Ночью выпал первый снег. Он был мокрый и тяжёлый. Чуя смену погоды, ворон раскаркался в темноте и разбудил мальчишек. Карпуха прикрикнул на него. Купря замолчал, но братьям больше не спалось. Оба думали о предстоящей поездке в Ораниенбаум. Федька засмеялся в темноте.
      — Помнишь, как тот матрос в комнату вбежал?.. Нас увидел — глаза чуть не лопнули!
      — Разозлился, наверно!
      — Ещё бы! Трое суток под арестом!
      — Возьмёт и не пустит!
      — Куда? — удивился Федька.
      — К дяде Васе.
      — Не имеет права — мы по делу!.. Может, этого Бугасова все чекисты ищут, а он сидит на своём дворе, да ещё лес обворовывает!
      От залива долетел приглушённый расстоянием выстрел.
      — Никак стреляют? — прошептал Карпуха.
      Прогремело ещё два выстрела. Внизу заскрипела кровать — это отец встал с постели. Мальчишки скатились по лестнице и ворвались в комнату.
      — Стреляют! — крикнул Федька.
      — Не глухой, — ответил отец.
      Он торопливо одевался, а мать зажгла лампу.
      Выстрелы следовали один за другим, приближаясь к дому. Тревожно заржал Прошка под навесом. Когда отец и сыновья выскочили на крыльцо, всё стихло. Они дошли до берега.
      Липкий снег валил густо. Уже за камнем ничего не было видно. Дороховы прислушались. Им показалось, что где-то постукивают вёсла в уключинах. Потом послышались шаги. Подошёл встревоженный Семён Егорович, спросил:
      — Не ты стрелял, Степан Денисыч?
      — Тут, считай, из трёх винтовок били и из одного нагана, — ответил отец.
      — По звуку определил?
      — Наслушался в окопах… Будто гребут?
      И верно: где-то за снежной пеленой шуршала и булькала вода. Рядом с камнем вынырнул широкий нос баркаса. Проскрежетав килем по дну, он остановился. Два матроса соскочили прямо в воду, крестом сомкнули руки, а двое других усадили на них пятого матроса. Он то стонал, то ругался такими морскими словечками, что отец крякнул и сказал:
      — Ночью-то так вроде и не годится.
      Тяжело хлюпая по воде, матросы вынесли раненого на берег.
      — Чей дом? — спросил один из них, увидев светящееся окно.
      — Мой, — ответил отец.
      — Веди! — приказал матрос и крикнул оставшимся: — Прочешите берег! Следы на снегу посмотрите!
      Семён Егорович вошёл в воду и помог подтащить к берегу баркас, а Дороховы двинулись к дому: отец — впереди, мальчишки — сзади двух матросов, которые несли раненого, продолжавшего ругаться.
      — Контра проклятая! Из рук выскользнул… Ногу продырявил и ушёл, паразит!
      — Не ушёл! — успокаивал его другой матрос. — Утонул, должно быть… Я ж ему всю обойму вслед выпустил. Ясно дело — утонул!
      Отец остановился и оглянулся на матросов.
      — Чего уставился? — рассердился раненый.
      — Слышу — знакомые! — Отец вгляделся в одного матроса. — Запомнил я твоё «ясно дело!»
      — Давай, давай! — нетерпеливо прикрикнул тот. — Веди!
      Теперь и мальчишки узнали чекистов. Раненым оказался матрос Алтуфьев, который заснул у камеры предварительного заключения.
      Дома командованье полностью перешло к матери. Она отобрала нож, которым старший матрос хотел разрезать брючину на раненой ноге, и аккуратно засучила штанину. А когда Алтуфьев, проскрипев зубами, начал снова ругаться, она так цыкнула на него, что он замолчал на полуслове.
      — Кость не задета, — сказала мать, осмотрев рану на икре, и сразу же посыпались распоряжения: — Федька! Горячей воды из печки — в правом чугуне!.. Карпуха! Марля в комоде, в нижнем ящике!.. Степан! Йод на кухне — в шкафчике!
      Старший матрос ушёл вместе со своим товарищем на берег. Алтуфьев перестал скрипеть зубами и, лежа на кровати, следил за руками матери. Похвалил её.
      — А ты… не только драться умеешь!
      — За кем гнались-то? — задал Карпуха давно мучавший его вопрос.
      Матрос посмотрел на мальчишек и сделал страшное лицо.
      — С вами я и разговаривать не хочу!
      Братья видели, что он не сердится на них. Лицо у матроса быстро разгладилось, и он спросил:
      — Как ворон? Каркает?
      — Скоро полетит! — ответил Карпуха.
      Матрос вздохнул.
      — Зато я — что ворон подбитый… Гидра чёртова!.. Если б не снег! Не видно ничего! Выбрал же погодку, подлюга!
      Матрос не сказал, что это был за человек, почему они хотели схватить его, как очутились ночью в заливе. Он говорил только о самом последнем моменте, когда началась стрельба. Первым выстрелил из нагана тот человек. Он был в небольшой двухвёсельной лодке. Выстрелил и стал грести изо всех сил, чтобы скрыться. Но баркас снова догнал его. И опять он выстрелил. Эта пуля и ранила матроса. Тогда с баркаса открыли стрельбу из винтовок. Лодка почему-то перевернулась, и человек упал в воду. Был ли он ранен или нырнул нарочно — неизвестно…
      Через час вернулся старший и три других матроса. Никаких следов на берегу они не нашли. Вероятно, тот человек утонул. В ледяной воде залива, смешанной со снегом, долго не поплаваешь.
      Мать напоила матросов чаем. Они решили заночевать у Дороховых.
      Алтуфьева оставили на кровати, отец с матерью легли на тёплой печке, а остальные забрались к ребятам на чердак.
      Заснули быстро. Только братья не спали.
      — Может, и ехать в Ораниенбаум не надо? — шепнул Карпуха Федьке. — Расскажем ему — и всё!
      — Кому?
      — Да старшему!.. А он дяде Васе передаст. Думаешь — нет?
      — Передаст! — согласился Федька. — Только как? Расскажет, а про нас — ни слова! Будто сам узнал!
      — Ясно дело! — послышалось в темноте. — Прикарманю ваши заслуги! Обязательно себе прикарманю!
      После этого раздумывать было нечего. Мальчишки придвинулись к матросу и всё рассказали про Бугасова…
      Рано утром раненого перенесли на баркас, к корме которого была привязана лодка того человека. Дороховы провожали их. Ребята недоуменно переглядывались. Они думали, что матросы так просто не уедут, что перед отъездом они пойдут к Бугасову, и если не заберут его, то по крайней мере обыщут весь дом. Но Зуйко — старший матрос — о Бугасове и не вспомнил.
      Выждав удобный момент, Федька спросил:
      — А про того-то забыл?
      — Замётано! — Матрос подмигнул и добавил так, чтобы слышали все Дороховы: — Если что — звоните Крутогорову.
      — Откуда? — спросил отец.
      — На полустанке есть телефон… Спасибо за приют!
      Алтуфьев приподнялся в баркасе на локте и сказал матери:
      — Быстро заживёт — жди подарок!
 

      Купре устроили торжественные проводы. Семья Дороховых собралась на чердаке. Были приглашены и Гриша с Яшей. Мать дала Карпухе кусок варёной крольчатины. Он разрезал его на ломтики и добавил в тарелку хлеба.
      Все стояли и смотрели, как ворон склёвывает последний завтрак в неволе. Купря не стеснялся. Когда попадался кусочек побольше, он поднимал клюв кверху, чтобы легче было глотать, и крутил головой, точно удивлялся: по какому случаю собралось вокруг него столько народа?
      Покончив с завтраком, он привычно перелетел Карпухе на плечо.
      Федька открыл окно. Карпуха шевельнул плечом.
      — Гуляй!
      Ворон ущипнул его за ухо.
      — Гуляй! — повторил мальчишка и подошёл к окну.
      Купря соскочил на подоконник, посмотрел вниз — на скованную лёгким морозом землю, глянул на небо, на берёзу с двумя вороньими гнёздами, каркнул, расправил крылья, помахал ими, будто пробовал, работают ли они, и легко взмыл в воздух.
      На берёзе загалдели: ругались или радовались — кто их, ворон, разберёт? Купря уселся на самую макушку дерева, посидел, подумал, заскакал вниз по голым веткам и смешался со своими чёрными собратьями. Драки не произошло. Значит, его приняли в новую семью.
      — Живи сто лет! — сказала мать.
      Всем было радостно и немножко печально. Федька закрыл окно. Яша взял Карпуху за руку, долго смотрел ему в глаза.
      — Ты хороший?
      — Скажешь ещё! — смутился Карпуха. — Жить ведь на воле всем охота.
      На берёзе снова закаркали.
      — Это Купря! — забеспокоился Карпуха.
      Все вороны подхватили карканье Купри. Мальчишки долго не могли понять, почему они раскричались. Потом увидели Семёна Егоровича, который подходил к их дому.
      Отец с матерью поспешили вниз. Они с большим уважением относились к своему соседу. Без его помощи Дороховым пришлось бы туго.
      — Достал я вам на день телегу, — сказал Семён Егорович. — До вечера возика три привезёте. Моих ребят можете взять.
      Отец усадил Гришу и Федьку на лошадь и повёл её в деревню, к дому, в котором Семён Егорович договорился насчёт телеги. Прямо оттуда они собирались ехать в лес за дровами. Младших мальчишек отец не взял с собой.
      Карпуха с Яшей ещё полчаса крутились около берёзы, смотрели на ворон, но так и не могли решить, здесь ли Купря или улетел. Они пошли к берегу. Снег лежал лишь кое-где. Мороз застеклил лужи и выбоинки, наполненные водой. А на заливе не было ни льдинки.
      — Пройдём по кромке — посмотрим, — предложил Яша.
      — Пойдём, — согласился Карпуха. — Всё равно делать нечего… А ты знаешь, нам матрос-чекист Зуйко сказал: скоро школу тут откроют. Во будет здорово!
      Он хотел шлёпнуть Яшу по плечу, но тот отстранился от него и задышал часто-часто. Щека опять задёргалась.
      — Матросы чекистами не бывают!
      — Ещё как бывают! Уж я-то знаю! — авторитетно заявил Карпуха. — В чекистов кого берут?.. Самых что ни на есть смелых, сильных, и чтоб добрый был, как дядя Вася.
      — Добрый? — вскрикнул Яша. — Замолчи! — Он зажал руками уши. — Замолчи, а то убегу и никогда больше — слышишь? — никогда с тобой разговаривать не буду!..
      — Сдурел ты, что ли? — растерялся Карпуха. — Я про школу хотел… Может, мы бы вместе ходили… В один класс — в первый…
      Яша долго не отвечал, приходя в себя, а когда ответил, голос у него был усталый и отчуждённый:
      — Не будем вместе… Мне — во второй.
      Карпухе хвастать было нечем. Ни он, ни Федька не кончили первого класса. Мать научила их читать по складам. В деревне школы не было.
      — Вы что — в городе жили?
      Яша не слышал. Вытянув тонкую шею он смотрел куда-то вперёд.
      — В каком городе-то? — снова спросил Карпуха.
      — Кто-то лежит! — прошептал Яша.
      Впереди у самого берега в воде чернело что-то продолговатое, бугристое. Мальчишки побежали, остановились и с перепуганными лицами потихоньку маленькими шажками подошли поближе. В воде лежал утопленник. На нём была матросская одежда. Смотрели в небо тусклые остановившиеся глаза.
      Яша как-то странно простонал и, не сказав ни слова, побежал домой. Он узнал в утопленнике человека, который недавно приходил в их флигель.
      Карпуха растерянно посмотрел по сторонам и бросился к своему дому.
      — Мам! Мам!.. Утопленник! Мам!
      Мать хлопотала у печки. Поставив в угол ухват, она спросила недоверчиво:
      — Какой ещё утопленник?
      — Там!.. На берегу!..
      — А не тот ли это выплыл? — вслух подумала она. — За которым ночью гнались?
      У Карпухи отлегло от сердца. Конечно, это тот! Как он сразу не догадался?
      — Значит, гидра потонула! — оживился Карпуха. — Пойду ещё посмотрю.
      — Никуда не пойдёшь! За печкой присмотри, — приказала мать. — Я на полустанок сбегаю! Просили же позвонить…
      На берёзе закаркали вороны. Мать не обратила на это внимания, Карпуха услышал и выглянул в окно. К дому бежала жена Семёна Егоровича.
      — Здорово! — воскликнул Карпуха. — Они вместо собаки! И всё Купря! Как увидит, что к дому идут, начинает каркать, а остальные подхватывают!.. Верно, здорово, мама?
      Вбежав в комнату, соседка заголосила. Из её сбивчивых фраз, прерываемых всхлипываниями, с трудом можно было понять, что Яша упал с лестницы и разбился.
      — Умирает! Сыно-о-ок умира-ает! — причитала соседка.
      Мать заторопилась.
      — Побежала! Доктора попрошу захватить!
      Карпуха не знал, что делать с бившейся в истерике женщиной. Он погладил её по волосам.
      — Не плачь, тётя Ксюша!.. Мы знаешь какие?.. Нам хоть бы что! Упадём — и… и ничего! Поболит и пройдёт!
      Соседка рыдала, кусала пальцы, билась лбом о скамейку. Тогда Карпуха плеснул ей на затылок холодной воды. Это помогло. Тётя Ксюша приутихла. Через минуту она встала и, придерживаясь рукой за стену, вышла из дому.
      Карпуха хотел бежать за ней, но в печке было полно дров. Недоглядишь — и спалит всё. А помочь Яше он всё равно не сможет.
      «Как же он упал?» — подумал Карпуха и вспомнил крутую, похожую на корабельный трап лестницу. С неё упасть нетрудно. И высоко! Грохнешься — не одну кость сломаешь! Представилось Карпухе, как Яша вбежал в дом, чтобы сказать про утопленника. Отец с матерью, наверно, были наверху. Яша кинулся на лестницу, поскользнулся и полетел вниз…
      Через час, когда все Дороховы собрались в двухэтажном флигеле, Семён Егорович дрожащим голосом рассказал, как произошло несчастье.
      — Слышу — топочет!.. Обернулся — он поднимается из люка, и лица на нём нету! Хотел что-то сказать, пошатнулся и… вниз!!
      Яша лежал на кровати в нижней комнате. Он был без сознания и дышал так, точно бежал в крутую гору. Гриша сидел в ногах, молча глядел ему в лицо и невольно дышал так же часто и прерывисто, как и брат. Ксения Борисовна прикладывала ко лбу Яши мокрые полотенца.
      — Он головкой… головкой, — приговаривала она.
      Требовательно просигналил автомобиль. Федька с Карпухой выбежали на улицу. Машина стояла у дома Дороховых. На берегу вокруг утопленника уже собралась толпа.
      — Сюда! Сюда! — заорал Карпуха.
      Люди в машине услышали, и она медленно двинулась к двухэтажному флигелю. Мальчишки встретили её на полпути. Рядом с водителем сидел Крутогоров, а сзади — Зуйко с каким-то человеком в штатском. Это был врач.
      — Зовёте, а дома — никого! — проворчал Крутогоров. — Где и что тут у вас?
      — Яша в том доме! — заторопился Федька. — А утопленник там, на берегу, где люди!
      — Газуй! — приказал Крутогоров.
      Водитель подрулил к крыльцу. Человек в штатском быстро вошёл в дом. Машина, подпрыгивая на буграх, спустилась к морю и по смёрзшемуся песку подкатила к толпе. Братья побежали туда же.
      Утопленник лежал на берегу. Бушлат распахнут. На тельняшке — размытые следы крови.
      — Молодой, — с сожалением произнёс кто-то. — Жить бы да жить ещё!
      — Все поляжем! — пробурчал Бугасов. — Бьют без разбора!.. А кто не от пули, тот от голода подохнет!
      Крутогоров взглянул на Бугасова, опять посмотрел на мёртвого, спросил у Зуйко:
      — Тот?
      — Будто тот, — неуверенно ответил матрос. — Ночь… Ещё снег валил… Только кому ж другому?
      — Несите в машину…
      Зуйко с водителем подняли тело. Тельняшка задралась. Под ней была видна батистовая рубашка.
      — Тот ещё матросик! — негромко сказал Крутогоров и за рукав приподнял руку мёртвого. — Ноготки — что у барышни! Медяшку не драили!
      — Бей! — зло выкрикнул Бугасов. — Бей каждого, у кого рубаха не в навозе и ногти без траура!
      — Зачем каждого? — спокойно возразил Крутогоров. — Этот сам стрельбу открыл. Нашего матроса ранил.
      Пока укладывали тело в тесную машину, подошёл врач.
      — Я остаюсь. Везти его нельзя — сотрясение мозга. — Отозвав Василия Васильевича в сторону, он добавил: — Его сначала ударили по голове, а потом уж он упал с лестницы.
      — Дела-а! — покачал головой Крутогоров и крикнул Зуйко: — Езжай один. Я — поездом.
      Машина ушла. Врач вернулся во флигель. Толпа стала расходиться. Крутогоров с мальчишками пошёл к их дому.
      — Была деревня: что ни изба — свояк! — послышался голос Бугасова. — А теперь понаехали неведомо кто!
      — На нас ругается! — догадался Федька.
      — Это и есть Бугасов? — спросил Крутогоров.
      — Он… Хромой и злющий! Так всех бы и сожрал!
      — Уцелеем! — улыбнулся Крутогоров. — Мне Зуйко рассказал… Только не тот это, ребята!.. Злой-то он — злой! И много у нас таких. Не понимают, что по-другому сейчас нельзя… Я вот рабочий, а Бугасов — крестьянин. Чего он на меня злится? А того, что хлеб я у него беру, а взамен ничего дать не могу. Дали землю, когда революцию сделали, а больше, прости, — сам нищий! Не работаю я, и завод мой Обуховский только на фронт работает. Никаких таких товаров, нужных в деревне, не делает. Не до этого!..
      Крутогоров задумался о чём-то невесёлом, тревожном и, только подойдя к дому, закончил свою мысль:
      — Нам бы с врагами разделаться, тогда бы всё и наладилось. Крестьянин нам — хлеб, а мы ему — и плуг, и керосин, и одежонку. Потерпи! А Бугасовы терпеть не хотят! Обижаются, а того в толк не возьмут, что без одежонки год-другой можно пробиться, а без хлеба и неделю не протянешь. Не дай армии хлеба — побьют наших. А как побьют, так у того же Бугасова земельку-то и отберут! Вот как оно получается…
      Об этом же толковали и за столом, когда сели обедать. Отцу надо было решить самое главное: как и чем будет кормиться его семья. Поэтому он воспользовался присутствием Крутогорова и дотошно расспрашивал его обо всём. Василий Васильевич прямо сказал; что из Дороховых хороших хлеборобов уже не получится.
      — Почему? — удивился отец.
      — По твоему настроению чувствую! — улыбнулся Крутогоров. — Бросало вас туда-сюда. Оторваны вы от земли. Ведь не случайно к большому городу под крылышко приехали… Хочешь, на мельницу устрою? Транспорт у тебя свой — Прошка. Будешь ездить — не так уж далеко.
      Отец посмотрел на мать, но она почему-то не вмешивалась в разговор.
      — Подумай! Время есть, — снова улыбнулся Крутогоров. — С голоду пока, смотрю, не пухнете. Откуда такое богатство: щи да ещё с солониной? И хлеб вкусный…
      — Сосед… Из матросов. Добряк!
      — Если б не он! — Мать безнадёжно махнула рукой. — А отдавать придётся! Так что ты, Стёпа, думай!
      — Легко сказать — думай!
      — А где служил этот матрос? — спросил Крутогоров.
      — Не знаю, — ответил отец. — Красную Горку брал. Там его и подбило. Душа человек!
      — Хороший, а дерётся! — сказал Карпуха.
      — Как — дерётся? — не понял Крутогоров.
      — А так! Яшку недавно отодрал!
      Мать погрозила Карпухе пальцем.
      — Кто не наказывает, тот и не родитель!
      После обеда Крутогоров ушёл на полустанок, а мальчишки до самого вечера вертелись около двухэтажного флигеля и заглядывали в окна. Внутрь их не пустил врач. Раза два на крыльцо выходил Гриша. Он садился на ступеньку и на все вопросы отвечал односложно:
      — Страшно.
      Даже когда Федька спросил, не надо ли какого-нибудь лекарства, Гриша произнёс то же самое:
      — Страшно.
      Он просто не слышал, и глаза у него будто не видели — смотрели куда-то на залив, и ничего в них, кроме тоски, не было. Чтобы не надоедать, братья решили уйти.
      Дороховы переживали это Несчастье, как своё собственное. То и дело кто-нибудь выходил на крыльцо — вдруг появится врач и скажет, что Яше полегчало. Но во флигеле точно все вымерли. Ни одна тень не мелькала в освещённых окнах.
      Братья поднялись на чердак и зашептались о своих мальчишеских заботах: о Яше, о Бугасове, о дяде Васе. Под конец, уже засыпая, Федька сказал:
      — Неспокойно тут как-то… В Ямбурге как стемнело, так мы — храпака. А здесь то стреляют, то утопленник, а теперь ещё Яшка…
      — Ага! — согласился Карпуха, и обоим стало жутко. — Надо будет вниз перебраться.
      Над заливом начиналась метель. Позвякивало стекло в чердачном оконце. Потом где-то на берёзе закаркал ворон. Федька даже сплюнул в темноте.
      — Он же спать не даст!
      — Кто-нибудь идёт! — отозвался Карпуха и подскочил к окну.
      Приглядевшись, он заметил, что у стены недостроенной конюшни стоит человек. Мальчишки посовещались и решили выйти из дома — узнать, кто такой и что ему надо. Страх у них прошёл. Они боялись неизвестного, непонятного, а здесь был живой человек: может, Семён Егорович или врач. Мало ли что потребовалось. Подошёл к дому, увидел — спят. Остановился и думает: будить или не стоит?
      Братья спустились в сени, тихо-тихо открыли дверь. Но человек, стоявший у конюшни, услышал и поманил их пальцем. Это был Крутогоров. Карпуха даже растерялся.
      — Дядя Вася?
      — Не уехал? — спросил Федька. — Поезд не пришёл?
      — А вы умеете не задавать вопросов? — улыбнулся Крутогоров.
      Он всегда улыбался, когда разговаривал с людьми, которым верил, но не мог сказать всю правду.
      — Можем и не спрашивать! — обиделся Федька. — Мы хотели тебя на чердак позвать — переспал бы до утра.
      — Давайте посидим здесь, — предложил Крутогоров. — За этой стеной не так дует.
      Они сели на бревно и молча смотрели, как ветер со свистом выносит снег из-за конюшни. Мальчишкам было холодно. Они не собирались долго быть на улице и оделись кое-как. Но ни Федька, ни Карпуха не спросили, чего они ждут и долго ли придётся сидеть в темноте. Крутогоров заговорил сам:
      — Алтуфьев-то поправляется… Забыл я вашей матери поклон от него передать.
      Братья молчали.
      — Обиделись?
      — Не обиделись… Сам же не разрешил, — сказал Федька и добавил, всматриваясь в темноту: — Идёт кто-то.
      — Идёт! — Крутогоров вздохнул. — Только с чем?
      К конюшне подошёл врач.
      — Умер, — услышали мальчишки.
      — Дела-а-а! — дольше обычного протянул Крутогоров.

      До самых похорон ребята не разговаривали с Гришей. Из дома он не выходил. Сидел у стола подавленный, безучастный. А на столе стоял гроб.
      На третий день Прошка подтащил сани к крыльцу. Вынесли Яшу. Никто в сани не сел. Только Гриша по-сиротски примостился рядышком с гробом.
      Собралось во дворе человек двадцать. Мужики без шапок, женщины в чёрных платках, какие-то мальчишки. Медленно двинулись за санями к кладбищу. Тихо и печально похрустывал снег.
      Старшие Дороховы шли вместе. Мать поддерживала тётю Ксюшу, а отец шагал рядом с Семёном Егоровичем. У обоих руки за спиной.
      Мальчишки шли за ними и смотрели под ноги. Куда ещё смотреть в такой момент? По сторонам глазеть неудобно. Мелькали подшитые валенки отца — подарок Семёна Егоровича. А сам он, как всегда, был в русских сапогах с заправленными в них матросскими брюками. Отец прихрамывал, чиркал валенком по снегу. Семён Егорович шёл как по струнке — так ровно, будто он нарочно старался не качнуться ни вправо, ни влево.
      С тех пор как братья увидели рубцы на Яшиной руке, они как-то охладели к Семёну Егоровичу. И сейчас братья с неприязнью поглядывали на его плоскую спину с узкими плечами. Бушлат на нём был новенький, брюки хорошо отутюжены. «И зачем он их засовывает в сапоги?» — с раздражением подумал Федька.
      Когда стали опускать гроб в могилу, тётя Ксюша пошатнулась и чуть не упала в обморок, а у Семёна Егоровича так затряслись губы, что ребята пожалели его. Небось мучается, вспоминает, как побил Яшку!
      Гриша не плакал. Лицо у него за эти дни осунулось, посерело. Он стоял в стороне от всех и шептал что-то, точно молился. Федька посмотрел на него, и представилось ему на мгновение, что он хоронит Карпуху. Что-то тугое подкатилось к горлу. Пряча налившиеся в глазах слезинки, он отвернулся, делая вид, что смотрит на большой почерневший крест, возвышавшийся над белым от снега кустом. За крестом вроде кто-то шевельнулся. Почудилось Федьке, что он даже заметил бескозырку. Но куст не шелохнулся. Не упала ни одна снежинка. И крест как стоял, так и стоит, и никого за ним нет. «На кладбище всегда чудится!» — подумал Федька и порывисто придвинулся к брату.
      Семён Егорович взял сколоченный из свежих досок крест и легонько, словно боялся сделать Яше больно, вдавил заострённый конец в только что насыпанный бугор сырого песка. Было тихо. Всхлипывала тётя Ксюша. Гриша безостановочно мял пальцами шапку. Остальные стояли неподвижно и смотрели на могилу.
      — Все там будем! — со вздохом пробормотал Бугасов и захромал к выходу из кладбища. За ним, крестясь и перешёптываясь, потянулись другие. Дороховы и Егоровы возвращались в санях. Федька с Карпухой сидели сзади. Гриша — между ними. Он всё смотрел и смотрел на удаляющееся кладбище. Смотрел и не мигал, как неживой. Карпуха заглянул ему в лицо и сказал жалостным голосом:
      — Ну хва-атит!.. Не надо!.. Вот у нас — пожар был…
      — Сравнил! — одёрнул брата Федька.
      — Страшно! — еле шевеля губами, прошептал Гриша.
      У дома он слез с саней, поднялся на крыльцо и вдруг вскрикнул и разрыдался так, что не мог нащупать ручку двери. Глотая слёзы, Федька с Карпухой видели, как тётя Ксюша обняла Гришу за плечи и ввела во флигель.
      Дороховы подъехали к своему дому. Мать вздыхала, отец хмурился. Ребята чувствовали себя так, точно были в чём-то виноваты. Молча вошли и остановились удивлённые на пороге комнаты. За столом сидел матрос Зуйко.
      — Простите, что без спроса, — сказал он, вставая и с опаской поглядывая на мать. — Не хотел другим глаза мозолить — вот и зашёл без разрешения. Извиняйте уж как-нибудь!
      Мать только рукой махнула.
      — Не чужие… Вроде уж познакомились!.. Как там этот ругательник продырявленный?
      — Алтуфьев?.. Да бродит! Тебе кланяться велел.
      — Ты на кладбище был? — спросил Федька и хитро прищурился, вспомнив мелькнувшую за крестом бескозырку.
      Зуйко неодобрительно помотал головой.
      — Глазастый — хорошо, а языкастый — плохо!
      — А ты лучше прячься! — съязвил Федька.
      — Вот это ты дельно сказал! — усмехнулся матрос и обратился к отцу и матери: — Помогите спрятаться!
      — Не крути! — прикрикнула мать. — Говори прямо!
      Матрос попросил разрешения поселиться на время у Дороховых.
      Чтобы ничем не стеснять хозяев, он принёс с собой мешок продуктов и обещал днём не спускаться с чердака. Зуйко не скрывал, что всё это нужно для того, чтобы он мог понаблюдать кой за кем из соседей.
      — За Бугасовым! — догадалась мать.
      — Ясно дело! — улыбнулся матрос.
      — А вот и врёшь! — не стерпел Карпуха. — Нам дядя Вася всё объяснил: Бугасов хоть и злой, а не гад! Не будешь ты за ним следить.
      — А теперь про языки потолкуем! — прервал его Зуйко. — Если хоть одна душа узнает, что я живу у вас, всё будет напрасно! И мало, что напрасно! Худо будет.
      — Ты не стращай! — возмутилась мать. — Не пугливые!
      Матрос крякнул от досады.
      — Не так понимаешь, Варвара Тимофеевна!.. Вред будет всем нам — Советской власти вред! Так что держите язык обеими руками! И чтоб люди перемену в вас не приметили. Не разговаривали с Бугасовым — и не разговаривайте. Уважали Семёна Егоровича — уважайте, как раньше. Всё у вас осталось по-прежнему!..

      Мальчишки собирались перебраться с чердака вниз. Но когда наверху поселился Зуйко, их и силой оттуда было бы не выгнать. Они не спускали глаз с матроса. Пришлось ему поговорить с хозяевами чердака отдельно. Этот короткий разговор произошёл в тот же день вечером. Братья устроили постояльцу кровать в самом тёплом месте — у печного стояка.
      Зуйко сгрёб все подстилки, перенёс их к чердачному окну, улёгся и сказал огорчённым ребятам.
      — За заботу спасибо. Но давайте договоримся так: вы меня больше не видите и не слышите. Нету меня! Поняли?
      — Нету так нету! — сердито согласился Федька. — Будем, Карпыш, спать!
      Братья натянули на себя одеяло, повернулись спинами к Зуйко, нарочно засопели носами и не заметили, как уснули.
      Утром Карпуха проснулся раньше Федьки. Обида на матроса ещё не прошла. Приоткрыв глаза, Карпуха увидел Зуйко. Он сидел у окна на табуретке и мастерил что-то острой маленькой стамеской. Карпуха толкнул брата и разбудил его. Не говоря ни слова, они подошли к окну. Матрос вырезал из куска дерева какую-то вещицу. Ловко и быстро работал он стамеской. Мелкая стружка так и сыпалась на колени, а деревянный брусок постепенно принимал форму ложки.
      — С посудой у вас не богато, — произнёс Зуйко. — Пригодится матери.
      Мальчишки не ответили.
      — Мастера-а у нас в деревне… Любую штуковину резали! А я вот только ложки да плошки научился…
      — Тебя же тут нету! — напомнил Карпуха.
      — Верно, нету! — подтвердил матрос. — Идите завтракать. Ваша мамка меня уже накормила.
      Целыми днями Зуйко сидел на чердаке у окна и вырезал ложки и плошки. Казалось, что он поселился у Дороховых только для того, чтобы обеспечить всю семью деревянной кухонной утварью. Мать была довольна, а ребята подсмеивались над матросом:
      — Ну и караульный! Проворонишь ты всё на свете! Будет тебе от дяди Васи!.. Сказал бы хоть, за кем следить, — мы бы помогли!
      Зуйко не отвечал, а когда мальчишки уж очень надоедали ему, он брал их в охапку, подтаскивал к лестнице, ведущей вниз, и, выпроводив, говорил вслед:
      — Нету меня! Нету!
      Каждое утро у тёплого печного стояка висели на верёвке не совсем ещё просохшие ботинки и клёш. А Зуйко сидел у окна в других ботинках и брюках. Значит, ночью матрос был на улице и бродил где-то по глубокому снегу. Мальчишки удивлялись: когда же он спит? Днём у окна дежурит, ночью ходит куда-то…