Елена

У Елены не вызывало никакого интереса то, что она видела вокруг себя с утра до вечера: гладко укатанная большая дорога, по одну сторону ее — виноградники, пашни и военные городки, по другую — не тронутые плугом поля и пустоши, обезлюдевшие и выжженные до самого горизонта в ходе пограничных стычек, не прекращавшихся на протяжении нескольких поколений, а посередине — ров и вал с палисадом. Зато Констанция живо интересовало все: размещение блокгаузов, проблемы водоснабжения и питания, бытовые удобства и места развлечения легионеров — всякие арены для петушиных боев или устроенные на скорую руку площадки для гимнастических упражнений, игорные дома и таверны, иногда вполне пристойные, иногда — нет; храмы богов — покровителей воинских частей; офицерские пересуды насчет повышений в чине и сокращения сроков службы; новые методы обучения солдат; премудрости хранения старого оружия и хитрые способы добывания со складов нового... Все это волновало и увлекало Констанция, но на Елену только наводило скуку. Даже конюшни, выстроенные по одному образцу и одинаково оборудованные, начали ей приедаться. Она оживлялась лишь иногда — то в пути, когда им встречалась кучка надменных, почти голых германцев, перешедших границу для меновой торговли, то на привалах, когда заходил разговор о здешних волках и медведях. Однажды она спросила:

— Хлор, разве всегда должна быть стена?

— Что ты имеешь в виду?

— Да в общем ничего особенного.

— Я человек не сентиментальный, — сказал Констанций, — но я эту стену люблю. Только подумай — миля за милей, от снегов до пустынь, окружает она весь цивилизованный мир. По одну ее сторону — спокойствие, благопристойность, закон, алтари богов, прилежный труд, процветающие искусства, порядок; по другую — леса и болота, дикие звери и дикие племена, словно стаи волков, с их непонятной тарабарщиной. А посреди, вдоль стены — вся военная мощь империи, которая день и ночь охраняет границу. Понимаешь теперь, что значит Рим?

— Да, наверное, — отвечала Елена.

— Тогда что ты хочешь узнать, задавая свой вопрос о стене?

— Да ничего. Просто мне время от времени приходит в голову — неужели Рим никогда не распространится за эту стену? В эти дикие места? Там, за страной германцев, за страной эфиопов, за страной пиктов, а может быть, и за океаном живут, наверное, другие народы. Возможно даже, что, если проехать через все эти страны, в конце концов снова окажешься в Риме. Мы боимся, что варвары прорвут стену извне, а не случится так, что в один прекрасный день Рим сам вырвется из-за нее наружу?

— Ты начиталась Вергилия. Так думали в дни Божественного Августа. И — ошибались. Раньше мы время от времени продвигались немного дальше на восток и занимали провинцию-другую. Но ничего хорошего из этого не получилось. Больше того, недавно нам пришлось очистить весь левый берег Дуная. Теперь готы счастливы, а нам стало куда меньше хлопот. Похоже, что сейчас стена пролегает как раз там, где проходит естественный раздел между народами: те, кто живет по ту сторону, — неисправимые варвары. И все наши силы уходят на то, чтобы удерживать этот рубеж.

— Я не это хотела сказать. Я подумала — не может ли стена проходить по самому краю Земли, чтобы любой народ, и цивилизованный и варварский, стал частичкой Рима? Я говорю глупости, да?

— Да, дорогая.

— Должно быть, действительно так.

Наконец они достигли Ратисбона — самого большого города из всех, какие Елена до тех пор видела. Они остановились в доме правителя города — самом большом из всех, в каких Елена до тех пор побывала.

— Я должен оставить тебя здесь на неделю или две, — сказал Констанций. — Ты будешь в хороших руках.

Руки, которые он имел в виду, как выяснилось, принадлежали супруге хозяина дома — солидной даме, итальянке из Милана, благородного происхождения и на полголовы выше Елены ростом. Она встретила Елену ласково.

— Констанций — наш большой друг, — сказала она. — Надеюсь, что и ты позволишь нам стать твоими друзьями. Тебе нужно обзавестись приличными платьями. И привести в порядок волосы и ногти. Я вижу, Констанций не имеет ни малейшего представления о том, как нужно содержать новобрачную.

На следующее же утро управляющего послали на базар, он вернулся с полдюжиной торговцев и целым караваном рабов. Вскоре гостиная превратилась в подобие лавки — повсюду были расстелены ткани и разбросаны ленты.

В снаряжении Елены приняли горячее участие все жены старших офицеров. Они сидели в ее комнате, когда над ней трудился парикмахер, и не скупились на похвалы ее роскошным волосам, которые в его руках, расчесанные и подвитые, превращались в непривычную ей высокую прическу.

— Дорогая моя, да ты же грызешь ногти!

— Это только недавно, дома я никогда этого не делала.

Никто не спрашивал напрямик, откуда она родом, а когда они осторожно заводили разговор об этом, Елена, помня наказ Констанция, отмалчивалась.

— Она будет вполне прилично выглядеть, — сказала жена правителя города, когда дамы сидели вместе после обеда, а Елена в стороне играла со щенком и не могла их слышать.

— Да. Как вы думаете, где Констанций ее подцепил?

Дама, задавшая этот вопрос, удачно вышла замуж, но никто не знал, откуда взялась она сама.

— Я стараюсь никогда не интересоваться, откуда родом наши армейские жены, — сказала супруга губернатора. — Мне вполне достаточно, если они в замужестве ведут себя прилично. Служба есть служба, она на многие годы заносит молодых людей в такие захолустные места, где у них нет никаких шансов встретить девушку своего круга. Нельзя винить их, когда они вступают в самые неожиданные браки, — надо закрывать на это глаза и по возможности им помогать.

Оставшись в тот вечер наедине с Констанцией, Елена спросила его:

— Хлор, а почему ты не скажешь им, кто я такая?

— А кто ты такая?

— Дочь короля Коля.

— На них это не произведет впечатления. Ты моя жена, и больше ничего им знать не надо. Что ты сделала со своими волосами?

— Это не я, а парикмахер-грек. Меня заставили его позвать. Тебе не нравится?

— Не очень.

— Мне тоже, Хлор, мне тоже.

Накануне отъезда Констанция несколько чиновников из Мезии, его старых знакомых, обедали в доме правителя города и после обеда отправились к Хлору. Елена пошла спать, но до поздней ночи слышала, как они разговаривают в соседнем кабинете — то по-латыни, то на своем родном языке, сплетничая и вспоминая прежние времена. Она задремала, потом снова проснулась — они все еще говорили, теперь только по-латыни.

— Мы слышали, ты объездил всю Галлию.

— Да нет, не дальше, чем обычно, — только до Швабского вала.

— Ну, во всяком случае, эта девушка, которую ты привез с собой, безусловно из Британии.

— Ничего подобного, — услышала она голос Констанция. — На самом деле, если уж вам так интересно, я подобрал ее прошлой зимой на Востоке, по пути домой из Персии, на постоялом дворе. Тогда я не мог взять ее с собой и поэтому распорядился отправить в Трир. А сейчас вот забрал ее оттуда.

— Она не похожа на азиатку.

— Действительно, не похожа. Не знаю, откуда она к ним попала. Хорошая девушка.

После этого они снова перешли на родной язык, а Елена долго лежала в темноте и не могла заснуть. Только перед первыми петухами Констанций распрощался с приятелями и пришел к ней.

Потом он отправился выполнять свое важное и секретное поручение, а Елена осталась в Ратисбоне. На берегах Дуная пышно расцвело лето. Елена скучала в здешних слишком величественных, на ее вкус, залах и в здешнем слишком многочисленном обществе. В Ратисбоне почтенные матроны если и показывались из дома, то лишь в наглухо занавешенных носилках, когда хотели нанести визит знакомым на соседней улице, или, гораздо реже, — в закрытых каретах, когда отправлялись на какую-нибудь из прибрежных вилл. Они непрерывно болтали на таком двусмысленном латинском языке, и их речи всегда означали для них больше, чем для Елены; женщины без конца смеялись над шутками, которых она не понимала.

Матроны в Ратисбоне были двух сортов: одних больше всего интересовали любовные интриги, других — религия; лишь супруга правителя города не принадлежала ни к тем, ни к другим, возвышаясь над всеми в качестве мудрой и беспристрастной повелительницы. Причуды мужских вожделений не были новостью для Елены: дома она постоянно оказывалась свидетельницей того, как переменчивые и прихотливые увлечения отца перекраивали иерархию его немногочисленного двора, а из книг древних поэтов знала все про странные метаморфозы страсти — про кровосмешение, про золотой дождь, про быков и лебедей. Однако, выслушивая здесь под портиком множество доверительных признаний, она не обнаруживала ничего похожего на свою непоколебимую, несмотря ни на какие обиды, любовь.

Дамы, приверженные религии, тоже приводили ее в недоумение. На ее родине богов почитали каждого в свой черед: из года в год Елена истово и привычно молилась перед алтарями своей семьи и своего народа, приносила жертвы при пробуждении весны, старалась задобрить владыку смерти, боготворила солнце, землю и животворное семя. Однако религиозные дамы Ратисбона говорили о каких-то тайных собраниях и секретных знаках, об обрядах посвящения, о трансах и необыкновенных переживаниях, об азиатах, парящих в воздухе полутемной комнаты, о загадочных голосах, о том, как они стояли нагишом в колодце, в то время как на решетке над ними истекал кровью жертвенный бык...

— Все это чепуха, да? — спрашивала она супругу правителя города.

— Это отвратительно.

— Ну да, но все это чепуха, правда?

— Я в это не лезу, — отвечала ее собеседница. В своем одиночестве Елена начала уважать и почти полюбила эту величественную женщину. Только ей она, трепеща, доверила тайну своего королевского происхождения и рассказала о своих предках-троянцах. Как и предсказывал Констанций, на супругу правителя Ратисбона это не произвело никакого впечатления.

— Ну, теперь все это позади, — сказала она, словно Елена призналась ей в каком-то легкомысленном похождении. — Ты должна стараться стать Констанцию достойной женой. Это, знаешь ли, нелегкая работа. Он очень многообещающий молодой человек. Мне иногда приходит в голову, что ты не совсем это понимаешь. О нем очень хорошего мнения Божественный Аврелиан. Что ты делала целыми днями в Британии?

— Училась. Читала стихи. Ездила на охоту.

— Ну, без этого тебе здесь придется обойтись. Знатной даме не пристало ездить на охоту. Правда, я, случалось, охотилась, когда мы стояли в Испании, и, стыдно сказать, мне это ужасно понравилось.

— Расскажи.

— Ни в коем случае. Если будешь ездить на охоту, не сможешь зачать ребенка.

— По-моему, я уже, — сказала Елена.

— Вот и хорошо, моя дорогая. Надеюсь, это будет сын. Очень может быть, что он станет весьма важной персоной.

В том непривычно возвышенном положении, которое теперь занимала Елена, ее больше всего устрашали подобные предсказания. Их она слышала не только от супруги правителя. Одна богатая матрона, настолько не удавшаяся ни умом, ни лицом, что не принадлежала ни к религиозному, ни к светскому кругу Ратисбона, высказалась еще определеннее. Сразу после первого знакомства она стала проявлять к Елене подчеркнутое почтение; однажды, когда Елена не захотела пойти вместе с ней в гости, она сказала:

— По-моему, ты очень мудро делаешь, что смотришь на всех немного свысока.

— Я?! — в ужасе воскликнула Елена. — Свысока?!

— О, госпожа Флавия, я не хотела сказать ничего плохого. Но ведь ты действительно даешь всем почувствовать, что ты им не ровня, верно? И ты совершенно права. Это большая ошибка — подружиться в ранней молодости с такими людьми, с которыми потом придется раззнакомиться.

— Но почему я должна буду с ними раззнакомиться? Если бы ты только знала, как мне плохо без настоящего друга!

— Дорогая госпожа Флавия, со мной ты можешь быть откровенна. Меня просто восхищает твое умение держаться в такой ситуации. И не делай вид, будто ты не знаешь, какую блестящую партию сделала.

— Ну да, это я знаю, но причем тут друзья, с которыми придется раззнакомиться?

— Может ли быть, госпожа Флавия, что ты ничего не слыхала? Ведь твой муж вот-вот получит власть над всем Западом! И не говори мне, что ты этого не знала.

— Я не знала, правда, не знала. О боги, надеюсь, что это неправда!

— Но это всем известно. В Ратисбоне только об этом и говорят.

Лишь теперь Елена догадалась, что все эти внезапные паузы в разговоре, наступавшие, когда она входила в комнату, все эти взгляды, которые она так часто замечала — не слышит ли она? — объяснялись вовсе не ее молодостью и чужестранным происхождением, как она полагала. Вот в чем была причина, и это еще больше ее встревожило. Она чувствовала себя так, словно заснула в своей мирной детской спальне в Колчестере — маленькой комнатке с низким потолком, которая была отведена ей с тех пор, как она стала спать одна, в которой она, сидя на сундуке, могла повесить сорочку на гвоздь в противоположной стене, которую она бесчисленное множество раз измерила шагами вдоль и поперек, два шага от сундука до зеркала, четыре шага от зеркала до двери, — что, заснув там, она с тех пор живет в каком-то нескончаемом кошмаре, где стены и потолок то надвигаются на нее, то уходят вдаль, где все вокруг то и дело вырастает до чудовищных размеров, а в углах таятся зловещие тени.

Дни и ночи становились знойными; ратисбонские дамы обмахивались веерами из слоновой кости и перьев и перешептывались, украдкой поглядывая на Елену, а она мечтала только о том, чтобы поскорее вернулся Констанций.

Он приехал наконец в начале августа, весь в дорожной пыли и исхудавший, словно только что из похода. Его встречали почтительно и поздравляли, потому что за много дней до его приезда стало известно о решительном сражении под Шалоном, об уничтожении галльского войска и о закованном в цепи Тетрике. Сам он принимал поздравления сдержанно, не скупился на похвалы полководческому искусству Аврелиана, а о своей роли помалкивал.

Елена встретила его радостно — у нее появилось такое чувство, будто после этого скучного лета снова пришла весна.

— Все прошло по плану, — сказал он. — Теперь — в Нисс.

Они отправились водным путем — узнав о ее беременности, Констанций сделался необыкновенно заботлив. Великолепная барка, богато украшенная резьбой и росписью, была доверху нагружена мебелью и провизией с изобильных базаров Ратисбона. Рабы медленно ворочали тяжелыми веслами. Теперь Констанций никуда не спешил. Он и Елена возлежали, словно индийские принцы, под балдахином из желтого шелка; целыми днями они лениво смотрели, как проплывают мимо заросшие тростником берега, бросали сласти подплывавшим к барке голопузым детишкам и птицам, которые не отставали от них и иногда садились на позолоченный нос барки. На ночь они не останавливались в городах, а причаливали к какому-нибудь зеленому островку, разводили на берегу огонь и приглашали на пир жителей прибрежных деревень, которые нередко устраивали для них танцы и пели песни в свете костров. Охрана и матросы оставались ночевать на берегу, и все роскошное судно превращалось в супружеское ложе Констанция и Елены. Наутро, когда они собирались отчаливать, вчерашние гости часто приносили им на прощанье цветочные гирлянды, которые к середине дня увядали, и, выброшенные за борт, медленно плыли вслед за ними.

Любовь Елены к Констанцию, зародившаяся среди дождей и туманов, становилась все нежнее и по-летнему горячее по мере того, как в ней незаметно росла новая жизнь. И в эти счастливые дни недолгого отдыха Констанция, ставшего их запоздалым медовым месяцем, Елена с радостью чувствовала, что любима.

Когда они проплывали теснину под Грейном, Констанций, чтобы доставить удовольствие жене, велел рулевому направить судно прямо в кипящий водоворот. Обленившихся гребцов, погруженных в грезы о свободе, это застало врасплох, и судно боком понесло поперек реки. На палубе началась суматоха; рулевой, капитан и штурман истошным голосом выкрикивали команды, потом гребцы опомнились и изо всех сил налегли на весла. А Елена смеялась весело и звонко, как смеялась когда-то в Колчестере. Некоторое время казалось, что судно потеряло управление и теперь будет крутиться в водовороте так же беспомощно, как плававшие вокруг вырванные с корнем деревья; но вскоре порядок был восстановлен, судно снова легло на курс и продолжило свой путь.

В мрачной теснине у Землина, куда никогда не заглядывало солнце, оробевшей Елене вспомнились тревоги, пережитые ею в Ратисбоне, и она спросила:

— Хлор, это правда — то, что говорят в Ратисбоне: что ты станешь цезарем?

— Кто так говорит?

— Жена правителя Ратисбона, и вдова банкира, и все дамы.

— Может быть, и правда. Мы с Аврелианом обсуждали это уже раньше. А после сражения он заговорил об этом снова. Сейчас он отправляется в Сирию — там мятеж, надо навести порядок. Потом вернется в Рим, где состоится триумф. Тогда будет видно.

— А ты этого хочешь?

— Пойми же, Конюшенная Девчонка, — важно не то, чего хочу я, а то, чего хочет Аврелиан — и он, и армия, и вся империя. Тут нечего особенно бояться — это всего только новое назначение, ну и округ побольше: Галлия, Рейн, Британия, возможно, Испания. Для одного человека империя слишком велика, это уже доказано. А кроме того, нам нужно обеспечить надежную преемственность — должен быть заместитель, который знает дело, понимает, за что с какого конца браться, и, если трон окажется вакантным, сможет сразу на него вступить. Чтобы каждая армия не провозглашала императором своего полководца и не начинала воевать за него с другими, как они делали в последнее время. Аврелиан собирается переговорить об этом с сенаторами, когда мы будем в Риме.

— О Хлор, а что тогда будет со мной?

— С тобой? Об этом я как-то не думал, дорогая. Большинство женщин готовы были бы все отдать, лишь бы стать императрицей.

— Я — нет.

— Да, наверное. — Он пристально посмотрел на нее. Прическа у нее все еще была высокая, самая модная — за этим присматривал раб из Смирны, которого специально взяли с собой. Ее облик сильно изменился — все, что только могли для этого сделать портные и купцы, было сделано: прежние прелести умелой рукой скрыты, новые выявлены; но, глядя на Елену, Констанций почувствовал, что по-прежнему подвластен ее британским чарам, что при виде жены у него вылетают из головы все холодные расчеты и он снова испытывает такое же непреодолимое влечение, какое охватило его в тот волшебный вечер на пиру у короля Коля.

— Ты, Конюшенная Девчонка, можешь пока не волноваться, — сказал он. — Аврелиана хватит еще на много лет.

Но через некоторое время она попросила:

— Расскажи мне про сражение. Тебе угрожала большая опасность? Я почему-то не боялась за тебя, когда ты уехал. А может, надо было?

— Нет, не стоило. Все было подстроено заранее.

— Расскажи.

— В тот день нам не пришлось ничего делать. Тетрик сам явился к нам со всем штабом и сдался в плен. Свое войско он расположил там, где мы ему сказали. Нам оставалось только выступить и не спеша их перебить.

— Много было убитых?

— Наших — нет, хотя галлы отбивались на удивление храбро. Но они мало что могли. Мы окружили их со всех сторон.

— А Тетрик?

— Ему ничего не будет. Свое обещание мы сдержим.

Больше Елена его не расспрашивала. Ей было достаточно того, что светит солнце, что Констанций снова с ней и счастлив. Но в ту ночь, лежа под золотистым балдахином, черной тенью закрывавшим звезды, и слушая, как вода тихо плещется о борт и часовой на берегу мерно шагает взад и вперед в свете костров, после того, как Констанций уснул удовлетворенный, отвернувшись от нее, как всегда, неожиданно, без всяких проявлений нежности или благодарности, оборвав прилив ее нарастающей страсти и оставив Елену такой же одинокой, какой она себя ощущала в своей спальне в Ратисбоне, — в ту ночь и еще много раз потом, в Ниссе, когда с деревьев облетели листья, задули первые холодные зимние ветры и легионеры из охраны топали под ее окнами замерзшими ногами и зябко потирали руки, она не могла отогнать от себя эту страшную картину. Отец ее няни, отважный легионер, был мертв, он погиб бесславно, и его могила была обесчещена. А Констанций победил, и вот какова была его победа, вот в чем состояла его тайна: для этого он уезжал, для этого были нужны тайные переговоры, хитрые уловки и заячьи петли, ложь и молчание, беспощадно перебитые солдаты, ставшие жертвой предательства, и сделка с тем, кто их предал. А наградой ему за все это стала победа — и она сама.

Наконец они достигли того места, где в Дунай впадает Морава, и, повернув на юг, стали подниматься на веслах вверх по течению, направляясь к видневшимся вдали горам. По мере того как они приближались к родным местам Констанция, он становился все нетерпеливее — подгонял гребцов, подолгу стоял на носу, высматривая знакомые ориентиры. Матросы выбивались из сил, громко звучали команды, и Елена снова ощутила холодок одиночества.

Они свернули из главного русла в какой-то приток; горы уже были совсем близко, и вот однажды вечером показался город, в котором Елене теперь предстояло жить. Их встречали полководцы, чиновники и толпа невзрачных местных жителей. С тех пор как они покинули Страсбург, Констанций ни разу не надевал даже тех одежд, которые были положены ему в соответствии с его официальным скромным званием; но сейчас, когда барка приближалась к пристани, он вышел на палубу во всем пышном убранстве, соответствовавшем его нынешнему положению. На берегу не все было готово к их прибытию. Чиновники поднялись на борт и завели с ним подобострастный разговор, а в это время на грубом причале расстилали ковры; ускоренным маршем подошел почетный караул, разодетый для парада, но сильно запоздавший; перед строем поставили крытые носилки, а после некоторой задержки — еще одни. Только тогда под торжественные звуки труб Констанций повел Елену на берег.

Уже смеркалось; толпа теснилась позади шеренги легионеров, стараясь сквозь их тесный строй увидеть процессию. Путь от пристани был недолгим, и Елена почти не успела толком рассмотреть город. Они прошли под какой-то аркой; через окошечки носилок, поверх голов носильщиков, она видела лишь отдельные обрывочные картины: улицу с аркадами по обе стороны, основания высоких желобчатых колонн, заполненную людьми площадь, шеренгу громадных парадных статуй. В воздухе стоял запах чеснока и горячего оливкового масла, сквозь который временами прорывался свежий ветерок с гор. Потом носилки поставили на землю, Елена вышла из тесной кабинки на обширную мощенную камнем площадь, окруженную казармами, поднялась, словно в тумане, по ступенькам между двумя рядами почетного караула и вошла в дом, где уже зажгли лампы.

— Боюсь, что здешние солдаты произвели на тебя жалкое впечатление, — сказал Констанций.

— Я ничего такого не заметила.

— Ужасный сброд — одни новобранцы да старые перечницы. За последние полгода Аврелиан нас совершенно обескровил. Он собирал армию для сирийского похода и снова и снова забирал у нас лучших людей — больше десяти тысяч. Обещал их потом вернуть, но никому не известно, сделает ли он это. Зато отсюда до самого Трира остались только символические части. Если готы что-нибудь затеют, мы окажемся в дурацком положении. Но они ничего не затеют. Их совсем недавно проучили, они это надолго запомнят. Завтра, если будет время, я покажу тебе поле битвы дяди Клавдия.

Поле битвы он показал ей во всех подробностях: линию, вдоль которой стояли легионы, дрогнувшие под натиском готов; овраг, где дядя Клавдий хитроумно спрятал резерв, который потом бросил на вражеский тыл; подножья холмов, где он остановил своих бегущих легионеров, снова построил их и повел обратно на врага — к победе; обширную равнину, где в конце концов были успешно перебиты пятьдесят тысяч готов. После битвы здесь тщательно собрали все трофеи и вместо затоптанных виноградных лоз, среди разбросанных повсюду человеческих костей, которые никого не интересовали, посадили новые, и сейчас с них уже собирали урожай.

— Виноград прекрасно растет на крови, — заметил Констанций.

Он показал ей и главные красоты города: статую дяди Клавдия — семь с половиной тонн пентеликийского мрамора с бронзовыми украшениями, — стоявшую на том месте, где сходились дороги из всех городов провинции и вливались в главный путь, который вел от Рейна к Евксинскому морю; более скромный памятник дяде Квинтилию — бюст во фригидарии общественных бань; огромный храм и домашний алтарь рода Флавиев; недостроенный мясной рынок, план которого составил сам Констанций, — в его отсутствие работы здесь совсем было замерли, но теперь возобновились в лихорадочном темпе; здание суда, где он вершил правосудие; кресло, в котором он при этом сидел; его ложу в театре.

Нисс был для Констанция родным домом; здесь, в средоточии своей власти, среди своих людей, в его безукоризненном латинском языке появились следы местного акцента, его манеры за столом стали грубее, он чаще смеялся за обедом — не очень весело, но как-то умиротворенно — остротам своих подчиненных.

С окружающих гор приезжали в гости разнообразные родственники; нередко Елена с трудом понимала их ломаную латынь. Они отпускали грубые шутки по поводу ее уже хорошо заметной беременности, а когда эта тема оказывалась исчерпана, переходили на родной язык с видимым физическим облегчением, словно распускали тесно затянутый пояс. Никто из них не пришелся Елене по душе — это была прозаическая публика: одни возделывали свои родовые земли, другие, пользуясь высокими связями, заполучили незначительные торговые монополии и синекуры; многие из них даже пока еще не потрудились принять изысканное новое родовое имя Флавиев.

Виноградный сезон прошел; листья пожелтели и опали; выпал первый ранний снежок, сразу растаявший на земле; а потом, после нескольких недель туманов, наступила зима, суровая и снежная, с жестокими ветрами с гор. Елена терпеливо вынашивала будущего ребенка, подолгу лежала у себя в комнате, читая свитки со стихами, позаимствованные из библиотеки управляющего банком, и грезила о Британии и о призывных звуках охотничьего рога в оголившемся лесу.

4

КАРЬЕРА, ДОСТОЙНАЯ ТАЛАНТА

Зима была в разгаре, когда пришли вести с Востока: сначала прибыл курьер с кратким официальным уведомлением об одержанной победе, а вскоре после этого из армии приехал на побывку один из бесчисленных военных родственников Констанция — самоуверенный молодой центурион, который за чашами сливового вина увлеченно рассказывал:

— Все прошло по плану. Аврелиан был верен себе. И лучше всего дрались, как обычно, наши люди.

— Ты видел Зенобию? [13]

— Только один раз, да и то издалека. Должен сказать — это что-то особенное. Говорят, Аврелиан намерен обойтись с ней по-хорошему.

— Почему? — спросил Констанций.

— Если хочешь знать мое мнение, старик теперь совсем размяк. Он оставил Пальмиру почти нетронутой. Никакой бойни, никакого грабежа. Войскам это не слишком понравилось. Он отрубил голову одному старцу по имени Лонгин, только и всего.

— А кто это такой? Уж не великий ли философ Лонгин? — спросила Елена.

— Нечто в этом роде. Если верить Зенобии, он был главным зачинщиком мятежа. А ты про него что-нибудь знаешь?

— Слыхала когда-то.

— Послушай-ка, — сказал приезжий Констанцию, — ты, похоже, женился на образованной. Придется нам с ней держать ухо востро.

— Что ты можешь знать о каком-то философе? — удивленно спросил жену Констанций.

— Совсем немного. В сущности, ничего.

Однако смерть этого почти неизвестного ей старика, книг которого она никогда в жизни не читала, оставила в ее сердце еще одну рану. Он теперь принадлежал лишь к утраченному миру ее юности. Так окончательно — и трагически — завершилось ее обучение.

— А что слышно про триумф? — продолжал расспросы Констанций.

— Все решено — он состоится, как только можно будет вывести оттуда войска. Все упирается в транспорт. Не понимаю, почему ты не собираешься на триумф. Там будут все важные шишки.

— Я еще не получил официального приглашения.

— Он берет с собой в Рим всю армию. И по-моему, совершенно напрасно. После этого солдат будет не узнать.

— Странно, что мне ничего не сообщили.

— Ну, кто-то же должен оставаться на месте и делать всю грязную работу. И потом, ты ведь не участвовал в походе, верно?

— Нет. В общем, нет. Но все равно — я думал, Аврелиан захочет, чтобы я там был.

Несколько дней после этого Констанций ходил мрачный, как туча. Но вот прибыл курьер от императора, и у Хлора сразу поднялось настроение: ему предстояло ехать в Рим. Ехать впервые.

— Хлор, как мне хочется поехать с тобой!

— Это исключено.

— Я понимаю, что исключено, но мне всегда так хотелось увидеть триумф!

— Будут и еще триумфы, — сказал Констанций.

— Но ты ведь запомнишь все-все, все подробности, и расскажешь мне, когда вернешься?

— Насколько я знаю Аврелиана, там будет что вспомнить.

В тот вечер Елена долго плакала от бессильной обиды на ребенка в своей утробе, из-за которого должна была оставаться взаперти. Она горько плакала и в тот день, когда Констанций с небольшим эскортом отправился в путь через заснеженные горы. Потом она успокоилась и стала терпеливо ждать.

Ребенок родился вскоре после Нового года. Констанций, уезжая, велел, если будет девочка, назвать ее Констанцией, а если мальчик — Константином. Родился мальчик — крепкий и, по словам всех родственниц отца, очень хорошенький.

В Британии женщины из высших классов, следуя примеру Галлии и Италии, отдавали своих детей кормилицам. Но в Иллирии это было не принято, что и постарались довести до сведения Елены все родственники Констанция. Она с радостью последовала этому первобытному обычаю — сама кормила мальчика, ворковала над ним и от всей души его полюбила.

Елена с нетерпением ждала возвращения Констанция. Ждали его и все обитатели военного городка и окрестных деревень. Почти из каждой семьи кто-нибудь служил в армии; к тому времени, когда их отправили на Восток, многие из них, ветераны войн с готами, уже отслужили свой срок и ожидали отставки и положенного им участка земли; другие, молодые воины, незадолго до похода женились — маленький Константин был одним из тысячи детей в Ниссе и окрестностях, которых их отцы еще ни разу не видели.