. В них была вся его жизнь: изящные, полные скрытого смысла, философские и поэтические, эти письма обходили весь мир, от Испании до Вифинии, их читали вольные риторы и раболепные придворные поэты. О них много говорили, и Колю не однажды предлагали продать их автора. Его, молодого мыслителя, судьба забросила в эту дождливую и ветреную страну, сделала собственностью второразрядного царька, больше всего на свете любившего веселые пиршества, и дала ему в собеседники лишь эту девушку-подростка. В их тесном общении не было ничего предосудительного: в детстве Марсия собирались продать на Восток, где как раз ненадолго вошли в моду мальчики-танцоры, и нож хирурга удалил ему все, что могло мешать.

— «И вот лилейнорукая Елена, прекраснейшая из женщин, уронила слезу и закрыла лицо белоснежным покрывалом; и Аитра, дочь Пифея, с волоокой Клименой проводили ее до Скейских ворот». Как ты думаешь, я это читаю для собственного удовольствия?

— Вон идут рыбаки, — сказала Елена. — Несут с моря улов для сегодняшнего пира. Целые корзины устриц. Прости меня, читай дальше про волоокую Климену.

— «И Приам, сидевший среди старейшин своего двора, сказал: „Неудивительно, что троянцы и греки взялись за оружие, чтобы завоевать право владеть принцессой Еленой. Она прекрасна, как богиня с Олимпа. Садись, дорогая; это не твоя война — ее ведут Бессмертные“.

— Знаешь, Приам приходится нам чем-то вроде родственника.

— Я это не раз слышал от твоего отца.

В ясный день из сумрачной комнаты можно было увидеть море, но сегодня даль тонула в тумане, который на глазах быстро приближался, окутывая болота и пастбища, виллы и хижины. Он достиг бань, куда недавно прошли командующий гарнизоном и его новый гость, и, наконец заполнив ров, лизнул каменную стену внизу. В такие дни — а в ее безмятежные юные годы таких дней было множество — Елене начинало казаться, будто этот городок стоит не на холме, едва возвышающемся над окружающими болотами, а на высокой, открытой всем ветрам горе среди облаков, и его приземистые стены и башни нависают над бездонной пропастью. Слушая вполуха звучавший позади нее голос — «Ибо не знала она, что братья ее, близнецы, навечно легли глубоко в животворную землю на их родине — в Спарте», — она невольно искала глазами орла, который вот-вот покажется из белой пустоты и начнет кругами подниматься ввысь.

Тут налетел внезапный ветер, разогнал туман, и она, очнувшись, снова увидела совсем недалеко внизу землю — только кирпичные купола бань были по-прежнему окутаны своими собственными испарениями. Как невысоко над землей они сидели!

— А в Трое стены были выше, чем наши здесь, в Колчестере?

— О да, я думаю.

— Намного?

— Намного.

— Ты их видел?

— Их давным-давно сровняли с землей.

— И ничего не осталось, Марсий? Даже не видно, где они стояли?

Там сейчас современный город, туда стремятся толпы туристов. Гиды готовы показать все, о чем их только не спросят, — могилу Ахилла, резное ложе Париса, ногу деревянного коня. Но от самой Трои не осталось ничего — одни только поэтические воспоминания.

— Не понимаю, — сказала Елена, высунувшись в окно и бросив взгляд на прочную каменную кладку стены. — Как можно бесследно уничтожить целый город?

— Мир очень древен, Елена, и полон развалин. Здесь, в такой молодой стране, как Британия, вам трудно себе это представить, но на Востоке есть песчаные холмы, которые когда-то были огромными городами. Считается, что они приносят несчастье. Даже кочевники стараются держаться от них подальше, потому что боятся привидений.

— Я бы не испугалась, — сказала Елена. — Почему их не раскопают? Должно же было хоть что-то остаться от Трои — там, в земле, под новым городом и толпами туристов! Когда мое учение кончится, я поеду и отыщу настоящую Трою — ту, где жила Елена.

— Там тоже обитают привидения, Елена. Поэты до сих пор не дают героям покоиться в мире.

Раб снова взялся за рукопись, но прежде, чем он возобновил чтение, Елена спросила:

— А как по-твоему, Марсий, Рим тоже когда-нибудь сровняют с землей?

— А почему бы и нет?

— Ну, я надеюсь, что этого не случится. Во всяком случае, до тех пор пока мне не доведется побывать там и посмотреть... Ты знаешь, я еще ни разу в жизни не встречала никого, кто на самом деле побывал в Риме. С тех пор как начались беспорядки, мало кто из Галлии добирается до Италии.

— В один прекрасный день я обязательно туда поеду. Представляешь — там пленные варвары бьются на огромной арене со слонами! Ты когда-нибудь видел слона, Марсий?

— Нет.

— Они такие большие, как шесть коней.

— Да, как будто так.

— Я обязательно должна все это увидеть сама, когда кончу учиться.

— Дитя мое, никто не знает, что ему суждено. Я когда-то мечтал попасть в Александрию. У меня там есть друг, которого я никогда не видел, — образованнейший человек. Нам с ним есть о чем поговорить, ведь в письмах всего не выскажешь. Меня должен был купить Александрийский музей. Но вместо этого я попал на север, в Кельн и стал рабом Бессмертного Тетрика [2], а он прислал меня сюда в подарок твоему отцу.

— Может быть, когда мое обучение будет закончено, папа отпустит тебя на волю.

— Он иногда об этом говорит, особенно после обеда. Но что такое свобода, которую можно дать или отнять? Свобода стать солдатом, маршировать, куда прикажут, и в конце концов быть убитым варварами в каком-нибудь болоте или лесу? Свобода скопить такое богатство, что Бессмертный Император захочет его присвоить и пришлет за ним палача? У меня есть моя тайная свобода, Елена. Что еще может дать мне твой отец?

— Ну, скажем, поездку в Александрию, чтобы ты повидался с твоим образованным приятелем.

— Человеческий разум не подчиняется законам. Никто не может сказать, кто свободнее — я или Бессмертный Император.

Предоставив своему учителю парить духом в холодных заоблачных высях, давно ставших его единственным домом, принцесса сказала:

— Знаешь, я иногда думаю, что во времена Елены Прекрасной было куда приятнее быть Бессмертным Императором, чем сейчас. Ты знаешь, что случилось с Бессмертным Валерианом? [3] Папа вчера мне об этом рассказывал и очень смеялся. Там, в Персии, его выставили напоказ — в виде чучела!

— Может быть, все мы бессмертны, — сказал раб.

— Может быть, все мы рабы, — сказала принцесса.

— Дитя мое, иногда ты высказываешь на удивление мудрые мысли.

— Скажи, Марсий, ты видел нового офицера, который приехал из ставки, из Галлии? Это в его честь папа устраивает сегодня банкет.

— Все мы рабы — рабы земли, «животворной земли». Сейчас много говорят о Пути и о Слове — о Пути Очищения и Слове Прозрения. Я слышал, что в Антиохии на этом просто помешались — больше двух десятков самых настоящих мудрецов из Индии учат там всех, как нужно дышать.

— У него такое бледное, серьезное лицо. Он наверняка прислан с каким-нибудь ужасно секретным и важным поручением.

В эти минуты о том же самом, но далеко не так безмятежно размышлял в бане командующий гарнизоном. Все его тело, кроме многочисленных шрамов и рубцов, напоминавших о долголетней службе на границе, побагровело и лоснилось от здорового пота. Это было кряжистое, видавшее виды, изрядно иссеченное тело — на руке не хватало пальца, на ноге — тоже, кое-где перерубленные сухожилия сковывали движения, — но лицо его с выступившими на нем, как и на лысом черепе, каплями испарины сохраняло озадаченно-простодушное выражение, присущее молодым. Напротив лежал в жарком полумраке Констанций, похожий на труп в мертвецкой — с таким же бледным лицом, с каким вошел в баню, весь мокрый, белотелый и жилистый, — и снова и снова задавал свои вопросы. Он начал задавать вопросы сразу, как только появился здесь два дня назад, — почтительно, как младший по званию, и в то же время настойчиво, как человек, который имеет право спрашивать. Его вопросы нельзя было назвать дерзкими, но они касались разных деликатных обстоятельств, и даже если допустить, что младшему офицеру вообще позволительно обсуждать эти темы со старшим, то, уж конечно, не ему следовало заводить об этом речь первым.

— Какая скверная история случилась с Божественным Валерианом, — сказал командующий гарнизоном, пытаясь перевести разговор на менее скользкую тему.

— Да, очень скверная.

— Сначала лишиться головы на плахе, потом служить подставкой для ног и в конце концов превратиться в чучело — прокопченное, набитое соломой и болтающееся под потолком на потеху персам. Я только вчера узнал все подробности.

— И это очень плохо сказалось на нашем престиже на Востоке, — сказал Констанций. — Прошлой зимой я был в Персии — ситуация там крайне сложная. Как ты полагаешь, если известие об этом распространится, может оно повлиять на пограничные легионы — на Второй легион Августа, например? Как там с моральным состоянием личного состава?

— Великолепная воинская часть. Вот бы кого бросить на персов — они бы им показали.

— В самом деле? Ты так считаешь? Это очень интересно. К нам доходили кое-какие тревожные сообщения о Втором легионе Августа. Разве не было здесь в ноябре каких-то волнений по поводу зимних квартир?

— Не было, — отрезал командующий гарнизоном. — Ну, а что касается персов, то мы вполне можем положиться на Бессмертного Аврелиана [4].

С этими словами Констанций поднялся со своего мраморного ложа.

— Увидимся в тепидарии [5].

Командующий гарнизоном что-то проворчал в ответ и перевернулся на живот. Он был рад, что на время избавился от этого типа, но ему не понравилось, как тот ушел. Когда он начинал службу при Божественном Гордиане, младшие офицеры проявляли к старшим по званию куда большее почтение, а если нет, то пеняли на себя.

«Можно не сомневаться — он что-то замышляет», — недовольно подумал полководец. Этот час в бане всегда был для него самым приятным временем дня: горячая вода смывала все подступавшие телесные немощи и расслабляла непослушные старые мышцы, а где-то внутри в ожидании обеда начинала бурлить живительная волна пищеварительных соков. Но сегодня этот блаженный час оказался для него испорчен.

Все бумаги Констанция были в полном порядке и скреплены личной печатью Тетрика. Из них следовало, что это обычный штабной офицер, совершающий объезд провинции. «Обычный? Как бы не так, — подумал командующий гарнизоном. — Кто это — „мы“, кто так много знает и так много хочет узнать еще? Будь я пиктом, если это всего-навсего Тетрик. И откуда эти „мы“ могли проведать про ту позорную историю во Втором легионе Августа в Честере?»

Он хлопнул в ладоши, и раб поднес ему стоявший наготове напиток, который тот всегда выпивал в это время, — холодное кельтское пиво, сдобренное имбирем и корицей: хозяин сам научил своих рабов готовить его. Замечательное свойство напитка состояло в том, что он утолял жажду и в то же самое время вновь возбуждал ее. Командующий выпил залпом целый кубок и принялся растирать себе бока.

Когда он наконец вышел в тепидарий, Констанцию уже сделали массаж, и он направлялся к бассейну с холодной водой, чтобы окунуться — не так, как командующий, с фырканьем и плеском, а спокойно спустившись по ступенькам, словно проделывая какое-то ритуальное омовение. Выйдя из бассейна, Констанций завернулся в горячие простыни с таким видом, будто облачился в ризы для служения в алтаре, и не спеша пошел в следующий зал, сказав:

— Я буду во фригидарии.

Хотя каждый дюйм тела командующего был хорошо знаком растиравшему его рабу, ежедневный массаж редко обходился без недовольного кряхтения и бранных слов. Но сегодня командующий был озабочен и молчалив. Он быстро окунулся в холодную воду, а потом, приняв наконец решение, подошел к ложу рядом с Констанцием. Он еще не успел как следует улечься, как последовал очередной вопрос:

— Что за человек этот Коль, к которому мы сегодня приглашены на обед?

— Сам увидишь. Вообще-то он ничего. Разве что немного легкомыслен.

— Он имеет влияние на здешнюю политику?

— На политику? — переспросил его собеседник. — Ах, на политику... — И он, немного помолчав, высказал то, что решил высказать, размышляя в одиночестве: — Ты скоро убедишься, что Британия — страна процветающая, чего я бы не сказал про многие другие провинции империи. И все потому, что мы тут никакой политикой не занимаемся. Мы подчинены Галлии и выполняем приказы, которые получаем оттуда, если только их не приходит слишком много, а когда они начинают нас одолевать, то мы просто не обращаем на них внимания. Для нас все там на одно лицо — что Постум, что Лоллиан, Викторин, Виктория, Марий или Тетрик.

— А как твое мнение — много ли у Тетрика сторонников среди...

— Минутку, молодой человек, я еще не все сказал. Я всю свою жизнь, пока меня не послали сюда, прослужил простым строевым офицером. Я всегда сторонился политики, никогда не занимался разведкой и не получал секретных поручений. За последние два дня ты задал мне множество вопросов, а я тебе — ни одного. Я не спросил тебя, кто ты такой и что тебе здесь нужно. В твоих бумагах сказано, что ты служишь в ставке Тетрика, и этого мне достаточно. Так вот, я сказал, что никогда не имел отношения к секретным службам, и теперь мне уже поздно начинать. Но я пока еще не совсем выжил из ума. Позволь дать тебе один совет. Когда ты в следующий раз захочешь выдать себя за офицера из ставки Тетрика, то не хвастай, что побывал в Персии. И если ты хочешь, чтобы я думал, будто ты приехал из Кёльна, то не привози с собой личную охрану из того легиона, который последние пятнадцать лет расквартирован на Дунае. А теперь прости мне мою стариковскую слабость — я немного вздремну.

— «И Афродита окутала Париса облаком тьмы и перенесла в его спальню, где к высокому сводчатому потолку поднимался ароматный дым от курящихся благовоний, а потом разыскала Елену, стоявшую среди своих прислужниц у Скейских ворот. Она потянула за край ее благоуханной одежды и сказала: „Пойдем, Парис ждет тебя на своем резном ложе, лучезарный и нарядный, словно не пришел с поля битвы, а прилег отдохнуть после пляски“. И Елена, дочь Зевса, ускользнула от своих прислужниц и вскоре уже стояла в своем сверкающем белизной покрывале в спальне Париса. Венера, смеясь, подставила ей стул рядом с ложем, и Елена сказала: „Лучше бы ты пал в бою“. Но Парис отвечал: „Нам тоже помогают бессмертные боги. Иди ко мне. Моя любовь к тебе горяча, как солнце в тот день, когда я захватил корабль, везший тебя из Спарты, и глубока, как море вокруг того скалистого острова посреди вод, где я впервые познал тебя. Иди ко мне“. И они возлегли рядом на роскошном ложе, в то время как под стенами Трои Менелай метался, словно разъяренный зверь, в поисках Париса и нигде не мог его найти. Ни один грек и ни один троянец не стал бы прятать Париса, потому что его ненавидели хуже чумы, и, пока он, ни о чем не задумываясь, возлежал с Еленой, царь Агамемнон объявил Менелая победителем, а Прекрасную Елену его законной добычей».

— Вот это да! — сказала принцесса Елена. — Здорово его надули! Ты только представь себе, как Менелай злобствует и бесится, и все хлопают его по плечу и поздравляют, и Агамемнон торжественно объявляет его победителем, а Елена все это время забавляется с Парисом. Вот смеху-то!

— Этот эпизод совсем не соответствует представлениям греков о том, как должен поступать герой, — заметил Марсий. — Поэтому великий Лонгин [6] считает его позднейшей вставкой.

— Ах, великий Лонгин! — отозвалась Елена.

Этот несравненный мудрец был для нее наполовину комической фигурой, наполовину предметом восхищения, вторым действующим лицом ее мечтаний. Первым стал отец ее няни, сержант из саперов, погибший в схватке с пиктами, — ребенком она никогда не уставала слушать рассказы о его храбрости и подвигах. А когда она выросла и из детской перешла в классную комнату, Лонгин, как это ни странно, занял место рядом с ним. Марсий питал к философу более чем сыновнее почтение, и его имя упоминалось ежечасно, на каждом уроке На Лонгина — всезнающего, искушенного во всех науках, окруженного великолепием далекой Пальмиры — она перенесла легенды своего собственного народа, и он в ее представлении слился с теми жрецами в белых одеждах, с серпом и веточкой омелы в руках, полузабытые истории о которых все еще рассказывали шепотом слуги на своей половине. Эти две так непохожие друг на друга фигуры были парными божествами ее отрочества, по-домашнему близкими и немного смешноватыми, но в то же время глубоко чтимыми.

Раскатистый храп командующего гарнизоном все еще звучал под сводами бани, когда Констанций, тщательно одевшись, вышел и один направился сквозь дождь и грязь к городским воротам.

— Вон он идет, — сказала Елена, — этот таинственный красавец.

Придя к себе, Констанций вызвал начальника охраны.

— Прикажи моим людям снять отовсюду значки своего легиона. И немедленно.

— Хорошо, господин.

— И вот еще что. Внуши им, чтобы самым строжайшим образом соблюдали тайну. Если кто-нибудь будет спрашивать, то они прибыли с Рейна.

— Им это уже сказано, господин.

— Ну, так скажи еще раз. Если я узнаю, что кто-нибудь проболтался, то запру всех в казарме.

После этого Констанций позвал своего слугу и парикмахера и с их помощью стал наряжаться к парадному обеду, насколько это было возможно для строевого офицера, путешествующего налегке с секретным поручением.

Дамы пообедали отдельно от мужчин, однако пообедали очень неплохо: их куда более уютная комната находилась между кухней и парадным залом, и тетка Елены, заведовавшая всем дворцовым хозяйством, сама выбирала для них лакомые кусочки еще на огне и присматривала за тем, чтобы их подавали с пылу с жару — пусть не столь тщательно разложенными на блюдах, как те, что шли на королевский стол, но зато не утратившими своих естественных ароматов. Кроме того, дамы не возлежали, подобно мужчинам, на подушках, не притрагиваясь к еде и предоставляя кормить себя рабам, а сидели на корточках вокруг низкого столика и, засучив рукава, сами усердно запускали руки в горшки. Пища была не слишком изысканна, но обильна: устрицы, тушенные с шафраном, вареные крабы, морской язык в масле, молочный поросенок, сваренный в молоке, жареные каплуны, кусочки баранины, поджаренные на вертеле с ломтиками лука, нехитрое сладкое из меда, яиц и сливок и объемистый кувшин медового напитка домашнего приготовления. Где-нибудь в Италии или Египте такой обед сочли бы слишком незатейливым, но британским дамам он был вполне по вкусу.

— Вот это обед! — сказала принцесса Елена, наевшись до отвала. — Прямо кутеж!

Потом дамы принялись приводить себя в порядок перед концертом. Волосы Елены, во время урока заплетенные в толстые рыжевато-каштановые косы, теперь уложили по-взрослому и разукрасили яркими побрякушками; она надела богато расшитое шелковое платье, совершившее долгое путешествие — на верблюдах, по вьючным тропам, на спинах носильщиков и наконец по морю — из далекого Китая. На ее узких туфельках сверкали драгоценные камни и золотое шитье, и, вымыв руки по локоть («Елена лилейнорукая, прекраснейшая из женщин», — подумала она, ополаскивая их горячей водой с лимонным соком), она надела на свои крепкие пальцы все шестнадцать перстней — ту часть драгоценностей ее покойной матери, что досталась ей как младшей дочери.

— Ты выглядишь просто очаровательно, дитя мое, — сказала тетка, поправляя ленту на лбу Елены. — Нам пока рано туда идти: мужчины только еще отправились в вомиторий [7].

Через некоторое время царственные дамы торжественно вступили в парадный зал. «Елена, прекраснейшая из женщин, дочь Зевса-громовержца», — здороваясь со своим отцом, подумала Елена — последняя, но самая высокорослая в веренице женщин, шедшая вслед за теткой, тремя отцовскими любовницами, тремя замужними и двумя незамужними сестрами. Король приветливо помахал рукой всем им сразу, не вставая с ложа, и они расселись по своим местам, на жесткие кресла у стены.

Заиграл оркестр — три скрипки и до невозможности фальшивая волынка, а потом вступили певцы — один, потом второй и наконец все восемь басов внушительного вида — и затянули во весь голос, кто в лес, кто по дрова, заунывную песнь.

— Для тебя, наверное, все это привычно, — тихо сказал Констанцию командующий гарнизоном.

— Ничего подобного до сих пор не слыхал.

— Такой концерт у нас всякий раз, когда Коль принимает гостей. И это не на один час.

Первые же унылые звуки привели короля, раньше уже бурно выражавшего свое удовлетворение пиром, в совершенный восторг.

— Это моя любимая вещь, — заявил он. — Плач по моим предкам. С него мы всегда начинаем. Как всякое подлинное произведение искусства, он невероятно длинный. Конечно, поют они на нашем родном языке, так что многие красоты от вас ускользнут. Когда будут особенно удачные места, я вам скажу. Сейчас речь идет об истоках моего рода, который восходит к далеким, почти легендарным временам, — о том, как речной бог Скамандр соблазнил нимфу Идэю. Послушайте.

Пронзительно и однообразно звучали скрипки и волынка, торжественно и скорбно басили бородатые певцы. Небрежно откинувшись на подушки, возлежали офицеры; напряженно выпрямившись, сидели дамы. Почти неслышно переходил от ложа к ложу паж, подливая мед в кубки; пошатываясь, снова отправился в вомиторий командующий гарнизоном. Разноголосое монотонное пение оглашало весь зал, от сводчатого потолка до выложенного мозаикой пола, и далеко в ночи разносилась песнь смерти.

— Теперь Брут, правнук Энея, уже достиг Британии, — объяснил через некоторое время Коль. — Можно сказать, мы уже почти добрались до новейших времен. Это он был настоящим отцом нашего народа. Понимаете, он застал весь остров совсем незаселенным, если не считать нескольких древних великанов. После Брута история становится намного подробнее.

По-видимому, никто из предков короля Коля не умер своей смертью, и лишь у немногих обстоятельства гибели выглядели хоть сколько-нибудь правдоподобно.