Белый флюгер

      С каждым шагом нервы у мальчишек напрягались. Приближалась страшная минута. «Надо приготовиться!» — подумал Федька, но не мог сообразить, что и как нужно готовить.
      — Кто идёт? — раздался внезапный окрик.
      И забыл Федька, как нужно ответить. Он знал это простое слово, знал, что оно обозначает, но забыл, как оно произносится.
      — Кто идёт? — прогремело ещё раз. — Стой!
      — Свои-и! — вдруг закричал Карпуха тонким от волнения голосом.
      — Не та-ак! — простонал Гриша.
      — Как? Как? — набросился на него Федька. — Как оно?
      — Заблудились! — подсказал Гриша.
      — Заблудились, дяденька! — заорал Федька. — Мы заблудились!
      Впереди что-то щёлкнуло, заголубело, рассекло тьму — и притушенный туманом луч прожектора упёрся в мальчишек. Ослеплённые, они зажмурились и стояли, ещё крепче взявшись за руки. А Федька всё кричал с короткими интервалами:
      — Заблудились мы!.. Корюшки хотели наловить!.. У нас удочки!.. Заблудились в тумане!..
      Он орал до тех пор, пока кто-то не сказал над самым ухом:
      — Закройся!

      Федька открыл глаза, но так ничего и не увидел: пронзительный свет выбивал слезу. Мальчишки чувствовали его даже кожей.
      — Отведи мигалку! — приказал тот же голос и добавил многозначительно. — Кажись, те приплыли!
      Луч прожектора ушёл в сторону и остановился, просверлив в тумане туннель. Ребята увидели рядом матроса с винтовкой.
      — А то какие ж? — грубовато сказал Федька, вспомнив крутогоровское напутствие: не робеть! — Те, конечно! Кто бы другой в эту дыру сунулся!
      — Веди сюда! — послышалось из тумана.
      — Пошли! — подтолкнул мальчишек матрос и не то похвалил, не то обругал Федьку: — Востёр, чертяка!.. Дыра! Ха!.. Не дыра — нора… со всех сторон обложенная!
      Прожектор всё горел, и туман, казалось, светился сам. Впереди виднелись ряды колючей проволоки, узкий проход в ней, деревянная будка. Толпились матросы около неё. Мальчишек окружили, и какой-то щупленький морячок цапнул Федьку за плечо:
      — Ты горланил — у тебя и бумага. Гони!
      Федька нагнулся, пощупал голенище валенка и вытащил записку.
      — Посвети! — крикнул моряк.
      Невидимый прожекторист подвёл луч поближе к будке. Матросы сгрудились вокруг моряка с запиской. Он прочитал её вслух и не шагнул, а прыгнул с рёвом к мальчишкам:
      — Кто подослал?
      Карпуха попятился и плотно уселся в мокрый снег. Федька стал поднимать его, а Гриша сказал, сдерживая лихорадочно трясущиеся губы:
      — Вы-вы… не кричите! Не придём больше — будете знать!
      — Откуда шли?
      Гриша назвал деревню.
      — Вр-рёшь! — нажимая на «р», прошипел моряк и потянулся к кобуре, висевшей на ремне под животом.
      — Кончай концерт! — лениво произнёс один из матросов, и щуплый морячок сразу притих. Даже улыбнулся:
      — Проверочка!
      Прервавший эту проверку матрос помог Федьке стряхнуть снег с Карпухиных штанов. Нос у Карпухи был синий от страха и холода, но мальчишка храбрился.
      — Мы ж тебя знаем, дядя!
      — Меня?
      Ты был с гармошкой. И сахару нам дал. Помнишь?.. Втроём вы сани тащили…
      Матрос обрадовался, точно встретил брата.
      — Роднуша ты мой! — Он схватил Карпуху на руки. — Дрожишь! Замёрз?.. Эх, мало я тогда дал вам!
      — И то отняли! — пожаловался Карпуха.
      Матрос выругался и обернулся к своим:
      — Братцы! Я их знаю! Во — парни!.. У кого что есть? Вали гостям!
      Ребятам начали совать сухари, огрызки сахара, а Карпуха получил вяленую, шершавую от соли рыбёшку. Мальчишек растащили, и вокруг каждого образовалась своя группа слушателей. От острова, от чёрных многоярусных бетонных укреплений подходили другие матросы, встревоженные ночным шумом у заставы. Запертые в крепости, отрезанные от Большой земли моряки жили слухами, и теперь они с жадностью расспрашивали мальчишек.
      Федька сначала на все вопросы отвечал без запинки. Он совсем овладел собой и сбился только один раз, когда его спросили про Невельский и Минский полки. Говорить правду или соврать? Пока он думал, Гриша сообразил, что врать нельзя, и ответил словами усатого командира:
      — Да, было! Было…
      Всё внимание сосредоточилось на Грише.
      — Совсем отказались? Ушли? — спросил щуплый морячок.
      — Нет. Вернулись. Ворошилов поговорил с ними.
      Кто-то просвистел протяжно, испуганно.
      — И Ворошилов здесь?
      — А про Будённого не слышно?
      — Не слышал, — ответил Гриша. — Мы про новый закон слышали! Продразвёрстку отменили!
      И стало тихо. Матрос опустил Карпуху на лёд, крикнул каким-то придушенным голосом:
      — Гаси фонарь!
      Когда прожектор потух, он подтянул к себе Гришу.
      — Чего, чего?.. Повтори!
      — Отменили развёрстку!.. Ленин отменил — на съезде!
      И опять было тихо, пока чей-то голос не потребовал:
      — Покажите мне этого… агитатора!
      Матросы раздались, и к мальчишкам подошёл человек. В какой он был одежде, ребята не разглядели. Только не в матросской.
      Щуплый морячок выдвинулся вперёд и протянул бумажку.
      — Они записку принесли… Сегодня можно спать!
      Другой матрос чиркнул зажигалкой — посветил.
      Человек прочитал.
      — Любопытно!.. Ведите их ко мне — разберёмся!
      Знакомый матрос встал между мальчишками и человеком:
      — Они домой пойдут.
      — Что-о? — с угрозой спросил человек.
      Из толпы, собравшейся около будки, раздались сначала негромкие, а потом всё более злые голоса:
      — Не поведём!
      — Отпустить надо!
      — Пусть домой топают!
      — Знаем мы тебя!
      — Он же запорет, зверюга!
      — Дуйте домой! Не провалитесь!
      Кто-то повернул мальчишек спиной к острову.
      — Бежим! — шепнул Федька.
      И они побежали. А сзади нарастал гул голосов, сквозь который до ребят долетела с угрозой произнесённая фраза:
      — Хорошо! Об этом будет доложено генералу Козловскому!
      Шум утих, но зато мальчишки услышали, что кто-то гонится за ними. Валенки ребят быстрей зашлёпали по снежной каше. Ещё быстрей! Брызги так и летели во все стороны. Вдруг на всем бегу что-то непреодолимое остановило Федьку и Гришу. Карпуха остановился сам, глотая воздух широко раскрытым ртом. Старших ребят держал за шиворот знакомый матрос, который дал им головку сахара.
      — Не рвитесь! Тихо!.. Забыл предупредить… Сюда больше не приходите! Кто бы ни посылал — не ходите! Сидите дома!.. Обмишурились мы с этой… н-новой революцией!
      — Идём с нами! — предложил Карпуха. — И тебя… простят.
      Матрос нервно рассмеялся.
      — Одна мама меня родная простит! Больше никто не простит, не пожалеет!.. У тебя мамка-то есть?
      — Есть.
      — Вот и шлёпай к ней! Самое верное дело!.. А моя уж не дождётся!
      Матрос пошёл назад и с надрывом затянул песню:
      Напрасно старушка ждёт сына домой…
      Грише стало жалко его до слёз. А из тумана летели берущие за душу слова:
      Ей скажут, она зарыдает…
      — Федь! — позвал Гриша.
      Федька повернулся к нему.
      — Сказать бы…
      — Чего?
      — Только ему одному!.. Он тогда пошёл бы с нами!
      — Чего сказать-то?
      — Что штурмовать будут!
      Федьку словно ударили.
      — Ты!.. Ты!.. — задохнулся он. — Я тебя… у… убью! Дурак несчастный!
      — Жалко же!
      — А Алтуфьева не жалко? В него, может, этот самый и стрелял!.. Купил он тебя сахаром!
      — Ничего не купил. Жалко! — повторил Гриша.
      Незаметный в тумане, в нескольких шагах от мальчишек лежал их проводник в белом халате. Он неслышно поднялся, беззвучно подошёл к ним, спрятал наган.
      — Быстрей! Там волнуются. Приползали уже, узнавали…
      Зуйко с матросами встретили мальчишек и на руках донесли до саней.
      Крутогоров ни о чём не расспрашивал, пока не отъехали подальше от Кронштадта. Миновали первую полынью.
      — Ну, кто будет рассказывать? — спросил он.
      — Гришка пускай! — буркнул Федька. — Ему б только рассказывать!
      Крутогоров погрозил ему пальцем.
      — Не злись!.. Жалеть людей надо!
      — Как же вы могли меня слышать? — удивился Гриша. — Я так тихо говорил.
      — Не я… Мне ваша охрана рассказала. И про новый закон здорово у тебя вышло!
      — И это они слышали?
      — Глаз с вас не спускали… Хорошо так обошлось, а если б потащили в крепость? Что тогда?.. Отбивать пришлось бы! Потому и надо рядышком быть!
      — Тогда и рассказывать нечего! — огорчился Гриша.
      — Можно и не рассказывать… Молодцы! Всё сделано, как надо! А ещё молодцы за то, что жалость не потеряли!
      — Значит, Гришка прав? — взорвался Федька.
      Крутогоров долго мирил их, объясняя, что к чему. И получилось, что они оба правы. Конечно, разглашать военную тайну нельзя ни при каких обстоятельствах. Но Гриша и не разгласил её. Он только посоветовался с командиром. А пожалеть кронштадтских моряков — совсем не значит смалодушничать. Ошиблись они, не поняли, кто друг, кто враг. Сейчас только начали понимать, когда увидели, что выбранный ими комитет целиком подчинялся царскому генералу. Да и сами комитетчики, как оказалось, тоже хороши: один — бывший жандарм, другой — бывший сыщик, третий из попов. Спохватились одураченные матросы, оглянулись на то, что натворили собственными руками, — и страшно стало. Испугались справедливого народного гнева и решили отсидеться в крепости.
      Не в атаку бы на них идти, а выждать бы недельку-другую, чтобы ещё глубже раскаялись матросы. Да послать бы в Кронштадт десяток опытных пропагандистов, чтобы разъяснили они всю глубину их ошибок, чтобы напомнили: народ суров, но милостив. Одна беда — не было времени для бескровного завершения трагедии. Враги Советской власти за рубежом уже готовили десантные войска. В иностранных портах стояли у причалов десантные корабли. И первый весенний шторм, взломав лёд, открыл бы дорогу в Финский залив, а командование мятежников передало бы интервентам полную власть над крупнейшей военно-морской базой.
      У большевиков не было другого пути. Только штурм! Мощный неожиданный удар, чтобы потери с той и другой стороны были меньше…
      А Карпуха всё чихал.
      — Никак простыл! — Крутогоров стегнул вожжой Прошку. — Достанется мне от Варвары Тимофеевны!
      — Не простыл! — храбрился Карпуха. — В носу щекочет…
      — Василий Васильевич! Не дать ли им спиртяги? — спросил из тумана голос Зуйко.
      — А с матерью ты объясняться будешь?
      Матрос не ответил. Это его явно не устраивало.
      — Лучше с насморком доставить, чем пьяных, — добавил Крутогоров и снова подстегнул Прошку. — А мороз-то забирает!
      — Ясно дело! — весело откликнулся Зуйко. — Забирает! Хорошо.
      Карпуха чихнул и потрогал валенки. Они задубели, покрылись скользкой корочкой. Под копытами Прошки уже не чавкало, а похрустывало. Тонко звякали разлетавшиеся льдинки. Туман не расходился, но меньше заглушал звуки. Они стали резче, звонче. Можно было услышать отдалённые шаги двух передних матросов и отличить их от близких шагов Зуйко и его напарника.
      Гриша лежал на спине, подсунув под голову ворох сена, и смотрел вверх. И представилось ему, что они едут по дну глубокого моря. И не туман над головой, а вода. Под санями — не лёд и смёрзшийся снег, а ухабы подводной дороги. В этом призрачном царстве не было покоя и тишины. Что-то назревало, надвигалось. И Гриша никак не мог понять, кажется это или действительно в его подводное царство врывались отзвуки настоящего мира.
      Он приподнялся на локте. Федька с Карпухой тоже прислушивались к чему-то, что шло им навстречу — невидимое, необъяснимое, вездесущее. Какой-то сплошной шорох. Мягкий, вкрадчивый и страшный, как шорох зыбучего песка, как далёкий шум волны, вздыбившейся непонятным образом и заливавшей лёд.
      — Что это? — спросил Гриша.
      — Началось! — тихо и торжественно ответил Крутогоров.
      — Чего? — не понял Карпуха.
      — Наши пошли!
      Сначала справа от саней вытекла широкая чёрная река. Красноармейцы шли колонной. Шли молча, налегке — без вещмешков и котелков. Винтовки прижаты накрепко, чтоб не звякнули. Слышны только шаги, слившиеся в сплошной монотонный шорох, в котором нет отдельных звуков.
      И сразу же слева потекла такая же река. Ещё левее — другая.
      И вот уже нет льда, нет тумана — сплошное движение идущих в атаку полков.
      — Считайте минуты! — взволнованно сказал Крутогоров. — Каждая минута — наш выигрыш! И ваш тоже, ребята!.. Чем дольше будет тихо, тем лучше выполнили вы задание! Значит, в Кронштадте не ждут, не замечают!
      Шли красноармейцы, впряжённые в сани и саночки. Некоторые тащили по льду листы фанеры. И на санях и на фанере стояли пулемёты, лежали коробки с патронами, катушки с телефонным кабелем.
      Пробегали сапёрные подразделения с лестницами, шестами, верёвками.
      А туман синел и редел. Поднимался ветерок. Как сквозь замёрзшее стекло, бледно и холодно просвечивала луна.
      Первая волна штурмующих прошла. Шорох и шелест ещё слышались сзади, а от берега уже накатывалась вторая волна. Её пока не было видно, но шум уже нарастал.
      Первый выстрел грянул неожиданно, хотя все понимали, что бой вот-вот должен начаться. Потом ещё два. Темнота отскочила куда-то в глубь залива — вспыхнули прожекторы. И кто-то, как рубильником, включил огромную грохочущую машину, которая начала перекатывать многопудовые камни. И туманный воздух, и лёд, и блёклая луна — всё задрожало вокруг и озарилось уже не голубым, а жёлто-красным светом.
      Прошка присел на задние ноги, рванулся вперёд, поскользнулся, упал на бок и с хрустом переломил оглоблю. Крутогоров соскочил на лёд. Подбежали матросы, как игрушечного, поставили коня на ноги и увидели сломанную оглоблю. Кто-то выругался.
      — Ремни! — приказал Крутогоров.
      Все пятеро сгрудились у оглобли, стали её связывать ремнями. А мальчишки прижались друг к другу и, не мигая, смотрели назад, туда, где разгорался бой.
      Чёрная громада острова была опоясана двойным огненным кольцом. На ярко освещённом льду вырастали гигантские хрустально-голубые искрящиеся ели. Это рвались снаряды, выбрасывая размолотый, смешанный с водой лёд. Длинные языки пламени отрывались от бортов линкоров и жадно облизывали ночь. В небе тоже что-то вспыхивало, дробилось и рушилось вниз, на ледяное поле, по которому бежали наступающие.
      — Держитесь! — сквозь грохот предупредил Крутогоров и погнал коня к берегу.
      Скрипела наскоро связанная ремнями оглобля. Прошка прихрамывал, но не останавливался, пока не показались отряды второй волны штурмующих. Ползли волокуши, нагруженные для тяжести камнями. За ними по сглаженным дорожкам катились пушки.
      Встречная волна была такая густая, что ни разойтись, ни разъехаться. Прошка остановился. Прямо на него, напружинив груди, надвигались две армейские лошади, тянувшие волокушу.
      — Сворачивай! Раздавлю! — завопил кто-то.
      Мальчишки узнали хромого Бугасова. Яростно размахивая вожжами, он подскочил к стоявшим впереди саней матросам.
      — Сворачивай, дезертирские души! Все вперёд, а они назад!
      — Некуда сворачивать! — виновато ответил Крутогоров.
      Прошка и кони, уткнувшись мордами, мирно обнюхивали друг друга. Это ещё больше разъярило Бугасова.
      — Дезертиры! К стенке таких!
      Артиллеристы, катившие пушки сзади бугасовской волокуши, с руганью объехали их.
      — Что за пробка? — раскатисто спросил высокий военный.
      Бугасов бросился к нему.
      — Дезертиры!
      — Врёт он! — крикнул Карпуха. — Это мы!
      Знакомый усатый командир подошёл к саням. Крутогоров соскочил на лёд.
      — Разрешите доложить…
      — Не надо. Сам вижу! — Усы командира разошлись в улыбке. Он весело взглянул на Бугасова. — Ошибся ты, отец! Героев везут!
      Бугасов только сейчас заметил лежавших на санях мальчишек и недоверчиво махнул рукой.
      — Герои!.. Носит их нелёгкая под ногами!
      — Поторопитесь, — сказал командир Крутогорову. — Огонь могут перенести сюда… А ты, отец, брось камни и порожняком — за ранеными… А у вас, герои, я ещё побываю!

 
      Он козырнул мальчишкам.
      Отплёвываясь и ругаясь, Бугасов стал сбрасывать камни на лёд.
      Волна прокатилась. Зуйко заставил Прошку попятиться. Крутогоров сел в сани и объехал волокушу.
      Сзади по-прежнему громыхало и ухало. Стреляли и с берега. Снаряды сверлили воздух над головой. Светлело всё больше. По льду спешили санитары с санками. Тащились освобождённые от камней волокуши. Они выполнили свою задачу проторили дороги среди снежных заносов, особенно глубоких у берега. Теперь волокуши превращались в санитарные повозки.
      — Никак отец? — воскликнул Гриша.
      — Он! — подхватил Федька.
      Карпуха чихнул и подтвердил:
      — Он!
      Заржал Прошка, узнав хозяина, и сам свернул к волокуше, у которой хромал Степан Дорохов. Мальчишки скатились с саней и кинулись к нему.
      Отец увидел их, но вожжи не бросил, не прибавил шагу, только губы у него дрогнули и от радости перехватило дыхание.
      Здесь же, на льду, Крутогоров сдал мальчишек отцу и вместе с матросами поехал на волокуше обратно — к Кронштадту. А Прошка благополучно дотащил сани до дома.
 
 

ПОДСНЕЖНИКИ

 
      Кто отгадает, каким таким чувством распознают матери беду, грозящую их детям!
      Карпуха, встретив отца, больше ни чихнул ни разу. Но стоило матери взглянуть на него, как радость в её глазах сменилась беспокойством.
      — Так я и знала!.. Только б не крупозное!
      — Чего ты, мам, выдумываешь? — улыбнулся Карпуха.
      — С чего взяла? — спросил отец, пощупав у сына лоб. — Жару нет!
      — Что ты понимаешь! — отмахнулась мать и принялась выгребать из печки горячие уголья. — Поостынет — полезешь париться.
      Карпуха спорил, упрашивал — не очень приятно лежать в обжигающей духоте чёрного печного зева, но пока печка остывала, простуда взяла его в оборот, да так, что зубы у него залязгали на весь дом. Его била злая холодная дрожь, а лоб уже пылал и всё тело горело. Через полчаса ударил кашель, нудный, мучительный, а в груди заиграло, захрипело, как на худой гармошке.
      Бой за Кронштадт не прерывался ни на секунду, а у Дороховых шло своё сражение — за Карпуху. И мать была главнокомандующим в этой битве. Отца она послала в деревню со строжайшим наказом — обойти всех и любой ценой добыть сушёной малины. Хорошо бы и мёду, но знала мать, что на такую удачу надеяться нельзя.
      Федька побежал в лес за еловыми ветками для подстилки в печке. Гриша получил ключ от амбара и помчался к флигелю. Помнилось ему, что где-то он видел завалявшиеся веники.
      Карпухе становилось всё хуже. Он уже бредил, когда мать раздела его, нагишом засунула под печной свод и уложила животом на потрескивающие от жары еловые лапы. Парили его по очереди. То Федька наполовину вползал в топку и хлестал веником по худеньким лопаткам брата, то Гриша. Но он не мог долго дышать горячим хвойно-берёзовым настоем. Тогда отец мочил веник в ледяной воде и сам просовывал голову и правую руку в печное нутро, где жарился Карпуха.
      Когда его вытащили и уложили в кровать, он был до того разморён и слаб, что не мог говорить, лишь блаженно улыбался одними глазами. Мать напоила его горячим малиновым наваром, а к пяткам поставила завёрнутый в тряпки чугунок с углями.
      Дребезжали стёкла — бой за Кронштадт продолжался.
      — Ещё не взяли? — чуть слышно спросил Карпуха.
      Ему казалось, что прошло очень много времени, а было всего около одиннадцати часов утра.
      — Возьмут! — ответил Гриша. — Ты не беспокойся!
      — Миновало! — облегчённо вздохнула мать.
      — Чего миновало? — не понял Карпуха.
      — А то, что будет тебе дёра! — голос у матери приобрёл свою обычную задиристость. — И Крутогорову это даром не пройдёт!.. Да и тому усатому!.. Отвечаешь! — передразнила она командира. — Перед ней и передо мной!.. Ответили!.. Чуть живого привезли!.. Ты тоже хорош! Растяпа! — Это уже относилось к отцу. — Где бы валенки-то скинуть! А ты что? Так и вёз в мокрых!
      Карпуха заснул, а мальчишки, пока мать не взялась за них, выбрались во двор.
      Светило солнце. Начинали оттаивать сосульки. Падали первые в то утро капельки. И удивительно — этот перезвон весенних капель не терялся в могучем грохоте битвы. Над крышей дома белел никому больше не нужный петух-флюгер.
      — Скинем его! — предложил Гриша.
      Они вернулись и потихоньку забрались на чердак. Федька высунулся в окно и оторвал палку с флюгером на верхнем конце.
      — На!
      Гриша снял жестяного петуха и со всей силы швырнул его в открытое окно. Потом они снова спустились вниз и, прислонясь к берёзе, молча смотрели на залив. Там, где должен быть Кронштадт, горбилось большое дымное облако. Бой шёл внутри крепости. По льду сновали связисты и санитары. Справа двигалась к острову плотная колонна красноармейцев. Там же, на прибрежном льду, накапливалась и готовилась к броску кавалерия.
      — Вот эти рубанут! — воскликнул Федька.
      — Ты сюда посмотри! — сказал Гриша и указал куда-то под ноги.
      У самой берёзы, защищённый от ветров могучим стволом, пригретый солнцем, выглядывал из-под снега чуть подсиненный цветок. Мальчишки присели на корточки.
      — Подснежник! — произнёс Гриша. — Про него говорил командир.
      Маленький, с тонкой ножкой, он расцвёл среди снега штурмовым утром, и его нежные лепестки трепетали от раскатистой канонады, напомнившей первую весеннюю грозу.
      — Эй, вы! — негромко сказал кто-то. — Фокус хотите?
      За берёзой стоял знакомый паренёк в финской шапке и с ним ещё пять мальчишек. Он повернул к Федьке пустую ладонь, потом закинул руку за спину и вдруг показал блюдце с куском засахарившегося мёда.
      — Батя ваш спрашивал… Раздобыли!
      — Давай! — обрадовался Федька.
      — Вперёд скажи: куда вы ночью ездили? Бугасов болтает, что в Кронштадт!
      — Военная тайна! — с фасоном ответил Федька. — Не можем сказать!
      Парень посмотрел на своих дружков и, получив молчаливое одобрение, протянул блюдце с мёдом.
      — На! Держи!.. А что это вы разглядывали под берёзой?
      — У нас чудо! — сказал Гриша.
      И все склонились над цветком. От дыхания мальчишек снежная корка просела, и рядом с первым подснежником проклюнулся другой.