На полустанке никакой платформы не было. Поезд здесь стоял всего полминуты.
      Отец спрыгнул с высокой подножки вагона на насыпь и помог спуститься матери. Федька с Карпухой съехали вниз на руках по отполированным скользким поручням.
      Паровоз с коротким составом потащился дальше — к Питеру.
      Когда проехал последний вагон, мальчишки увидели на другой стороне пути двух матросов. Они с каким-то злым любопытством смотрели на отца. Мать заметила недобрый огонёк в их глазах.
      — Идёмте скорей! — сказала она и быстро засеменила по шпалам к будке, у которой виднелся переезд через железную дорогу.
      Мать была низенького роста, полная, крепкая. Ходила она легко — не шла, а катилась, быстро помахивая руками.
      Отец, высокий и сутулый, тяжело тронулся за ней. Он заметно приволакивал левую ногу, шагал редко и широко.
      — Приехали, так не торопитесь! — с усмешкой произнёс один из матросов. — Познакомимся!
      Матросы перешли через рельсы и преградили дорогу. Матери пришлось остановиться.
      — Чего привязались?
      Отец взял её за локоть, отодвинул назад.
      — Не горячись. Может, дело какое… Чего, братки, надо?
      Передний матрос поманил его пальцем:
      — Подойди-ка поближе.
      — Не ходи! — крикнула мать.
      Отец не послушал её — прихрамывая, подошёл вплотную к матросам.
      — Давно хромаешь? — спросил тот, что постарше.
      — С девятнадцатого.
      — Документов, ясно дело, нет?
      — Какие документы… Погорельцы мы. Штанов запасных не осталось… Имеется бумаженция про ногу. Хотите?
      Отец вытащил из кармана испачканную мятую справку о ранении. Матрос не взял её и снова усмехнулся.
      — Обеднел? На хорошую фальшивку деньжат не хватило?
      — Путаешь ты что-то, — спокойно сказал отец. — Бумага неказистая на вид, а подлинная.
      — Ясно дело! Подлинная! — Матрос подмигнул своему товарищу. — Погляди-ка, нет ли у них воронёных документов.
      Второй матрос, молодой, коренастый, быстро обшарил отца, шагнул к матери, протянул руки к карманам вязаной кофточки и тут же отшатнулся, получив увесистую пощёчину.
      Федька с Карпухой захохотали. Они знали руку матери. На щеке матроса разгоралось алое пятно. Он стоял в нерешительности и моргал глазами.
      — Ловка больно!.. А ну как я приложу?
      — Попробуй!
      — Ладно, оставь её! — сказал старший матрос, сдерживая улыбку. — Вот у того шкета посмотри.
      В кармане у Федьки лежал игрушечный пистолет. «Глазастый! — с уважением подумал мальчишка. — Сразу приметил!» Молодой матрос вывернул Федькин карман и несколько раз подбросил на ладони деревянную игрушку.
      — Хорош!
      — Давай меняться! — предложил Федька и цапнул матроса за кобуру.
      Тот поспешно отпихнул руку мальчишки.
      — Ну и семейка! — не вытерпев, рассмеялся старший матрос. — Отдай ему пушку. Пошли!
      — Куда это? — на высокой ноте спросила мать и подбоченилась.
      Старший матрос в упор глянул на неё.
      — Позабавились — и хватит! Язык, а особо руки, держи на привязи. Пошли!
      Мать знала, когда нужно уступить. Она не сказала больше ни слова.
      Всю семью под конвоем провели мимо будки, из которой выглядывал с любопытством и сожалением старик железнодорожник.
      — Никак нас заарестовали? — озорно сказал Федька. — Во здорово!
      Младший брат Карпуха оглянулся.
      — Мы что — арестанты?
      Матрос не ответил. Тогда Федька направил на него игрушечный пистолет:
      — Говори!
      — Отберу! — пригрозил матрос.
      — Попробуй! — подражая крикливому голосу матери, ответил Федька и попросил по-хорошему: — Ну скажи! Что тебе жалко?
      — Вы подследственные.
      Карпуха недоумённо и разочарованно посмотрел на брата.
      — Чего это он болтнул?
      — Откуда я знаю!
      Карпуха повернулся к матросу и показал ему язык.
      — Сам ты п-последственный!
      За железнодорожной будкой в тупичке стояла ручная дрезина.
      — Полезайте! — приказал старший матрос.
      Федька присвистнул от радостного удивления. Мальчишки мигом вскочили на деревянную платформу. На такой машине они ещё никогда в жизни не катались.
      — Куда вы нас тащите? — спросил отец. — Разобрались бы на месте.
      — Прекратить!
      Вшестером было трудно уместиться на маленькой дрезине. Задержанные уселись кое-как. Матросы сбросили бушлаты и взялись за рукоятки ручного привода. Один толкнул рукоятку вниз, у другого рукоятка пошла вверх. Потом наоборот. Так качают воду ручным насосом.
      Дрезина двинулась.
      — Быстрей! Быстрей! — прикрикнул Федька и начал командовать: — Раз-два! Раз-два!
      Матросы молчали. Дрезина доехала до стрелки, вышла на основную колею и, постепенно набирая скорость, помчалась в сторону Петрограда.
      Дорога шла осенним лесом. Изредка деревья расступались. На прогалине показывались и уносились назад деревянные домишки. Многие были заколочены. На окнах и дверях чернели скрещённые доски. Эти кресты вычёркивали дом из списка жилых. Война, голод и разруха выгнали людей из родных мест.
      Дрезина, преодолев небольшой подъём, ринулась вниз ещё быстрее. Чаще затарахтели колёса. Платформу стало подкидывать на стыках.
      Карпуха ущипнул брата и глазами указал на бушлат. Федька взглянул и в изумлении пощёлкал языком. Из кармана торчала граната-лимонка. С каждым разом, когда дрезину подбрасывало на стыке, граната всё больше и больше высовывалась из кармана. Федька подцепил бушлат ногой и подтащил его к себе. Рука сама потянулась к гранате, и тяжёлая рубчатая лимонка очутилась в Федькиных пальцах.
      — Положи назад! — раздался строгий голос матери.
      Младший матрос выругался и, круто повернувшись, выхватил у Федьки гранату.
      — Ух, сорванец!
      Он вытер рукавом тельняшки мокрый лоб.
      — Испугался? — ухмыльнулся Федька. — А ещё матрос!
      Спуск кончился. Опять начался некрутой подъём. Дрезина пошла медленнее. На спине старшего матроса проступило сырое пятно.
      — Давай подменю? — предложил отец.
      Матрос ещё раз десять нажал на рукоятку, — видимо, раздумывал, соглашаться или нет, и наконец кивнул головой:
      — Валяй.
      Младший матрос краешком глаза покосился на мать. Она поняла этот взгляд.
      — Не жди! Я тебе не батрачка! Взяли — ну и везите! Ещё и обратно повезёте.
      — Ты нас попроси! — сказал Федька и, не дождавшись ответа, взялся за рукоятку справа от матроса.
      Карпуха подошёл слева. Теперь они втроём нажимали на рычаг, а отец был напротив. Когда они выпрямлялись, отец наклонялся. Потом он стоял прямо, а они кланялись ему.
      Федька улыбнулся:
      — Молимся, как в церкви!
      — Если до Питера, то до кровавых мозолей домолимся! — отозвался отец.
      — До Рамбова, — пробурчал матрос.
 

      Ораниенбаумская ЧК размещалась в каменном доме на первом этаже. Одна комната служила камерой предварительного заключения. В двух других работали сотрудники. А четвёртую, самую маленькую, занимал Василий Крутогоров — рабочий Обуховского завода. Ему поручили руководить чекистами в Ораниенбауме.
      Работа была незнакомая. Сам Крутогоров считал, что он совсем не подходит к этому тонкому делу. Какой из него начальник чекистов?
      Хлопот хватало. Ораниенбаум в военном отношении — место бойкое. Тут и форты близко, да и до Кронштадта рукой подать. Приходилось и дворцы охранять, и со спекулянтами и самогонщиками бороться, и главным образом — очищать от тайных врагов сухопутные и морские подступы к красному Питеру. А попробуй-ка разберись, кто друг, а кто недруг?
      У Крутогорова в толстой папке всяких документов в самом низу лежала прошлогодняя ориентировка на бывшего садовника с Елагина острова Самсонова и его семью. Год назад документ изучили все работники Ораниенбаумской ЧК и знали хорошо, но теперь кое-какие детали позабылись. Лишь Крутогоров помнил, что в бумаге не было приказа арестовать Самсоновых — просили сообщить в Петроград. Вот почему Крутогоров нахмурился, выслушав доклад старшего матроса о задержании на полустанке четырёх лиц, похожих по приметам на семью Самсоновых.
      — Давай их сюда! — недовольно потребовал Крутогоров.
      Старший матрос потоптался на месте.
      — Василий Васильевич… Если не то — не взыщи!.. Похожи очень: и четверо, и хромает он, и погорельцы… Вначале, как увидел их, я бы голову отдал — они, и всё! А потом…
      — Что потом?
      — Не то как-то… Баба лютует, а парень один — бесёнок настоящий! И второй — тоже хорош… Если б что — разве б они так в чека ехали? А тут — чуть не с песнями!.. Так что не взыщи, если…
      — Взыщу! — прервал его Крутогоров. — За то взыщу, что память дырявая!.. Кто сказал — задержать?.. Проследить, сообщить, а ты?
      Старший матрос сконфуженно потёр тугую шею.
      — Видать, запамятовал…
      — Ладно! — смягчился Крутогоров. — С песнями, говоришь?.. Давай сюда весельчаков этих! Личина — она всякая бывает.
      Их ввели. Все четверо полукругом встали у стола. Оба матроса — сзади. Крутогоров по очереди оглядел семейство, начиная с отца.
      — Любуйся, да побыстрее! — сказала мать. — Через полчаса — обратный поезд, а другой только завтра пойдёт. Ночевать тут мы не собираемся!
      — Надо будет — заночуете! — ответил Крутогоров и встал, с шумом отодвинув стул.
      «Кр-р-р!» — раздалось вдруг откуда-то.
      Это резкое металлическое карканье заставило Крутогорова вздрогнуть. У Карпухи из-за пазухи выглядывал сердитый глаз и клюв молодого ворона.
      — Это он в парке подобрал, когда вели сюда. Подбитый воронёнок, — смущённо объяснил старший матрос. — Мы уж не стали отнимать…
      Крутогоров заинтересовался, потянулся пальцами к оттопыренной Карпухиной рубахе.
      — Не тронь! — буркнул Федька, заслоняя младшего брата.
      Крутогоров отвёл руку, произнёс неопределённо:
      — Дела-а!.. Семейка!.. Глаза выклюют!
      Помолчав, он неожиданно спросил у Карпухи:
      — Отец-то у тебя родной?
      — А что? — усмехнулся мальчишка. — Бывают двоюродные?
      Молодой матрос, сдерживая смех, прижал ко рту ладонь. Старший сердито подтолкнул его локтем. Крутогорову и самому стало смешно. Он уже чувствовал, что никакие это не Самсоновы.
      Он задал ещё несколько вопросов, взял у отца справку из госпиталя и приказал матросам запереть всю семью в камеру предварительного заключения.
      Их повели по коридору. Каркал ворон. Федька стрелял в окна из своего пистолета. Мать бранилась вовсю. Она замолчала только тогда, когда за ними закрылась дверь и старший матрос задвинул снаружи засов.
      В камере был настил, сколоченный из грубых досок, — нечто вроде нар человек на шесть. На окне — решётка. В двери — ничем не закрытое квадратное окошко.
      Мать и отец присели на нары.
      — Всё из-за тебя! — сказал отец. — Из-за языка твоего длинного.
      — Из-за ноги твоей укороченной! — ответила мать. — Что, я не видела, как они на хромую твою пялились?.. Угораздило тебя на пулю наткнуться!
      — Сразу видно — баба! — рассердился отец. — На пулю не натыкаются. Она сама тебя находит. Знал бы — я б её за версту обошёл!
      — Не обошёл — вот и сиди! А на язык мой нечего кивать!
      Ребята не слушали, о чём толкуют отец с матерью — обычная перепалка из тех, которые возникали часто, но всегда кончались миром. Острая и не сдержанная на язык мать была доброй и чуткой. Отец и мальчишки любили её и не обижались на колкие словечки.
      Сначала ребята устроили гнездо ворону. Строительный материал был под рукой — в головах на нарах лежала солома. Из неё они сделали мягкое гнёздышко. Ворон каркал, цеплялся клювом за рубаху — не хотел покидать тёплое местечко на груди у Карпухи. А когда его всё же посадили в соломенное гнездо, он успокоился, поджал подбитую лапку и принялся чистить левое крыло, на котором виднелась запёкшаяся кровь. Карпуха накрыл гнездо кепкой и подошёл к брату, стоявшему у зарешеченного окна.
      Они по очереди подтянулись на руках и выглянули во двор. Уже темнело. За окном стоял часовой с винтовкой.
      — Бах! Бах-бах! — выстрелил в него Федька.
      Часовой не услышал — рама за решёткой была двойная, с толстыми стёклами.
      От окна мальчишки перешли к двери.
      — Куда? — предостерегающе спросил отец.
      — Оставь их! — вмешалась мать. — Лучше думай, где лошадь взять!
      — Лошадь не придумаешь.
      Мать повысила голос:
      — А голова на что?
      — Да я тебе говорю: хоть пять голов — лошадь не придумаешь! Это тебе не сказка.
      — Как твоя — и тысячи мало!
      — Своей и придумывай!
      Федька заглянул в окошко, прорезанное в двери. Посмотрел налево, направо. Никого. Пусто в коридоре.
      — Подсади-ка! — попросил он брата.
      Карпуха был на два года младше Федьки, но братья во всём старались держаться наравне. Так уж они договорились между собой, чтоб никому не было обидно. Карпуха присел на корточки, а старший брат встал ему на плечи и, засунув руку в окошко, обшарил дверь с той стороны. Когда его пальцы нащупали засов, в коридоре послышались голоса. Федька быстро спрыгнул с Карпухи и оттащил его от двери.
      В окошке появились глаза и нос молодого матроса.
      — Эй, смертники! Принимайте! — сказал он.
      — Сам ты смертник несчастный! — крикнула мать. — Мало я тебе всыпала?
      В окошке показались две кружки с кипятком. Братья взяли их и поставили на нары. Матрос подал ещё две кружки и четыре куска хлеба.
      — Гони пятый! — потребовал Федька.
      — Какой пятый? — удивился матрос.
      — На ворона!
      Матрос спросил серьёзно:
      — А на мышей не надо! Их тут полно!
      — Гони, а то орать будем! — пригрозил Федька и в самом деле заорал, будто его режут.
      Заорал и Карпуха. Не переставая кричать, оба брата вдобавок забарабанили в дверь руками и ногами. Матрос что-то говорил им через окошко, потом исчез и быстро вернулся с пятым куском хлеба. Мальчишки закрыли рты.
      После еды мать и отец улеглись на нарах. Легли и братья. В камере стало темно. Федька сразу затих, а Карпуха ворочался с боку на бок и долго слушал, как отец с матерью обсуждали будущее житьё-бытьё. Непредвиденная и неприятная задержка мало их беспокоила. Больше всего они думали о том, как устроятся на новом месте. Они снова говорили о лошади, о хлебе, об огороде. Карпуха уснул, так и не дождавшись конца этих разговоров.
      Проснулся он оттого, что Федька зажал ему рот рукой и прошептал в самое ухо:
      — Карпыш!.. Проснись, Карпыш!
      — Чего?
      — Тихо!.. Спускайся, иди к двери!
      Карпуха сполз с нар и, придерживаясь рукой за стенку, прокрался в темноте к двери. Он не знал, что задумал старший брат, но раз тот просил, — значит, нужно. Так бы поступил и Федька, если бы Карпуха придумал что-нибудь.
      — Становись на карачки! — прошептал Федька. — Как тогда…
      Забравшись на Карпуху, он прислушался. За дверью кто-то сладко посапывал. Откуда-то сбоку лился неяркий свет керосиновой лампы. Она освещала вытянутые ноги в матросских ботинках.
      Федька просунул руку в окошко и потихонечку отодвинул железный засов. С минуту стояли братья у двери, не решаясь открыть её. Было тихо, только сопел спящий матрос да возились мыши под полом.
      — Куда пойдём? — чуть шевеля губами, спросил Карпуха.
      — Не знаю, — признался Федька. — Куда-нибудь… Поглядим…
      — Может, разбудить папку с мамкой? Удерём вместе! — предложил Карпуха.
      — А чего удирать?.. Утром накормят и сами отпустят, да ещё и довезут — мамка заставит!
      — Ну, пошли?
      — Пошли! — согласился Федька. — Только ты запомни: если он проснётся и сдуру стрелять начнёт — ложись на пол и не двигайся!
      — Ладно.
      Федька нажал на дверь плечом, и она беззвучно приоткрылась. Мальчишки выбрались в коридор. Молодой матрос спал на табуретке, прислонившись спиной к подоконнику. На стене висела лампа. Она освещала небольшой круг перед камерой предварительного заключения. А дальше в коридоре было темным-темно.
      Братья на цыпочках пошли вдоль стены в ту сторону, где находилась комната Крутогоррва. Федька сделал шагов десять и неожиданно остановился. Ему показалось, что проснулся матрос. Карпуха натолкнулся на брата, и они оба оглянулись. Матрос спал. Он только подтянул под себя ноги. Мальчишки пошли дальше. Они миновали две двери. У третьей Федька снова остановился и сказал брату:
      — Тут нас допрашивали.
      — А где он спит? — спросил Карпуха. — Здесь или дома?
      — Кто?
      — Да этот… Василий… как его… Васильич…
      — Он начальник. Чего ему здесь спать? На перине небось дрыхнет! Думает — всё у него в порядке, а мы…
      Федька прыснул со смеху и попятился, наступив Карпухе на ногу. Попятился он потому, что дверь вдруг щёлкнула и открылась. На пороге, освещённый сзади, стоял Крутогоров.
      На несколько секунд ребята и он словно замерли. Они молча смотрели на него, а он — на них. Затем Крутогоров повернул голову влево — туда, где была камера, и увидел спавшего матроса.
      — Дела-а-а! — протяжно произнёс Крутогоров и, отступив в комнату, сказал мальчишкам: — Заходите!
      Братья вошли. Карпуха прикрыл за собой дверь.
      — Бежать собрались? — спросил Крутогоров.
      — И не думали! — ответил Федька. — Просто интересно.
      — Интересно?.. А я бы вот как пальнул в вас, — Крутогоров похлопал по большой деревянной колодке, висевшей у него на ремне, — было бы тогда интересно!
      — А зачем палить? — спросил Карпуха.
      — А со страху!
      — Со страху? — переспросил Карпуха.
      — А ты как думал?.. Не страшно, когда у тебя ночью за дверью кто-то шепчется?
      — Трусы в Чека не работают! — сказал Федька.
      — Спасибо хоть за это!.. Ну и сорванцы же вы!.. Накормили вас?
      — Это разве кормёжка? — презрительно скривил губы Федька.
      — Сейчас я вас пирожками угощу!
      — Тогда и не спрашивай! — отрезал Федька.
      В коридоре послышался какой-то шум, лязг засова, топот ног. В комнату ворвался молодой матрос. Его взволнованное лицо стало совсем растерянным, когда он увидел мальчишек. Он промычал что-то невнятное, а Крутогоров сказал ему:
      — Ты, товарищ Алтуфьев, пойдёшь к коменданту и скажешь, что я приказал арестовать тебя на трое суток… Кру-у-гом!
      Матрос обжёг ребят взглядом и, чётко повернувшись, вышел из комнаты.
      — Не стыдно? — укоризненно произнёс Крутогоров. — Из-за вас!
      — Так и надо! — рассудительно сказал Карпуха. — А если б там настоящие гады сидели?
      — Тогда бы он не заснул!
      Мальчишки переглянулись и засмеялись. Федька хитро прищурился.
      — Выходит, ты сам признал, что мы не гады?
      — Ну, признал.
      — Чего ж держишь?
      — Для порядка. — Крутогоров положил руку на телефон. — Утром звонок один будет, я и отпущу вас.
      — А может, мы торопимся! — сказал Карпуха. — Может, нам лошадь достать надо!
      — Взял бы да помог! — добавил Федька. — Ты ведь тут небось самый главный!
      Ребята распалились и рассказали Крутогорову всё, о чём не раз толковали между собой отец с матерью.
      — Дела-а! — выслушав их, произнёс Крутогоров. — Если туго станет, присылайте батю ко мне. Устрою на мельницу — всё посытней будет… А теперь — валяйте спать!
      — Это как? — удивился Федька. — Сами? Без охраны?
      — Что ты за цаца такая, чтоб тебя охранять! — ответил Крутогоров.
 

 
      Солнце ещё не взошло, а вся семья Дороховых вместе с Крутогоровым была уже на вокзале. Ждали товарного поезда. За пять минут до его прихода к платформе подъехал верхом на лошади старший матрос. Привязав коня к деревянному столбу, он откозырял Крутогорову и коротко доложил:
      — Ваше приказание выполнено!
      Дороховы молчали. Федька с Карпухой дулись на мать. Им здорово досталось от неё за ночную вылазку. Мать косилась на Крутогорова, но не говорила ни слова, потому что уже высказалась по дороге к вокзалу. А отец вообще был не очень разговорчив.
      Поезд прибыл. Все двери — настежь. В вагонах пусто. В то время везти из Петрограда было нечего.
      Крутогоров дружески протянул руку Дорохову.
      — Извините, товарищи!.. Пожалуйста — для вас любой вагон! Поезд остановится, где надо.
      — Мне из твоего извинения шубу не шить! — огрызнулась мать и направилась к ближайшему вагону.
      Старший матрос зачем-то притащил большой деревянный щит и бросил его в тот же вагон. Потом он отвязал лошадь, заставил её подняться на платформу и ввёл в вагон.
      — Это вам — от чекистов! — пояснил Крутогоров. — Зовут Прошкой.
      Он кивнул дежурному по станции. Тот ударил в привокзальный колокол. Паровоз откликнулся, и по составу прокатился грохот буферов.
      — Спасибо! — растерянно сказал отец.
      — Спасибо, дядя Вася! — хором прокричали мальчишки. — Приезжай к нам в гости!
      А мать стояла у открытых дверей, и глаза у неё становились теплее и теплее.
      Паровоз — не дрезина. Дороховы ещё не со всех сторон успели оглядеть и огладить дарёного коня, как за открытой дверью промелькнул их полустанок. Мать так и ахнула.
      — Куда же, а? — всплеснула она руками. — Это что же они, разбойники, делают?
      Но машинист помнил наказ чекистов. Он проехал полустанок и затормозил у столба, от которого до деревни, куда добирались Дороховы, было совсем близко.
      Отец быстро спустил деревянный щит на насыпь, и послушный Прошка легко сошёл на землю. Для чекистского коня поездка в вагоне была привычным делом.
      — Сгрузились? — долетел от паровоза голос машиниста.
      Мать махнула рукой — разрешила ехать. Она уже не сердилась, потому что поняла: деревня отсюда недалеко. Поезд отгремел колёсами, и Дороховы остались одни.
      Солнце стояло ещё невысоко. Желтел лес на крутом холме справа. За этим холмом ветра почти не чувствовалось, но он дул, и довольно свежий. Из-за леса слышался рассыпчатый шорох волн. Плотно утрамбованная тропка бежала откуда-то из-за линии, пересекала железнодорожную насыпь и, прорезав жухлую осеннюю траву луговины, устремлялась лесом к морю.
      — За тем бугром и деревня, — сказала мать.
      — Ты смотри — и седло не пожалели! — невпопад ответил отец, всё ещё любовавшийся конём.
      — На что оно? — возразила мать. — Ты не казак. Лучше б оглобли и телегу.
      — Больше ничего не надо? — спросил отец.
      — Помолчал бы лучше! — посоветовала мать.
      Дороховы растянулись по тропе. Впереди мать. За ней отец вёл коня. Сзади — братья.
      — Папка! А чего он пустой топает? — с намёком спросил Карпуха и шлёпнул лошадь по крупу.
      Отец остановился, помог сыновьям. Карпуха с вороном в кепке влез в седло. Федька уселся сзади на широкой тёплой спине Прошки.
      У Дороховых была когда-то лошадь. Ребята её помнили. Пала она от бескормицы.
      Отец тогда воевал на германском фронте. После революции, не заезжая в родную деревню, он пошёл на Юденича. Один раз отогнал его от Питера, а под Пулковым, как мать говорила, наткнулся на пулю. Долго валялся на больничной койке и вышел из госпиталя с укороченной ногой.
      А мать и ребята к тому времени уехали из деревни. Без коня земля не кормит. Старую корову и избу продали, а взамен купили развалюху на окраине Ямбурга. Жили на деньги, которые зарабатывала мать. Она научилась вязать сети. Спрос на них был большой. Сети стоили дорого и давали большой доход.
      Когда вернулся отец, рядом с развалюхой уже стоял хлев, а в нём — молодая коровёнка, бодучая и такая же строптивая, как её хозяйка.
      Отец починил забор, высчитал, сколько потребуется дранки, чтобы обновить крышу. Через неделю купили целый воз и рано утром вчетвером принялись за работу. Отец с матерью стучали на крыше молотками, а сыновья подавали дранку.
      К вечеру один скат был готов. Крыша весело зажелтела. Довольные, они пошли к реке — помыться. А с запада ползла туча. Громыхало. Потом ударило над самой головой. Даже отец, привыкший к выстрелам, присел. И сразу же загорелось где-то.
      Когда Дороховы прибежали к своему дому, его не было. Полыхал огромный костёр. Сгорело всё: и дом, и запас дранки, и корова вместе с хлевом.
      С матерью редко бывало такое. Она никого не стала винить в несчастье. Вздохнула и сказала:
      — Не в добрый час мы, Стёпа, без тебя из деревни уехали. Придётся назад вертаться. Там, болтают, выморочных дворов много.
      — Назад, Варвара, не вернёмся! — возразил отец.
      И опять мать почему-то не заспорила. Не прерывая, выслушала отца. А он предложил поехать под Питер.
      За пять фронтовых лет отвык Степан Дорохов от глухой деревни. Тянуло его к людям, к большому городу. Возможность переселиться поближе к Петрограду была. Ещё когда Степан лежал в госпитале, пришло письмо от старшего брата Куприяна. Он тоже был ранен. Рана оказалась смертельной. Сам он писать уже не мог. Сосед по койке неуклюжими крупными буквами изложил на сером листке бумаги последнюю волю умирающего. «Сам знаешь — со слов Куприяна писал сосед, — нет у меня другого родства. Так что забирай ты мою избёнку и возьми себе те годы, которые я не дожил на этом свете. Дал бы и больше, да, окромя этого, нету у меня ничего».
      Дороховы переночевали на чужом сеновале. Утром собрались на вокзал. Быстро собрались. Вещей — только то, что на себе.
      — Зайдём проститься? — спросил отец, кивнув на пепелище.
      — Ещё чего? — огрызнулась мать. Она уже вошла в свою форму. — И видеть не хочу, и вспоминать не стану! А кто заговорит об этом — пусть пеняет на себя!
 

      Несколько лет назад Дороховы приезжали гостить к Куприяну. От той поездки в памяти у мальчишек не сохранилось ничего. Отец хоть и помнил, как выглядел тогда дом, но сейчас не мог бы сказать, в каком конце деревни он находился. Мать запомнила всё.
      Деревня стояла на холме, на склоне, обращённом к заливу. Как только тропка вышла из леса и перед Дороховыми раскинулось селение, уступами спускающееся к воде, мать сказала, будто здесь и родилась:
      — Вон изба с берёзой.
      Дом стоял внизу на отлёте у самой полосы прибрежного песка. Высокая и уже совсем пожелтевшая берёза прикрывала его широкой кроной.
      Мальчишки недолго разглядывали своё будущее жилище. Изба как изба! Чего на неё смотреть? Вот море — это да! Всё в белых барашках, оно безостановочно бежало к берегу, но никак не могло забраться на крутой холм. Напротив дома из воды торчал большой камень, у которого пенились волны. Брызги искрились на солнце. Ветер подхватывал их и выносил на песок. Море шумело, вытеснив все остальные звуки. Ребятам показалось, что у них заложило уши.
      — Смотрите-ка! — Федька толкнул Карпуху в спину. — Никак церковь затонула!
      Далеко в заливе, разрезанном на бесконечные белые борозды, из воды высовывался церковный купол.
      — Это Кронштадт, — сказал отец. — Зимой туда пешком добраться можно.
      — Ты ещё доживи до зимы! — проворчала мать и, дойдя до того места, где тропа раздваивалась, уверенно свернула вправо.
      По деревне идти не пришлось. Тропка задами привела их к самому дому. Он был ещё довольно крепок. Стоял, как бобыль, один-одинёшенек. Ни забора, ни сарая. Лишь берёза, словно часовой, вытянулась перед окнами, заколоченными досками. Дверь закрыта. Чтобы она не открывалась от сквозняка, в порог вбит деревянный клин.
      Мальчишки соскочили с Прошки. Отец привязал коня к берёзе и долго возился с клином. Наконец тот поддался с тягучим скрипом. Потревоженные этим звуком, на берёзе закричали вороны. Карпухин ворон каркнул в ответ и чуть не выскочил из кепки. Мальчишка прижал его к груди.
      Наступила торжественная минута.
      — Ну, братан! — произнёс отец. — Не сердись. Сам звал… Принимай!
      Он поскрёб подошвы сапог о крыльцо и открыл дверь. За ним втянулось в дом всё семейство.
      Узкие тёмные сени с рассохшейся кадкой в углу и крутой лестницей на чердак. Ещё одна дверь. За ней — крохотная прихожая, из которой можно пройти и в кухню и в комнату, единственную в доме. Тут было посветлее. Свет просачивался в щели между досок, приколоченных снаружи к рамам. И на кухне и в комнате царил невообразимый беспорядок. Но ни стол, ни скамейки, ни комод не были попорчены. Даже уцелело стекло в дверце настенного шкафчика для посуды.
      Всюду валялись промасленные тряпки, которыми когда-то чистили оружие. На столе — груда банок из-под мясных консервов, яичная скорлупа. Под окном — несколько пар дырявых ботинок, разорванные матросские тельняшки и бушлат без рукавов. Потрёпанная матросская одежонка была кучей навалена и на деревянный остов кровати без матраца. Вероятно, в доме Куприяна какое-то время жили матросы. Им привезли новое обмундирование. Переодевшись, они ушли куда-то, в спешке не убрав за собой.
      — Открой окна, — сказала отцу мать и стала разбирать консервные банки. — Неужто все пустые?
      От этих слов у мальчишек засосало под ложечкой. До этого они крепились — знали, что есть будут не скоро: с собой у Дороховых ничего не было, а достать еду в незнакомом месте не так-то просто.
      Карпуха положил кепку с вороном на лавку, и братья с усердием принялись помогать матери.
      — Ищите лучше помойку во дворе! — недовольным голосом приказала она. — Одно железо осталось… Выносите из избы!
      Федька побежал во двор искать место для мусора, а Карпуха расстелил на полу рваную тельняшку и рядами уложил на неё пустые банки.
      Одна за другой с треском отлетали доски от окон. Светлее стало на кухне.
      — Да-ёшь Крас-ну Гор-ку, — по складам прочитал Карпуха слова, написанные углем на русской печке. — Мам! Это про что?
      Мать посмотрела на печку, и Карпуха заметил, что её лицо неожиданно подобрело.
      — Про что, не знаю, — сказала она. — А вот это… Это спасибо! Мир не без добрых людей!
      Тут и Карпуха увидел, что в нише, куда обычно ставят самовар, поблёскивали круглые бока не вскрытых консервных банок, а на них лежали пять ссохшихся, покрытых пылью буханок хлеба.