Женщина почти бежала, прижав к груди свёрнутую в трубку свежую газету. Увидев деревянный домик с покосившимся крыльцом, она улыбнулась. Каблучки её туфель ещё чаще застучали по старым доскам пешеходной дорожки, проложенной по берегу Средней Невки.
      Впереди, на мосту между Крестовским и Елагиным островами, развевались под балтийским ветром красные полотнища с остатками смытых дождём букв. Три недели назад на Елагином острове проводили митинг. Это было после разгрома изменников, которые повернули орудия форта Красная Горка в сторону Петрограда. Люди после митинга разошлись, а флаги и полотнища оставили — пусть напоминают друзьям о павших в бою за форт, пусть напоминают врагам о силе питерского пролетариата.
      Не доходя до моста, женщина свернула к деревянному домику с покосившимся крыльцом. За окном тотчас показались две кудрявые головёнки. Мальчишки приплюснули носы к стеклу. Женщина приветливо махнула им рукой и взбежала по скрипучим ступенькам.
      Сыновья встретили её в полутёмной прихожей.
      — Ты ве-сё-лая!.. А ты ве-сё-лая! — приплясывая, пропел старший Гриша. Младший — Яша — схватил за руку и с надеждой посмотрел ей в глаза.
      — Ты правда весёлая?
      Последнее время и отец, и мама были какие-то необычные: редко улыбались, говорили между собой приглушённо и не всегда понятно. Что-то тревожило их, мучило. Гриша и Яша чувствовали это. Сегодня, увидев маму, они по походке, по выражению лица поняли: что-то изменилось к лучшему.
      — Ну скажи, пожалуйста, — умолял Яша, — ты ведь правда весёлая?
      Женщина ласково притянула к себе сыновей и по очереди поцеловала в вихрастые головы.
      — Правда! Весёлая!.. Очень веселая!.. Только у меня к вам просьба: идите к себе и один часик посидите спокойно. Не мешайте нам с папой. Нам нужно поговорить.
      Братья послушно скрылись за дверью своей комнаты, а женщина заспешила в другую, более просторную половину дома.
      — Павел!
      Муж встал с кресла. Был он в халате, в домашних туфлях. Левая полусогнутая рука висела на чёрной перевязи. И несмотря на халат, на подвешенную к груди руку, чувствовалась в нём кадровая офицерская выправка.
      — Слушаю тебя, Анна.
      Анна Петровна обняла его за плечи, заставила опуститься в кресло, придвинула круглый столик, развернула газету и ноготком подчеркнула сначала заголовок одной из статей, потом — несколько строк в её концовке.
      — Читай!
      В тот день газета «Правда» напечатала обращение Всероссийской Чрезвычайной Комиссии к тем, кто случайно оказался в рядах белогвардейских организаций. Как раз эту публикацию и показывала Анна Петровна мужу. В обращении предлагалось всем людям, втянутым по неосмотрительности или излишней доверчивости в белогвардейские организации, явиться в ВЧК с повинной. Им гарантировалась полная безнаказанность.
      Павел Осипович прочитал обращение от начала до самого конца, прикрыл глаза и задумался. Тогда Анна Петровна вплотную придвинулась к нему, горячо зашептала:
      — Прямо к нам обращаются!.. И я верю им! А ты?
      Он не торопился с ответом. Хотя газета обрадовала и его, полного облегчения он не испытал. Павел Осипович, явившись в ЧК, не мог сообщить важных сведений. Он знал совсем немного.
      Месяца полтора назад, незадолго до событий на Красной Горке, зашёл к ним переодетый в штатское офицер. Павел Осипович никогда не слышал его фамилию, но помнил, что до революции этот офицер служил в одном из отделов военно-морского ведомства.
      Зато офицер очень хорошо знал по документам и Павла Осиповича Куратова, и его жену Анну Петровну, и даже их сыновей. Но в одном — в главном — ошибся офицер. Он считал Куратова врагом Советской власти и потому был с ним предельно откровенен. А сам Павел Осипович новую власть признавал, хотя и побаивался, зная, что к таким, как он, бывшим царским офицерам, относятся с недоверием.
      Выслушав предложение офицера — переехать в форт Красная Горка и принять участие в восстании против рабочего Петрограда, — Павел Осипович глазами указал на свою забинтованную — тогда ещё в гипсе — руку, потрогал перебитую ключицу.
      — Полагаю, инвалиды вам не нужны?
      Офицер согласился, но, прощаясь, сказал, что борьба будет трудной и что Павел Осипович ещё успеет показать себя в боях с большевиками.
      Это всё, что мог рассказать Павел Осипович чекистам. Получалось странно: сказать почти нечего, а вина большая. Приди он в ЧК сразу же после визита офицера, может быть, удалось бы предотвратить белогвардейский мятеж и не погибли бы те люди, о которых с такой болью говорили на митинге.
      Павел Осипович был на митинге и там, в гуще возмущённой, разгневанной толпы, почувствовал всю тяжесть своей вины. С того же дня они с женой часто обсуждали один и тот же вопрос: идти ли в ЧК с запоздалым признанием или навсегда забыть об офицере и его предложении? Но забыть никак не удавалось. Чем больше говорили они об этом, тем отчётливее понимали, что мало признавать новую власть. Признаёшь — значит, открой перед ней душу и помогай всем, чем можешь.
      Гриша и Яша в разговоры родителей, конечно, не вмешивались и не понимали, что их тревожит. Но одно часто повторяемое слово запомнилось им — ЧК. Короткое, пронзительное, привлекательно-жуткое, оно врезалось мальчишкам в память. Услышав его, они всякий раз чувствовали холодок страха и в то же время — любопытство.
      Привыкшие по-военному точно, как приказ, выполнять просьбы родителей, братья тихо сидели в своей комнате. За дощатой переборкой слышались то нежный голос мамы, то суховатый и спокойный баритон отца. Отдельных слов разобрать было нельзя, но, когда мама или отец даже шёпотом произносили «Че-ка», эти два слога, как пули, пронизывали тонкую перегородку.
      Яша поёжился и задумчиво посмотрел в окно на густую зелень Елагина острова.
      — Что же это всё-таки такое?
      Гриша понял, о чём спрашивает брат.
      — Я уже объяснял тебе: это Чрезвычайная комиссия… Чрез-вы-чай-ная! Понятно?
      — Н-не очень! — признался Яша.
      — А очень и никто не понимает, — утешил его Гриша.
      Братья снова замолчали и оба взглянули на часы. Мама велела посидеть спокойно один час, а прошло всего двадцать минут. Стрелки будто отяжелели и двигались медленно-медленно.
      Вдруг тяжело заскрипели доски крыльца. Кто-то уверенно стукнул кулаком в дверь. Долетело раскатистое:
      — Войти можно?
      Оба брата бросились сначала к окну, узнали матросов с эсминца, на котором служил их отец, и первыми оказались у дверей, распахнули её.
      — Куратовцам — боевой балтийский! — приветствовал их передний матрос и вытащил из кармана шоколадку. — Трофейная!.. Жуйте на здоровье!
      — Рады стараться! — в один голос, как нижние чины перед офицером, прокричали братья. Они не видели шоколада года три, если не больше. Матрос преподнёс им бесценный подарок.
      В прихожую вышел отец. Матросы дружно прищёлкнули каблуками и вскинули руки к бескозыркам.
      — Так что присланы проведать! — доложил передний. — Узнать про здоровье, Павел Осипович!
      — Спасибо, друзья! — Павел Осипович был явно растроган. — И простите, что не в форме… Признаться — не ждал… Проходите, пожалуйста!
      Матросы сняли бескозырки и по одному вошли в большую комнату. Гриша и Яша последовали за ними, правильно решив, что часовой запрет с них снят. Посовещавшись с Яшей, Гриша отдал шоколадку маме.
      — К чаю… вечером.
      Матрос, который был за старшего, предостерегающе поднял палец:
      — Это вам — лично! А всем — другое… Василий!
      Матрос с вещмешком шагнул к столу, раздёрнул лямки и высыпал груду припасов: две пачки чая, сахар, консервные банки с разными кашами, сухари, большой кусок солонины — всё, что входило в то время в скудный матросский паёк.
      Анна Петровна с радостным испугом всплеснула руками. Павел Осипович склонил голову.
      — Не смею отказаться!
      — Чем богаты! — Василий смущённо откашлялся. — Надо б раньше, да болтались мы за Кронштадтом. А как в Питер пришлёпали — так сразу.
      — Спасибо, друзья! — Павел Осипович ещё раз коротко поклонился матросам. Улыбнулся: — Как там наша посудина?
      — А что ей?.. Железная!.. Вот вы-то как? — спросил Василий и совсем смутился.
      Это из-за него Павлу Осиповичу раздробило руку. Грузили тогда на эсминец смазку. Трёхпудовая бочка с машинным маслом выскользнула из петли и, падая с высоты, приплюснула бы Василия к палубе. Павел Осипович успел оттолкнуть матроса, а сам не сумел увернуться.
      — У меня хорошо! — Павел Осипович вынул руку из перевязи, взял с дивана детский мячик и сжал его непослушными пальцами. — Кости уже срослись. Вот — тренируюсь… Скоро вернусь, если меня ещё не совсем списали.
      — Как можно! — возмутился старший матрос. — Вас?.. Да мы с вами ещё всю Антанту расклюём и внутреннюю гидру порешим с корнем!.. На Красной Горке зашипели было, да не вышло!
      — А вы участвовали… — Павел Осипович поискал подходящие слова и жестко закончил: — в подавлении мятежа?
      — Не довелось — другие штурмовали…
      Когда заговорили о Красной Горке, Анна Петровна поспешно выпроводила сыновей из комнаты и пошла на кухню — готовить матросам чай.
      Они распрощались через полчаса. Чаю попили, но больше ни к чему не притронулись. Павел Осипович проводил их до крыльца и долго стоял на ступенях — смотрел вслед матросам. Вернувшись в дом, он сказал жене так громко и твёрдо, что услышали сыновья:
      — Завтра!
      — Я почему-то предполагала, что ты сегодня… матросам расскажешь, — с лёгким укором отозвалась Анна Петровна. — А уж они бы сообщили кому следует.
      — Не мог… Трудно перед своими!… Ещё слава богу, что их не послали на штурм!
      Анна Петровна успокаивающе погладила мужа по больной руке.
      — Я тебя не осуждаю… Завтрашний день уже не за горами.
      Но и этот день ещё не кончился.
      Как всегда, ровно в шесть часов Анна Петровна усадила сыновей за стол в их комнате и начала очередной урок английского языка. Павел Осипович сидел у окна в большой комнате и рассеянно поглядывал то на прохожих, то на газету, всё ещё лежавшую на круглом столике. Он думал о трудном завтрашнем дне и поэтому не сразу узнал в высоком мужчине, который свернул к дому Куратовых, того самого офицера из бывшего военно-морского ведомства. Мешковатый пыльник и соломенная шляпа делали его похожим на привыкшего к частым командировкам служащего какой-нибудь заготовительной конторы. Узнав его, Павел Осипович растерялся. Надо было что-то делать, но что? Он поспешил в прихожую и, не ожидая стука, открыл входную дверь. Гость быстро поднялся по ступеням, протянул руку.
      — Рад вас видеть бодрым и наблюдательным!.. Заметили! Эт-то прекрасно!
      Павел Осипович отступил, пропуская его в прихожую, указал на большую комнату.
      — Заходите… Я сейчас приду к вам.
      Он старался выиграть хоть немного времени, чтобы собраться с мыслями. Ему была противна своя нерешительность и беспомощность. Дома в повседневной жизни, на корабле, в бою любая неожиданность не заставала Павла Осиповича врасплох. Только с этим офицером и в первую встречу и сегодня он терялся, не знал, как поступить. Решение явиться в ЧК созрело окончательно. Может быть, не ждать до завтра, а сделать это сегодня, сейчас и, воспользовавшись случаем, силой привести туда и этого человека? Но как раз к насилию Павел Осипович не был готов. Оба они — офицеры, и даже, кажется, гость старше по званию.
      Наброситься на него, связать, гнать связанного по улице, как какого-нибудь вора, — сделать это Павлу Осиповичу не позволяло с детства воспитанное представление об офицерской чести.
      Приоткрыв дверь, Павел Осипович предупредил Анну:
      — Ко мне пришли. Но вы не отвлекайтесь, пожалуйста!
      Офицер бегло осмотрел комнату. Опытный в подобных делах, он не проглядел лежавшую на столике газету и, не дотрагиваясь до неё, приметил подчёркнутые ногтем фразы. Желваки прокатились по его скулам. Офицер умел мыслить быстро, чётко и логично, умел сдерживать себя.
      Доверительно притронувшись к здоровой руке хозяина, гость скорбно вздохнул.
      — Вы безусловно осведомлены… Нас постигла неудача… Считайте это репетицией… Репетицией неизмеримо более широкого и мощного выступления!.. Но я вижу, к сожалению, вы хоть бодры и наблюдательны, а рука ваша ещё не окрепла.
      — Да, рука поправляется плохо, — ненавидя себя за эту ложь, подтвердил Павел Осипович.
      — Вижу! — с сочувствием повторил офицер. — Вижу и понимаю, что потревожил вас рано!.. И вы уж меня извините — двинусь, не буду задерживать вас больше!
      — Не хотите ли чаю? — торопливо предложил Павел Осипович, радуясь, что офицер уходит, и одновременно боясь упустить его.
      — Согласитесь, что для неторопливого дружеского чаепития пора ещё не наступила! — Гость откланялся. — До лучших времён, Павел Осипович.
      А урок продолжался. Гриша, запинаясь, читал немудрёный английский стишок про медвежонка Тедди, Яша слушал, ожидая своей очереди, а мама то и дело поправляла произношение сына. Никто из них не видел, как пришёл папин гость. Зато теперь они были настороже, и хотя не предполагали, что он уйдёт так быстро, не прозевали этот момент. Услышав шаги в прихожей, Яша скосил глаза на окно. Взглянул туда и Гриша. Человек в пыльнике, в соломенной шляпе спускался с крыльца.
      — Кто это? — повернулся Гриша к маме.
      У Анны Петровны закололо в сердце. Она узнала гостя, но сумела скрыть волнение и пошлёпала ладонью по столу:
      — Урок не кончился!.. Читай, Гриша!..
      Деловитым широким шагом человек в пыльнике направился вдоль набережной к мосту. Вечер был тёплый. Офицер аккуратно снял пыльник и, сложив, перекинул его через руку. Уверенный, что этот сигнал принят, он даже не обернулся.
      Лодка, плывшая за ним по Средней Невке, изменила курс и приткнулась к берегу Крестовского острова. Двое в чёрных кожанках и таких же кепках многозначительно переглянулись. Тот, что сидел на корме — толстый, с широкими литыми плечами, — тяжело привстал.
      — Пошли, что ли!
      Второй — с папиросой во рту — вынул вёсла из уключин, положил вдоль бортов, сдвинул кепку так, что глаз не стало видно, и глухо спросил:
      — Четверо?
      — А ты что — забыл?.. Да управимся! Вставай! — поторопил его толстяк. — Иль нервишки?.. Двоих сбрось со счёта — мальцы.
      — То-то и оно-то! Ты хоть раз держал малыша своими граблями?
      — Так то ж — своих! А это — щенки красные!
      — Щенки, когда родятся, цвета своего не видят: белые они или какие. Слепые они!
      — Ну дак что? — Толстяк опять опустился на корму, вдавив её в воду. — Про что толкуешь?
      — А ты не понял?
      Они помолчали. Толстяк громко сопел мясистым носом. Второй бросил в воду докуренную папиросу, сунул в рот другую, нервно чиркнул спичкой по коробку.
      — Ты, может, царя Ирода брат кровный?
      Толстяк, не поворачивая головы, опасливо глянул на мост. Человек в соломенной шляпе с пыльником в руке переходил на Елагин остров.
      — У него руки длинные! — тихо напомнил толстяк.
      — А у тебя ум короткий! — возмутился второй. — Доложим: приказ выполнен! Проверять не будет — сейчас не до того!..
      Они подошли к дому Куратовых как раз тогда, когда Анна заканчивала урок. Склонявшееся к стрелке Елагина острова солнце поблёскивало на кожаных плечах и кепках мужчин.
      — Опять к нам, кажется! — удивился Яша.
      Гриша присмотрелся к новым гостям. Как старший, он знал и слышал больше своего брата.
      — Мама! А это не из чека?.. Говорят, там все в кожаной одежде.
      Яша втянул голову в плечи. Глазёнки у него заблестели от любопытства и страха. А мама неуверенно шевельнула плечом и заспешила к отцу.
      Они вошли в дом по-хозяйски — без стука. Толстяк заглянул в пустую кухню. Второй с погасшей папиросой в углу рта распахнул дверь детской.
      — Сидеть — и ни шагу! — свирепо бросил он братьям и вдруг, смягчившись, как-то по-домашнему погрозил им пальцем: — Смотрите у меня!
      Он плотно прикрыл за собой дверь и шагнул к Павлу Осиповичу, появившемуся из большой комнаты.
      — Куратов?
      — Да. Что вам угодно?
      — Жена дома?
      — В комнате, но какое…
      Толстяк положил костистую руку на плечо Павла Осиповича и подтолкнул его к двери, из которой тот только что вышел.
      Брезгливо сбросив с себя тяжёлую руку, Павел Осипович загородил собой вход в комнату. В эту минуту он пожалел, что пистолет, кортик остались в его каюте на корабле, и до боли сжал правый кулак.
      Взглянув на побелевшие от напряжения пальцы кулака, человек с папиросой усмехнулся.
      — Не надо… Вот бумага. — Он расправил перед глазами Павла Осиповича какой-то листок с печатным текстом, выплюнул намокшую папиросу и как выстрелил: — Чека!
      Павел Осипович не успел прочитать бумагу, да он и не старался сделать это. Секунду поколебавшись, он открыл дверь, жестом предложил мужчинам войти за ним в комнату и сказал жене, стоявшей у окна с судорожно сцепленными перед грудью пальцами:
      — Анна! Это…
      — Я всё слышала, Павел.
      Толстяк придвинул стул к двери и сел — он не любил стоять. Второй раскурил новую папиросу, жадно затянулся, спросил сквозь дымовую завесу:
      — Родственники в Петрограде имеются?.. Рекомендую не врать!
      Павла Осиповича передёрнуло от этого грубого обращения. Анна схватила со столика газету и, выставив её перед собой как щит, вышла вперёд.
      — Родственники есть. А лгать нам незачем!.. Мы читали ваше обращение и сами завтра собирались прийти к вам.
      — Тем лучше! — Мужчина мрачно перекинул папиросу из одного угла рта в другой. — Теперь, значит, так… Мы сначала тут потолкуем с вами маленько, потом все пойдём… туда. Но вперёд отправьте ребят к родственникам — там переночуют. Пусть топают немедля!
      — Одни?! — ужаснулась Анна Петровна.
      — Может быть, разрешите моей жене проводить сыновей? — попросил Павел Осипович. — Мы даём вам слово чести — она без задержки придёт туда, куда вы укажете.
      — Клянусь! — подхватила Анна Петровна. — Провожу — и к вам!
      — Нет! Пусть сами. — И, кивнув головой Анне, мужчина сказал: — Отправьте их!
      Куратовы вдвоём шагнули к двери, но толстяк глыбой стоял в проёме.
      — Один кто-нибудь.
      — Иди ты, Павел! — Анна Петровна легонько коснулась плечом мужа. — Твой приказ для них важнее…
 

      Перейдя через мост на Елагин остров, офицер пошёл не по дорожке, а углубился в кусты. В самой гуще он остановился, снял с руки пыльник, вывернул его наизнанку и натянул на плечи. Эта нехитрая маскировка значительно изменила внешний облик офицера. С одной стороны пыльник был унылого защитного цвета, а с обратной — светло-серого в крупную коричневую клетку — не пыльник, а нарядный плащ. Шляпу он сложил, сплющил, безжалостно смял поля и засунул в карман.
      Нигде больше не задерживаясь, он прямиком направился к небольшому, но добротному бревенчатому дому садовника Самсонова, который давно уже не занимался ни цветами, ни деревьями. Садовником его называли по старой привычке.
      Лет десять назад Семён Самсонов был одним из многих рабочих, обслуживающих парк Елагина острова. Хитрый, расторопный и жадный, он по ночам тайком срезал цветы, а жена утром продавала их на вокзалах. Промышляли они и рыбой. Самсонов ловил корюшку и миногу. Корюшку охотно покупали на базаре, а миногу в любом количестве принимали городские пивнушки.
      Скопив кое-какие деньги, Самсонов съездил на Ладожское озеро и скупил у местных жителей по дешёвке целую флотилию лодок. Спустив их вниз по Неве, он открыл на Елагином острове лодочную станцию. Желающих покататься в хорошую погоду по заливу находилось много. И рыболовы-любители часто брали лодки напрокат.
      Ксения Борисовна — жена Самсонова — тоже умела делать деньги. Это по её совету Семён Егорович сколотил около пристани фанерный павильончик. Летом супруги Самсоновы не без выгоды продавали здесь квас собственного изготовления.
      Беда пришла вместе с войной 1914 года. Самсонову исполнилось тогда тридцать четыре, и не миновать бы ему фронта. Помогли те же деньги. Он не пожалел их для такого дела и получил у ведавшего набором в армию чиновника ценный совет — срочно захромать. Пришлось заказать сапоги странного покроя и купить трость с костяным набалдашником.
      Однажды хозяин лодочной станции слёг в постель. Ксения Борисовна говорила всем, что он упал и сломал ногу. Поправился он быстро, но стал хромать и по причине явного увечья получил от того же чиновника освобождение от призыва в армию.
      Несмотря на сапоги специального пошива и трость с костяным набалдашником, Семёну Егоровичу в первые дни хромать было трудно, но через пару недель он привык к роли инвалида. Деньги по-прежнему текли и текли к нему ручейком, который становился всё полноводнее, особенно после знакомства с Александром Гавриловичем.
      В первый свой приход к бывшему садовнику Александр Гаврилович явился не в пыльнике защитного цвета и не в плаще в крупную клетку, а во всём блеске военной формы. Семён Егорович оробел и совсем было испугался, когда услышал, что такому важному офицеру известно, каким образом и зачем он захромал.
      Показав свою осведомлённость, Александр Гаврилович словно забыл об этом. Он пришёл к Самсоновым с деловым предложением, которое обещало им новый доход. Держать глаза и уши открытыми и обо всём незаконном, необычном, непонятном сообщать немедленно — это всё, что требовал Александр Гаврилович. Уходя, он оставил на столе деньги.
      Самым трудным в новой дополнительной работе Самсоновых было составление коротких донесений. Писала обычно Ксения Борисовна. Семён Егорович подсказывал. И всегда получалось очень длинно. Они сообщали о казначее, который несколько дней кутил в ресторане на казённые деньги; о матросах, избивших полицейского; о двух рыбаках-любителях, которые часто брали лодку на весь день, но никогда не привозили рыбы. Вместо рыбьей чешуи Семён Егорович как-то после их поездки нашёл в лодке обрывок революционной прокламации. Что стало с казначеем-растратчиком и драчунами матросами, Самсоновы так и не узнали, а рыболовов-любителей схватили прямо у причала вместе с удочками и мешками.
      Обычно пятнадцатого числа каждого месяца Семён Егорович получал денежный перевод всегда на одну и ту же сумму. А в тот месяц ему перевели в два раза больше.
      К осени 1917 года Самсоновы считали себя богатыми людьми. Семён Егорович затеял переговоры с хозяином ресторана о покупке его заведения вместе с оборудованием и запасами. А по ночам Семён Егорович мечтал о большем. Он видел себя не только владельцем лодочной станции и ресторана, а всего Елагина острова.
      Всё это осталось в прошлом. Он даже ресторана купить не успел. Не у кого стало покупать — хозяин сбежал после революции. Бездействовала лодочная станция — некому и некогда было кататься на лодках. Опустел Елагин остров. Перестали приходить денежные переводы.
      Самсоновы не растерялись. Недели две разъезжали они по пригородам Петрограда. Семён Егорович купил земельный участок с домом под Ижорой, а Ксения Борисовна приобрела двухэтажный флигель на берегу Финского залива за Ораниенбаумом. Теперь они были спокойны. Деньги могли превратиться в бумажный мусор, а земля и дома всегда сохранят свою цену.
      Летом 1918 года Александр Гаврилович вторично посетил Самсоновых. Офицерскую форму он сменил на грубый матросский бушлат, и Семён Егорович принял его без прежней робости и почтения. Но узнав, что и на этот раз приход Александра Гавриловича обещает новые барыши, Самсонов потеплел к нему.
      Поручение было несложным. Они договорились о тайнике, через который Семён Егорович будет получать шифрованные записки и относить их в город по условленному адресу. Или наоборот — положит в тайник полученную в городе бумажку. За эту работу Александр Гаврилович обязался платить самым в то время ценным — продовольствием.
      Поразмыслив, Семён Егорович догадался, какую почту переправляет он. От Елагина острова по заливу до финской границы — рукой подать. Зимой на лыжах, летом на вёслах — несколько часов ходу. Пограничная служба налажена в заливе слабо. В метель, в туман пересечь границу по воде или по льду значительно легче и безопаснее, чем по суше. Догадавшись, Семён Егорович почувствовал неприятный холодок, но очень уж соблазнительной была плата. А главное, Самсоновы не хотели верить в новую власть. Ну, год ей сроку, ну, два! А потом вернутся старые порядки, и тогда им зачтётся эта опасная работа.
      Семён Егорович исправно выполнял «почтальонскую» обязанность: вынимал из тайника бумажки, испещрённые колонками цифр, направлялся на Зеленину улицу, входил в один из жилых домов и подымался на второй этаж. Здесь была дверь, грубо, накрест заколоченная досками. Он совал шифровку под засаленную ватную обшивку двери. Если находил там встречную записку — относил её в тайник.
      Кто отправлял и кто получал шифровки, Семён Егорович не знал и не стремился узнать. Он и с Александром Гавриловичем хотел бы больше не встречаться до того самого дня, когда рухнет Советская власть и когда такая встреча будет совершенно безопасной.
      Вот почему Семён Егорович не обрадовался, узнав в щеголеватом мужчине Александра Гавриловича. Они молча прошли в дом. Самсонов недовольно и резко бросил палку с костяным набалдашником в угол.
      Уж не думал, не гадал!.. Не время вроде…
      Александр Гаврилович повесил плащ на гвоздь у двери.
      — Не гадали — это хорошо, а думать следует! — Он не повысил голоса, но придал ему то барственно-начальственное звучание, которое напомнило Семёну Егоровичу их первую встречу. — Так вот, я не менее осторожен, чем вы. И если пришёл к вам, то так над-до!.. К тому же я голоден.
      — Ксюша! — поспешно позвал Семён Егорович.
      Женщина вошла легко, неслышно.
      — Рада видеть вас, Александр Гаврилович!
      — Взаимно, Ксения Борисовна! — Он поклонился, показав прямой пробор через всю голову. — Покормите, пожалуйста, бедного странника! Проголодался до предела!
      Несуетливо и быстро она принялась накрывать на стол. Семён Егорович с подчёркнутой уважительностью перевесил плащ Александра Гавриловича с гвоздя на деревянные плечики. Он уже ругал себя за то, что при встрече не сдержал недовольство.
 
      — Я ведь не о себе! Не подумайте! — виновато заговорил он. — О вас!.. Я — человек маленький. Сгину — потеря невелика. А вы!.. Да на таких, как вы, вся надежда!
      Александр Гаврилович лесть не любил. Он поморщился, но промолчал и подумал, что этот человек продал бы его любому, кто предложит больше. Большевики не покупали услуги таких людей — это Александр Гаврилович знал твёрдо и потому был спокоен. Здесь ему не придётся торопиться и не надо будет снимать плащ или подавать какой-нибудь другой тревожный сигнал, когда он выйдет от Самсоновых.
      Накрыв на стол, Ксения Борисовна хотела оставить мужчин одних, но Александр Гаврилович попросил её не уходить.
      — Ваше участие сегодня необходимо.
      Он решительно отставил от себя бутылку водки, с искренним удовольствием погладил ладонью пузатый, затуманившийся в комнате графин с холодным, только что из подвала, домашним квасом.
      — Превосходный у вас напиток!
      Ксения Борисовна наполнила его кружку.
      — Здоровья вам, Александр Гаврилович, и всякого благополучия.
      Он ел один, подшучивая над своим аппетитом, хвалил хозяйку. Его не стесняло то, что Самсоновы ни к чему не притронулись, что они, прислуживая ему, ждали, когда он заговорит о главном, ради чего пришёл к ним.
      Закончив наконец ужин, Александр Гаврилович начал с вопроса:
      — Как вы смотрите на переезд?.. Не надоел вам ещё этот пустынный теперь остров?
      — Куда? — От неожиданности Семён Егорович привскочил. — С моего острова?!
      Это восклицание помогло Александру Гавриловичу отгадать давние и сладкие мечты Самсонова. Стало противно. Какой-то мелкий торгаш смел думать об острове, которым два столетия владели только русские цари и крупнейшие вельможи. Александр Гаврилович отвёл глаза в сторону, пряча неприязнь.
      — Не знаю, как потом, но уж при Советской власти Елагин остров Самсоновским не станет. Вывод простой: чем больше будут ваши заслуги, тем реальнее мечты.
      — Но куда? — простонал Семён Егорович. — Куда вы нас гоните?.. Тут и хозяйство, и домик свой! А что там — в другом месте? Там всё чужое! Голову приклонить негде! Или траться — покупай халупу дырявую!
      — Зачем покупать? — усмехнулся Александр Гаврилович. — Уже куплено. И не халупа, и не дырявая совсем. Вкус у Ксении Борисовны отменный. Её флигелёк за Рамбовом получше, Семён Егорович, вашего дома под Ижорой.
      Ксения Борисовна нервно рассмеялась.
      — Удивительный вы человек, Александр Гаврилович! Прямо бог всевидящий!
      Семён Егорович был так ошеломлён, что вообще не произнёс ни слова. О своих покупках Самсоновы никому не рассказывали.
      — Одобряю ваш выбор, — продолжал Александр Гаврилович, обращаясь к Ксении Борисовне. — Именно туда я и прошу вас переселиться… Не сегодня, конечно. Осенью, поближе к зиме… Надеюсь, новый адресок вы никому не оставите? А вот имущество оставьте. Когда вернётесь на свой остров, получите его в целости и сохранности…
      Сумерки сгущались. Ксения Борисовна принесла керосиновую лампу.
      — Давайте посидим без света, — предложил Александр Гаврилович. — У меня ещё есть немного времени. Хочу дать вам несколько практических советов. — Он уселся поудобнее, поставив стул так, чтобы видеть через окно посинённые вечерней дымкой деревья и небо над ними, темнеющее с каждой минутой. — Всю жизнь ходить нормально и вдруг захромать — хитрость не великая. А вот если хромал почти всю жизнь, а в один прекрасный день исцелился от увечья — это превосходно! Это почти алиби!.. Вы меня поняли, Семён Егорович?.. И ещё. Народ глазаст, чуток и сентиментален. Если голодный бросит половину своего куска бездомной собаке — он уже герой для простого люда и слава о нём добрая. Кормите нищих, оденьте голого, кричите ура при виде красного флага — и вы будете вне подозрений. Не шарахайтесь в сторону, услышав слово «чекист». Грубо, смело идите навстречу — и вас сочтут за своих.
      Небо над деревьями порозовело, будто за Средней Невкой развели большой костёр. Александр Гаврилович замолчал.
      — А если мы, — подал голос Семён Егорович, которому темнота придала смелости, — если мы всё-таки туда не…
      Он так и не решился закончить фразу.
      А небо за окном розовело всё больше.
      — Видите это зарево? — спросил Александр Гаврилович. — Это горят люди, которые поехали не туда.
      Забыв на минуту о своих собеседниках, он, словно прощаясь, вызвал в памяти лицо Павла Осиповича Куратова. Где-то внутри шевельнулось нечто похожее на сожаление. Но тут же вспомнились подчёркнутые ногтем газетные строки, и сожаление исчезло. Осталось недовольство собой. Как он мог довериться каким-то бумагам, документам? По донесениям офицер Куратов проходил как преданный царю человек, и Александр Гаврилович допустил непростительную ошибку: без проверки пришёл к нему, открылся и чуть не погубил себя и многих людей.
 

      Сначала братья шли молча. Ни Гриша, ни Яша ничего не понимали. Зачем отец отослал их к тёте Тане и велел остаться у неё? Отчего мама так жалобно смотрела на них через окно и смахивала с глаз слезинки? Почему отец и мама не обрадовались чекистам? Так часто говорили о них, собирались пойти к ним, а когда чекисты явились сами, — растерялись!
      — Мы бы им не помешали, — обиженно произнёс Яша. — Могли и на кухне посидеть или на улицу выйти, чтобы совсем ничего не слышать.
      — Всю ночь на улице не прогуляешь, — рассудительно отозвался Гриша.
      — А они так всю ночь и проговорят? Вечера им не хватит?
      — Чекисты! — коротко ответил Гриша и добавил, понизив голос до шёпота: — Я слышал, они всегда ночью работают.
      И снова братьям стало жутковато, но они постарались убедить себя, что отца и маму никто не посмеет обидеть. Ведь они добрые и справедливые. Значит, им тоже никто не сделает зла. Даже таинственные чекисты!
      — Пошли побыстрее! — попросил Яша. — И не заблудись, пожалуйста!
      Тётя Таня — мамина сестра — жила недалеко. Надо только перейти через мост на Петроградскую сторону, а там уж совсем рядом. Гриша хорошо знал, как туда попасть. И хотя братья никогда ещё не ходили по городу без взрослых, он уверенно вёл Яшу.
      — Не бойся! Я с закрытыми глазами дойду.
      Прохожих было мало. Лишь у самого моста их стало побольше. Когда братья перешли на Петроградскую сторону, они встретились со знакомой старухой, которую все соседи называли почему-то Селезнихой. Рассказывали, что обоих её сыновей застрелил на фронте какой-то подполковник за отказ выполнить его приказание. Старуха тяжело заболела и так и не поправилась — жила в болезненном бреду. Слово «офицер» приводило её в безудержную ярость. Куратовых она ненавидела. Проходя мимо их дома — а это случалось каждый день, — она громко плевалась под окнами.
      Мать строго-настрого приказывала не обижаться на старуху и быть с нею вежливыми.
      — Больная она, — поясняла мама. — Вероятно, и я на её месте сошла бы с ума.
      Шагов за пять до старухи братья старательно поклонились ей.
      — Здравствуйте, бабушка! — пролепетал Яша.
      — Добрый вечер! — как можно приветливее произнёс Гриша.
      В ответ послышалось протяжное угрожающее «У-у-у!», и старуха, отплёвываясь, прорычала:
      — Пр-рочь!.. Отр-родье офицер-рское!.. Пр-рочь!
      Братья припустили вдоль улицы и бежали, пока впереди не показался пятиэтажный дом, в котором жила тётя. Гриша перешёл на шаг.
      — Отдышись!.. И не рассказывай тёте Тане про бабку.
      Яша оглянулся. Старуха не гналась за ними, и тогда он спросил у брата:
      — А почему офицер — это теперь плохо?
      — Больная она!
      — Я не только про неё… Офицеров совсем отменили… Разве можно в армии без офицеров?
      — Можно. Без командиров нельзя.
      Яшу этот ответ не удовлетворил.
      — А какая разница?
      Гриша и сам не представлял, в чём разница.
      — Наверно, в погонах… Их тоже отменили.
      — Они такие красивые были! — вздохнул Яша. — Помнишь, у папы?.. А он их не выбросил — за зеркалом лежат, в бумажке. И ленточкой перевязаны!
      — Чему же ты радуешься? — Гриша нахмурился. — А вдруг чекисты их найдут?
      У Яши заныло под ложечкой. Конечно, найдут! Он нашёл, а уж они — тем более!
      Гриша заметил, как побледнел брат, и поторопился успокоить его:
      — Если и найдут — неважно! Все и так знают, что папа был офицером.
      Они поднялись по тёмной лестнице на третий этаж. Был уже поздний вечер. Свет еле-еле пробивался сквозь запылённые окна, и Гриша не сразу нашёл ручку звонка. Она помещалась в медной тарелке, вделанной в стену. Оттянешь ручку на себя, выпустишь, и в квартире забренчит колокольчик — звонкий, серебристый.
      Он и сегодня весело зазвенел за дверью. Братья прислушались. Вот-вот раздадутся шаги тёти Тани.
      — Спала — уже одевается! — определил Гриша. — Не забудь извиниться, что разбудили.
      Яше не терпелось поскорее оставить тёмную площадку и войти в знакомую уютную квартиру.
      — А ты ещё разок!
      — Нельзя — неприлично. Надо подождать! — возразил Гриша и всё-таки позвонил.
      Чуть позже, охваченные тревогой, забыв о приличии, они звонили много раз подряд, то вместе оттягивая тугую медную ручку, то по очереди. Никто не отзывался. Им показалось, что колокольчик бренчал уже не весело и звонко, а глухо и безнадёжно.
      — Ничего! Подождём — и дождёмся! — Гриша постарался сказать это беспечным тоном, чтобы подбодрить брата. — Тётя Таня могла пойти в гости — и засиделась там… Мы подождём немного — и обязательно дождёмся!
      Сам он не верил в эту выдумку. Тётя Таня была старой. Она редко выходила из дома, по гостям ездить не любила. Лишь в большие праздники тётя навещала Куратовых да раза два в год отправлялась на кладбище — посидеть на могиле мужа. Вот и всё.
      — Зачем ты говоришь неправду! — обиделся Яша. Он не хуже старшего брата знал привычки тёти Тани. — Я не трус и не заплачу!
      Гриша смутился.
      — Какой ты трус! Ты у меня молодец!.. А про гостей я случайно… Ведь где-то она должна быть!
      — А если она к нам пошла? — предположил Яша.
      — Мы бы её встретили по дороге… А на кладбище никто так поздно не сидит.
      Наверно, Гриша напрасно упомянул кладбище. На лестнице словно потемнело ещё больше. Где-то наверху, на крыше или на чердаке, дико, хрипло замяукал голодный кот. Заскрипела дверь или рама. В какой-то квартире закричал ребёнок.
      Яша придвинулся к Грише, и они оба вдруг вспомнили страшные рассказы о том, как умирают одинокие люди. Ослабеют от голода или болезни — и нет сил позвать кого-нибудь на помощь. Умрут и лежат одни в пустой квартире с закрытой дверью.
      — Пойдём на улицу — там лучше, — чуть шевеля похолодевшими губами, прошептал Яша.
      Гриша как будто ждал этого предложения. Он крепко схватил брата за руку, и они на цыпочках сбежали вниз.
      На улице было светлее. Белые ночи ещё не ушли из Петрограда. Братья вздохнули с облегчением.
      Напротив дома в скверике стояли скамейки. Одну из них и заняли они. Оттуда всё видно: и вход на лестницу, и даже три тёмных окна тётиной квартиры. Но не только в них не было света. Лишь кое-где стёкла чуть теплились от скупых огоньков керосиновых ламп и свечек, да и эти огоньки гасли один за другим.
      — Интересно, сколько сейчас времени? — вслух подумал Яша. — Поздно уже очень.
      — А ты поспи! — Гриша подставил плечо. — Положи голову и поспи.
      Яша склонился к нему, хотя спать ещё не хотелось. Слишком много необычного произошло за день, и мысли никак не хотели угомониться, настроиться на сон. О чём только не думали братья, каких вопросов не задавали себе и друг другу! Лишь об одном они не думали и не говорили — о том, чтобы вернуться домой. Это было исключено, потому что папа приказал ночевать у тёти Тани. Он не сказал, что можно вернуться, если её не будет дома. Значит, они и не должны возвращаться до утра, чтобы не помешать папе и маме освободиться от той большой заботы, которая беспокоила их последнее время, делала неразговорчивыми и грустными.
      Город засыпал. Огни в окнах погасли почти все, но на улицах ещё не прекращалась ночная жизнь. Негромко ступая, прошла длинная колонна красноармейцев. Ни разговоров, ни стука котелков и винтовочных прикладов — только тихий, дробный шорох сотен ног. Потом проехал грузовик с матросами. Чтобы уместиться в небольшом кузове и не вывалиться через невысокие борта, матросы плотно — грудь к спине, плечо к плечу — стояли и крепко держались друг за друга.
      Братья привыкли видеть в матросах самых надёжных, добродушных и грубовато-ласковых друзей. И когда проехала машина с матросами, им обоим стало спокойнее. Яша ещё теснее приткнулся к брату и скоро заснул. Он уже не видел, как в конце улицы появился высокий человек. По-воровски оглядываясь, он нырнул в узкий и тёмный переулок, но быстро выбежал обратно. За ним из переулка выскочил мужчина в кожанке. Два других — тоже в кожанках, — как привидения, возникли слева и справа от высокого человека.
      — Стой, контра недобитая! — услышал Гриша и с удивлением подумал, что опять увидел чекистов.
      Высокий человек выстрелил. Одцн из чекистов упал, но двое других успели схватить и обезоружить стрелявшего.
      И снова всё утихло. Чекисты молча помогли подняться раненому товарищу. Один подтолкнул и повёл задержанного. Второй понёс раненого на спине. Как в немом кино. Они скрылись за домами.
      Гриша взглянул на брата. Яша спал. Выстрел не разбудил его. Гриша потрогал себя за нос — проверил, не спит ли сам. Может быть, это пригрезилось ему во сне? Очень уж быстро всё произошло. Один человек выстрелил — ранил другого. И ни крика, ни стона, ни шума, будто так и надо. Ушли спокойно, словно ничего и не случилось!
      «Вот какие они — чекисты!» — подумал Гриша и мысленно перенёсся туда — в свой дом на Средней Невке, к родителям. Но представить, что происходит там, он не мог и заснул рядом с Яшей.
      Ночь выдалась тёплая, лишь к утру повеяло холодком. Яша во сне перебрался со скамейки на Гришины колени. Тот тоже ещё спал. Обоим стало неудобно сидеть. Они заёрзали и чуть вместе не упали со скамейки.
      — Замёрз? — спросил Гриша. — Доброе утро!.. Смотри, ночь прошла — и всё плохое прошло!.. Сейчас мы ка-ак побежим, ка-ак согреемся, ка-ак прибежим! А у мамы уже чай на столе!
      Заулыбался Яша, протирая ладонями глаза.
      — Доброе утро, Гриша.
      Солнце подкрадывалось к скамейке. И думалось братьям, что вместе с ночью кончились их переживания. Примчатся они домой, а там, как раньше, радостно засмеётся мама, папа обхватит их здоровой рукой и скомандует:
      — К завтраку — товсь!
      — Бежим! — встрепенулся Яща.
      — Сейчас. — Гриша задумался. — А как же с тётей Таней?.. Давай ещё позвоним!
      Лестница уже не казалась страшной. Братья поднялись на третий этаж. Чуть поколебавшись, Гриша позвонил.
      — Больные утром лучше чувствуют… Вечером она не могла встать, а утром…
      — А если она…
      Яша не договорил: наверху хлопнула дверь. Громко зевая и шаркая грубыми сапогами, вниз спускался рыжебородый дворник в переднике, со старой бляхой на груди. От него братья и узнали, что ничего с тётей Таней не случилось. Дня два назад вернулся с фронта сын. У него была своя семья и квартира где-то за Невской заставой. Он уговорил тётю Таню переехать к нему.
      Теперь уж ничто не омрачало радостного настроения братьев. До моста они домчались мигом, вприпрыжку, наперегонки добежали до своей набережной и сразу почувствовали, что здесь что-то изменилось. Резко пахло гарью. Трава на склонах берега, доски пешеходной дорожки, крыши — всё было присыпано сероватым порошком. Своего дома братья ещё не могли видеть, но именно там, перед тем местом, где он стоял, валялись на набережной обугленные брёвна. И необычно много было народа. Люди стояли и у брёвен, и у грузовика с опущенным задним бортом.
      Что это? — Голос у Яши дрожал. — Сгорело что-то…
      Гриша не ответил, а побежал по шатким доскам вперёд. Яша — за ним. Ещё несколько шагов, ещё… Уже никакие дома не заслоняли их родного домика, его уже можно увидеть, но его не было. Чёрная разворошенная груда больших головешек — всё, что осталось от их дома.
      — Ма-а! — вместе с рыданьями выдохнул Яша.
      Ноги у него подкосились, и он плюхнулся на землю. Гриша беспомощно склонился над ним и, не отрывая глаз от пожарища, теребил его за плечо и бессмысленно повторял:
      — Вставай!.. Ну вставай же!.. Вставай!..
      Из-за угла ближайшего дома вывернулась сумасшедшая Селезниха. Увидев братьев, она злорадно запрыгала на одной ноге в стоптанном башмаке.
      — Есть боженька! Есть! — приплясывая и надвигаясь на обмерших братьев, прошамкала старуха. — Ай да чекистики! Спалили золотопогонников! Прирезали и спалили! — И вдруг она прогнусавила надтреснутым голосом: — Ве-ечная па-а-амять… Ве-ечная… Несут! Вон несут!
      Её палец указывал на грузовик. Какие-то мужчины подняли и опустили в кузов один длинный брезентовый свёрток, за ним — второй.
      — Поехали! Поехали! — бурчала сумасшедшая. — Да на троечке, да с бубенчиками… Динь, динь — в могилку…
      У Яши от ужаса закатились глаза. Он затрясся.
      — Не надо!.. Что вы!.. Перестаньте! — зажав уши, закричал Гриша.
      Старуха растопырила руки и завизжала на всю набережную:
      — Сюда! Сюда!.. Господа чекисты! Хватайте! Здесь они, здесь!
      Несколько человек, услышав вопли сумасшедшей, торопливо зашагали от пожарища к тому месту, где остановились братья. И это было последнее, что запомнилось Грише и Яше. Неудержимый, безумный страх заставил их броситься прочь. Они больше ничего не видели, не слышали и не думали, куда и зачем бегут, — лишь бы подальше от старухи, от всех людей, от пожарища.
 

      Было пятнадцатое число — то самое число, когда Семён Егорович ежемесячно получал свою плату от Александра Гавриловича. В десятом часу вечера Самсоновы взяли самую ходкую из своих лодок и поплыли вверх по Средней Невке. Семён Егорович без усилий, привычно работал вёслами. Ксения Борисовна сидела на корме и тоже ловко подруливала третьим веслом. Они прошли под одним мостом, миновали пожарище. За рекой Крестовкой, впадающей в Среднюю Невку, поднырнули под второй мост. Под настилом у берега из воды высовывалось несколько старых размочаленных свай. Жена нетерпеливо покосилась на них.
      — Посмотрим?
      Семён Егорович отрицательно мотнул головой и сильными гребками вывел лодку из-под моста.
      — Да там, не бойся… Ещё не подводил.
      Они проплыли несколько десятков метров и остановились. Ксения Борисовна воткнула длинный шест в дно и удерживала лодку на месте, а Семён Егорович выбрал из воды сеть. Рыбы попалось мало. Но здесь никогда хорошо не ловилось. Сеть ставилась для другой цели.
      Сложив её на носу, Семён Егорович опять сел за вёсла и вернулся под мост. Ксения Борисовна подрулила к размочаленным сваям. За ними на бугорке сухой земли лежал объёмистый мешок.
      — Я ж говорил! — Семён Егорович перегнулся через сваи. — Тут он, голуба!
      Самсонов понатужился и, перетащив тяжёлый мешок в лодку, прикрыл его сетью.
      Кто и как доставлял сюда мешки, Самсоновы не знали, но пятнадцатого числа каждого месяца зимой и летом они находили здесь этот бесценный груз. Сахар, мука, сало, крупа — всё, что не купишь в голодном Петрограде ни за какие деньги. Зато продать — только предложи — с руками оторвут! И Самсоновы часть продуктов продавали, но не за бумажные деньги, а за золото.
      Не задерживаясь под мостом, Семён Егорович повёл лодку к дому. По пути они останавливались ещё несколько раз: выбирали из воды сети, укладывали в корзину небогатый улов.
      Одна из сетей была поставлена почти напротив сгоревшего дома Куратовых. Втаскивая сеть в лодку, Семён Егорович услышал, как в кустах Елагина острова что-то прошуршало. Самсоновы знали остров не хуже своего двора. За кустами стояла заброшенная фанерная сторожка. Раньше там хранили садовый инвентарь. Его растащили, и в сторожку давно никто не заглядывал. Сейчас в ней явно кто-то находился.
      — Побыстрей! — насторожилась Ксения Борисовна и многозначительно кивнула на заваленный сетями мешок.
      Семён Егорович перестал выбирать сеть и приложил палец к губам. Подозрительный шум не испугал его, но ему не понравилось, что кто-то чужой ходит по его земле, прячется в его кустах, скрипит дверью его сторожки.
      Он быстро выбрал сеть и скомандовал:
      — К берегу!
      Ксения Борисовна налегла на воткнутый в дно багор и лодка заскреблась днищем о камни. Семён Егорович спрыгнул на берег.
      Он не ошибся — в сторожке кто-то был. Слышались тихие и жалобные стоны.
      — Ну, потерпи! Потерпи, Яшенька! — ласково говорил мальчишеский голос. — Посмотри, что я тебе принёс! Настоящий щавель! И ещё принесу, если понравится!
      Семён Егорович мысленно представил себе ту единственную на острове полянку, на которой рос щавель. «Истоптали всё, изгадили, ворюги проклятые! — подумал он, наливаясь злобой. — Я вот тебе принесу ещё, гадёныш бездомный!» Он перехватил палку так, чтобы удобней было ударить набалдашником, и шагнул к двери сторожки.
      — Кушай, кушай! — слышалось оттуда. — И засни, пожалуйста! Утром проснёшься — и будешь совсем здоровый!.. И увидишь — завтра кто-нибудь обязательно придёт: или тётя Таня, или папины матросы!
      Семён Егорович не распахнул дверь. Не жалость остановила его, а трезвый расчёт. Он отступил от сторожки и вернулся к лодке.
      — Поехали.
      Уже показался их причал, когда Семён Егорович, обдумав всё, заговорил с женой.
      — Там двое… Не то беспризорники, не то подкидыши какие-то… Похоже — братья.
      — Ну и что? — выжидательно спросила Ксения Борисовна.
      — Помнишь, как он говорил: накорми собаку — за героя сойдёшь.
      — Ой ли? — Жена с сомнением качнула головой. — Не то ты задумал, Семён!
      — Он, конечно, хитёр, — продолжал Семён Егорович. — Только и мы с мозгой!.. Расход будет немалый: пои, корми… Они вон уже весь щавель пожрали… А ты прикинь всё-таки! Он говорил — маскировка. Это раз! А что я думаю — это два!.. Подрастут — работниками у нас будут… Остров большой — сколько рук потребуется! А они — бесплатные, да ещё с благодарностью за хлеб-соль.
      Ксения Борисовна вздохнула:
      — Объедят они нас до нитки.
      — Ничего! — Семён Егорович блудливо покосился куда-то в сторону. — Я с него добавки потребую. Скажу: по-вашему, мол, вашбродие, указанию… Так что помогайте выкормить! Для вас стараемся!
      — А не ошибёшься? — всё ещё сомневалась Ксения Борисовна.
      — Где наша не пропадала! — фальшиво воскликнул Семён Егорович. Он не сомневался в выгодности своей затеи. — Сходи за ними. Женщине сподручнее в таком деле. Да помягче с ними! Потом прижмём, а сейчас помягче…
      У причала они разделились. Муж взвалил на плечо мешок, обёрнутый сетями, и понёс его в дом. Жена пошла вдоль берега к сторожке.
      Братья оказались там не случайно.
      Весь ужас, всю непоправимость и глубину несчастья они осознали только тогда, когда, совсем выбившись из сил после панического отчаянного бега, присели на скамейку в глухой части каменноостровского парка. Как они попали туда, ни Гриша, ни Яша не помнили. У обоих перед глазами стояло искажённое ненавистью безумное лицо старухи, груда чёрных головешек и два длинных, как гробы, брезентовых свёртка.
      Слёз уже не было. Яша задёргался, как контуженный. Гриша прижал его к себе, чтобы силой унять эту пугающую дрожь. И они долго просидели так, раздавленные горем, обессиленные до того, что даже не могли говорить. Да и о чём говорить? Они не представляли себя без отца, без мамы, без их дома. Их будто разом вышвырнули из жизни, беспомощных, никому не нужных. Им стало безразлично, что с ними будет, чем всё кончится. Сидеть бы вот так на скамейке, лишь бы никто не трогал. И заснуть бы, и никогда бы больше не просыпаться.
      Но сон не приходил, и надо было как-то жить дальше.
      Гриша первый выбрался из мрачного тупика, в котором бесцельно бродили его мысли. Он почувствовал, что Яшу перестало колотить. Теперь от него несло жаром, как от грелки с кипятком. Щёки залил нездоровый румянец. Гриша, как мама, прижал губы к его лбу, хотя и без этого было ясно, что брат заболел. И сразу же отступило безразличие. Гриша вспомнил про тётю Таню, про папиных матросов, даже про дворника. Не знает ли он адрес тётиного сына? И матросы не откажут в помощи. Нельзя ли их найти в порту?
      — Яша, ты можешь идти?
      Брат приоткрыл запавшие глаза.
      — Не хочу… И ног у меня нету…
      — Да вот же они! — Гриша заставил говорить себя бодро. Он похлопал брата по коленям. — На месте! И крепкие какие!.. Ты только встань — они сами пойдут!
      Уступая старшему брату, Яша кое-как поднялся и, опираясь на его руку, дотащился до следующей скамейки.
      — Больше не могу…
      — А ты отдохни! Мы торопиться не будем!
      Яша плюхнулся на сиденье, и по тому, как он выдохнул воздух, как обвисли у него плечи и опустились руки, Гриша понял, что дойти до тётиного дома или до порта невозможно.
      Что же делать? Где ночевать, где взять еду? Не спать же под открытым небом вторую ночь! Хоть и тепло, но, может быть, Яша и простыл на скамейке у тётиного дома? Есть, правда, хотелось ещё не очень — было не до еды, но когда-нибудь захочется. Что он даст брату?
      Гриша не придумал ничего лучшего, как пойти на знакомый Елагин остров, где они гуляли иногда с мамой. Это совсем близко. Туда Яша как-нибудь сумеет добраться. Там есть какие-то пустые будочки и сторожки. И ещё одна надежда подогревала Гришу. С острова можно видеть то место, где стоял их дом. Ведь захотят матросы или тётя Таня навестить их! Обязательно захотят — не сегодня, так завтра. Они придут, Гриша увидит их с острова, и тогда они с Яшей будут спасены.
      Труднее этого небольшого перехода Гриша ещё ничего не испытывал в жизни. Избегая людей, отдыхая через каждые пятнадцать — двадцать шагов, они дотащились к вечеру до Елагина острова. Яша уже бредил и почти висел на брате, когда они натолкнулись наконец на сторожку на берегу Средней Невки. Гриша разглядел сквозь кусты чёрное пятно пожарища на другом берегу. А Яша как упал на узкую скамью внутри сторожки, так и забылся. Измученный, голодный Гриша тоже заснул, сидя рядом на куче старого тряпья.
      И снова наступил безрадостный ненужный день.
      Яша метался в жару. Гриша то выглядывал из прибрежных кустов, по-детски надеясь увидеть тётю Таню или папиных матросов, то в широком листе лопуха приносил брату воду, то ходил вблизи сторожки в поисках грибов или ягод. Так делали герои его любимых книг. Но ни грибов, ни ягод он не нашёл, а набрёл случайно на полянку со щавелём. Нарвав пучок толстых стволиков, он примчался к брату.
      — Пить! — простонал Яша.
      И как ни умолял его Гриша, он не стал жевать кислый щавель.
      — Пить… Пить, — шептали запёкшиеся губы.
      — Бегу, бегу! — Гриша схватил лист лопуха, из которого уже поил брата. — Сейчас принесу водички!
      Он распахнул дверь и чуть не столкнулся с Ксенией Борисовной. Общительный и доверчивый раньше, теперь Гриша не ждал от незнакомых людей ничего доброго. Он отшатнулся от неё.
      — Да ты не бойся! — Ксения Борисовна быстро подошла к Яше, пощупала лоб. — Давно болен?.. Не сыпняк ли у него?
      Не дожидаясь ответа, она бесцеремонно задрала Яшину рубашку, чтобы посмотреть, нет ли сыпи на его теле.
      — Не трогайте! — Гриша впервые в жизни почувствовал настоящую злость. — Не смейте!
      Убедившись, что признаков тифа нет, Ксения Борисовна спокойно повернулась к Грише.
      Ты хорьком-то не фырчи! Я, может, вам как манна небесная… Идём!
      Она взяла Яшу на руки и вынесла из сторожки. Гриша пошёл за ней — что ему оставалось делать?
      Пока шли к дому, Ксения Борисовна старалась разузнать, кто они такие, откуда, почему оказались в сторожке, где их родители. Гриша врать не умел, а сказать правду боялся. Он больше молчал, сказал лишь, как их зовут и что они братья. Когда она вновь спросила, где родители, он не удержался и заплакал. Застонал и Яша. Едва ли он слышал разговор — просто застонал в бреду.
      Ксения Борисовна почмокала губами и качнула Яшу на руках.
      Ш-ш-ш… Сейчас придём — напьёмся.
      Увидев, что ни Яше, ни ему ничто пока не угрожает, Гриша расслабился. Вечер был ясный, а он как в тумане двигался за Ксенией Борисовной. У какого-то дома какой-то мужчина встретил их. Яшу уложили куда-то. Перед Гришей поставили тарелку с какой-то едой. Он проглотил несколько ложек, и всё…
      Очнулся Гриша уже утром. Был он на чердаке. Лежал под одеялом на тюфяке, под которым похрустывало пахучее сено. Рядом на ящике сидел мужчина.
      — Проснулся?
      Гриша отбросил одеяло и приподнялся.
      — А Яша?.. Где Яша?
      Семён Егорович пальцем указал куда-то вниз.
      — Заснул под утро… И учти — последнюю таблетку аспирина не пожалели! Вот и полегчало, а всю ночь бредил.
      — Спасибо! — Гриша увидел на сене свои ботинки, аккуратно сложенные брюки и стал их натягивать на себя. — Можно мне к нему?
      — Отчего ж нельзя?.. Потолкуем, порешим — и иди себе… Только так: мне чтоб не врать, а то вышвырну с острова — и хоть пропадом пропадайте… Брат твой в бреду всё чека да чекистов вспоминал. Вот перво-наперво и скажи мне: отец не из чека будет?
      По еле уловимому оттенку голоса, по особому выражению глаз Гриша догадался, что этот мужчина боится чекистов.
      — Я чекистов уважаю! — сказал Семён Егорович. — Я для них — в лепёшку! Так что ты давай выкладывай без стеснения!
      — Вы их боитесь! — вырвалось у Гриши. — А я… А мы… Мы их ненавидим!
      — Ты за меня не очень-то расписывайся! — ошеломленно прикрикнул Семён Егорович. — Ты за себя говори!
      И Гриша, больше не таясь, рассказал, что было с ним и Яшей.
      Услышав про пожар, Семён Егорович вскочил с ящика и заходил по чердаку, шурша сеном. Так вот, значит, кого спалил тогда Александр Гаврилович! Ну и ловок же! Убрал опасных людей и свалил всё на чекистов! Хитёр и страшен этот человек! И ещё вопрос: как он посмотрит на то, что осиротевшие по его вине братья будут жить у Самсоновых?
      Семён Егорович заново обдумал всё. И всё-таки решил не отказываться от своей затеи. Очень уж выгодной казалась она. До смерти запуганные, одинокие, бездомные мальчишки по-собачьи привяжутся к спасителям. А года через два-три работать будут как лошади. Ну и к тому же — маскировка, как говорил Александр Гаврилович. Приютили погорельцев — скажи после этого, что Самсоновы плохие люди!
 

      Случай о пожаре на набережной Средней Невки разбирался в милиции. В то время пожары случались часто. Этот случай могли бы и не разбирать вовсе. Составили бы акт — и в архив. Но медицинский осмотр трупов показал, что муж и жена Куратовы не сгорели заживо, а были убиты ещё до пожара. Поэтому следователь милиции опросил соседей.
      Одни говорили, что видели в тот день матросов, которые заходили в дом к Куратовым. Другие утверждали, что приходили не матросы, а чекисты в кожаных куртках и таких же кепках. Они и расправились с Куратовым — бывшим офицером и его женой. Следователь пытался растолковать, что в кожанках ходят не только чекисты и что не все чекисты носят кожанки. Это не помогло. Рассерженный следователь пригрозил, что за такую злостную болтовню о чекистах привлечёт к ответственности. Тогда люди совсем замолчали.
      И лежать бы этому делу без движения, но месяца через два точно такой же случай произошёл в другом месте. Там сгорела квартира, и тоже были трупы, и также говорили соседи, что видели перед пожаром чекистов. После этого все материалы о двух пожарах передали в ЧК.
      Новый следователь из чекистов оказался настойчивей и терпеливей. Ему удалось узнать, что и в первом, и во втором случае действовали одни и те же люди, а убиты были два флотских офицера с жёнами. Возникло предположение, что действует какая-то белогвардейская организация. Она расправляется с бывшими царскими офицерами, которые посвящены в секреты, но заподозрены в сочувствии к Советской власти. Это предположение подтвердилось, когда произошёл третий пожар и погибла ещё одна семья бывшего офицера.
      К расследованию подключили группу чекистов. Было установлено, что сыновья Куратовых остались живы. Их видели утром после пожара. И чекисты начали розыски. Немало потрудившись, они подошли однажды к дому Самсоновых.
      Осень уже стряхнула с деревьев последние листья. Они густо усыпали и тропинку к дому, и крыльцо. Ставни были закрыты наглухо. На двери висел амбарный замок, успевший покрыться ржавыми крапинками.
      Немногочисленные жители Елагина острова подтвердили, что летом Самсоновы, никогда раньше не отличавшиеся добротой, взяли к себе на воспитание двух мальчишек, осиротевших после пожара. Младший долго болел, но они выходили его. А осенью и Самсоновы, и братья исчезли. Сначала думали, не случилось ли с ними какой-нибудь беды. Но потом успокоились. Закрытые и скреплённые болтами ставни, пудовый замок на двери, вытянутые на берег и подготовленные к зимовке лодки — всё говорило о том, что Самсоновы заранее и не торопясь привели хозяйство в образцовый порядок, что они рассчитывали на долгое отсутствие.
      Елагин остров больше не интересовал чекистов. Но и все дальнейшие поиски ничего не дали, хотя были найдены и опрошены не только матросы, навестившие Куратовых, но и дворник, с которым разговаривали братья, и сама тётя Таня, и даже сумасшедшая Селезниха.
      Расследование двух других пожаров дало ещё меньше. Не надеясь на успех, чекисты объявили по городу розыск мужа и жены Самсоновых и братьев Куратовых, и по всем органам ЧК была разослана бумага. В ней говорилось: «Петроградской ЧК активно разыскивается семья Самсоновых, состоящая из четырёх человек. Самсонов — бывший садовник Елагина острова, тридцати-сорока лет, хромой. Его жена— брюнетка, весьма красивая женщина. Два брата Куратовых — девяти и двенадцати лет, сироты, погорельцы, взятые Самсоновыми на воспитание. Выход на указанных лиц поможет выявлению контрреволюционного гнезда. При обнаружении сообщить немедленно».
      Прошла зима 1919 года, пролетели весна и лето 1920 года, а на эту бумагу так никто и не откликнулся…
 

      На полустанке никакой платформы не было. Поезд здесь стоял всего полминуты.
      Отец спрыгнул с высокой подножки вагона на насыпь и помог спуститься матери. Федька с Карпухой съехали вниз на руках по отполированным скользким поручням.
      Паровоз с коротким составом потащился дальше — к Питеру.
      Когда проехал последний вагон, мальчишки увидели на другой стороне пути двух матросов. Они с каким-то злым любопытством смотрели на отца. Мать заметила недобрый огонёк в их глазах.
      — Идёмте скорей! — сказала она и быстро засеменила по шпалам к будке, у которой виднелся переезд через железную дорогу.
      Мать была низенького роста, полная, крепкая. Ходила она легко — не шла, а катилась, быстро помахивая руками.
      Отец, высокий и сутулый, тяжело тронулся за ней. Он заметно приволакивал левую ногу, шагал редко и широко.
      — Приехали, так не торопитесь! — с усмешкой произнёс один из матросов. — Познакомимся!
      Матросы перешли через рельсы и преградили дорогу. Матери пришлось остановиться.
      — Чего привязались?
      Отец взял её за локоть, отодвинул назад.
      — Не горячись. Может, дело какое… Чего, братки, надо?
      Передний матрос поманил его пальцем:
      — Подойди-ка поближе.
      — Не ходи! — крикнула мать.
      Отец не послушал её — прихрамывая, подошёл вплотную к матросам.
      — Давно хромаешь? — спросил тот, что постарше.
      — С девятнадцатого.
      — Документов, ясно дело, нет?
      — Какие документы… Погорельцы мы. Штанов запасных не осталось… Имеется бумаженция про ногу. Хотите?
      Отец вытащил из кармана испачканную мятую справку о ранении. Матрос не взял её и снова усмехнулся.
      — Обеднел? На хорошую фальшивку деньжат не хватило?
      — Путаешь ты что-то, — спокойно сказал отец. — Бумага неказистая на вид, а подлинная.
      — Ясно дело! Подлинная! — Матрос подмигнул своему товарищу. — Погляди-ка, нет ли у них воронёных документов.
      Второй матрос, молодой, коренастый, быстро обшарил отца, шагнул к матери, протянул руки к карманам вязаной кофточки и тут же отшатнулся, получив увесистую пощёчину.
      Федька с Карпухой захохотали. Они знали руку матери. На щеке матроса разгоралось алое пятно. Он стоял в нерешительности и моргал глазами.
      — Ловка больно!.. А ну как я приложу?
      — Попробуй!
      — Ладно, оставь её! — сказал старший матрос, сдерживая улыбку. — Вот у того шкета посмотри.
      В кармане у Федьки лежал игрушечный пистолет. «Глазастый! — с уважением подумал мальчишка. — Сразу приметил!» Молодой матрос вывернул Федькин карман и несколько раз подбросил на ладони деревянную игрушку.
      — Хорош!
      — Давай меняться! — предложил Федька и цапнул матроса за кобуру.
      Тот поспешно отпихнул руку мальчишки.
      — Ну и семейка! — не вытерпев, рассмеялся старший матрос. — Отдай ему пушку. Пошли!
      — Куда это? — на высокой ноте спросила мать и подбоченилась.
      Старший матрос в упор глянул на неё.
      — Позабавились — и хватит! Язык, а особо руки, держи на привязи. Пошли!
      Мать знала, когда нужно уступить. Она не сказала больше ни слова.
      Всю семью под конвоем провели мимо будки, из которой выглядывал с любопытством и сожалением старик железнодорожник.
      — Никак нас заарестовали? — озорно сказал Федька. — Во здорово!
      Младший брат Карпуха оглянулся.
      — Мы что — арестанты?
      Матрос не ответил. Тогда Федька направил на него игрушечный пистолет:
      — Говори!
      — Отберу! — пригрозил матрос.
      — Попробуй! — подражая крикливому голосу матери, ответил Федька и попросил по-хорошему: — Ну скажи! Что тебе жалко?
      — Вы подследственные.
      Карпуха недоумённо и разочарованно посмотрел на брата.
      — Чего это он болтнул?
      — Откуда я знаю!
      Карпуха повернулся к матросу и показал ему язык.
      — Сам ты п-последственный!
      За железнодорожной будкой в тупичке стояла ручная дрезина.
      — Полезайте! — приказал старший матрос.
      Федька присвистнул от радостного удивления. Мальчишки мигом вскочили на деревянную платформу. На такой машине они ещё никогда в жизни не катались.
      — Куда вы нас тащите? — спросил отец. — Разобрались бы на месте.
      — Прекратить!
      Вшестером было трудно уместиться на маленькой дрезине. Задержанные уселись кое-как. Матросы сбросили бушлаты и взялись за рукоятки ручного привода. Один толкнул рукоятку вниз, у другого рукоятка пошла вверх. Потом наоборот. Так качают воду ручным насосом.
      Дрезина двинулась.
      — Быстрей! Быстрей! — прикрикнул Федька и начал командовать: — Раз-два! Раз-два!
      Матросы молчали. Дрезина доехала до стрелки, вышла на основную колею и, постепенно набирая скорость, помчалась в сторону Петрограда.
      Дорога шла осенним лесом. Изредка деревья расступались. На прогалине показывались и уносились назад деревянные домишки. Многие были заколочены. На окнах и дверях чернели скрещённые доски. Эти кресты вычёркивали дом из списка жилых. Война, голод и разруха выгнали людей из родных мест.
      Дрезина, преодолев небольшой подъём, ринулась вниз ещё быстрее. Чаще затарахтели колёса. Платформу стало подкидывать на стыках.
      Карпуха ущипнул брата и глазами указал на бушлат. Федька взглянул и в изумлении пощёлкал языком. Из кармана торчала граната-лимонка. С каждым разом, когда дрезину подбрасывало на стыке, граната всё больше и больше высовывалась из кармана. Федька подцепил бушлат ногой и подтащил его к себе. Рука сама потянулась к гранате, и тяжёлая рубчатая лимонка очутилась в Федькиных пальцах.
      — Положи назад! — раздался строгий голос матери.
      Младший матрос выругался и, круто повернувшись, выхватил у Федьки гранату.
      — Ух, сорванец!
      Он вытер рукавом тельняшки мокрый лоб.
      — Испугался? — ухмыльнулся Федька. — А ещё матрос!
      Спуск кончился. Опять начался некрутой подъём. Дрезина пошла медленнее. На спине старшего матроса проступило сырое пятно.
      — Давай подменю? — предложил отец.
      Матрос ещё раз десять нажал на рукоятку, — видимо, раздумывал, соглашаться или нет, и наконец кивнул головой:
      — Валяй.
      Младший матрос краешком глаза покосился на мать. Она поняла этот взгляд.
      — Не жди! Я тебе не батрачка! Взяли — ну и везите! Ещё и обратно повезёте.
      — Ты нас попроси! — сказал Федька и, не дождавшись ответа, взялся за рукоятку справа от матроса.
      Карпуха подошёл слева. Теперь они втроём нажимали на рычаг, а отец был напротив. Когда они выпрямлялись, отец наклонялся. Потом он стоял прямо, а они кланялись ему.
      Федька улыбнулся:
      — Молимся, как в церкви!
      — Если до Питера, то до кровавых мозолей домолимся! — отозвался отец.
      — До Рамбова, — пробурчал матрос.
 

      Ораниенбаумская ЧК размещалась в каменном доме на первом этаже. Одна комната служила камерой предварительного заключения. В двух других работали сотрудники. А четвёртую, самую маленькую, занимал Василий Крутогоров — рабочий Обуховского завода. Ему поручили руководить чекистами в Ораниенбауме.
      Работа была незнакомая. Сам Крутогоров считал, что он совсем не подходит к этому тонкому делу. Какой из него начальник чекистов?
      Хлопот хватало. Ораниенбаум в военном отношении — место бойкое. Тут и форты близко, да и до Кронштадта рукой подать. Приходилось и дворцы охранять, и со спекулянтами и самогонщиками бороться, и главным образом — очищать от тайных врагов сухопутные и морские подступы к красному Питеру. А попробуй-ка разберись, кто друг, а кто недруг?
      У Крутогорова в толстой папке всяких документов в самом низу лежала прошлогодняя ориентировка на бывшего садовника с Елагина острова Самсонова и его семью. Год назад документ изучили все работники Ораниенбаумской ЧК и знали хорошо, но теперь кое-какие детали позабылись. Лишь Крутогоров помнил, что в бумаге не было приказа арестовать Самсоновых — просили сообщить в Петроград. Вот почему Крутогоров нахмурился, выслушав доклад старшего матроса о задержании на полустанке четырёх лиц, похожих по приметам на семью Самсоновых.
      — Давай их сюда! — недовольно потребовал Крутогоров.
      Старший матрос потоптался на месте.
      — Василий Васильевич… Если не то — не взыщи!.. Похожи очень: и четверо, и хромает он, и погорельцы… Вначале, как увидел их, я бы голову отдал — они, и всё! А потом…
      — Что потом?
      — Не то как-то… Баба лютует, а парень один — бесёнок настоящий! И второй — тоже хорош… Если б что — разве б они так в чека ехали? А тут — чуть не с песнями!.. Так что не взыщи, если…
      — Взыщу! — прервал его Крутогоров. — За то взыщу, что память дырявая!.. Кто сказал — задержать?.. Проследить, сообщить, а ты?
      Старший матрос сконфуженно потёр тугую шею.
      — Видать, запамятовал…
      — Ладно! — смягчился Крутогоров. — С песнями, говоришь?.. Давай сюда весельчаков этих! Личина — она всякая бывает.
      Их ввели. Все четверо полукругом встали у стола. Оба матроса — сзади. Крутогоров по очереди оглядел семейство, начиная с отца.
      — Любуйся, да побыстрее! — сказала мать. — Через полчаса — обратный поезд, а другой только завтра пойдёт. Ночевать тут мы не собираемся!
      — Надо будет — заночуете! — ответил Крутогоров и встал, с шумом отодвинув стул.
      «Кр-р-р!» — раздалось вдруг откуда-то.
      Это резкое металлическое карканье заставило Крутогорова вздрогнуть. У Карпухи из-за пазухи выглядывал сердитый глаз и клюв молодого ворона.
      — Это он в парке подобрал, когда вели сюда. Подбитый воронёнок, — смущённо объяснил старший матрос. — Мы уж не стали отнимать…
      Крутогоров заинтересовался, потянулся пальцами к оттопыренной Карпухиной рубахе.
      — Не тронь! — буркнул Федька, заслоняя младшего брата.
      Крутогоров отвёл руку, произнёс неопределённо:
      — Дела-а!.. Семейка!.. Глаза выклюют!
      Помолчав, он неожиданно спросил у Карпухи:
      — Отец-то у тебя родной?
      — А что? — усмехнулся мальчишка. — Бывают двоюродные?
      Молодой матрос, сдерживая смех, прижал ко рту ладонь. Старший сердито подтолкнул его локтем. Крутогорову и самому стало смешно. Он уже чувствовал, что никакие это не Самсоновы.
      Он задал ещё несколько вопросов, взял у отца справку из госпиталя и приказал матросам запереть всю семью в камеру предварительного заключения.
      Их повели по коридору. Каркал ворон. Федька стрелял в окна из своего пистолета. Мать бранилась вовсю. Она замолчала только тогда, когда за ними закрылась дверь и старший матрос задвинул снаружи засов.
      В камере был настил, сколоченный из грубых досок, — нечто вроде нар человек на шесть. На окне — решётка. В двери — ничем не закрытое квадратное окошко.
      Мать и отец присели на нары.
      — Всё из-за тебя! — сказал отец. — Из-за языка твоего длинного.
      — Из-за ноги твоей укороченной! — ответила мать. — Что, я не видела, как они на хромую твою пялились?.. Угораздило тебя на пулю наткнуться!
      — Сразу видно — баба! — рассердился отец. — На пулю не натыкаются. Она сама тебя находит. Знал бы — я б её за версту обошёл!
      — Не обошёл — вот и сиди! А на язык мой нечего кивать!
      Ребята не слушали, о чём толкуют отец с матерью — обычная перепалка из тех, которые возникали часто, но всегда кончались миром. Острая и не сдержанная на язык мать была доброй и чуткой. Отец и мальчишки любили её и не обижались на колкие словечки.
      Сначала ребята устроили гнездо ворону. Строительный материал был под рукой — в головах на нарах лежала солома. Из неё они сделали мягкое гнёздышко. Ворон каркал, цеплялся клювом за рубаху — не хотел покидать тёплое местечко на груди у Карпухи. А когда его всё же посадили в соломенное гнездо, он успокоился, поджал подбитую лапку и принялся чистить левое крыло, на котором виднелась запёкшаяся кровь. Карпуха накрыл гнездо кепкой и подошёл к брату, стоявшему у зарешеченного окна.
      Они по очереди подтянулись на руках и выглянули во двор. Уже темнело. За окном стоял часовой с винтовкой.
      — Бах! Бах-бах! — выстрелил в него Федька.
      Часовой не услышал — рама за решёткой была двойная, с толстыми стёклами.
      От окна мальчишки перешли к двери.
      — Куда? — предостерегающе спросил отец.
      — Оставь их! — вмешалась мать. — Лучше думай, где лошадь взять!
      — Лошадь не придумаешь.
      Мать повысила голос:
      — А голова на что?
      — Да я тебе говорю: хоть пять голов — лошадь не придумаешь! Это тебе не сказка.
      — Как твоя — и тысячи мало!
      — Своей и придумывай!
      Федька заглянул в окошко, прорезанное в двери. Посмотрел налево, направо. Никого. Пусто в коридоре.
      — Подсади-ка! — попросил он брата.
      Карпуха был на два года младше Федьки, но братья во всём старались держаться наравне. Так уж они договорились между собой, чтоб никому не было обидно. Карпуха присел на корточки, а старший брат встал ему на плечи и, засунув руку в окошко, обшарил дверь с той стороны. Когда его пальцы нащупали засов, в коридоре послышались голоса. Федька быстро спрыгнул с Карпухи и оттащил его от двери.
      В окошке появились глаза и нос молодого матроса.
      — Эй, смертники! Принимайте! — сказал он.
      — Сам ты смертник несчастный! — крикнула мать. — Мало я тебе всыпала?
      В окошке показались две кружки с кипятком. Братья взяли их и поставили на нары. Матрос подал ещё две кружки и четыре куска хлеба.
      — Гони пятый! — потребовал Федька.
      — Какой пятый? — удивился матрос.
      — На ворона!
      Матрос спросил серьёзно:
      — А на мышей не надо! Их тут полно!
      — Гони, а то орать будем! — пригрозил Федька и в самом деле заорал, будто его режут.
      Заорал и Карпуха. Не переставая кричать, оба брата вдобавок забарабанили в дверь руками и ногами. Матрос что-то говорил им через окошко, потом исчез и быстро вернулся с пятым куском хлеба. Мальчишки закрыли рты.
      После еды мать и отец улеглись на нарах. Легли и братья. В камере стало темно. Федька сразу затих, а Карпуха ворочался с боку на бок и долго слушал, как отец с матерью обсуждали будущее житьё-бытьё. Непредвиденная и неприятная задержка мало их беспокоила. Больше всего они думали о том, как устроятся на новом месте. Они снова говорили о лошади, о хлебе, об огороде. Карпуха уснул, так и не дождавшись конца этих разговоров.
      Проснулся он оттого, что Федька зажал ему рот рукой и прошептал в самое ухо:
      — Карпыш!.. Проснись, Карпыш!
      — Чего?
      — Тихо!.. Спускайся, иди к двери!
      Карпуха сполз с нар и, придерживаясь рукой за стенку, прокрался в темноте к двери. Он не знал, что задумал старший брат, но раз тот просил, — значит, нужно. Так бы поступил и Федька, если бы Карпуха придумал что-нибудь.
      — Становись на карачки! — прошептал Федька. — Как тогда…
      Забравшись на Карпуху, он прислушался. За дверью кто-то сладко посапывал. Откуда-то сбоку лился неяркий свет керосиновой лампы. Она освещала вытянутые ноги в матросских ботинках.
      Федька просунул руку в окошко и потихонечку отодвинул железный засов. С минуту стояли братья у двери, не решаясь открыть её. Было тихо, только сопел спящий матрос да возились мыши под полом.
      — Куда пойдём? — чуть шевеля губами, спросил Карпуха.
      — Не знаю, — признался Федька. — Куда-нибудь… Поглядим…
      — Может, разбудить папку с мамкой? Удерём вместе! — предложил Карпуха.
      — А чего удирать?.. Утром накормят и сами отпустят, да ещё и довезут — мамка заставит!
      — Ну, пошли?
      — Пошли! — согласился Федька. — Только ты запомни: если он проснётся и сдуру стрелять начнёт — ложись на пол и не двигайся!
      — Ладно.
      Федька нажал на дверь плечом, и она беззвучно приоткрылась. Мальчишки выбрались в коридор. Молодой матрос спал на табуретке, прислонившись спиной к подоконнику. На стене висела лампа. Она освещала небольшой круг перед камерой предварительного заключения. А дальше в коридоре было темным-темно.
      Братья на цыпочках пошли вдоль стены в ту сторону, где находилась комната Крутогоррва. Федька сделал шагов десять и неожиданно остановился. Ему показалось, что проснулся матрос. Карпуха натолкнулся на брата, и они оба оглянулись. Матрос спал. Он только подтянул под себя ноги. Мальчишки пошли дальше. Они миновали две двери. У третьей Федька снова остановился и сказал брату:
      — Тут нас допрашивали.
      — А где он спит? — спросил Карпуха. — Здесь или дома?
      — Кто?
      — Да этот… Василий… как его… Васильич…
      — Он начальник. Чего ему здесь спать? На перине небось дрыхнет! Думает — всё у него в порядке, а мы…
      Федька прыснул со смеху и попятился, наступив Карпухе на ногу. Попятился он потому, что дверь вдруг щёлкнула и открылась. На пороге, освещённый сзади, стоял Крутогоров.
      На несколько секунд ребята и он словно замерли. Они молча смотрели на него, а он — на них. Затем Крутогоров повернул голову влево — туда, где была камера, и увидел спавшего матроса.
      — Дела-а-а! — протяжно произнёс Крутогоров и, отступив в комнату, сказал мальчишкам: — Заходите!
      Братья вошли. Карпуха прикрыл за собой дверь.
      — Бежать собрались? — спросил Крутогоров.
      — И не думали! — ответил Федька. — Просто интересно.
      — Интересно?.. А я бы вот как пальнул в вас, — Крутогоров похлопал по большой деревянной колодке, висевшей у него на ремне, — было бы тогда интересно!
      — А зачем палить? — спросил Карпуха.
      — А со страху!
      — Со страху? — переспросил Карпуха.
      — А ты как думал?.. Не страшно, когда у тебя ночью за дверью кто-то шепчется?
      — Трусы в Чека не работают! — сказал Федька.
      — Спасибо хоть за это!.. Ну и сорванцы же вы!.. Накормили вас?
      — Это разве кормёжка? — презрительно скривил губы Федька.
      — Сейчас я вас пирожками угощу!
      — Тогда и не спрашивай! — отрезал Федька.
      В коридоре послышался какой-то шум, лязг засова, топот ног. В комнату ворвался молодой матрос. Его взволнованное лицо стало совсем растерянным, когда он увидел мальчишек. Он промычал что-то невнятное, а Крутогоров сказал ему:
      — Ты, товарищ Алтуфьев, пойдёшь к коменданту и скажешь, что я приказал арестовать тебя на трое суток… Кру-у-гом!
      Матрос обжёг ребят взглядом и, чётко повернувшись, вышел из комнаты.
      — Не стыдно? — укоризненно произнёс Крутогоров. — Из-за вас!
      — Так и надо! — рассудительно сказал Карпуха. — А если б там настоящие гады сидели?
      — Тогда бы он не заснул!
      Мальчишки переглянулись и засмеялись. Федька хитро прищурился.
      — Выходит, ты сам признал, что мы не гады?
      — Ну, признал.
      — Чего ж держишь?
      — Для порядка. — Крутогоров положил руку на телефон. — Утром звонок один будет, я и отпущу вас.
      — А может, мы торопимся! — сказал Карпуха. — Может, нам лошадь достать надо!
      — Взял бы да помог! — добавил Федька. — Ты ведь тут небось самый главный!
      Ребята распалились и рассказали Крутогорову всё, о чём не раз толковали между собой отец с матерью.
      — Дела-а! — выслушав их, произнёс Крутогоров. — Если туго станет, присылайте батю ко мне. Устрою на мельницу — всё посытней будет… А теперь — валяйте спать!
      — Это как? — удивился Федька. — Сами? Без охраны?
      — Что ты за цаца такая, чтоб тебя охранять! — ответил Крутогоров.
 

 
      Солнце ещё не взошло, а вся семья Дороховых вместе с Крутогоровым была уже на вокзале. Ждали товарного поезда. За пять минут до его прихода к платформе подъехал верхом на лошади старший матрос. Привязав коня к деревянному столбу, он откозырял Крутогорову и коротко доложил:
      — Ваше приказание выполнено!
      Дороховы молчали. Федька с Карпухой дулись на мать. Им здорово досталось от неё за ночную вылазку. Мать косилась на Крутогорова, но не говорила ни слова, потому что уже высказалась по дороге к вокзалу. А отец вообще был не очень разговорчив.
      Поезд прибыл. Все двери — настежь. В вагонах пусто. В то время везти из Петрограда было нечего.
      Крутогоров дружески протянул руку Дорохову.
      — Извините, товарищи!.. Пожалуйста — для вас любой вагон! Поезд остановится, где надо.
      — Мне из твоего извинения шубу не шить! — огрызнулась мать и направилась к ближайшему вагону.
      Старший матрос зачем-то притащил большой деревянный щит и бросил его в тот же вагон. Потом он отвязал лошадь, заставил её подняться на платформу и ввёл в вагон.
      — Это вам — от чекистов! — пояснил Крутогоров. — Зовут Прошкой.
      Он кивнул дежурному по станции. Тот ударил в привокзальный колокол. Паровоз откликнулся, и по составу прокатился грохот буферов.
      — Спасибо! — растерянно сказал отец.
      — Спасибо, дядя Вася! — хором прокричали мальчишки. — Приезжай к нам в гости!
      А мать стояла у открытых дверей, и глаза у неё становились теплее и теплее.
      Паровоз — не дрезина. Дороховы ещё не со всех сторон успели оглядеть и огладить дарёного коня, как за открытой дверью промелькнул их полустанок. Мать так и ахнула.
      — Куда же, а? — всплеснула она руками. — Это что же они, разбойники, делают?
      Но машинист помнил наказ чекистов. Он проехал полустанок и затормозил у столба, от которого до деревни, куда добирались Дороховы, было совсем близко.
      Отец быстро спустил деревянный щит на насыпь, и послушный Прошка легко сошёл на землю. Для чекистского коня поездка в вагоне была привычным делом.
      — Сгрузились? — долетел от паровоза голос машиниста.
      Мать махнула рукой — разрешила ехать. Она уже не сердилась, потому что поняла: деревня отсюда недалеко. Поезд отгремел колёсами, и Дороховы остались одни.
      Солнце стояло ещё невысоко. Желтел лес на крутом холме справа. За этим холмом ветра почти не чувствовалось, но он дул, и довольно свежий. Из-за леса слышался рассыпчатый шорох волн. Плотно утрамбованная тропка бежала откуда-то из-за линии, пересекала железнодорожную насыпь и, прорезав жухлую осеннюю траву луговины, устремлялась лесом к морю.
      — За тем бугром и деревня, — сказала мать.
      — Ты смотри — и седло не пожалели! — невпопад ответил отец, всё ещё любовавшийся конём.
      — На что оно? — возразила мать. — Ты не казак. Лучше б оглобли и телегу.
      — Больше ничего не надо? — спросил отец.
      — Помолчал бы лучше! — посоветовала мать.
      Дороховы растянулись по тропе. Впереди мать. За ней отец вёл коня. Сзади — братья.
      — Папка! А чего он пустой топает? — с намёком спросил Карпуха и шлёпнул лошадь по крупу.
      Отец остановился, помог сыновьям. Карпуха с вороном в кепке влез в седло. Федька уселся сзади на широкой тёплой спине Прошки.
      У Дороховых была когда-то лошадь. Ребята её помнили. Пала она от бескормицы.
      Отец тогда воевал на германском фронте. После революции, не заезжая в родную деревню, он пошёл на Юденича. Один раз отогнал его от Питера, а под Пулковым, как мать говорила, наткнулся на пулю. Долго валялся на больничной койке и вышел из госпиталя с укороченной ногой.
      А мать и ребята к тому времени уехали из деревни. Без коня земля не кормит. Старую корову и избу продали, а взамен купили развалюху на окраине Ямбурга. Жили на деньги, которые зарабатывала мать. Она научилась вязать сети. Спрос на них был большой. Сети стоили дорого и давали большой доход.
      Когда вернулся отец, рядом с развалюхой уже стоял хлев, а в нём — молодая коровёнка, бодучая и такая же строптивая, как её хозяйка.
      Отец починил забор, высчитал, сколько потребуется дранки, чтобы обновить крышу. Через неделю купили целый воз и рано утром вчетвером принялись за работу. Отец с матерью стучали на крыше молотками, а сыновья подавали дранку.
      К вечеру один скат был готов. Крыша весело зажелтела. Довольные, они пошли к реке — помыться. А с запада ползла туча. Громыхало. Потом ударило над самой головой. Даже отец, привыкший к выстрелам, присел. И сразу же загорелось где-то.
      Когда Дороховы прибежали к своему дому, его не было. Полыхал огромный костёр. Сгорело всё: и дом, и запас дранки, и корова вместе с хлевом.
      С матерью редко бывало такое. Она никого не стала винить в несчастье. Вздохнула и сказала:
      — Не в добрый час мы, Стёпа, без тебя из деревни уехали. Придётся назад вертаться. Там, болтают, выморочных дворов много.
      — Назад, Варвара, не вернёмся! — возразил отец.
      И опять мать почему-то не заспорила. Не прерывая, выслушала отца. А он предложил поехать под Питер.
      За пять фронтовых лет отвык Степан Дорохов от глухой деревни. Тянуло его к людям, к большому городу. Возможность переселиться поближе к Петрограду была. Ещё когда Степан лежал в госпитале, пришло письмо от старшего брата Куприяна. Он тоже был ранен. Рана оказалась смертельной. Сам он писать уже не мог. Сосед по койке неуклюжими крупными буквами изложил на сером листке бумаги последнюю волю умирающего. «Сам знаешь — со слов Куприяна писал сосед, — нет у меня другого родства. Так что забирай ты мою избёнку и возьми себе те годы, которые я не дожил на этом свете. Дал бы и больше, да, окромя этого, нету у меня ничего».
      Дороховы переночевали на чужом сеновале. Утром собрались на вокзал. Быстро собрались. Вещей — только то, что на себе.
      — Зайдём проститься? — спросил отец, кивнув на пепелище.
      — Ещё чего? — огрызнулась мать. Она уже вошла в свою форму. — И видеть не хочу, и вспоминать не стану! А кто заговорит об этом — пусть пеняет на себя!
 

      Несколько лет назад Дороховы приезжали гостить к Куприяну. От той поездки в памяти у мальчишек не сохранилось ничего. Отец хоть и помнил, как выглядел тогда дом, но сейчас не мог бы сказать, в каком конце деревни он находился. Мать запомнила всё.
      Деревня стояла на холме, на склоне, обращённом к заливу. Как только тропка вышла из леса и перед Дороховыми раскинулось селение, уступами спускающееся к воде, мать сказала, будто здесь и родилась:
      — Вон изба с берёзой.
      Дом стоял внизу на отлёте у самой полосы прибрежного песка. Высокая и уже совсем пожелтевшая берёза прикрывала его широкой кроной.
      Мальчишки недолго разглядывали своё будущее жилище. Изба как изба! Чего на неё смотреть? Вот море — это да! Всё в белых барашках, оно безостановочно бежало к берегу, но никак не могло забраться на крутой холм. Напротив дома из воды торчал большой камень, у которого пенились волны. Брызги искрились на солнце. Ветер подхватывал их и выносил на песок. Море шумело, вытеснив все остальные звуки. Ребятам показалось, что у них заложило уши.
      — Смотрите-ка! — Федька толкнул Карпуху в спину. — Никак церковь затонула!
      Далеко в заливе, разрезанном на бесконечные белые борозды, из воды высовывался церковный купол.
      — Это Кронштадт, — сказал отец. — Зимой туда пешком добраться можно.
      — Ты ещё доживи до зимы! — проворчала мать и, дойдя до того места, где тропа раздваивалась, уверенно свернула вправо.
      По деревне идти не пришлось. Тропка задами привела их к самому дому. Он был ещё довольно крепок. Стоял, как бобыль, один-одинёшенек. Ни забора, ни сарая. Лишь берёза, словно часовой, вытянулась перед окнами, заколоченными досками. Дверь закрыта. Чтобы она не открывалась от сквозняка, в порог вбит деревянный клин.
      Мальчишки соскочили с Прошки. Отец привязал коня к берёзе и долго возился с клином. Наконец тот поддался с тягучим скрипом. Потревоженные этим звуком, на берёзе закричали вороны. Карпухин ворон каркнул в ответ и чуть не выскочил из кепки. Мальчишка прижал его к груди.
      Наступила торжественная минута.
      — Ну, братан! — произнёс отец. — Не сердись. Сам звал… Принимай!
      Он поскрёб подошвы сапог о крыльцо и открыл дверь. За ним втянулось в дом всё семейство.
      Узкие тёмные сени с рассохшейся кадкой в углу и крутой лестницей на чердак. Ещё одна дверь. За ней — крохотная прихожая, из которой можно пройти и в кухню и в комнату, единственную в доме. Тут было посветлее. Свет просачивался в щели между досок, приколоченных снаружи к рамам. И на кухне и в комнате царил невообразимый беспорядок. Но ни стол, ни скамейки, ни комод не были попорчены. Даже уцелело стекло в дверце настенного шкафчика для посуды.
      Всюду валялись промасленные тряпки, которыми когда-то чистили оружие. На столе — груда банок из-под мясных консервов, яичная скорлупа. Под окном — несколько пар дырявых ботинок, разорванные матросские тельняшки и бушлат без рукавов. Потрёпанная матросская одежонка была кучей навалена и на деревянный остов кровати без матраца. Вероятно, в доме Куприяна какое-то время жили матросы. Им привезли новое обмундирование. Переодевшись, они ушли куда-то, в спешке не убрав за собой.
      — Открой окна, — сказала отцу мать и стала разбирать консервные банки. — Неужто все пустые?
      От этих слов у мальчишек засосало под ложечкой. До этого они крепились — знали, что есть будут не скоро: с собой у Дороховых ничего не было, а достать еду в незнакомом месте не так-то просто.
      Карпуха положил кепку с вороном на лавку, и братья с усердием принялись помогать матери.
      — Ищите лучше помойку во дворе! — недовольным голосом приказала она. — Одно железо осталось… Выносите из избы!
      Федька побежал во двор искать место для мусора, а Карпуха расстелил на полу рваную тельняшку и рядами уложил на неё пустые банки.
      Одна за другой с треском отлетали доски от окон. Светлее стало на кухне.
      — Да-ёшь Крас-ну Гор-ку, — по складам прочитал Карпуха слова, написанные углем на русской печке. — Мам! Это про что?
      Мать посмотрела на печку, и Карпуха заметил, что её лицо неожиданно подобрело.
      — Про что, не знаю, — сказала она. — А вот это… Это спасибо! Мир не без добрых людей!
      Тут и Карпуха увидел, что в нише, куда обычно ставят самовар, поблёскивали круглые бока не вскрытых консервных банок, а на них лежали пять ссохшихся, покрытых пылью буханок хлеба.
      У ниши собрались все Дороховы. Отец удивлённо, по-мальчишески вытянул губы.
      — У-у-у! Везёт же нам, Варвара!
      — Ты губы-то не развешивай, — одёрнула его мать. — Сами поедим, а конь голодать будет?.. Хватит — одного заморили! Иди в деревню, и чтоб к обеду сено было! Хошь выпроси, хошь в долг возьми!.. А вы, ротозеи, чего дремлете? — Это относилось уже к сыновьям. — Живо за уборку! Воды! Дров!
      И ожила изба Куприяна. Вскоре из трубы повалил дым. Ветер разнёс запах жжёной шерсти. Это горело в печке тряпьё, оставленное матросами. Но не всё. Что получше, мать отложила для хозяйства.
      Федька забрался на берёзу и наломал веток для веников. Карпуха нашёл на чердаке вёдра и пошёл за водой. Колодец был на склоне холма рядом с тропой, по которой Дороховы добрались до дома. Вёдра оказались с дырками. Обратно Карпуха спускался бегом, разбрызгивая вокруг себя весёлые струйки. А мать хлопотала в избе. Умела она работать и других умела заставлять. Даже не заставлять, а просто, глядя на неё, нельзя было ничего не делать или делать плохо. И не забывала она ничего. Когда Карпуха, залепив глиной дырки, второй раз сбегал за водой и вернулся с полными вёдрами, он увидел своего ворона на чисто вымытой скамейке. Ворон стоял на здоровой ноге, оттопырив подбитое крыло, и жадно клевал размоченные хлебные крошки.
      Карпуха сразу простил матери ночные подзатыльники, отвешенные в камере предварительного заключения, и спросил:
      — Мама! А как мы его прозовём?
      — Купря! — тотчас ответила мать. — Вороны, говорят, по сто лет живут. Долгая останется память по Куприяну Денисычу, царство ему небесное!
      Когда предварительная уборка была закончена и мать протёрла пыльные стёкла, в доме стало уютно. В печке потрескивали коряги, принесённые мальчишками с берега залива. Булькал суп в большом чугуне, найденном в подполье. Там же отыскалась и кое-какая посуда. Чисто вымытые плошки выстроились на столе.
      Есть очень хотелось, но мальчишки не торопили мать. Сколько её ни упрашивай, до возвращения отца обеда не будет. Они то и дело поглядывали в окно. А сытый ворон сидел на подоконнике и постукивал клювом в стекло. Вид у него был домашний. И не боялся он никого, только сердился и предостерегающе открывал клюв, когда кто-нибудь подходил к окну.
      — Едет! — крикнул из комнаты Карпуха.
      Мать и Федька подошли к кухонному окну. К дому подъезжал отец. Через Прошкину спину были перекинуты два связанных верёвкой тюка прессованного сена.
      За обедом отец сказал, что в деревне ничем не разживёшься. С кем он ни говорил, никто не захотел одолжить сена. Все в один голос уверяли, что и самим не хватит на зиму. Вернулся бы он ни с чем, да повстречался ему военный обоз. Артиллеристы везли фураж в свою часть. У них отец и выпросил два тюка.
      — Люди в деревне хмурые, — добавил он. — Голодухи боятся. Я хотел насчёт муки заикнуться, а потом гляжу — нет, нельзя! Прибьют ещё!.. Повезло нам с этими консервами. Широкая душа у матросов. На смерть шли, а добро сделали!
      — Почему на смерть-то? — спросил Федька.
      Отец посмотрел на слова, написанные на печке: «Даёшь Красну Горку!»
      — Красная Горка — это форт. Переметнулся он к белякам. А орудия в нём — во! — Отец сцепил руки в кольцо, обхватив невидимое жерло. — Пока этот форт брали, много полегло наших.
 

      После обеда мальчишки пошли к заливу. На этот раз никакого задания от матери у них не было. А когда нет заданий, совсем по-другому и ходится, и дышится.
      Ветер поутих. Волны сбросили свои белые шапки и не разбивались о камень, а с негромким всплеском обтекали его. От берега до камня — шагов двадцать. В тихую погоду, когда море спокойно, до него можно дойти, не замочив штанов.
      — Рыбу хорошо с камня удить, — сказал Карпуха.
      — Мелко тут, — возразил брат. — И за камнем мелко. Лодку бы! Да сеть!
      — Мамка свяжет!
      — А лодка?
      — У кого-нибудь есть. Взять можно.
      Братья посмотрели вдоль берега в сторону деревни. Лодок они не увидели, а заметили невдалеке двух мальчишек, которые шли по песку у самой воды и смотрели под ноги.
      Это были Гриша и Яша, только не Куратовы и даже не Самсоновы, а Егоровы, потому что Семён Егорович и Ксения Борисовна жили на новом месте под этой фамилией. Семён Егорович хотел изменить у всех четырёх даже имена, но побоялся, что Гриша и Яша не смогут осилить такую конспирацию. Братья и так с трудом усвоили новую фамилию и очень неохотно выполняли строгий наказ — называть приютивших их людей папой и мамой. Им также строго было приказано забыть про пожар, про «чекистов» и о том, что они жили в Петрограде…
      Мальчишки сошлись на берегу как раз напротив большого камня, торчавшего из воды.
      — Вы новенькие? — спросил Гриша без особого любопытства. — Надолго приехали?
      — Насовсем! — важно ответил Карпуха.
      В глазах у Гриши не появилось ни радости, ни огорчения — печальные были у него глаза. У Яши — тоже.
      — Учтите, пожалуйста! — Гриша взглянул на торчащий из воды камень. — До него побережье принадлежит нам.
      — Это ещё почему? — нахохлился Федька. — Вон наша изба! Значит, и берег тут наш.
      — А вот наш дом. — Яша указал на двухэтажный флигелёк с белым петушком-флюгером на крыше. — Его купил наш…
      — Ну, папа! Папа купил, — досказал за брата Гриша. — Вместе с участком до этого камня. Но вы не бойтесь — границу переходить можно, пока он забор не поставит.
      Карпуха презрительно фыркнул.
      — А мы и через забор! Верно, Федька?
      Гриша и Яша наконец заулыбались. Новые знакомые им понравились.
      — Мы подскажем, когда можно! — Гриша оглянулся на двухэтажный флигелёк. — Как он… Когда отец уйдёт, вы через забор — и к нам в гости! А когда он дома, тогда не надо. Он строгий!.. Вы тогда в ту сторону ходите, к Петрограду.
      Федька с Карпухой недоуменно переглянулись.
      — А зачем ходить-то? — Карпуха приподнял одно плечо, скептически склонил к нему голову. — Была охота!
      — Они же не знают, — подсказал брату Яша. — Море в бурю всякие вещи выбрасывает. Смотрите!
      Он вытащил из кармана серебряную боцманскую дудку и потемневший от воды портсигар.
      — Это только сегодня нашли. А иногда целые матросские сундучки выкидывает.
      — От утопленников! — неодобрительно произнёс Карпуха.
      — Почему обязательно от утопленников? — возразил Гриша. — Корабль затонул, а команда на шлюпках спаслась.
      — Всё равно! — отмахнулся Карпуха. — Нам чужого барахла не надо!
      — Мы бы тоже не собирали, — признался Гриша. — Это он — отец — приказывает. Ему нравится, что мы делом занимаемся.
      — Наш батя не такой! — Федька гордо задрал голову. — Нам бы вот сена и муки! Если хотите знать, нам чекисты коня подарили! Кормить его нужно.
      Как и рассчитывал Федька, эти слова произвели на мальчишек большое впечатление.
      — Чекисты? — переспросил Гриша внезапно охрипшим голосом.
      У Яши задёргалась левая щека и задрожали пальцы рук. Он сцепил их, чтобы не было заметно, а Гриша взял его за локоть.
      — За что же они вам… коня?
      — Значит, было за что! — важно заявил Карпуха. — Они нам целый вагон отвели, и поезд остановили не на станции, а напротив деревни, чтоб ближе было!
      — Федька! Карпуха! — послышался голос матери.
      — Ну, бывайте! — Федька кивнул головой. — Ещё увидимся!
      Они убежали, а Гриша с Яшей понуро побрели обратно вдоль берега.
      — Я их видеть больше не могу! — сжимая кулачки, прошептал Яша. — И пусть бы уж поскорей забор поставил!
      — Яшенька! — Гриша снова взял брата за локоть. — Ты… ты успокойся!.. Помнишь, как он приказывал?.. Вида не показывать! Глазом не моргнуть!..
      Когда Федька с Карпухой подбежали к дому, между матерью и отцом заканчивался спор.
      — Чтоб во всей деревне да ни одного порядочного человека? — горячилась мать. — Не поверю! Язык у тебя суконный — не поняли тебя!
      Отец пожал плечами.
      — Сходи сама.
      — И схожу! Будь спокоен! Ещё как схожу! Пустая не вернусь!
      — Ну и сходи. Только ребята-то зачем тебе?
      Мать окинула отца уничтожающим взглядом.
      — Горе ты луковое! Неужто не понимаешь?.. Да чтоб видели, что я не какая-нибудь приблудная. Накрепко тут осела! Долг не пропадёт!
      Она засеменила к деревне. Мальчишки послушно двинулись за ней.
      Первый дом, к которому они подошли, был обнесён плотным высоким забором. На запертой калитке вместо ручки висело железное кольцо. Мать решительно постучала этим кольцом. За забором яростно залаяла собака. Было слышно, как она прыгает на калитку и скребёт когтями по дереву, готовая разорвать непрошеных гостей. Но мать продолжала громыхать кольцом, пока чей-то голос не заставил замолчать пса.
      Калитку открыл пожилой грузный мужчина в сатиновой рубахе навыпуск, в зимней шапке, надвинутой на самые глаза.
      — Чего надо? спросил он.
      — Мы — ваши соседи, — сказала мать. — Поселились в доме Куприяна Дорохова, царство ему небесное!
      — Чего надо? — прежним безразличным тоном повторил мужчина.
      — Заладил одно и то же! — вспыхнула мать. — Я же говорю: мы — соседи! Поселились…
      Мужчина не стал её слушать. Прихрамывая, он отступил внутрь двора и захлопнул калитку. Мать забарабанила кольцом по доскам, но только собака отозвалась на её сердитый требовательный стук.
      — Хорош соседушка! — произнесла мать и, пригрозив забору, пошла к двухэтажному флигелю с белым петушком на крыше.
      — Заметил? — тихо спросил у брата Федька.
      — Кого? — не понял Карпуха.
      — Кого? — передразнил Федька. — Хромает — вот кого! Как наш отец!
      — Ну и что? Сейчас, кто не в армии, тот хромает или безрукий.
      — Поглупел ты, что ли? — возмутился старший брат. — Может, это тот, кого чекисты искали!
      У Карпухи глаза стали круглые, как пятаки. Он споткнулся, поджал губы, потёр ладонью нос, протяжно выдохнул:
      — Ве-ерно-о!
      Оглушённые неожиданной догадкой, мальчишки молча вошли за матерью через распахнутые ворота во двор двухэтажного флигеля. Он был какой-то смешной, игрушечный. Положили на землю один кубик — получился первый этаж. На него поставили ещё один кубик — второй этаж. На самом верху торчал из крыши третий крохотный кубик — труба.
      Занавеска на окне в первом этаже колыхнулась. На крыльцо вышел матрос в тельняшке. Брюки были заправлены в русские сапоги. На подбородке чернела редкая борода. В глазах светилось добродушное любопытство. В этом матросе трудно было узнать того Самсонова. Он уже не хромал, но палку с костяным набалдашником не выкинул — хранил в подполье.
      — Здравствуй, кума! — шутливо поздоровался он с матерью.
      — Кума не кума, а соседка, — поправила его мать.
      — То-то я смотрю — задымила заброшенная посудина! — Семён Егорович взглянул на дом Дороховых. — С чем пожаловала? За сеном?
      — Муж уже был? — спросила мать.
      — Нет. Мальчишки мои про вашу нужду рассказали.
      Только теперь Федька с Карпухой сообразили, что в этом домике живут братья, с которыми они познакомились на берегу.
      Мать, обрадованная тёплым приёмом, затараторила вовсю. Семён Егорович не перебивал её. Она рассказала и о пожаре, и о Куприяне, и о переезде, пропустив лишь то, что их задержали в ЧК.
      На крыльцо вышла Ксения Борисовна и пригласила всех в дом.
      Комната была квадратной. В трёх стенах — по окну, в четвёртой — дверь. В углу — печка, в другом — кровать за ситцевой занавеской. В центре — стол. Лестница, похожая на корабельный трап, вела на второй этаж.
      — Зовёшь, а стол пустой! — сказал Семён Егорович жене.
      — Это беда поправимая! — ответила она и пошла к печке.
      Мальчишки с любопытством разглядывали комнату и особенно лестницу. Очень им хотелось забраться на второй этаж. Оттуда, наверное, чуть не до самого Питера видно! Но Семён Егорович и им нашёл работу.
      — Команду такую знаете, — спросил он, — «свистать всех наверх»?.. Гребите к дому за отцом!
      Когда ребята вернулись с отцом, стол уже был накрыт. Стояла бутыль самогона. На тарелках — огурцы, горячая картошка, вяленая рыба. Мальчишкам налили по кружке квасу. Ребята попробовали, пошептались, и Федька спросил у Семёна Егоровича:
      — А где ваши-то?
      Семён Егорович понял, что он спрашивает про Гришу и Яшу.
      — Они распорядок соблюдают. До обеда дома делать нечего! Закаляются на воздухе.
      Хозяева были очень гостеприимны. Познакомились быстро и прочно. Семён Егорович рассказал, что штурмовал Красную Горку. Там он получил пулю навылет, еле выжил, списался с флота подчистую, но с морем расстаться не мог. Купил флигелёк на берегу и решил заняться сельским хозяйством. К весне думал обзавестись лошадью.
      Заговорив о лошади, Семён Егорович подмигнул отцу:
      — Тебе подфартило! Одно не пойму: лошадь чекисты подарили, а о корме не подумали!
      Отец улыбнулся.
      — Ты, Семён Егорыч, что моя жёнушка!.. Не много ли хочешь?
      — Почему много? — возразил матрос. — Смотря за какие заслуги… Может, наоборот — мало!
      Отец замялся, а мать сказала:
      — Куда там! Чепуха! Стыдно рассказывать!
      — Стыдно, так и не говорите!.. А сена я вам дам. Ну и харчей подкину по-соседски! Есть у меня запасец.
      Отец растроганно пожал руку Семёну Егоровичу, а мать чмокнула Ксению Борисовну в щёку.
      Потом заговорили о земле. В земельных делах Семён Егорович разбирался прекрасно. По его словам, выходило так, что Дороховы могут получить любой участок. Забирай и обрабатывай. И по тому, какой участок ты обработаешь, определяется твоё отношение к Советской власти. Если большой — молодец, если маленький, с которого только свою семью прокормить можно, — чуждый ты элемент.
      Мальчишки не сразу поняли, в чём тут загвоздка. А оказалось просто: по закону о продразвёрстке каждому крестьянину после сбора урожая государство оставляло лишь столько хлеба и других продуктов, сколько требовалось на семью, а всё остальное забиралось для армии и города.
      — Несознательные так рассчитывают, — объяснял Семён Егорович, — чтобы никаких излишков у них не было. Или прячут. Да без толку прятать — заградиловка! Чуть куда повезёшь хлеб или картошку — тебя заградотряд и зацапает да к стеночке — за спекуляцию!
      — А ведь получается, — задумчиво произнёс отец, — что и я вроде несознательный… Зачем мне большой участок, если всё так оборачивается?
      — Брось, сосед! — строго сказал Семён Егорович. — В городе тоже хлебом дышат! Там тоже не буржуи, а люди живут! Кормить их надо!.. Человеком будь, а не таким, как Бугасов!
      — Кто такой? — спросил отец.
      — Да есть тут… Рядом живёт. Отгородился заборищем, собакой обзавёлся! Жену с детишками куда-то отправил, а сам как паук хромоногий!
      — И верно — паук! — подхватила мать. — И глаза паучьи!
      — Слышишь? — шепнул Карпуха брату.
      — А кто первый догадался? — ответил Федька.
      Мальчишки выпили квас, съели всё, что положила им на тарелку Ксения Борисовна, и вышли из-за стола. Их притягивала к себе похожая на трап лестница. Никто не обращал на них внимания, и совсем неожиданно Семён Егорович сказал:
      — Ну, подымитесь, раз уж такая охота!
      Верхняя комната имела четыре окна — смотри в любую сторону. Фонарь, а не комната. В одном окне — залив и Кронштадт. Отсюда остров казался сказочным кораблём великанов, которые погрузили на него целый собор и везут к берегу. В другом виднелся дом Дороховых и камень в воде. На нём сидели Гриша и Яша.
      — Это ж они! — воскликнул Карпуха.
      — Нас поджидают! — улыбнулся Федька. — Не знают, что мы у них в гостях!
      — Позовём? — предложил Карпуха.
      — Далеко — не услышат.
      Третье окно выходило на деревню, а четвёртое — на лесистый холм. Из этого окна был хорошо виден весь двор хромого Бугасова. Мальчишки прильнули к стеклу. Хозяин понуро сидел на чурбане, вокруг которого желтела груда только что расколотых дров.
      — На зиму запасает, гад! — сказал Карпуха. — Знаешь что? Давай завтра махнём к дяде
      Васе?
      — А вдруг не гад?
      — Ты ж сам сказал!
      — Проверить надо!
      — А как?
      — Придумаем что-нибудь!
      К Бугасову подбежала собака, ткнулась мордой в колени. Хозяин запустил пальцы в её шерсть и застыл в этой позе, точно заснул.
 

 
      Умел он перевоплощаться. Сегодня на нём было всё матросское. Но одежда — это полдела. Главное, что и сам он по походке, по манере держаться выглядел настоящим матросом. И не простачком, а из тех, кого обычно выбирали в матросские комитеты. Он открыто шёл по деревне, по-хозяйски оглядывал дома, и казалось, вот-вот он остановится и гаркнет во всю морскую глотку, чтобы люди собирались на митинг обсуждать очередные задачи Советской власти.
      Но Александр Гаврилович не стал созывать митинг. Он шёл к двухэтажному флигелю с белым петухом-флюгером на крыше. Настроение у него было приподнятое. Он пожал руку Семёну Егоровичу, поднёс к губам пальцы Ксении Борисовны.
      — Давненько не встречались!
      Они действительно виделись последний раз на Елагином острове в день пожара, и за всё это время Семён Егорович никаких заданий от Александра Гавриловича не получал.
      — Мы уж думали — бросили вы нас, забыли.
      — Как же так? — Александр Гаврилович с шутливой старательностью посмотрел на горку румяных блинов, только что напечённых Ксенией Борисовной. — Вижу — не голодаете. Вывод простой: посылки мои приходят регулярно… А вы говорите — забыл!
      Александр Гаврилович был аккуратен: каждый месяц пятнадцатого числа Семён Егорович находил в укромном месте за деревней мешок с продовольствием.
      — За это спасибо! — поклонилась Ксения Борисовна.
      — А за что же не спасибо? — Александр Гаврилович был настроен игриво. — За то, что не давал работы?.. Считайте, что вы получили отпуск. Но он кончился! Вскоре придётся потрудиться. Зато потом! — Он мечтательно закатил глаза. — Потом вернётесь вы на свой Елагин… За весь остров поручиться, конечно, не могу, но кусочек — и немалый! — получите за свои труды!
      В эту свою, как он называл про себя, инспекционную поездку Александр Гаврилович не скупился на обещания. Все, с кем он был связан, остались довольны. Обрадовался и Семён Егорович.
      — Значит, близко? — с придыханием спросил он, имея в виду тот день, когда вернутся старые порядки.
      — Да уж не за горами! — обнадёжил его Александр Гаврилович. — Вот я и приехал, чтобы проверить: готовы ли вы, можно ли на вас положиться?
      — Не сомневайтесь! — Семён Егорович для верности пристукнул кулаком по столу. — Только прикажите, что делать!
      Александр Гаврилович не любил торопиться. Он знал, какое задание даст Семёну Егоровичу, но решил сообщить об этом не сейчас, а перед самым началом событий, которые готовились такими, как он, ярыми врагами Советской власти.
      — Скажу в своё время, — сдержанно ответил он. — А сегодня мне хотелось бы узнать всё о ваших соседях.
      И Семён Егорович, показав незаурядную наблюдательность, подробно рассказал о жителях деревни. Он не скрыл, что появление семьи Дороховых сначала испугало его. Их непонятная связь с чекистами невольно возбуждала тревогу. Дороховы, предупреждённые Крутогоровым, так и не сказали, что произошло с ними на полустанке. Но по отдельным случайным словам Семён Егорович сумел всё-таки понять, что они были задержаны чекистами, а потом почему-то отпущены. Причём получили в подарок коня. За что? Уж не согласились ли они помогать чекистам? На всякий случай Семён Егорович постарался сблизиться с Дороховыми в надежде, что кто-нибудь выболтает тайну, если она есть.
      Александр Гаврилович одобрил поведение Семёна Егоровича, но совсем по другим соображениям. Он знал: работники ЧК хотя ещё и не имеют опыта, но такого промаха не допустят. Если бы Дороховы обязались помогать им, то не было бы дарёного коня, и о чекистах никто бы и словом не обмолвился. Скорей всего Дороховых задержали по ошибке. Спутали с кем-нибудь. Не с семьёй ли Семёна Егоровича?
      Но даже такое предположение не пугало Александра Гавриловича. Кадровый офицер, он верил, что второй снаряд не попадает в воронку от первого. Чекисты не станут интересоваться соседями Дороховых, с которыми только что произошла досадная ошибка.
      — Больше используйте детей, — посоветовал он Семёну Егоровичу. — Очень удачно вы обзавелись ими. В этом возрасте для друзей секретов не существует. Пусть дружат, но только палка всегда о двух концах… Ваши воспитанники лишнего не скажут?
      Семён Егорович замялся. Это был тот момент, когда он хотел сказать, чьи у него дети. Но помешал Яша. Нарушив строжайший запрет приходить домой раньше обеда или ужина, он вбежал в комнату с новостью: к берегу прибило тяжёлую закупоренную бочку.
      Недобро и выжидательно взглянул на него Семён Егорович, но Яша не узнал Александра Гавриловича. Он видел его лишь один раз — в другой одежде, мельком, из окна родного домика на Средней Невке.
      — Ксюша, сходи, посмотри!.. А ты, — Семён Егорович покосился на висевшую у двери верёвку, — будешь наказан. До обеда ещё далеко.
      — Я не хотел… — пролепетал Яша.
      — Я понял! — Семён Егорович указал на дверь. — Иди.
      Мужчины остались вдвоём.
      — Дисциплинка у вас строгая! — одобрительно произнёс Александр Гаврилович.
      — Без этого нельзя… Со своими нельзя, а уж с чужими… — Медленно выговаривая слова, Семён Егорович подумал, что будет лучше, пожалуй, если Александр Гаврилович не узнает всей правды. — С чужими ой-ой как надо!
      Они условились, что вскоре Александр Гаврилович снова побывает у Семёна Егоровича и тогда скажет, какой конкретно помощи ждёт от него. Если же до этой встречи произойдёт что-либо важное, неотложное, то Семён Егорович может воспользоваться старым тайничком на Елагином острове.
      — Там всё спокойно, — собираясь уходить, сказал Александр Гаврилович. — Дом ваш цел, лодки — тоже, и причал на месте… Ну, а за сим — разрешите откланяться! — Он многообещающе улыбнулся и добавил: — Елагинский вельможа!..
      В приплывшей к берегу бочке была смола. Она могла пригодиться в хозяйстве. Только поэтому Семён Егорович смилостивился над Яшей — всего раз пять стеганул его верёвкой перед обедом, да и то больше по рукам.
 

 
      Бугасов и не подозревал, что попал под надзор двух пар острых глаз. Наблюдать за ним было нетрудно. Из окон дома Дороховых хорошо видна калитка с железным кольцом. А с чердака, на котором мальчишки решили ночевать до морозов, виднелось и крыльцо дома Бугасова.
      Удивлялись братья: к нему часто заходили деревенские мужики, а он ещё ни разу не вышел за калитку. Но однажды к вечеру Бугасов с лопатой, мешком и широкой доской захромал в сторону холма.
      — Сейчас мы его накроем! — сказал Федька.
      Наскоро одевшись, они выскочили на улицу.
      Пробегая мимо знакомого забора, братья увидели на калитке большой амбарный замок. Бугасов был уже далеко. Его зимняя шапка мелькала в кустарнике на склоне холма. Пока ребята добирались до этого кустарника, Бугасов скрылся в лесу.
      — Хромой, а прыткий! — прошептал Карпуха.
      — Догоним! — ответил Федька.
      Под ногами зашуршали опавшие листья. Идти пришлось медленно, чтобы не шуметь. Мальчишки долго бродили меж деревьев, пока не услышали скрежет лопаты о камни. Бугасов копал яму.
      Братья залегли в кустах и, затаив дыхание, ждали, что он достанет из земли. Ведь недаром с собой у него мешок! А он копал и копал, и не яму, а ров вокруг густого куста можжевельника.
      — Место плохо приметил! — догадался Карпуха. — Забыл где…
      Федька не ответил, лишь строго взглянул на брата.
      Когда ровик стал довольно глубоким, Бугасов отложил лопату, взял доску и подсунул её под корни можжевельника. Куст качнулся, двинулся кверху и с комом земли целиком вышел из ямы. Бугасов спихнул его с доски корнями в мешок и присел отдохнуть.
      Ребята лежали в кустах и уже без особого интереса следили за тем, как он сворачивает махорочную самокрутку.
      Послышалось шуршанье листьев, и к Бугасову подошёл один из деревенских мужиков. Они поздоровались.
      — Можжевел промышляешь?
      — Можжевел — куст полезный, — ответил Бугасов. — Хочу у себя посадить. Люблю, чтобы всячина во дворе росла.
      — Люди о хлебе, а ты…
      — О хлебе пусть Советы пекутся!
      — Да уж напеклись — дальше ехать некуда! Тупик!
      — Найдётся дорожка! — хрипло сказал Бугасов. — На развёрстке и заградиловке никакая власть долго не устоит. Спяхнут!
      Он выговорил эти слова с такой злобой, что мальчишкам стало страшно. Федька потянул Карпуху за рукав. Они потихоньку вылезли из кустов, отползли шагов на двадцать, вскочили и — бежать, пока лес не остался позади.
      — Вот это вражи-ина! — всё ещё шёпотом произнёс Карпуха. — И чего он так на Советскую власть взъелся? Хуже, что ли, стало?
      — Дурак! — буркнул Федька.
      Карпуха не рассердился. Ему очень хотелось разобраться во всём, и он спросил:
      — Ты… царя помнишь?
      — Ещё как! — усмехнулся Федька. — Вместе за грибами ходили.
      Вот теперь Карпуха обиделся.
      — Иди ты!.. Ему — серьёзно, а он…
      — А ты не спрашивай по-глупому! — ответил Федька. — Откуда мне царя помнить?.. Жрать было нечего — это помню… Помню ещё, как отца в кровь били… Сапогами!
      — За что?
      — Не знаю…
      — Ничего ты не знаешь!
      — Что надо — знаю!
      — А что надо?
      — Знаю, что я за Советы! А ты?
      — За кого же ещё!
      — Вот и всё! Больше ничего и знать не надо! А кто против — враг!.. Завтра катанем в Ораниенбаум — расскажем дяде Васе!
      — Может, вперёд отцу или мамке?
      — Нельзя! Они тогда не пустят — сами захотят съездить!
      Довод был убедительный, и Карпуха согласился с Федькой.
      Прежде чем идти домой, братья побывали на берегу залива. Садилось осеннее солнце. Вода казалась бронзовой. Камень отбрасывал длинную тень. На его верхушке сидели Гриша и Яша. Нравилось им это уединённое место.
      Вставали они очень рано. Дороховы, выходя по утрам из дома, всегда видели их где-нибудь на берегу. Здесь они проводили весь день, пока не становилось совсем темно. Даже в плохую погоду они не уходили домой. Чаще всего Дороховы заставали их на камне.
      Сначала Федька с Карпухой думали, что мальчишки поджидают их. Но потом они заметили, что Гриша с Яшей всегда сидят лицом к заливу. Так не ждут знакомых. И тогда Дороховы решили: добычу караулят, высматривают, не прибьёт ли что-нибудь волнами.
      Федька с Карпухой тихо подкрались к берегу. Цепочка скользких валунов, чуть возвышающихся над водой, вела к камню. Гриша с Яшей сидели бок о бок в одинаковой позе: ноги согнуты, колени приподняты, локти на коленях, подбородок на руках, а взгляд устремлён куда-то вдаль.
      — Эй! — крикнул Федька. — Заснули? Свалитесь ещё!
      Мальчишки обернулись и не обрадовались.
      — Что кислые? — спросил Федька. — Улов плохой? Ничего не приплыло?
      Прыгая с валуна на валун, Дороховы добрались до камня и залезли на него.
      — Пусто, значит? — поддразнивая, снова спросил Федька.
      — Бури не было, — вздохнул Гриша. — Это только после бури…
      — А у нас есть кое-что! — с таинственным видом сообщил Карпуха. — Бугасов-то…
      — Подожди! Я расскажу! — прервал его брат. — До чего дошёл, жадюга! Деревья в лесу выкапывает — и к себе, во двор!
      Карпуха понял, что Федька не хочет делиться секретом с ребятами, и добавил:
      — Хромой, а сильный! Большую можжевелину с корнем выдрал!
      Гришу и Яшу Бугасов не интересовал. Они ещё не расстались со своими невесёлыми мыслями, прерванными приходом Дороховых. Все замолчали.
      Побулькивала вода внизу у камня.
      — Когда долго смотришь в море, — сказал Яша, — так и кажется, что плывёшь с камнем от берега… Всё дальше, дальше… Как на парусах! И думаешь — сзади и земли уже не видно. А обернёшься — она тут, никуда не делась. И не отплыл ты ни на шаг.
      — Чего выдумал! — засмеялся Карпуха. — С камнем только на дно ныряют. Возьми лодку и шпарь! Грести-то умеешь?
      — Да умею… А всё равно никуда не уплыть.
      Федьке надоели унылые разговоры. Он зевнул.
      — По домам, что ли?
      — Нам ещё рано, — отозвался Гриша. — Ужин через час.
      — Пошли к нам! — предложил Карпуха. — Купрю покажем.
      Дороховы не раз приглашали мальчишек к себе, но те всё отказывались почему-то. А сегодня они согласились, вспомнив, в какую ярость пришёл Семён Егорович, когда Яша сказал, что не будет дружить с Дороховыми.
      У дома Дороховых уже был сколочен навес, под которым стоял Прошка. Рядом лежала груда брёвен и досок для настоящей конюшни. Весь этот строительный материал помог достать Семён Егорович.
      — Добрый у вас отец, — сказал Федька, когда они проходили мимо навеса.
      — Хороший, — вяло подтвердил Гриша.
      В тёмных сенях Федька крикнул:
      — Мам! Это мы!
      Ребята, не заходя в комнату, поднялись по лестнице на чердак.
      Там было очень уютно и как-то необычно, потому что горел разноцветный железнодорожный фонарь. Одно стекло в нём красное, другое — жёлтое, а третье — зелёное. Оттого и весь чердак казался праздничным и немножко смешным. Он состоял из трёх частей, и в каждой части был свой свет.
      Купря сидел на жёрдочке в красном отсеке. Нога у него окрепла и крыло почти зажило. Он встретил ребят тройным карканьем. Глаза горели, как красные бусинки. Карпуха протянул к нему руку.
      — Иди ко мне, Купря! Иди!
      Ворон соскочил к нему на ладонь и быстро перебрался по руке на плечо.
      — Дрессированный! — удивился Яша. — А ко мне пойдёт?
      — Попробуй! — разрешил Карпуха.
      Яша протянул руку.
      — Иди ко мне! Иди!
      Купря вцепился клювом в Карпухины волосы, точно боялся, что его силой снимут с плеча хозяина. А Яша всё тянул к нему руку.
      — Что это у тебя? — спросил Карпуха и даже присвистнул.
      На Яшиной руке, высунувшейся из рукава, виднелись багровые рубцы. Мальчишка быстро одёрнул рукав и потупился.
      — Это кто же? Отец? — нахмурился Федька.
      — Кому ж ещё? — Гриша обнял брата за плечи. — Пройдёт!
      Дороховых поразили эти багровые рубцы на руке. Яшу били не ремнём — ремень таких следов не оставляет.
      — Вот уж не думал, — произнёс Федька. — На вашего отца это не похоже!
      — Видать, крепко ты ему насолил! — сказал Карпуха.
      — Насолил, — согласился Яша с такой покорностью, что Дороховым стало жалко его.
      — Хочешь, я тебе Купрю отдам? — предложил Карпуха, чтобы как-то утешить мальчишку. — Он и к тебе привыкнет! Я ему скажу, чтобы привык!
      — Нет! — отказался Яша. — Ты его отпусти на волю.
      Карпуха обрадовался, что жертва его не принята.
      — Отпущу! Крыло зарастёт совсем — и отпущу. А то — бери! С ним интересно!
      — Лучше отпусти.
      — Договорились! Когда отпускать буду — мы вас позовём!..
 

      Ночью выпал первый снег. Он был мокрый и тяжёлый. Чуя смену погоды, ворон раскаркался в темноте и разбудил мальчишек. Карпуха прикрикнул на него. Купря замолчал, но братьям больше не спалось. Оба думали о предстоящей поездке в Ораниенбаум. Федька засмеялся в темноте.
      — Помнишь, как тот матрос в комнату вбежал?.. Нас увидел — глаза чуть не лопнули!
      — Разозлился, наверно!
      — Ещё бы! Трое суток под арестом!
      — Возьмёт и не пустит!
      — Куда? — удивился Федька.
      — К дяде Васе.
      — Не имеет права — мы по делу!.. Может, этого Бугасова все чекисты ищут, а он сидит на своём дворе, да ещё лес обворовывает!
      От залива долетел приглушённый расстоянием выстрел.
      — Никак стреляют? — прошептал Карпуха.
      Прогремело ещё два выстрела. Внизу заскрипела кровать — это отец встал с постели. Мальчишки скатились по лестнице и ворвались в комнату.
      — Стреляют! — крикнул Федька.
      — Не глухой, — ответил отец.
      Он торопливо одевался, а мать зажгла лампу.
      Выстрелы следовали один за другим, приближаясь к дому. Тревожно заржал Прошка под навесом. Когда отец и сыновья выскочили на крыльцо, всё стихло. Они дошли до берега.
      Липкий снег валил густо. Уже за камнем ничего не было видно. Дороховы прислушались. Им показалось, что где-то постукивают вёсла в уключинах. Потом послышались шаги. Подошёл встревоженный Семён Егорович, спросил:
      — Не ты стрелял, Степан Денисыч?
      — Тут, считай, из трёх винтовок били и из одного нагана, — ответил отец.
      — По звуку определил?
      — Наслушался в окопах… Будто гребут?
      И верно: где-то за снежной пеленой шуршала и булькала вода. Рядом с камнем вынырнул широкий нос баркаса. Проскрежетав килем по дну, он остановился. Два матроса соскочили прямо в воду, крестом сомкнули руки, а двое других усадили на них пятого матроса. Он то стонал, то ругался такими морскими словечками, что отец крякнул и сказал:
      — Ночью-то так вроде и не годится.
      Тяжело хлюпая по воде, матросы вынесли раненого на берег.
      — Чей дом? — спросил один из них, увидев светящееся окно.
      — Мой, — ответил отец.
      — Веди! — приказал матрос и крикнул оставшимся: — Прочешите берег! Следы на снегу посмотрите!
      Семён Егорович вошёл в воду и помог подтащить к берегу баркас, а Дороховы двинулись к дому: отец — впереди, мальчишки — сзади двух матросов, которые несли раненого, продолжавшего ругаться.
      — Контра проклятая! Из рук выскользнул… Ногу продырявил и ушёл, паразит!
      — Не ушёл! — успокаивал его другой матрос. — Утонул, должно быть… Я ж ему всю обойму вслед выпустил. Ясно дело — утонул!
      Отец остановился и оглянулся на матросов.
      — Чего уставился? — рассердился раненый.
      — Слышу — знакомые! — Отец вгляделся в одного матроса. — Запомнил я твоё «ясно дело!»
      — Давай, давай! — нетерпеливо прикрикнул тот. — Веди!
      Теперь и мальчишки узнали чекистов. Раненым оказался матрос Алтуфьев, который заснул у камеры предварительного заключения.
      Дома командованье полностью перешло к матери. Она отобрала нож, которым старший матрос хотел разрезать брючину на раненой ноге, и аккуратно засучила штанину. А когда Алтуфьев, проскрипев зубами, начал снова ругаться, она так цыкнула на него, что он замолчал на полуслове.
      — Кость не задета, — сказала мать, осмотрев рану на икре, и сразу же посыпались распоряжения: — Федька! Горячей воды из печки — в правом чугуне!.. Карпуха! Марля в комоде, в нижнем ящике!.. Степан! Йод на кухне — в шкафчике!
      Старший матрос ушёл вместе со своим товарищем на берег. Алтуфьев перестал скрипеть зубами и, лежа на кровати, следил за руками матери. Похвалил её.
      — А ты… не только драться умеешь!
      — За кем гнались-то? — задал Карпуха давно мучавший его вопрос.
      Матрос посмотрел на мальчишек и сделал страшное лицо.
      — С вами я и разговаривать не хочу!
      Братья видели, что он не сердится на них. Лицо у матроса быстро разгладилось, и он спросил:
      — Как ворон? Каркает?
      — Скоро полетит! — ответил Карпуха.
      Матрос вздохнул.
      — Зато я — что ворон подбитый… Гидра чёртова!.. Если б не снег! Не видно ничего! Выбрал же погодку, подлюга!
      Матрос не сказал, что это был за человек, почему они хотели схватить его, как очутились ночью в заливе. Он говорил только о самом последнем моменте, когда началась стрельба. Первым выстрелил из нагана тот человек. Он был в небольшой двухвёсельной лодке. Выстрелил и стал грести изо всех сил, чтобы скрыться. Но баркас снова догнал его. И опять он выстрелил. Эта пуля и ранила матроса. Тогда с баркаса открыли стрельбу из винтовок. Лодка почему-то перевернулась, и человек упал в воду. Был ли он ранен или нырнул нарочно — неизвестно…
      Через час вернулся старший и три других матроса. Никаких следов на берегу они не нашли. Вероятно, тот человек утонул. В ледяной воде залива, смешанной со снегом, долго не поплаваешь.
      Мать напоила матросов чаем. Они решили заночевать у Дороховых.
      Алтуфьева оставили на кровати, отец с матерью легли на тёплой печке, а остальные забрались к ребятам на чердак.
      Заснули быстро. Только братья не спали.
      — Может, и ехать в Ораниенбаум не надо? — шепнул Карпуха Федьке. — Расскажем ему — и всё!
      — Кому?
      — Да старшему!.. А он дяде Васе передаст. Думаешь — нет?
      — Передаст! — согласился Федька. — Только как? Расскажет, а про нас — ни слова! Будто сам узнал!
      — Ясно дело! — послышалось в темноте. — Прикарманю ваши заслуги! Обязательно себе прикарманю!
      После этого раздумывать было нечего. Мальчишки придвинулись к матросу и всё рассказали про Бугасова…
      Рано утром раненого перенесли на баркас, к корме которого была привязана лодка того человека. Дороховы провожали их. Ребята недоуменно переглядывались. Они думали, что матросы так просто не уедут, что перед отъездом они пойдут к Бугасову, и если не заберут его, то по крайней мере обыщут весь дом. Но Зуйко — старший матрос — о Бугасове и не вспомнил.
      Выждав удобный момент, Федька спросил:
      — А про того-то забыл?
      — Замётано! — Матрос подмигнул и добавил так, чтобы слышали все Дороховы: — Если что — звоните Крутогорову.
      — Откуда? — спросил отец.
      — На полустанке есть телефон… Спасибо за приют!
      Алтуфьев приподнялся в баркасе на локте и сказал матери:
      — Быстро заживёт — жди подарок!
 

      Купре устроили торжественные проводы. Семья Дороховых собралась на чердаке. Были приглашены и Гриша с Яшей. Мать дала Карпухе кусок варёной крольчатины. Он разрезал его на ломтики и добавил в тарелку хлеба.
      Все стояли и смотрели, как ворон склёвывает последний завтрак в неволе. Купря не стеснялся. Когда попадался кусочек побольше, он поднимал клюв кверху, чтобы легче было глотать, и крутил головой, точно удивлялся: по какому случаю собралось вокруг него столько народа?
      Покончив с завтраком, он привычно перелетел Карпухе на плечо.
      Федька открыл окно. Карпуха шевельнул плечом.
      — Гуляй!
      Ворон ущипнул его за ухо.
      — Гуляй! — повторил мальчишка и подошёл к окну.
      Купря соскочил на подоконник, посмотрел вниз — на скованную лёгким морозом землю, глянул на небо, на берёзу с двумя вороньими гнёздами, каркнул, расправил крылья, помахал ими, будто пробовал, работают ли они, и легко взмыл в воздух.
      На берёзе загалдели: ругались или радовались — кто их, ворон, разберёт? Купря уселся на самую макушку дерева, посидел, подумал, заскакал вниз по голым веткам и смешался со своими чёрными собратьями. Драки не произошло. Значит, его приняли в новую семью.
      — Живи сто лет! — сказала мать.
      Всем было радостно и немножко печально. Федька закрыл окно. Яша взял Карпуху за руку, долго смотрел ему в глаза.
      — Ты хороший?
      — Скажешь ещё! — смутился Карпуха. — Жить ведь на воле всем охота.
      На берёзе снова закаркали.
      — Это Купря! — забеспокоился Карпуха.
      Все вороны подхватили карканье Купри. Мальчишки долго не могли понять, почему они раскричались. Потом увидели Семёна Егоровича, который подходил к их дому.
      Отец с матерью поспешили вниз. Они с большим уважением относились к своему соседу. Без его помощи Дороховым пришлось бы туго.
      — Достал я вам на день телегу, — сказал Семён Егорович. — До вечера возика три привезёте. Моих ребят можете взять.
      Отец усадил Гришу и Федьку на лошадь и повёл её в деревню, к дому, в котором Семён Егорович договорился насчёт телеги. Прямо оттуда они собирались ехать в лес за дровами. Младших мальчишек отец не взял с собой.
      Карпуха с Яшей ещё полчаса крутились около берёзы, смотрели на ворон, но так и не могли решить, здесь ли Купря или улетел. Они пошли к берегу. Снег лежал лишь кое-где. Мороз застеклил лужи и выбоинки, наполненные водой. А на заливе не было ни льдинки.
      — Пройдём по кромке — посмотрим, — предложил Яша.
      — Пойдём, — согласился Карпуха. — Всё равно делать нечего… А ты знаешь, нам матрос-чекист Зуйко сказал: скоро школу тут откроют. Во будет здорово!
      Он хотел шлёпнуть Яшу по плечу, но тот отстранился от него и задышал часто-часто. Щека опять задёргалась.
      — Матросы чекистами не бывают!
      — Ещё как бывают! Уж я-то знаю! — авторитетно заявил Карпуха. — В чекистов кого берут?.. Самых что ни на есть смелых, сильных, и чтоб добрый был, как дядя Вася.
      — Добрый? — вскрикнул Яша. — Замолчи! — Он зажал руками уши. — Замолчи, а то убегу и никогда больше — слышишь? — никогда с тобой разговаривать не буду!..
      — Сдурел ты, что ли? — растерялся Карпуха. — Я про школу хотел… Может, мы бы вместе ходили… В один класс — в первый…
      Яша долго не отвечал, приходя в себя, а когда ответил, голос у него был усталый и отчуждённый:
      — Не будем вместе… Мне — во второй.
      Карпухе хвастать было нечем. Ни он, ни Федька не кончили первого класса. Мать научила их читать по складам. В деревне школы не было.
      — Вы что — в городе жили?
      Яша не слышал. Вытянув тонкую шею он смотрел куда-то вперёд.
      — В каком городе-то? — снова спросил Карпуха.
      — Кто-то лежит! — прошептал Яша.
      Впереди у самого берега в воде чернело что-то продолговатое, бугристое. Мальчишки побежали, остановились и с перепуганными лицами потихоньку маленькими шажками подошли поближе. В воде лежал утопленник. На нём была матросская одежда. Смотрели в небо тусклые остановившиеся глаза.
      Яша как-то странно простонал и, не сказав ни слова, побежал домой. Он узнал в утопленнике человека, который недавно приходил в их флигель.
      Карпуха растерянно посмотрел по сторонам и бросился к своему дому.
      — Мам! Мам!.. Утопленник! Мам!
      Мать хлопотала у печки. Поставив в угол ухват, она спросила недоверчиво:
      — Какой ещё утопленник?
      — Там!.. На берегу!..
      — А не тот ли это выплыл? — вслух подумала она. — За которым ночью гнались?
      У Карпухи отлегло от сердца. Конечно, это тот! Как он сразу не догадался?
      — Значит, гидра потонула! — оживился Карпуха. — Пойду ещё посмотрю.
      — Никуда не пойдёшь! За печкой присмотри, — приказала мать. — Я на полустанок сбегаю! Просили же позвонить…
      На берёзе закаркали вороны. Мать не обратила на это внимания, Карпуха услышал и выглянул в окно. К дому бежала жена Семёна Егоровича.
      — Здорово! — воскликнул Карпуха. — Они вместо собаки! И всё Купря! Как увидит, что к дому идут, начинает каркать, а остальные подхватывают!.. Верно, здорово, мама?
      Вбежав в комнату, соседка заголосила. Из её сбивчивых фраз, прерываемых всхлипываниями, с трудом можно было понять, что Яша упал с лестницы и разбился.
      — Умирает! Сыно-о-ок умира-ает! — причитала соседка.
      Мать заторопилась.
      — Побежала! Доктора попрошу захватить!
      Карпуха не знал, что делать с бившейся в истерике женщиной. Он погладил её по волосам.
      — Не плачь, тётя Ксюша!.. Мы знаешь какие?.. Нам хоть бы что! Упадём — и… и ничего! Поболит и пройдёт!
      Соседка рыдала, кусала пальцы, билась лбом о скамейку. Тогда Карпуха плеснул ей на затылок холодной воды. Это помогло. Тётя Ксюша приутихла. Через минуту она встала и, придерживаясь рукой за стену, вышла из дому.
      Карпуха хотел бежать за ней, но в печке было полно дров. Недоглядишь — и спалит всё. А помочь Яше он всё равно не сможет.
      «Как же он упал?» — подумал Карпуха и вспомнил крутую, похожую на корабельный трап лестницу. С неё упасть нетрудно. И высоко! Грохнешься — не одну кость сломаешь! Представилось Карпухе, как Яша вбежал в дом, чтобы сказать про утопленника. Отец с матерью, наверно, были наверху. Яша кинулся на лестницу, поскользнулся и полетел вниз…
      Через час, когда все Дороховы собрались в двухэтажном флигеле, Семён Егорович дрожащим голосом рассказал, как произошло несчастье.
      — Слышу — топочет!.. Обернулся — он поднимается из люка, и лица на нём нету! Хотел что-то сказать, пошатнулся и… вниз!!
      Яша лежал на кровати в нижней комнате. Он был без сознания и дышал так, точно бежал в крутую гору. Гриша сидел в ногах, молча глядел ему в лицо и невольно дышал так же часто и прерывисто, как и брат. Ксения Борисовна прикладывала ко лбу Яши мокрые полотенца.
      — Он головкой… головкой, — приговаривала она.
      Требовательно просигналил автомобиль. Федька с Карпухой выбежали на улицу. Машина стояла у дома Дороховых. На берегу вокруг утопленника уже собралась толпа.
      — Сюда! Сюда! — заорал Карпуха.
      Люди в машине услышали, и она медленно двинулась к двухэтажному флигелю. Мальчишки встретили её на полпути. Рядом с водителем сидел Крутогоров, а сзади — Зуйко с каким-то человеком в штатском. Это был врач.
      — Зовёте, а дома — никого! — проворчал Крутогоров. — Где и что тут у вас?
      — Яша в том доме! — заторопился Федька. — А утопленник там, на берегу, где люди!
      — Газуй! — приказал Крутогоров.
      Водитель подрулил к крыльцу. Человек в штатском быстро вошёл в дом. Машина, подпрыгивая на буграх, спустилась к морю и по смёрзшемуся песку подкатила к толпе. Братья побежали туда же.
      Утопленник лежал на берегу. Бушлат распахнут. На тельняшке — размытые следы крови.
      — Молодой, — с сожалением произнёс кто-то. — Жить бы да жить ещё!
      — Все поляжем! — пробурчал Бугасов. — Бьют без разбора!.. А кто не от пули, тот от голода подохнет!
      Крутогоров взглянул на Бугасова, опять посмотрел на мёртвого, спросил у Зуйко:
      — Тот?
      — Будто тот, — неуверенно ответил матрос. — Ночь… Ещё снег валил… Только кому ж другому?
      — Несите в машину…
      Зуйко с водителем подняли тело. Тельняшка задралась. Под ней была видна батистовая рубашка.
      — Тот ещё матросик! — негромко сказал Крутогоров и за рукав приподнял руку мёртвого. — Ноготки — что у барышни! Медяшку не драили!
      — Бей! — зло выкрикнул Бугасов. — Бей каждого, у кого рубаха не в навозе и ногти без траура!
      — Зачем каждого? — спокойно возразил Крутогоров. — Этот сам стрельбу открыл. Нашего матроса ранил.
      Пока укладывали тело в тесную машину, подошёл врач.
      — Я остаюсь. Везти его нельзя — сотрясение мозга. — Отозвав Василия Васильевича в сторону, он добавил: — Его сначала ударили по голове, а потом уж он упал с лестницы.
      — Дела-а! — покачал головой Крутогоров и крикнул Зуйко: — Езжай один. Я — поездом.
      Машина ушла. Врач вернулся во флигель. Толпа стала расходиться. Крутогоров с мальчишками пошёл к их дому.
      — Была деревня: что ни изба — свояк! — послышался голос Бугасова. — А теперь понаехали неведомо кто!
      — На нас ругается! — догадался Федька.
      — Это и есть Бугасов? — спросил Крутогоров.
      — Он… Хромой и злющий! Так всех бы и сожрал!
      — Уцелеем! — улыбнулся Крутогоров. — Мне Зуйко рассказал… Только не тот это, ребята!.. Злой-то он — злой! И много у нас таких. Не понимают, что по-другому сейчас нельзя… Я вот рабочий, а Бугасов — крестьянин. Чего он на меня злится? А того, что хлеб я у него беру, а взамен ничего дать не могу. Дали землю, когда революцию сделали, а больше, прости, — сам нищий! Не работаю я, и завод мой Обуховский только на фронт работает. Никаких таких товаров, нужных в деревне, не делает. Не до этого!..
      Крутогоров задумался о чём-то невесёлом, тревожном и, только подойдя к дому, закончил свою мысль:
      — Нам бы с врагами разделаться, тогда бы всё и наладилось. Крестьянин нам — хлеб, а мы ему — и плуг, и керосин, и одежонку. Потерпи! А Бугасовы терпеть не хотят! Обижаются, а того в толк не возьмут, что без одежонки год-другой можно пробиться, а без хлеба и неделю не протянешь. Не дай армии хлеба — побьют наших. А как побьют, так у того же Бугасова земельку-то и отберут! Вот как оно получается…
      Об этом же толковали и за столом, когда сели обедать. Отцу надо было решить самое главное: как и чем будет кормиться его семья. Поэтому он воспользовался присутствием Крутогорова и дотошно расспрашивал его обо всём. Василий Васильевич прямо сказал; что из Дороховых хороших хлеборобов уже не получится.
      — Почему? — удивился отец.
      — По твоему настроению чувствую! — улыбнулся Крутогоров. — Бросало вас туда-сюда. Оторваны вы от земли. Ведь не случайно к большому городу под крылышко приехали… Хочешь, на мельницу устрою? Транспорт у тебя свой — Прошка. Будешь ездить — не так уж далеко.
      Отец посмотрел на мать, но она почему-то не вмешивалась в разговор.
      — Подумай! Время есть, — снова улыбнулся Крутогоров. — С голоду пока, смотрю, не пухнете. Откуда такое богатство: щи да ещё с солониной? И хлеб вкусный…
      — Сосед… Из матросов. Добряк!
      — Если б не он! — Мать безнадёжно махнула рукой. — А отдавать придётся! Так что ты, Стёпа, думай!
      — Легко сказать — думай!
      — А где служил этот матрос? — спросил Крутогоров.
      — Не знаю, — ответил отец. — Красную Горку брал. Там его и подбило. Душа человек!
      — Хороший, а дерётся! — сказал Карпуха.
      — Как — дерётся? — не понял Крутогоров.
      — А так! Яшку недавно отодрал!
      Мать погрозила Карпухе пальцем.
      — Кто не наказывает, тот и не родитель!
      После обеда Крутогоров ушёл на полустанок, а мальчишки до самого вечера вертелись около двухэтажного флигеля и заглядывали в окна. Внутрь их не пустил врач. Раза два на крыльцо выходил Гриша. Он садился на ступеньку и на все вопросы отвечал односложно:
      — Страшно.
      Даже когда Федька спросил, не надо ли какого-нибудь лекарства, Гриша произнёс то же самое:
      — Страшно.
      Он просто не слышал, и глаза у него будто не видели — смотрели куда-то на залив, и ничего в них, кроме тоски, не было. Чтобы не надоедать, братья решили уйти.
      Дороховы переживали это Несчастье, как своё собственное. То и дело кто-нибудь выходил на крыльцо — вдруг появится врач и скажет, что Яше полегчало. Но во флигеле точно все вымерли. Ни одна тень не мелькала в освещённых окнах.
      Братья поднялись на чердак и зашептались о своих мальчишеских заботах: о Яше, о Бугасове, о дяде Васе. Под конец, уже засыпая, Федька сказал:
      — Неспокойно тут как-то… В Ямбурге как стемнело, так мы — храпака. А здесь то стреляют, то утопленник, а теперь ещё Яшка…
      — Ага! — согласился Карпуха, и обоим стало жутко. — Надо будет вниз перебраться.
      Над заливом начиналась метель. Позвякивало стекло в чердачном оконце. Потом где-то на берёзе закаркал ворон. Федька даже сплюнул в темноте.
      — Он же спать не даст!
      — Кто-нибудь идёт! — отозвался Карпуха и подскочил к окну.
      Приглядевшись, он заметил, что у стены недостроенной конюшни стоит человек. Мальчишки посовещались и решили выйти из дома — узнать, кто такой и что ему надо. Страх у них прошёл. Они боялись неизвестного, непонятного, а здесь был живой человек: может, Семён Егорович или врач. Мало ли что потребовалось. Подошёл к дому, увидел — спят. Остановился и думает: будить или не стоит?
      Братья спустились в сени, тихо-тихо открыли дверь. Но человек, стоявший у конюшни, услышал и поманил их пальцем. Это был Крутогоров. Карпуха даже растерялся.
      — Дядя Вася?
      — Не уехал? — спросил Федька. — Поезд не пришёл?
      — А вы умеете не задавать вопросов? — улыбнулся Крутогоров.
      Он всегда улыбался, когда разговаривал с людьми, которым верил, но не мог сказать всю правду.
      — Можем и не спрашивать! — обиделся Федька. — Мы хотели тебя на чердак позвать — переспал бы до утра.
      — Давайте посидим здесь, — предложил Крутогоров. — За этой стеной не так дует.
      Они сели на бревно и молча смотрели, как ветер со свистом выносит снег из-за конюшни. Мальчишкам было холодно. Они не собирались долго быть на улице и оделись кое-как. Но ни Федька, ни Карпуха не спросили, чего они ждут и долго ли придётся сидеть в темноте. Крутогоров заговорил сам:
      — Алтуфьев-то поправляется… Забыл я вашей матери поклон от него передать.
      Братья молчали.
      — Обиделись?
      — Не обиделись… Сам же не разрешил, — сказал Федька и добавил, всматриваясь в темноту: — Идёт кто-то.
      — Идёт! — Крутогоров вздохнул. — Только с чем?
      К конюшне подошёл врач.
      — Умер, — услышали мальчишки.
      — Дела-а-а! — дольше обычного протянул Крутогоров.

      До самых похорон ребята не разговаривали с Гришей. Из дома он не выходил. Сидел у стола подавленный, безучастный. А на столе стоял гроб.
      На третий день Прошка подтащил сани к крыльцу. Вынесли Яшу. Никто в сани не сел. Только Гриша по-сиротски примостился рядышком с гробом.
      Собралось во дворе человек двадцать. Мужики без шапок, женщины в чёрных платках, какие-то мальчишки. Медленно двинулись за санями к кладбищу. Тихо и печально похрустывал снег.
      Старшие Дороховы шли вместе. Мать поддерживала тётю Ксюшу, а отец шагал рядом с Семёном Егоровичем. У обоих руки за спиной.
      Мальчишки шли за ними и смотрели под ноги. Куда ещё смотреть в такой момент? По сторонам глазеть неудобно. Мелькали подшитые валенки отца — подарок Семёна Егоровича. А сам он, как всегда, был в русских сапогах с заправленными в них матросскими брюками. Отец прихрамывал, чиркал валенком по снегу. Семён Егорович шёл как по струнке — так ровно, будто он нарочно старался не качнуться ни вправо, ни влево.
      С тех пор как братья увидели рубцы на Яшиной руке, они как-то охладели к Семёну Егоровичу. И сейчас братья с неприязнью поглядывали на его плоскую спину с узкими плечами. Бушлат на нём был новенький, брюки хорошо отутюжены. «И зачем он их засовывает в сапоги?» — с раздражением подумал Федька.
      Когда стали опускать гроб в могилу, тётя Ксюша пошатнулась и чуть не упала в обморок, а у Семёна Егоровича так затряслись губы, что ребята пожалели его. Небось мучается, вспоминает, как побил Яшку!
      Гриша не плакал. Лицо у него за эти дни осунулось, посерело. Он стоял в стороне от всех и шептал что-то, точно молился. Федька посмотрел на него, и представилось ему на мгновение, что он хоронит Карпуху. Что-то тугое подкатилось к горлу. Пряча налившиеся в глазах слезинки, он отвернулся, делая вид, что смотрит на большой почерневший крест, возвышавшийся над белым от снега кустом. За крестом вроде кто-то шевельнулся. Почудилось Федьке, что он даже заметил бескозырку. Но куст не шелохнулся. Не упала ни одна снежинка. И крест как стоял, так и стоит, и никого за ним нет. «На кладбище всегда чудится!» — подумал Федька и порывисто придвинулся к брату.
      Семён Егорович взял сколоченный из свежих досок крест и легонько, словно боялся сделать Яше больно, вдавил заострённый конец в только что насыпанный бугор сырого песка. Было тихо. Всхлипывала тётя Ксюша. Гриша безостановочно мял пальцами шапку. Остальные стояли неподвижно и смотрели на могилу.
      — Все там будем! — со вздохом пробормотал Бугасов и захромал к выходу из кладбища. За ним, крестясь и перешёптываясь, потянулись другие. Дороховы и Егоровы возвращались в санях. Федька с Карпухой сидели сзади. Гриша — между ними. Он всё смотрел и смотрел на удаляющееся кладбище. Смотрел и не мигал, как неживой. Карпуха заглянул ему в лицо и сказал жалостным голосом:
      — Ну хва-атит!.. Не надо!.. Вот у нас — пожар был…
      — Сравнил! — одёрнул брата Федька.
      — Страшно! — еле шевеля губами, прошептал Гриша.
      У дома он слез с саней, поднялся на крыльцо и вдруг вскрикнул и разрыдался так, что не мог нащупать ручку двери. Глотая слёзы, Федька с Карпухой видели, как тётя Ксюша обняла Гришу за плечи и ввела во флигель.
      Дороховы подъехали к своему дому. Мать вздыхала, отец хмурился. Ребята чувствовали себя так, точно были в чём-то виноваты. Молча вошли и остановились удивлённые на пороге комнаты. За столом сидел матрос Зуйко.
      — Простите, что без спроса, — сказал он, вставая и с опаской поглядывая на мать. — Не хотел другим глаза мозолить — вот и зашёл без разрешения. Извиняйте уж как-нибудь!
      Мать только рукой махнула.
      — Не чужие… Вроде уж познакомились!.. Как там этот ругательник продырявленный?
      — Алтуфьев?.. Да бродит! Тебе кланяться велел.
      — Ты на кладбище был? — спросил Федька и хитро прищурился, вспомнив мелькнувшую за крестом бескозырку.
      Зуйко неодобрительно помотал головой.
      — Глазастый — хорошо, а языкастый — плохо!
      — А ты лучше прячься! — съязвил Федька.
      — Вот это ты дельно сказал! — усмехнулся матрос и обратился к отцу и матери: — Помогите спрятаться!
      — Не крути! — прикрикнула мать. — Говори прямо!
      Матрос попросил разрешения поселиться на время у Дороховых.
      Чтобы ничем не стеснять хозяев, он принёс с собой мешок продуктов и обещал днём не спускаться с чердака. Зуйко не скрывал, что всё это нужно для того, чтобы он мог понаблюдать кой за кем из соседей.
      — За Бугасовым! — догадалась мать.
      — Ясно дело! — улыбнулся матрос.
      — А вот и врёшь! — не стерпел Карпуха. — Нам дядя Вася всё объяснил: Бугасов хоть и злой, а не гад! Не будешь ты за ним следить.
      — А теперь про языки потолкуем! — прервал его Зуйко. — Если хоть одна душа узнает, что я живу у вас, всё будет напрасно! И мало, что напрасно! Худо будет.
      — Ты не стращай! — возмутилась мать. — Не пугливые!
      Матрос крякнул от досады.
      — Не так понимаешь, Варвара Тимофеевна!.. Вред будет всем нам — Советской власти вред! Так что держите язык обеими руками! И чтоб люди перемену в вас не приметили. Не разговаривали с Бугасовым — и не разговаривайте. Уважали Семёна Егоровича — уважайте, как раньше. Всё у вас осталось по-прежнему!..

      Мальчишки собирались перебраться с чердака вниз. Но когда наверху поселился Зуйко, их и силой оттуда было бы не выгнать. Они не спускали глаз с матроса. Пришлось ему поговорить с хозяевами чердака отдельно. Этот короткий разговор произошёл в тот же день вечером. Братья устроили постояльцу кровать в самом тёплом месте — у печного стояка.
      Зуйко сгрёб все подстилки, перенёс их к чердачному окну, улёгся и сказал огорчённым ребятам.
      — За заботу спасибо. Но давайте договоримся так: вы меня больше не видите и не слышите. Нету меня! Поняли?
      — Нету так нету! — сердито согласился Федька. — Будем, Карпыш, спать!
      Братья натянули на себя одеяло, повернулись спинами к Зуйко, нарочно засопели носами и не заметили, как уснули.
      Утром Карпуха проснулся раньше Федьки. Обида на матроса ещё не прошла. Приоткрыв глаза, Карпуха увидел Зуйко. Он сидел у окна на табуретке и мастерил что-то острой маленькой стамеской. Карпуха толкнул брата и разбудил его. Не говоря ни слова, они подошли к окну. Матрос вырезал из куска дерева какую-то вещицу. Ловко и быстро работал он стамеской. Мелкая стружка так и сыпалась на колени, а деревянный брусок постепенно принимал форму ложки.
      — С посудой у вас не богато, — произнёс Зуйко. — Пригодится матери.
      Мальчишки не ответили.
      — Мастера-а у нас в деревне… Любую штуковину резали! А я вот только ложки да плошки научился…
      — Тебя же тут нету! — напомнил Карпуха.
      — Верно, нету! — подтвердил матрос. — Идите завтракать. Ваша мамка меня уже накормила.
      Целыми днями Зуйко сидел на чердаке у окна и вырезал ложки и плошки. Казалось, что он поселился у Дороховых только для того, чтобы обеспечить всю семью деревянной кухонной утварью. Мать была довольна, а ребята подсмеивались над матросом:
      — Ну и караульный! Проворонишь ты всё на свете! Будет тебе от дяди Васи!.. Сказал бы хоть, за кем следить, — мы бы помогли!
      Зуйко не отвечал, а когда мальчишки уж очень надоедали ему, он брал их в охапку, подтаскивал к лестнице, ведущей вниз, и, выпроводив, говорил вслед:
      — Нету меня! Нету!
      Каждое утро у тёплого печного стояка висели на верёвке не совсем ещё просохшие ботинки и клёш. А Зуйко сидел у окна в других ботинках и брюках. Значит, ночью матрос был на улице и бродил где-то по глубокому снегу. Мальчишки удивлялись: когда же он спит? Днём у окна дежурит, ночью ходит куда-то…
      Однажды Федька пощупал сырую брючину и спросил:
      — Снести вниз? Там быстро высохнет…
      Зуйко посмотрел на ребят красными усталыми глазами.
      — А если зайдёт кто-нибудь?
      Федька понял, что сморозил чепуху. И только сейчас братья поверили, что матрос действительно выполняет какое-то трудное задание. Такое трудное, что им и не осознать всю его сложность. Недаром у Зуйко и глаза красные от бессонных ночей, и усы будто поседели за эти дни, и подбородок, обычно тяжёлый, квадратный, вроде заострился.
      — Ты бы поспал маленько, — с сочувствием предложил Федька. — А мы бы подежурили с Карпухой.
      Зуйко улыбнулся.
      — Один поспал… Помните?.. Получил трое суток.
      Ребята смутились. Ведь это из-за них Василий Васильевич наказал Алтуфьева.
      — Так что вы меня не подведёте! — погрозил пальцем Зуйко. — И вообще, я смотрю, неверные вы друзья.
      — Мы? — насупился Карпуха.
      — Вы-ы!.. Гришку-то бросили… Забыли… А ему невесело. Легко, думаете, брата схоронить?
      — А мы и не забыли его! — возразил Федька. — Каждый день заходим!
      — Ну и что? — поинтересовался матрос.
      — Лежит… Горячка у него открылась.
      Зуйко вздохнул.
      — Тут, ясно дело, откроется!.. Что хошь откроется!.. Почаще к нему заходите — легче парню будет.
      В голосе Зуйко мальчишкам послышалась какая-то особая настораживающая нотка. Им показалось, что этими словами матрос хотел сказать ещё что-то — секретное, тайное, о чём не говорят открыто.
      — А мы сходим! — оживился Федька. — Хочешь, сейчас сходим? Чаю попьём — и туда!
      — Вы ему дружки, а не я, — уклончиво ответил Зуйко. — Заодно стружку прихватите.
      Братья напихали полную корзину стружки, накопившейся за эти дни, и потащили вниз по лестнице. Когда они были уже в сенях, на берёзе закаркал Купря.
      Зуйко посмотрел в окно и увидел Семёна Егоровича. Матрос хотел вернуть мальчишек, но было поздно. Шёпотом не позовёшь — не услышат, а крикнуть нельзя — Семён Егорович уже открывал дверь.
      Он встретился с ребятами в сенях, удивлённо посмотрел на корзину со стружкой, и зачем-то пожамкал их пальцами, глянул насторожённо на братьев.
      — Никак Степан Денисович столяром заделался?
      — Не-е! — отозвался Федька. — Это мы мастерим… С Карпухой.
      — Отец с мамкой дома?
      — Дома! Заходите, дядя Семён, — сейчас чай пить будем.
      Семён Егорович вошёл в дом, поздоровался, скинул шапку, присел у стола. После похорон Яши он не был у Дороховых, и разговор как-то не клеился. Ни он, ни Дороховы не знали, с чего начать.
      — Места не нахожу, — произнёс наконец Семён Егорович и, вытащив из кармана бутылку, поставил её среди чашек. — Не возражаете? Мы ведь тогда и поминок не устроили…
      Мать подала капусту в свежей светло-жёлтой плошке, только вчера выдолбленной матросом.
      «Сейчас спросит!» — с тревогой подумал Федька.
      Сосед бросил в рот щепотку капусты, пожевал, взял плошку в руки, покрутил её перед глазами.
      — Хороша! Откуда такая?
      — Я ж говорил — мы с Карпухой! — торопливо ответил Федька и умоляюще взглянул на мать.
      — Мы! — подтвердил Карпуха и тоже посмотрел на неё.
      И торопливость, и эти взгляды — всё получилось очень естественно. Хочется ребятам, чтоб их похвалили, — вот они и торопятся, и на мать поглядывают, чтобы она сказала что-нибудь. А у неё не нашлось подходящих слов. Тут ещё вдобавок отец закашлялся — капустина, что ли, не в то горло попала. Мать вскочила и громко похлопала его по спине. Так она и сыновьям делала, когда кто-нибудь из них захлёбывался за столом.
      Семён Егорович поставил плошку на место.
      — Мастера!
      — Это что! — махнул рукой Федька. — У нас в деревне — вот это мастера! Любую штуковину вырежут! А мы только ложки да плошки научились.
      Сосед повернулся к отцу.
      — Ты тоже умеешь?
      — Мне некогда было резать. Я с пулемёта больше резал.
      Семён Егорович покачал головой.
      — Да-а!.. Трудное нам время досталось… Неспокойное…
      Мальчишкам полегчало: разговор явно уходил в сторону от опасной темы. Их теперь беспокоило только одно — не чихнул бы матрос там, на чердаке, не заскрипела бы под ним табуретка. Но всё обошлось благополучно. Да и Семён Егорович не стал засиживаться в гостях. Он попросил Прошку на денёк: надо было съездить куда-то. Отец пошёл вместе с ним в конюшню, оседлал коня. Семён Егорович повёл его к флигелю. Мальчишки догнали соседа.
      — Мы — к Грише. Можно?
      — Только недолго. Трудно ему разговаривать.
      Гриша увидел братьев, и глаза у него повеселели, но ненадолго. Он закрыл их. Мелко задрожали губы. Чтобы унять противную дрожь, он натянул одеяло до подбородка.
      — А мы ложки делаем! — с наигранной бодростью сообщил Карпуха. — Приходи скорей — вместе резать будем.
      — Поправлюсь — приду, — тихо ответил Гриша. — Мне всё холодно… А ночью… страшное снится! — Он опять зажмурился. — Яши-то нету…
      Переговорив о чём-то с мужем, к постели подошла тётя Ксюша, поправила подушку.
      — Успокойся, сынок. Ты лучше засни… Хочешь, я спою тебе, как маленькому?.. Шли бы вы домой, ребята! Окрепнет — тогда и приходите хоть на весь день.
      Братья ушли и, конечно, первым делом залезли к себе на чердак. Как-никак, а они ловко вывернулись с этими стружками. Интересно, что скажет им Зуйко?
      Матрос сидел по-прежнему у окна, но на этот раз ничего не резал. Одет он был так, что в любую минуту мог выйти на улицу.
      — Как Гриша? — спросил он.
      — Лежит, — неохотно ответил Федька.
      В это время Семён Егорович вышел из флигеля.
      — Куда это он собрался? — поинтересовался Зуйко.
      — Забыли у него спросить! — буркнул Карпуха.
      Братья злились, что матрос ни слова не сказал про стружки. А они-то старались его не подвести!
      — Благодарности потом объявлять будем! — грубовато произнёс Зуйко, глядя в окно. — Потом! — повторил он, и мальчишки увидели, как брови матроса поползли к переносице.
      Братья тоже посмотрели в окно. У флигеля теперь уже стояли оба: и Семён Егорович, и тётя Ксюша. Они были одеты по-дорожному — не так, как одеваются, чтобы пойти за водой или ещё куда-нибудь поблизости. Первый раз после смерти Яши они вдвоём уходили из дома и, судя по всему, надолго. Тётя Ксюша пошла по тропинке, которая вела к полустанку, а Семён Егорович сел на коня и поехал вдоль деревни.
      — Ясно дело! — задумчиво произнёс матрос, сам же возразил себе: — Не ясно дело! — И добавил совсем уж непонятное: — Хоть разорвись пополам!
      Он встал, раздумывая о чём-то, — вероятно, очень трудном, неразрешимом, — и, позабыв о мальчишках, пошёл вниз. Братья остались у окна.
      — Никак он за ними? — прошептал Карпуха.
      — За нами, что ли! — сердито отозвался Федька.
      — А как же за двоими-то сразу?
      — Потому он и разорваться хотел на две половинки!
      Стоя у окна, ребята хорошо видели и тётю Ксюшу, которая неторопливо шла к лесистому холму, и Семёна Егоровича. Он тоже медленно ехал на Прошке вдоль деревенских домиков. Матрос Зуйко быстро проскочил под окном, свернул к морю и берегом пошёл в ту сторону, куда поехал сосед.
      — За ним! — определил Карпуха. — Знаешь что?.. Давай…
      — Знаю! — опередил его Федька. — Идём!..

      Дойдя до леса, тётя Ксюша обернулась. Отсюда, с холма, всё было видно. Дымились трубы в деревне. Семён Егорович, не слезая с коня, разговаривал с каким-то мужиком, стоявшим у калитки. Бугасов нёс на коромысле вёдра к дому. У колодца, где тропка была покрыта льдом, катались соседские мальчишки.
      Эту уловку придумал Федька. Когда братья поравнялись с колодцем, тётя Ксюша подходила к лесу. «Ведь обернётся! Обязательно обернётся!» — подумал тогда Федька. Ничего не объясняя, он схватил Карпуху за руку, подтащил его к наезженной горке и заскользил вместе с братом вниз.
      — Хитрый ты! — с уважением сказал Карпуха.
      Федька не обратил внимания на похвалу. Он краешком глаза следил за женщиной. Когда она скрылась за деревьями, Федька засмеялся, довольный собой.
      — Съела?
      — Как же она Гришу-то оставила? — неожиданно вспомнил Карпуха. — Больной же!
      — Такие уж люди! — неодобрительно сказал Федька.
      — Какие?
      — А такие, что за ними следить надо! Зуйко ночи не спит. Из-за них, наверно!.. Пошли, а то уйдёт!
      — Может, лучше с Гришей посидим?.. Если дверь не заперта… А то и через окно можно кричать для весёлости.
      — Отстань!
      Федька рассердился потому, что и сам почувствовал сомнение. Нехорошо всё-таки следить за матерью своего дружка. Кто они такие, чтобы подглядывать за тётей Ксюшей? Зуйко ничего им не поручал. Да и он, может быть, пошёл совсем не за Семёном Егоровичем.
      Так думали оба брата, нерешительно поднимаясь вверх по склону холма.
      Припомнилось им, что и хлеб они едят соседский, и солонина — их же, и капуста. Правда, долг придётся отдавать, но другие и не подумали помочь Дороховым… А Прошка чьим сеном сыт?.. И откуда они взяли, что Зуйко из-за соседей поселился у них на чердаке?
      Но тогда зачем дядя Вася тайком ждал врача, который дежурил около Яши? Крутогоров не такой уж свободный человек, чтобы тратить целый день на незнакомого мальчишку. И зачем Зуйко прятался на кладбище, когда хоронили Яшу?..
      Братьев вновь охватила неприязнь к Семёну Егоровичу. Это он бил Яшу до кровавых рубцов. А что же мать глядела? Такая же, значит, как и отец! Рука у Яши была, как красно-синяя зебра. А ведь не пожаловался! Ничего не рассказал! Боялся, что ли? И Гришка твердил одно: «Страшно!».
      Вспомнив всё это, братья перестали сомневаться и вошли в лес…
      Второй раз тётя Ксюша посмотрела назад, когда уже подходила к железной дороге. Между лесом и полустанком было довольно широкое снежное поле, по которому тянулась к переезду дорога. По ней двигался взвод красноармейцев. Мальчишки пристроились сзади них. С полустанка ребят нельзя было заметить. Красноармейцы — рослые, крепкие.
      — А если она на поезд — и мы поедем? — прошептал Карпуха.
      Федька долго не отвечал. Он давно думал об этом и ещё не решил, как поступить, если тётя Ксюша действительно поедет на поезде.
      Неизвестно, куда она поедет. Не потащатся же они за ней на край света!
      — Чего молчишь-то? — спросил Карпуха.
      — Не поедем! Дойдём только до полустанка, поглядим, куда она, — и домой.
      Взвод пересёк железную дорогу. У будки красноармейцы сбили строй и гуськом пошли по бровке к семафору, где ожидали поезда несколько молочниц с большими бидонами. Там же была и тётя Ксюша. А братья спрятались за той самой будкой, из которой когда-то старый железнодорожник смотрел на арестованных Дороховых. Сейчас в ней никого не было. Старик ушёл куда-то. Никто не мешал братьям по очереди выглядывать из-за будки. Тётя Ксюша в сером пуховом платке, в желтоватых бурках медленно прохаживалась вдоль линии. На руке у неё висела небольшая сумка.
      Наконец за поворотом прогудел паровоз. Состав был длинный и смешанный: впереди пассажирские вагоны, за ними — товарные, а сзади — ещё два пассажирских с разбитыми стёклами, с обгоревшими рамами, с продырявленной обшивкой. Их тащили, наверное, на ремонтный завод.
      Когда поезд остановился, Федька снова выглянул из-за будки.
      — Села. Можешь не прятаться.
      Братья вышли на бровку. Посадка заканчивалась. Последние красноармейцы забирались в вагоны. На полустанке не осталось никого. Паровоз снова прогудел.
      — Уедет! — вздохнул Карпуха.
      Загремели буфера.
      — Не уедет! — крикнул Федька и подтолкнул брата. — Садись!
      Они на ходу влезли во второй от хвоста вагон, посмотрели друг на друга.
      — Ну и будет нам от мамки! — сказал Федька, и оба виновато улыбнулись.
      Внутри вагона со свистом кружился ветер. Он врывался через разбитые окна и дул с такой силой, что дух захватывало. Обгорелые скамейки были запорошены снегом. В проходе намело сугробы. Пронзительный холод сразу дал себя почувствовать. Ребята вернулись в тамбур — там хоть не так дуло.
      — А что дальше? — спросил Карпуха.
      — Что она, то и мы, — ответил Федька не очень уверенно.
      — А что она?
      — Не приставай!.. Увидим. На каждой остановке будем смотреть.
      — А если она в Питер?
      — И в Питере не ослепнем! — храбрился Федька.
      В Петрограде братья никогда не бывали. Знали только, что это очень большой город. Такой большущий, что если утром с одного конца выйдешь, то только к вечеру до другого конца дойдёшь. И заблудиться в Питере легче, чем в лесу. Они и боялись, что им придётся поехать в этот город, и в то же время были бы огорчены, если бы им пришлось сойти с поезда раньше.
      Но станции следовали одна за другой, а тётя Ксюша ехала всё дальше. Это братья знали твёрдо. Как только поезд сбавлял ход, они выглядывали один в правую, другой в левую дверь. Пассажиров было немного, поэтому мальчишки видели всех, кто выходил из вагонов.
      Ехали уже около часа. Холод стал пробирать братьев. Чтобы согреться, они устроили в тамбуре петушиный бой. Каждый прыгал на одной ноге и старался посильней толкнуть другого плечом. Кто вставал на вторую ногу — тот и проигрывал. Потом они тёрли друг другу уши, а когда согрелись, поезд подходил к перрону Балтийского вокзала.
      Федька выглянул в дверь и с уважением и страхом прошептал, оглянувшись на брата:
      — Питер!
 
      Платформа наполнилась людьми. Высыпали из вагонов и стали строиться красноармейцы. Все устремились в одну сторону — туда, где виднелось здание вокзала. По узкой платформе люди шли довольно густым потоком. Федька вытягивал шею, чтобы увидеть серый пуховый платок на голове тёти Ксюши. А Карпуха был пониже и смотрел на ноги. Он-то и заметил впереди желтоватые бурки, отделанные коричневыми полосками кожи.
      — Вон она!
      Тётя Ксюша теперь шла очень быстро, обгоняя других пассажиров. Её бурки так и мелькали.
      У вокзала рядами стояли санки и тележки — самый ходовой транспорт того времени. Извозчиков в Петрограде было мало. Только один виднелся на привокзальной площади. К нему никто не подходил. Люди знали, что за проезд придётся платить хлебом.
      Мальчишки, пристроившись за спиной грузного мужчины, который нёс две большие корзины, перекинутые на ремне через плечо, видели, как тётя Ксюша подошла к извозчику, вытащила из сумки полкаравая хлеба.
      — К Елагину острову! — услышали братья и, приоткрыв рты, растерянно уставились вслед пролётке, которая быстро скрылась за домами.
      — Всё? — разочарованно спросил Карпуха.
      — Всё! — ответил Федька. — Можно назад ехать.
      — И дураки же мы с тобой!..
      Федька не стал спорить. Ему нечего было возразить. Глупо получилось. Ехали, мёрзли… А зачем? Чтобы увидеть, как она на извозчике поедет? На извозчиков они и в Ямбурге нагляделись. Братьев уже не радовало, что они оказались в Питере. Ничего особенного вокруг не видно. Впереди— речка какая-то. За ней — дома. По площади снуют люди. Одни спешат на вокзал, а другие — с вокзала. Пересекают площадь и исчезают за бесконечными, уходящими во все стороны домами. Федька с Карпухой тоже могли бы пойти в любую сторону. Только зачем?
      — Куда она сказала? — спросил Карпуха.
      — На остров на какой-то.
      — Какой же тут остров? Это же не озеро, а город!
      — А я откуда знаю!
      Они вернулись на вокзал и огорчились ещё больше: их поезд отправляется через четыре часа. Федька подсчитал, что дома они будут часов в семь. Да и будут ли? Ещё неизвестно, как всё обернётся.
      Братья долго слонялись по залам и переходам, пропахшим карболкой. Им хотелось посидеть где-нибудь в тепле, но на лавках — ни одного свободного места. И никто не вставал, не уходил. Казалось, что люди устроились тут на всю жизнь. Какая-то молодая женщина укачивала ребёнка и напевала привычно, по-домашнему. Мужчина в барашковой шапке жадно ел хлеб и громко разгрызал крупные кристаллики соли, густо посыпанной на ломоть. Многие дремали, подсунув под ноги мешки и корзины, — и спать удобнее, и не украдут.
      В углу зала, где скамейки сходились и образовывали тупичок, толстая старуха, широко расставив ноги, разжигала на полу примус. Едко запахло керосином. Старуха поставила на огонь кружку с какой-то бурой жидкостью, но ей помешали — зашумели со всех сторон.
      — Спятила, старая?
      — Пожар устроишь!
      — Кухню нашла!
      Старуха бойко отругивалась, пока кто-то не пригрозил сходить куда надо и привести кого следует. Тогда она выпустила из примуса воздух, спрятала его в кошёлку и молча вышла из зала.
      Братья заняли её место.
      — Поесть бы! — мечтательно сказал Карпуха, пригревшись у Федькиного плеча.
      — Долго ещё до еды… Сначала с мамкой будет…
      — Ну и что?.. Зато потом накормит!
      Они готовы были вынести любую взбучку, лишь бы поскорей добраться до дома. А время тянулось медленно-медленно, и никакими силами нельзя заставить его двигаться быстрее.
      Под негромкий нудный шумок, ни на секунду не прекращавшийся в зале, Карпуха привалился к брату и заснул. А Федьке было не до сна. Он — старший. Ему и отвечать за всё. И перед мамкой, и перед матросом.
      А Зуйко обидится, конечно, разозлится. Кто им велел ехать за тётей Ксюшей? «А мы и не скажем ему ничего!» — решил Федька, но тут же сообразил, что это неправильно. Хоть и мало, но кое-что они всё-таки узнали. И может быть, это очень пригодится чекистам. Ничего скрывать не надо. Наоборот, нужно как можно скорее сообщить матросу обо всём. А ещё лучше бы — самому дяде Васе.
      Только Федька подумал о Крутогорове, как что-то словно кольнуло его. Можно же позвонить! Мамка звонила с полустанка, а из Питера ещё легче!
      — Карпыш!
      Карпуха испуганно дёрнулся, приоткрыл глаза.
      — Чего?.. Приехали?
      — Идём!
      Карпуха понял, что они всё ещё на вокзале, и спросил:
      — Пешком?.. Далеко же!
      — Да проснись ты! — Федька даже потряс брата и рассказал про телефон.
      Мальчишки во многом были похожи на мать — такие же неробкие, напористые. Посоветовавшись, они решили пойти прямо к начальнику вокзала и потребовать, чтобы он соединил их с дядей Васей.
      Комната начальника вокзала помещалась в левом крыле здания. В приёмной сидела женщина в военной гимнастёрке, подпоясанной широким ремнём.
      — Вы куда?
      Федька кивнул на дверь, за которой слышался приглушённый мужской голос.
      — К нему.
      — Зачем?
      Но Федька уже открыл дверь в кабинет. Карпуха не отставал от него ни на шаг. Первое, что увидели ребята, — это телефон. Начальник вокзала, молодой, курчавый, с широким носом и насмешливыми глазами, говорил в трубку:
      — Седьмой не могу… Пускаю четвёрку… Да, четвёрку!
      Прислушавшись к тому, что отвечали на другом конце провода, он внимательно осмотрел мальчишек и махнул рукой. Ребята догадались по взмаху, что этот жест относится не к ним, а к кому-то сзади них. Они обернулись. Погрозив им пальцем, секретарша вышла из кабинета.
      У стола стояли два стула. Братья сели и выжидательно уставились в рот курчавому начальнику. А он всё объяснял, почему вместо семёрки пускает четвёрку. Положив трубку, он подпёр голову кулаком и подался всем корпусом вперёд — к ребятам.
      — Работает? — спросил Федька, дотронувшись пальцем до телефона.
      — Работает… Слышно плоховато, — пожаловался начальник, будто перед ним сидел мастер по телефонной связи.
      Федька улыбнулся. Он любил шуточки.
      — А поговорить можно?
      — Пожалуйста!
      Начальник вскочил и подвинул телефон к ребятам. Федька, не подумав, потянулся к трубке, но не взял её — отвёл руку.
      — Ты сам вызови, а я поговорю. Ораниенбаум, Чека, самого главного — Василь Васильича…
      — Самого главного? — переспросил начальник. — Тогда к Дзержинскому нужно — в Москву.
      — Мы серьёзно! — твёрдо произнёс Карпуха. — Мы не шутим!
      Начальник вокзала ещё раз окинул взглядом пареньков, по-хозяйски сидевших у его стола, снял трубку, назвал какую-то фамилию. И произошёл такой разговор.
      — Слушай! Это Пашин говорит… Кто там из ваших в Ораниенбауме заправляет?.. Так! А звать?.. Спасибо.
      Ничего не сказав ребятам, начальник вокзала принялся накручивать телефонную ручку и вызвал ораниенбаумскую Чека. В трубке щёлкало так громко, что и ребята слышали. Наконец Ораниенбаум ответил.
      — Товарищ Крутогоров? — спросил кудрявый начальник. — Пашин говорит — с Балтийского вокзала. Тут вас два паренька добиваются… А это уж они сами доложат.
      Получив трубку, Федька закричал что есть духу:
      — Дядя Вася! Это мы — Федька!.. Ну — Дороховы! Прошку-то помните? Мы тут с Карпухой в Питере — на вокзале, а она на извозчике уехала! Кто она?.. Да эта!.. Яшку-то помните? Умер который!.. Куда? На остров какой-то!.. Не-е, не на Васильевский!.. Во-во! На Елагин! Точно!.. Зуйко? Он за её мужем потопал!.. Не-е, не в Питере! Там — в деревне! В деревне… Ага!
      После этого «ага!» Федька надолго замолчал. Карпуха по выражению его лица догадался, что брат слышит сейчас очень неприятные слова. Видно, дядя Вася крепко его отчитывал.
      — Да едем уже, едем, дядя Вася! — жалобно пробурчал Федька в трубку. — Поезд? — Он взглянул на начальника вокзала. — Когда поезд?
      — Через двадцать минут, — подсказал тот.
      Через двадцать! — прокричал Федька. — Ладно! Слезем!
      Федька положил трубку, встал и, как оглушённый, пошёл к двери. Карпуха бросился за ним.
      — Что? Что он сказал?
      — То и сказал! Пообещал десять суток!
      Позабыв о кудрявом начальнике, мальчишки вышли из кабинета и миновали приёмную с секретаршей, которая удивлённо встряхнула стриженой головой.
      — В Ораниенбауме приказал сойти, — рассказывал Федька. — Он нас с машиной ждать будет.
      — И сразу на десять суток? А мамка?
      — Это ж так! Постращал просто! — успокоил Федька брата. — Ничего он нам не сделает!.. Вот про остров — он прав! Название-то мы забыли! Курицы, говорит, беспамятные!
      — Так и обозвал? — обрадовался Карпуха.
      Та-ак!.. А чего ты развеселился?
      — Значит, ему нужно было знать, куда она поехала! Значит, она контра! Гидра!
      Для ребят это было настоящим открытием. Вся их поездка теперь приобрела большой смысл, и предстоящий разговор с матерью не пугал их.
      Окрылённые, вышли мальчишки на перрон и не заметили тётю Ксюшу, которая была уже там и вместе с другими пассажирами ожидала поезда.
      Она увидела братьев, и что-то разом изменилось в её красивом спокойном лице. Какая-то тень пробежала. Глаза утонули. Губы потвердели. Она осмотрела всех, кто был поблизости, и неторопливыми шажками, какими ходят люди, вынужденные ждать, приблизилась к мальчишкам. А они всё ещё обсуждали своё открытие. Не только Ксения Борисовна, но и другие пассажиры слышали их возбуждённые голоса.
      — Не Ёлкин, а Елагин! — сердился Федька.
      — Всё равно — гидра! — горячился Карпуха. — Я с самого начала знал — с Яшки!
      Ксения Борисовна тем же медленным шагом отошла от них. У дверей вокзала она остановилась в нерешительности, оглянулась. Поезд уже подавали. Помигивая красным фонарём, задний вагон двигался вдоль платформы. На тормозной площадке стоял проводник и изредка свистел, предупреждая пассажиров. Федька с Карпухой соскочили с платформы и перебежали через рельсы перед самым вагоном. Ксения Борисовна видела всё это и поняла, что мальчишки поедут «зайцами» на какой-нибудь подножке. Она вернулась на платформу и вошла в задний вагон.
      Поезд вскоре тронулся. Когда за окнами проплыли последние пригородные домишки, она вышла в тамбур и долго стояла, привалившись к стенке и широко, по-мужски расставив ноги в жёлтых бурках. Она несколько раз взглянула на дверь, ведущую в вагон. И было в её взгляде какое-то тревожное ожидание. Словно кто-то мог выйти за ней и не выходил. А она всё ждала. Наконец, решившись на что-то, Ксения Борисовна рывком открыла наружную дверь. Уже наступали ранние зимние сумерки. Пахнуло паровозной гарью и снегом. Где-то в середине состава на подножке чернели два пятна. Она сосчитала, какой это вагон, мягко, без щелчка прикрыла дверь, опять прислонилась к стенке и перекрестилась.
      На следующей остановке Ксения Борисовна соскочила на платформу, побежала вперёд и вошла в тот вагон, на подножке которого с другой стороны ехали мальчишки. Она села у окна и через протаянный кем-то глазок увидела у вагона ребят. Они грелись, по-петушиному набрасываясь друг на друга. У Карпухи слетела шапка с головы. Федька поднял её и напялил на брата. Прогудел паровоз. Мальчишки бросились к подножке.
      Ксения Борисовна сидела у окна и со скучающим видом рассеянно оглядывала пассажиров. Нога у ней была закинута на ногу, левая рука лежала на колене. Спокойная, немножко задумчивая поза. И только пальцы нервно барабанили по колену.
      Где-то на середине перегона она вышла в тамбур. Там обнимались два подвыпивших деревенских мужика. Они не обратили на неё внимания. Покачиваясь, поглаживая друг друга по спине, они с пьяным умилением бормотали что-то, понятное только им одним.
      Ксения Борисовна вернулась в вагон. Теперь она села рядом с дверью, из-за которой, то ослабевая, то усиливаясь, доносились голоса мужиков.
      Проехали еще несколько станций. Пьяные сошли на последней перед Ораниенбаумом остановке. Следующий перегон был короткий. Иззябшие, исхлёстанные ветром и снегом мальчишки даже не поверили, что вон те приближающиеся огоньки и есть Ораниенбаум.
      — Никак доехали? — хрипло выдавил из себя Карпуха.
      Федька мотнул головой, согнутым локтем потёр онемевший от холода нос и слезившиеся глаза. Когда он отнял руку от лица, что-то жёлтое обрушилось сверху на Карпухин затылок и сбросило брата с подножки.
      — Карп! — завопил Федька, но тупой удар в шею швырнул и его прочь от поезда.
      Свистнуло в ушах, обожгло судорожно вытянутые вперёд руки, толкнуло так, что болезненный звон пошёл по всему телу, и стало нестерпимо душно и тихо, как в могиле. Федька приподнялся на руках, закашлялся, выплёвывая набившийся в рот снег, и со стоном позвал:
      — Карпыш!.. Ка-арпыш!
      — Федька! — послышалось глухо, как из-под земли.
      Снег зашевелился, показалась голова Карпухи. Федька подполз к нему, сбросил варежки, ухватил брата за лицо с кровавой царапиной на щеке и, расслабленно улыбнувшись, чмокнул его в лоб.
      — Молодец, Карпыш! Молодчина! Умница!
      Ошеломлённый необычно ласковыми словами брата и его совсем уж непривычным поцелуем, Карпуха сказал:
      — А я-то тут при чём?.. Чего это было-то, а?
      Оба посмотрели вверх на железную дорогу. Они лежали под откосом в глубоком снегу, а красный фонарь хвостового вагона уже слился со станционными огнями Ораниенбаума.
      — Пьяные, что ли, столкнули? — снова спросил Карпуха, вспомнив голоса, доносившиеся из тамбура.
      Но Федька знал: пьяные не виноваты.
      — Это, Карпыш, она. Я бурку её заметил. Жёлтую. Она — ногой… Вперёд тебя, потом меня…
      Карпуха был поражён. Он не мог сказать ни слова. Даже тогда, когда они выбрались наверх и побежали по шпалам к станции, он всё молчал. Не хотелось ему верить, что это тётя Ксюша столкнула их с поезда. Не смел он поверить в это.
      А Федька часто оглядывался и торопил брата. Он боялся, что дядя Вася уедет. Увидит, что в поезде их нет, и уедет.
      Минут десять бежали братья. Показалась знакомая платформа.
      — Они! — услышал Федька радостный голос Алтуфьева.

 
      Машина неслась по просёлку с такой скоростью, что разговаривать было невозможно. Трясло и подбрасывало — только держись. Крутогоров торопился, требовательно поглядывал на водителя и повторял:
      — Жми! Жми!
      Федька с Карпухой сидели сзади, закутанные для тепла в брезент. Алтуфьев придерживал мальчишек, облапив их правой рукой, и подмигивал, когда машину подкидывало на ухабах. Братья отдыхали. Приключений за этот день было столько, что они отупели и ничему не удивлялись. Поесть бы и спать!
      Перед выездом из леса водитель потушил фары. Внизу была деревня.
      — Стой! — скомандовал Крутогоров. — Дальше — пешком. Машину убери с дороги.
      Долетел отдалённый гудок.
      — Успели! — произнёс Алтуфьев.
      Мальчишки догадались, что это прогудел паровоз, подъезжая к их полустанку. Значит, поезд, с которого их столкнули, только что добрался до остановки.
      В темноте торопливо спустились к дому Дороховых. Вошли во двор и на крыльце увидели мать. Мальчишки сжались, ожидая неминуемой грозы. Но Крутогоров опередил её.
      — Меня ругай, Варвара Тимофеевна! Я виноват… А ещё больше — твой постоялец! Уж я ему!..
      Посмотрев на сыновей и удостоверившись, что они целы, мать как-то сникла и потёрла ладонями виски.
      Отец встретил их у двери. Федька заметил, как блеснули радостью его глаза, а рука замахнулась для отцовского подзатыльника. Но Алтуфьев подставил локоть.
      — Бу-дет!.. Парни и так натерпелись… Радуйтесь, что живы! Они же чуть…
      — Потом! — прервал его Крутогоров и повысил голос: — Зуйко!
      — Есть! — ответил с чердака басок матроса, и на лестнице загремели его ботинки.
      Видно было, что он только пришёл домой. Даже переодеться не успел — стоял перед Крутогоровым навытяжку в мокрых брюках, плотно облепивших ноги до самых колен.
      — Где он? — спросил Крутогоров.
      — Дома. Минут десять как вернулся… Погулял я с ним сегодня!
      — Он тебя за нос водил! — раздражённо сказал Крутогоров и добавил: — Будем брать!
      Василий Васильевич вышел в сени. Алтуфьев шагнул за ним. Зуйко спросил у мальчишек:
      — Где были, мазурики?.. Мать извелась совсем!
      Не дождавшись ответа, Зуйко тоже скрылся в сенях. Между избой Дороховых и двухэтажным флигельком — метров двести. Темно. Чуть отошёл от освещённых окон — и пропал. Лишь приглядевшись, притерпевшись к темноте, можно было увидеть три фигуры, приблизившиеся к флигельку. Василий Васильевич потянул за ручку. Дверь открылась.
      — Ты, Ксюша? — послышался голос Семёна Егоровича.
      Крутогоров не ответил, переступил через порог. Алтуфьев за ним. Зуйко остался у крыльца.
      — Сидеть! — донеслось до него и сразу же потише: — А ты не бойся, сынок! Лежи!
      После этого во флигеле стало тихо. Спокойно светили окна, отбрасывая на снег белые полосы. Зуйко стоял у сарая и прислушивался. У него замёрзли ноги. Потопать бы, да нельзя: снег скрипучий. Чуть двинул ногой — далеко слышно. Чувствовал себя Зуйко очень неуютно. И не только потому, что мёрзли ноги и брюки на морозе превратились в железные несгибаемые трубы. Матрос заметил, что Крутогоров недоволен им, а почему — не знал, не успел узнать. Василий Васильевич, ничего не объяснив, приказал ждать у крыльца жену Семёна Егоровича. Если она вздумает бежать, Зуйко должен задержать её. И всё! А что там произошло, что случилось, пока он где бегом, а где ползком гонялся за Семёном Егоровичем — неизвестно. Но что-то произошло, и, видимо, не без участия мальчишек.
      «Мазурики!» — про себя ругнулся Зуйко и застыл, услышав скрип снега. Ксения Борисовна пробежала мимо сарая. Дробно простучали её бурки по ступеням крыльца. Она открыла первую дверь, вторую, попятилась и наткнулась на подоспевшего Зуйко.
      — Спокойно, гражданочка!
      Он крепко взял её сзади за локти и почти внёс в дом.
      Семён Егорович, Крутогоров и Алтуфьев сидели за столом.
      — Семён! Что это за люди? — Очень искренне воскликнула Ксения Борисовна. — Они же Гришеньку испугают!
      Она подбежала к кровати. Гриша отодвинулся от неё и с головой закутался в одеяло.
      — Хватит играть, — сказал Крутогоров. — Одного заласкали, другого не дадим… Зуйко, отнеси его пока к Дороховым. Переоденься. А мы тут потолкуем малость…
      У Дороховых тоже шёл допрос. Мальчишки ничего не скрывали. Слушая их, мать то ахала, то ругалась, то грозилась. А отец покрякивал и повторял на разные лады:
      — Вот соседка так соседка!.. Ну и соседка!.. Это — соседка!.. — Им не всё ещё было ясно, но и того, что они узнали от сыновей, было вполне достаточно, чтобы понять, как страшно они ошиблись, принимая Ксению Борисовну за добрую, отзывчивую женщину. Мать и сейчас ещё не до конца верила ребятам, не наплели ли они всё это со страху! Но у Карпухи чернела на щеке замазанная йодом царапина и на затылке назрела порядочная шишка. У Федьки болела шея и плохо поворачивалась голова. И всё-таки мать подумала, что скорей не соседка, а пьяные столкнули ребят.
      — Она! Она! — сердился Федька. — И дядя Вася сразу поверил!
      — Гидра! — подтвердил Карпуха.
      В это время Зуйко внёс в комнату завёрнутого в одеяло Гришу. Мальчики вскочили. Мать всплеснула руками.
      — Умер?
      — Жив! — сказал Зуйко. — Василий Васильевич просил приютить на время. Куда положить?
      Мать шагнула к кровати, взялась за одеяло, чтобы откинуть его, но смысл всего происходящего дошёл до её сознания. Она повернулась к матросу с искажённым от негодования лицом, спросила с придыханием:
      — Это как же?.. Она моих детей погубить хотела, а я должна…
      — Варвара! — отец даже пристукнул кулаком по столу. — Он не виноват!
      — И болен к тому же! — крикнул Федька.
      — Болен он! — подхватил Карпуха.
      Все услышали тихое всхлипывание. Гриша шевельнулся на руках у Зуйко, повернул заплаканное лицо к Дороховым, с тоской и отчаяньем посмотрел на них.
      Мать откинула одеяло на кровати.
      — Клади.
      Зуйко уложил Гришу, присел к столу.
      — Вот что я вам скажу… Не мать она ему, а Егоров — не отец. И вообще считайте, что нету у вас соседей. Один парнишка остался. Оставите — третьим сыном будет у вас… Вот так!
      И матрос ушёл, забыв переодеться…
      Под утро к Дороховым зашёл Крутогоров. Он попросил никому не рассказывать об аресте и предложил на все вопросы отвечать приблизительно так: мол, соседи очень переживали смерть Яши и решили уехать, чтобы подыскать другое жильё. Гришу они временно оставили у Дороховых.
      — Кто же они на самом деле? — спросила мать.
      — Мы вас тогда вместо них потревожили! — улыбнулся Василий Васильевич.
      Больше он ничего не добавил.
 

      Прошла неделя. Крутогоров по нескольку часов в день беседовал с арестованными то порознь, то вместе — с мужем и женой. Он именно беседовал, а не допрашивал, потому что чувствовал в них людей сильных, волевых, заранее всё продумавших на случай провала.
      «Крепкие орешки!» — определил он, и не столько расспрашивал, сколько сам рассказывал, предупредив, чтобы они поправили его, если он ошибётся в чём-нибудь.
      Крутогоров начал с того, что назвал их настоящую фамилию. Самсоновы не спорили и подтвердили, что это действительно они.
      Василий Васильевич, используя полученные из Петрограда сведения, довольно точно обрисовал последние годы их жизни.
      — Вы обслуживали «почтовый ящик». Летом в лодке, зимой по льду кое-кто пересекал в Финском заливе границу, добирался до Елагина острова и оставлял корреспонденцию.
      — Ничего подобного! — спокойно возразил Самсонов. — Это ваша выдумка.
      Крутогоров продолжал:
      — Потом вас что-то испугало, и вы затеяли хитрую игру — усыновили осиротевших мальчишек. Расчёт был верный: кто вздумает взять на подозрение таких прекрасных людей?
      Самсонов с горьким сожалением воскликнул:
      — Если бы мы были такие умные да хитрые!.. Нет!.. Мы просто чуткие. Ребята стали для нас родными сыновьями!
      — Это верно! — согласился Крутогоров. — Чуткие! Вы почувствовали, что вами всё-таки могут заинтересоваться, и с такой поспешностью покинули свой уютный домик, что чекисты потеряли вас… Интересно, что вас насторожило?
      — Никто нами не интересовался, — ответил Самсонов. — И уехали мы без спешки. Давно собирались. Тоска на острове — жили как на хуторе. Нервы не выдержали.
      — Нервы у вас были в порядке, — усмехнулся Крутогоров. — Они вас потом подвели… Собственно — не вас. У вас они и сейчас в кулаке… Подвели вашу жену… Незачем было сбрасывать мальчишек с поезда…
      Женщина удивлённо и оскорблённо взглянула на Крутогорова.
      — Какая чепуха!
      — Мы ещё вернёмся к этому факту, — пообещал Василий Васильевич и продолжал рассказ о жизни Самсоновых на новом месте.
      Он говорил, точно речь шла не о сидевших перед ним людях, а о другой семье. Крутогоров рассчитывал этим приёмом сломить их сопротивление. Самсоновы как бы со стороны могли взглянуть на свои поступки. Так легче понять, что запираться бессмысленно.
      — Переехать-то переехали, но с прошлым не покончили — старых знакомых принимали.
      — Кого? — спросил Самсонов.
      — Ну хотя бы того, кого признал Яша в утопленнике. — Крутогоров горестно вздохнул. — Не думал, что вы на убийство Яши пойдёте!
 
 
      Жена Самсонова заплакала.
      — Я не могу больше! Это ужасно!.. Как вам не стыдно? Вы грубый, нечуткий человек!
      — Опять вы о чуткости!.. Я бы назвал это чутьём. Оно подсказало вам, что надвигается опасность. И тогда Самсонов послал свою жену на Елагин остров.
      — Зачем? — спросил Самсонов.
      — На острове есть тайничок, — ответил Крутогоров. — Там можно оставить записку, чтобы новые гости пока не приходили в двухэтажный флигель. Опасно! Ждите! Скоро переберёмся на новое место…
      — Хорошо придумано! — похвалил Самсонов. — Но в жизни всё проще. Моя жена родилась на Елагином. Знаете, как тянет навестить родные места?
      — Знаю! — согласился Крутогоров. — Воспоминания детства… Невольно расчувствуешься, добрей станешь… Едешь обратно растроганный и так, между прочим, скидываешь мальчишек с подножки вагона. На полном ходу!.. От избытка нежности!
      — Не было! Не было этого! — истерически крикнула женщина.
      — Вы непоследовательны, — сказал Самсонов. — То приписываете нам бог весть какую хитрость и проницательность, то обвиняете в бессмысленной и опасной жестокости.
      — Я же говорил — нервы подвели, — ответил Крутогоров. — Мальчишки ничего нового не узнали. Но ей они показались самыми опасными свидетелями.
      Наступило долгое молчание. Самсонов устало смотрел в окно. Его жена вытирала платком слёзы.
      — Не знаю, как вас убедить, — произнёс наконец Самсонов. — Судите, если считаете себя вправе. Хотя прав много не надо, если есть сила и власть.
      Этими словами заканчивался почти каждый разговор. Но не этого добивался Крутогоров. Самое главное — узнать, где был «почтовый ящик» и кто им пользовался, а это-то как раз и не удавалось.
      Дом на Елагином острове прощупали до последнего шипа в рамах. Так же тщательно обследовали двухэтажный флигель у залива. Но обыск ничего не дал. Не опознали и человека в матросской одежде, выброшенного морем недалеко от дома Дороховых.
      Делу придавали большое значение. Свои люди из-за границы снова и снова сообщали о непроверенных и пока не подтверждённых слухах о новом заговоре, о предстоящем восстании чуть ли не в самом Петрограде. Эти слухи усиленно распространялись и раздувались эмигрантами. Они, конечно, могли оказаться вымыслом. В те годы заграничные газеты и журналы часто печатали небылицы. Но иногда за слухами стояли и факты.
      А следствие не продвигалось ни на шаг. Оба, муж и жена, упрямо отстаивали свои прежние показания. Они не путались, не сбивались — говорили одно и то же. И всё у них получалось довольно стройно, на все вопросы следовал правдоподобный ответ.
      Взять хотя бы последний день перед арестом. Жена отправилась на Елагин остров, а Самсонов, чтобы отвлечь от неё внимание, попросил у Дороховых лошадь и целый день ездил по окрестным деревням и посёлкам, расспрашивая, не продаётся ли где-нибудь дом. Он отлично понимал, что если за ними следят, то в первую очередь пойдут за ним.
      Так представлялось это Крутогорову, а Самсонов объяснял по-другому. Ему незачем было отвлекать внимание от жены. Ничего плохого она не делала — поехала, чтобы взглянуть на родные места. А он действительно подыскивал какую-нибудь избёнку, потому что флигель опостылел им после несчастья с Яшей.
      Любой свой шаг они оправдывали так, что не придерёшься.
      По вечерам, отправив Самсоновых в камеру, Крутогоров читал и перечитывал бесполезные страницы допроса и чаще обычного произносил своё «дела-а-а…». Заходил матрос Зуйко, сочувственно поглядывал на своего начальника.
      — Дела-а! Василий Васильевич!.. Ясно дело, дела-а!
      — Ты что, дразнишь меня?
      — Как это дразню? — обижался Зуйко. Он и не замечал, как вылетало у него любимое словечко.
      — А вот так! — сердился Крутогоров. — У тебя дела, у меня дела, а делов-то на самом деле и нет!.. Эти Самсоновы скоро переубедят меня, и отпущу я их на все четыре стороны!
      Зуйко видел, что это горькая шутка. Отпустит! А покушение на мальчишек Дороховых? А Яшка? Ведь его, как утверждал врач, сначала стукнули чем-то тяжёлым по голове, а потом уж он упал с лестницы.
 
       «ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК»
 
      В семье у Дороховых Гриша скоро поправился. Здесь ему было спокойно. И хотя теперь он уже не сомневался, что Дороховы — друзья чекистов, это почему-то не вызывало в нём прежней ненависти. А вот о жизни у Самсоновых он вспоминал с ужасом. Ещё до смерти Яши он чувствовал, что они живут как-то странно, не как все. Что-то было фальшивым, ненастоящим. И пожаловаться не на что, и в то же время тоскливо — хоть плачь. И Яша часто плакал, когда они вдвоём забирались на камень и часами глядели на залив. Яша не понимал, что угнетало его. А Гриша — тот боялся. Не знал чего, но боялся.
      У Дороховых всё было просто и понятно. Мальчишек стало трое. Отец сразу привык к этому пополнению, а мать лишь самые первые дни выделяла Гришу. Потом он и для неё стал не Гришей, а Гришкой, и гоняла она его наравне со своими сыновьями и за водой, и в лес за хворостом, и по другим хозяйственным нуждам. Он уже заслужил от неё и пару шлепков, а это значило, что Гриша получил полное равноправие.
      Никаких сложных вопросов Дороховы не обсуждали. Никто не задумывался, кем будет Гриша для приютивших его людей. О его прошлом старались не вспоминать. Но прошлое не совсем ушло из жизни. Оно напоминало о себе.
      Однажды, когда Дороховы ужинали, на берёзе закаркал Купря. Его сигналы уже все знали.
      — Идёт кто-то, — сказал Карпуха.
      Отец посмотрел в заоконную темень.
      — Исправно служит твой крылатый.
      — Он-то служит! А кто его кормит? — Мать взглянула на мальчишек. — Кормушку бы устроили, дрессировщики! Зима…
      Стало слышно, как кто-то на крыльце притаптывал — сбивал снег с сапог. Вошёл Крутогоров.
      — Хлеб да соль!.. Чайком угостите?
      Пока Василий Васильевич раздевался, Федька поставил у стола ещё одну табуретку. Мать налила чаю и со вздохом подала чашку Крутогорову.
      Он понимающе улыбнулся.
      — Вздыхай, Варвара Тимофеевна, не вздыхай, а пришёл!.. Что мы одни можем? Ничего… Правильно ты подумала — за помощью пришёл.
      — Не обижайся! — сказала мать. — Понимаю. Всё понимаю… А не по душе ваши дела и секреты.
      — Ваши! — повторил Крутогоров. — Что я, один должен в этой грязи копаться? Мне сладко её нюхать?.. Я бы лучше сажу из труб выгребал и нужники чистил…
      Мать немножко смягчилась.
      — Всё бы ничего… А то вон и эти! — она покосилась на мальчишек. — И эти туда же! Сыщики!
      — А чего? Интересно! — влез в разговор Карпуха и получил по затылку.
      — А ведь отгадала! — удивился Крутогоров и подмигнул отцу, ища поддержки. — Для этого и зашёл. Хочу Гришу увезти на денёк.
      Гриша захлебнулся чаем, вскочил и убежал бы, но Дорохов успел схватить его. Силой усадив на место, он по-отцовски притиснул мальчишку к себе.
      — Не бойся! Ничего не бойся, сынок!
      Давно так не называли Гришу. У Самсоновых никто не говорил ему «сынок», да и у Дороховых это ласковое слово прозвучало впервые. И Гриша обмяк. Он знал, что Крутогоров — начальник чекистов, но сильная тёплая рука Дорохова успокаивала его.
      — Дела-а! — на выдохе произнёс Крутогоров. — Не хотел я ворошить прошлое, а придётся… Так вот, Григорий Куратов…
      Гриша вздрогнул, услышав свою забытую родную фамилию.
      — Ты мне ответь на один вопрос, — продолжал Крутогоров. — Ты мне скажи: когда вор ворует, он что — везде кричит, что это он украл?.. Не-ет! Он на других пальцем показывает!.. А бандит?.. Он тоже норовит на невинных своё преступление спихнуть!.. Не виноват я перед тобой, Григорий Куратов! И никто из чекистов не виноват! Не они спалили ваш дом. Другие!.. Вроде Самсоновых!.. За то спалили, что отец твой и мать не захотели вредить Советской власти!.. Ты веришь мне, Григорий Куратов?
      Гриша молчал, хотя ему очень хотелось поверить Крутогорову.
      — Верь! Верь! — горячо воскликнул Карпуха. — Дядя Вася не соврёт!
      Загорячился и Федька.
      — Во! Смотри! — Он сунул палец в рот, прошамкал: — Хочешь откушу за дядю Васю?
      Палец он не откусил, а получил затрещину от матери.
      — Гришку никуда от себя не отпустим! — категорически заявила она Крутогорову.
      — Не пустим! — подтвердил Федька и добавил, отодвинувшись на всякий случай от матери: — Одного, без нас не пустим.
      Кары на этот раз не последовало. Федькино предложение не шло вразрез с мыслями матери. Она знала, что отпустить Гришу придётся. Пусть уж втроём едут — всё спокойней будет.
      — Надо помочь, Варвара! — подал голос отец и, покрепче прижав к себе Гришу, повторил: — Надо помочь, сынок! Надо!..
      Крутогоров ночевал у Дороховых, а утром первым поездом они поехали в Петроград.
      Всю дорогу ребята выжидательно заглядывали в глаза Василию Васильевичу, задавали хитрые наводящие вопросы, но ничего не добились. Узнали только, что поедут они на Елагин остров.
      — А… они там… будут? — спросил Гриша и поёжился, как от холода.
      — Никого там не будет, — успокоил его Крутогоров и повернулся к братьям Дороховым. — Вас бы не надо туда брать, да разве вашу мамку переспоришь!
      До Елагина острова добирались на автомобиле. Город был хмурый, промёрзший, голодный.
      Чем ближе подъезжали к Елагину острову, тем реже встречались прохожие. Петроград «похудел» на полтора миллиона человек. Кто был на фронте, кто уехал в поисках хлебных мест. И теперь не хватало народу, чтобы заполнить все городские окраины. В конце Петроградской стороны попадались улицы, на которых, как в заброшенной деревне, до окон намело снегу.
      Автомобиль довёз только до моста — дальше не проехать. По снежной целине на остров вела лишь узенькая тропка. Крутогоров остановился на середине моста. Здесь мальчишки узнали, зачем их привезли. Не их, конечно, а Гришу. Дороховым тут делать было нечего. Крутогоров предупредил: если они будут мешать, отвлекать Гришу, им лучше остаться на мосту. Братья поклялись, что не только не помешают, а и не взглянут ни разу на него. Грише предстояло идти по острову и рассказывать Крутогорову, где, что и когда произошло.
      — Не стесняйся, говори всякую чепуху, любую мелочь, — сказал Василий Васильевич и для примера указал на ближайшую сосну: — С этого дерева шишка тебе на голову упала. А на той горке Яшка расквасил себе нос. Понял?.. Учти — всё это очень важно.
      Гриша слушал рассеянно. Он старался не смотреть вправо, но голова будто сама поворачивалась в ту сторону, где когда-то стоял их дом. Теперь там ничего не было. Снег надёжно замёл следы пожара.
      Крутогоров вспомнил, что Куратовы жили здесь, на Средней Невке, и понял состояние Гриши.
      — Можно и туда зайти…
      Гриша отрицательно затряс головой.
      Они перешли через мост. Тропка поделилась на несколько стёжек, убегавших в разные стороны.
      — Куда сначала? — спросил Гриша.
      — Куда хочешь, — ответил Крутогоров. — К дому Самсоновых можно не ходить.
      Гриша свернул влево — к Стрелке. Шли гуськом. Было тихо-тихо. Вокруг — ни души. Казалось, что забрели они в какую-то глухомань и до жилья — сотни километров.
      — Тут мы молитвенник нашли, — вспомнил Гриша, когда они поравнялись со скамейкой, покрытой толстым снежным матрацем. — Забыл кто-то.
      — Куда дели? — спросил Василий Васильевич.
      — Тут же и оставили. На что он?.. А у того тополя одна наша лодка стояла. Только нам кататься не разрешалось.
      — Так ни разу и не прокатились? — удивился Крутогоров.
      — Ни разу.
      — Ну и дураки! — сказал Карпуха. — Мы бы с Федькой…
      — Вернулись бы вы с Федькой на мост! — прервал его Крутогоров.
      Карпуха испуганно зажал ладонью рот, пробурчал сквозь пальцы:
      — Не буду больше!
      — Она на замке была, — пояснил Гриша,
      — Кто же ездил на ней? — спросил Крутогоров.
      — Он сам… Рыбу ловил… В среду и в пятницу…
      — Всегда в эти дни?
      — Всегда, в любую погоду.
      — И много ловил?
      — Когда как.
      — А куда же лодка девалась?
      — А её туда, ко всем лодкам, перегнали и на берег вытащили.
      По глубокому снегу спустились вниз. Гриша показал тополь, к которому раньше крепилась цепь от лодки. Кора кое-где была потёрта. Больше никаких следов.
      Вернулись на тропку, которая, нигде не обрываясь, всё шла и шла вдоль берега. Крутогоров знал, что в этой части острова нет никакого жилья, а тропа была.
      — Кто же здесь ходит? — спросил он.
      — Когда кто, — ответил Гриша. — Когда мальчишки, когда пьяные… Придут на Стрелку, усядутся, выпьют ещё и вспоминают, как они гуляли на острове до революции. А чаще — парочки бродят.
      — Какие парочки?
      — Влюблённые.
      Федька хихикнул сзади.
      — Идут, как лунатики… Мы с Яшей сосчитали: одна парочка семь раз вокруг острова обошла. Мы замёрзли, а им хоть бы что!
      Обратно шли по другой стороне острова. Побывали у старого дуба. Под ним летом жена Самсонова часто сидела и читала книгу.
      — Какую? — спросил Крутогоров.
      — Не одну, — сказал Гриша. — Разные.
      — Откуда она их брала?
      — В Елагином дворце, в подвале. Их полно было. Только с картинками мало. Мы там все комнаты излазили.
      — А Самсонов не запрещал?
      — Нет.
      Потом Гриша привёл всех к старому навесу. Его столбы сгнили и еле держали прохудившуюся кровлю из досок. Здесь валялись якоря, цепи и большой железный бочонок с двумя толстыми кольцами, ввинченными в дно и в крышку. Это был бакен. Позапрошлой осенью перед самым отъездом Самсонов оставил его под навесом. Карпуха ногтем пощёлкал по бакену. Бочонок отозвался гулким звуком.
      — Сам с бакеном возился? — удивился Крутогоров.
      — Он не хотел. Тоже говорил: не моё дело, а заставляют. Ругался — бакен очень тяжёлый. На лодке его привёз.
      — А что он ещё делал?
      — Ветки обрезал, кусты пересаживал — говорил, что привык садовничать. А где дупло — цементом со смолой заливал. — Гриша указал куда-то рукой. — Вот одно!
      Справа стояла липа. Метрах в трёх от земли на её стволе серело цементное пятно. Крутогоров мельком посмотрел в ту сторону и пошёл дальше. Федька с Карпухой переглянулись. Они решили, что Василий Васильевич на этот раз дал маху. Кому не известно, что дупло для того и служит, чтобы укрывать всякие секреты. А это дупло к тому же не простое — с пробкой. Федька мог бы поклясться, что в нём тайник.
      — Посмотреть бы надо! — не вытерпел он.
      Крутогоров не ответил. Он думал о чём-то другом и вроде забыл про ребят. Они отошли уже довольно далеко от дуплистой липы. Василий Васильевич взял за плечо Гришу и остановил его.
      — Говоришь, во вторник и в пятницу?
      — Что?
      — Рыбачил Самсонов.
      — Нет. В среду и в пятницу, — поправил его Гриша.
      — Как ты это запомнил?
      — В эти дни завтракали позже. Пока он не вернётся, за стол не садились.
      — Ждите меня здесь! — приказал Крутогоров и быстро зашагал назад.
      — Ага! К дуплу всё-таки! — догадался Федька. — Это он нарочно мимо прошёл, чтобы при нас не залезать в дупло! Хитрый!
      — Ничего там нет! — возразил Гриша. — Таких дупел двадцать на острове, а то и больше.
      Крутогоров и не собирался проверять дупло. Не оно заставило его вернуться, а бакен. Зачем Самсонов притащил его сюда? Кто мог заставить возиться с никому сейчас не нужной железной бочкой? И ещё — странная регулярность рыбной ловли: по средам и пятницам в любую погоду. Было во всём этом что-то подозрительное.
 
 
      Крутогоров снова подошёл к ветхому навесу и уже внимательно, не торопясь оглядел бакен. Никаких отверстий в нём не было, да и не могло быть — он бы тогда утонул. В дне торчало кольцо для якорной цепи. Вверху — второе. Донное — совсем ржавое. Верхнее — поновей, почище. Оно в воду не погружалось, меньше поржавело. Крутогоров потрогал его и почувствовал что-то маслянистое — смазка растаяла от тепла руки. Он попробовал повернуть кольцо, и оно довольно легко повернулось, обнажив резьбу. Тогда Крутогоров вывинтил кольцо совсем. Винт, которым оно оканчивалось и крепилось к корпусу, был полый. Внутри лежала записка. Всего несколько слов, написанных округлым женским почерком:
       А. Г. убит. Случайно ли?..
       Петух полетит в Ижору.
      — Нашёл? — спросил Федька, когда Крутогоров вернулся.
      — Половина задачи, ребята, решена! — сказал он. — Поехали домой!
      От Ораниенбаума до своего полустанка мальчишки добирались одни. Василий Васильевич не стал их провожать. Он торопился. У себя в комнате он ещё раз перечитал записку и приказал привести жену Самсонова. Когда женщина вошла и села, он положил перед ней лист бумаги и перо.
      — Пишите. Что?
      — Я вам скажу.
      Женщина взяла перо.
      — А — точка, Г — точка, убит, — начал диктовать Крутогоров. — Случайно ли?
      Перо бессильно уткнулось в бумагу и остановилось. Женщина заплакала. На этот раз искренне.
      В тот же вечер Самсоновы начали давать показания. Но они мало знали. Их роль была второстепенной. Только одну важную деталь услышали от них чекисты: петух — белый флюгер — был условным знаком.
      Опять следствие зашло в тупик, и тогда Крутогоров предложил перехитрить врагов. План одобрили. На Елагин остров отправился сотрудник ЧК с запиской:
       Петух перелетел на соседний дом с берёзой.
       А. Г. случайно застрелен патрулём.
       Ждём указаний.
      Крутогоров снова поехал кДороховым. Ему предстоял трудный разговор. Знал он заранее, что Степан Дорохов, выслушав просьбу, долго будет молчать, мальчишки — те обрадуются, а Варвара Тимофеевна так ответит Крутогорову, что хоть из дома уходи. Придётся её упрашивать, уламывать, доказывать ей и растолковывать. Только потом она смилостивится.
      Знал Крутогоров и другое. Он ехал к Дороховым с очень опасным заданием. Таким опасным, что малейший просчёт — и вся семья могла погибнуть. Но другого выхода нет. Дороховы должны были на время стать Самсоновыми. Их дом превратится в ловушку для врага. Успех зависел от выдержки каждого, включая и мальчишек.
 
 

 
      В первые дни после долгого — чуть не на всю ночь — разговора с Крутогоровым старшие Дороховы чувствовали себя не в своей тарелке. Особенно раздражал их флюгер — петух, который белел теперь над крышей их дома. Под этим вражеским знаком им жилось неспокойно. Утомляло постоянное ожидание чего-то неприятного, опасного.
      Зато мальчишки, особенно Федька и Карпуха, были в восторге. Тайком от отца и матери они установили три дежурных поста. Гришу хотели послать в двухэтажный флигель, Карпуху — на чердак, к окну, у которого раньше сидел матрос Зуйко, а Федька взялся за самое трудное — дежурить в лесу у дорожки, ведущей к полустанку. Но Гриша упросил Карпуху поменяться местами. Страшно ему было одному сидеть в том доме, где умер Яша. Федька, руководивший операцией, разрешил этот обмен.
      — Я сяду у окна, а что дальше? — спросил Гриша.
      Федька не ожидал такой наивности.
      — Как что?.. Высматривай подозрительных!
      — А какие они — подозрительные?
      Тут даже Карпуха засмеялся и покровительственным тоном пояснил:
      — Их всегда видно! Мы вон с Федькой сразу почуяли и пошли за ней — за женой Самсонова! Понял?
      — Понял, — неуверенно произнёс Гриша. — А потом что?
      — Как увидишь — сигналь! — приказал Федька.
      — Кому?
      Федька хотел сказать, что ему, но догадался: это невозможно. Он же в лесу будет.
      — Кому?.. Мамке с папкой!.. Чтобы приготовились!
      — Ладно, — согласился Гриша, и мальчишки разошлись по своим местам.
      В нетопленном флигеле холодно, но там хоть ветра нет, а Федька был на холме. Ветер так и свистел, сбрасывая с сучьев слежавшийся снег. По дорожке никто не проходил ни к полустанку, ни к деревне. Один Федька отсчитывал шаги между двух корявых берёз, стоявших на противоположных склонах холма. Сорок семь шагов туда и столько же обратно. Он бы скоро замёрз, но его подогревала уверенность, что его пост — самый выгодный. Если враг придёт, то только по этой дорожке. Не пешком же притопает из Питера! Наверняка приедет поездом. Тут Федька его и встретит!
      А Карпуха надеялся, что именно он первый увидит врага. Со второго этажа флигеля видно в любую сторону. Карпуха подходил к каждому окну по очереди. У окна на залив он стоял дольше, чем у других. Лёд ровный, как стол. И конца ему не видно. Чернеет Кронштадт. Тёмными букашками ползут по льду люди. Просторно и бело. Легко смотрится вдаль.
      «Санки бы или лыжи!» — мечтательно подумал Карпуха и рассердился на себя. Он — на посту, а думает о всякой чепухе! Карпуха отвернулся от залива и снова закружил по комнате, переходя от окна к окну.
      Ноги легко заставить идти в любую сторону, а с мыслями труднее. Что-нибудь влезет в голову и застрянет. Так получилось и у Карпухи. Ни с того ни с сего вспомнил он, что Гриша побоялся дежурить во флигеле. Сначала Карпуха почувствовал прилив гордости: он меньше Гришки, а ничего не боится. Но это только сначала, а потом он и сам без всякой причины оробел. Хотел отогнать от себя страшные мысли, а они не уходили. Вспомнились и Яша, и крест на его могиле, и утопленник. Карпуха почему-то взглянул на тёмный люк, ведущий вниз. Скрипнуло, что ли, на первом этаже? А ведь флигель-то все эти дни стоял пустой и дверь на ключ не закрывалась. Что, если кто-нибудь уже забрался сюда и спрятался? Притаился внизу и ждёт, когда Карпуха начнёт спускаться!..
      Мальчишка отошёл к самому дальнему от люка окну и замер. Он хотел заставить себя смотреть на улицу, а глаза не слушались — поворачивались к квадрату, темневшему в полу. Там, внизу, что-то происходило: похрустывало, шелестело, сопело, и незнакомый замёрзший голос позвал:
      — Карпыш!
      Карпуха не ответил. Он узнал Федьку только со второго раза, когда тот крикнул уже сердито:
      — Ты здесь, Карпыш?
      — Тут! — сказал он и стал спускаться медленно-медленно, чтобы успеть прийти в себя.
      Федька стоял у лестницы и дул в ладони, отогревая закоченевшие пальцы.
      — Что так скоро? — недовольно спросил Карпуха, а сам был рад-радёшенек, что кончилось это дежурство.
      — Вот так скоро! — возмутился Федька. — Часа три прошло!.. Тебе хорошо в тепле, а ты бы на морозе поплясал!
      — Давай поменяемся! — с готовностью предложил Карпуха.
      — Незачем. Сегодня не придёт.
      — Почему?
      — Знаю! — отрезал Федька. — Не придёт!..
      Мать давно уже искала их. Гриша, которого она нашла на чердаке, сказал, что не знает, где остальные. За это ему пришлось одному и воды натаскать, и за хворостом сбегать.
      Не очень больно дёргая Федьку и Карпуху за уши, мать приговаривала:
      — Он работать за вас должен, да?.. Он батрак, да?..
      Мальчишки надутые, злые разбрелись по углам. Вышло так, точно Гриша в чём-то виноват. Он чувствовал себя неловко и, чтобы сгладить эту неловкость, подошёл к Федьке.
      — Федя! Давай кормушку делать?
      Федька посопел сердито, покашлял зачем-то и позвал:
      — Карпыш!
      Карпуха, прижав обе руки к ничуть не болевшему уху, пришлёпал из другого угла.
      — Давайте кормушку делать? — повторил Гриша.
      — Для Купри? — оживился Карпуха. — Давайте! А ты умеешь?
      — А чего уметь-то? — сказал Федька. — Доска, а вокруг бортики, чтоб еда не падала…
      Кормушку мастерили на чердаке. Получился ящик с невысокими бортами. Его приколотили к наружной стене за окном. За хлебом послали к матери Гришу.
      — Ну что? Ничего? — спросил Федька, когда Гриша вернулся с подгоревшей коркой.
      — Ничего. Дала.
      Корку раскрошили, крошки высыпали в ящик и долго ждали у окна. Но ни Купря, ни другие вороны не торопились прилетать.
      — Сыты, что ли? — удивился Федька.
      Только к следующему утру исчезли крошки.
      Мальчишки насыпали новую порцию и опять посидели у окна.
      Карпуха спросил:
      — Дежурить пойдём?.. Хочешь, я в лесу постою?
      Но Федька не торопился с дежурством. Его тоже не очень тянуло на свой пост. Тоскливо одному.
      — Сегодня вместе будем! — объявил он. — Втроём даже лучше. Шесть глаз — никто не проскочит!
      В тот день мальчишки вертелись у дома, пялили глаза на тропки и дорожки до самого вечера. На другой день — тоже, но уже не до вечера. После обеда, выйдя во двор, они по привычке посмотрели на тропки, намозолившие глаза, на лес, синевший на холме, на деревню — всю в дымках, прямыми столбами поднимавшихся над крышами. Гриша зевнул. Сразу же зевнул и Карпуха. Федька подозрительно скосился на них.
      — Раззевались!
      — Скучная у них работа, — сказал Гриша.
      Федька прищурился.
      — У кого — у них?
      — У чекистов.
      — Главное, ничего не знаем, — поддержал Гришу Карпуха. — Целый год прождёшь, а никто и не придёт!
      Федька так обозлился, что даже отвернулся от ребят. В эту минуту он забыл, что и сам был готов отменить дежурство.
      — Эх вы! Ну и ладно! Я один! Без вас!
      Он зашагал по тропке к лесу, где караулил первый день.
      — А чего мы сказали? Мы ничего! — виновато произнёс Карпуха, догоняя брата. — Надо — так я хоть всю ночь… И Гришка! Мы с тобой!
      — Нужны вы мне! — огрызнулся Федька.
      Они дошли до колодца и услышали долетавшую из леса песню. Чей-то хрипловатый голос выводил под гармошку шальные разухабистые частушки. Между сосен на дорожке зачернели бушлаты. Матросов было трое. Один тащил за верёвку большие, высоко нагруженные сани, другой подталкивал их сзади, а третий сидел на самом верху покрытого брезентом груза и лихо растягивал гармонь:
 
Жоржик — клёшник молодой,
Проводи меня домой.
Я чекистика боюсь!
Расплескай ты мою грусть!
 
      На крутом спуске сани разогнались и подрубили переднего матроса. Он упал на поклажу, вцепился в брезент. Задний матрос, потеряв равновесие, ткнулся головой в снег.
      Сани мчались вниз. Матрос с гармошкой хохотал на всю деревню. Потом он опять загорланил:
 
По волне идёт линкор,
А на Питер Иванмор.
Клёш по ветру хлоп да хлоп,
Всем не нашим — пулю в лоб!
 
      На повороте сани съехали с тропы и с треском врезались в забор Бугасова.
      Яростно, с повизгиванием, залаял пёс.
      — Будет потеха, если он дома! — усмехнулся Федька.
      Калитка распахнулась. Мальчишки увидели, как Бугасов, грозя кулаком, захромал к саням и остановился шагах в пяти. Лаял пёс, ругался Бугасов, а матрос наяривал на гармошке и скалил белые зубы.
      — Хорошо, дед, поёшь! Ох и хорошо!
      Чем громче кричал Бугасов, тем шире растягивал мехи матрос. Бугасов сплюнул и умолк. Гармонист перестал играть. Подошёл матрос, который упал на спуске. Бескозырка с надписью «Петропавловск» была надета задом наперёд. Подошли и мальчишки.
      С тремя матросами ругаться опасно. И Бугасов заговорил более спокойно.
      — Порушил бы забор — кому отвечать? Кому? — спросил он. — С вас не спросишь. Одно слово — анархия!
      — Анархия — мать порядку! — гоготнул матрос с гармошкой.
      — Порядку! — снова загорелся Бугасов. — Ему ваша анархия — мачеха лютая!
      — Тебе большевики слаще? — надвинулся на него матрос с «Петропавловска».
      — Кто слаще — моё дело! — Бугасов отступил на шаг. — А вам дай волю — всё в России порушите!
      — Не-ет! — не отставал матрос. — Ты мне скажи, кто тебе слаще?
      Бугасов отступил ещё на несколько шагов.
      — Пришвартуйте его! — приказал матрос с гармошкой. — Я ему… послащу!
      Два других подскочили к Бугасову и очень ловко подтолкнули его к саням. Матрос с гармошкой засунул руку под брезент и бросил сверху что-то тяжёлое, белое. Бугасов, защищая грудь, выставил руки вперёд и схватил этот белый конический предмет. Схватил с ужасом, словно гранату, готовую взорваться.
      Матросы захохотали. В руках у Бугасова была головка сахара.
      — Знай наших! — крикнул матрос с гармошкой и заметил мальчишек. — А это что за ракушки присосались?
      — И нам бы сахарку! — сказал Федька.
      — Сахарку-у? — грозно переспросил матрос, засовывая руку под брезент. — На!
      Головка сахара упала у ног мальчишек. Федька подхватил её, и они втроём бросились к дому. А к саням по деревенской улице уже шли люди. Когда ребята, спрятав в конюшне сахар, вернулись, вокруг матросов толпилось человек пятнадцать. Все с жадным любопытством слушали матроса с гармошкой, который теперь не сидел, а стоял на верху саней. Он бил себя кулаком в грудь и орал, как на митинге:
      — Это ж до чего при большевиках дожили! За жратвой с Кронштадта в Симбирск ездим! Везём на своей хребтине, чтоб с голоду не сдохнуть! За что боролись?.. Даёшь новую революцию! Матросскую!..
      — А не хватит ли революций? — спросил кто-то из толпы. — Тебе матросскую подавай, нам крестьянскую, им…
      Мужик не договорил. К нему тяжело шагнул матрос с «Петропавловска».
      — Одно слово — два ребра! По рукам?
      — По рёбрам мы биты! — сказал Бугасов. — Нам бы руки кто ослобонил, чтоб сеять в своё удовольствие, чтоб хлебушку растить…
      — А я про что? — крикнул матрос с гармошкой. — Что есть новая революция? Заградилов-ку — побоку, продразвёрстку — за борт, большевиков — на дно!
      Он рванул гармошку и заиграл марш. Молчаливый третий матрос встал и взялся за верёвку. Другой занял своё место сзади, и сани тронулись. Толпа не расходилась. Люди молча смотрели, как матросы спустились к берегу залива, выволокли сани на лёд и потащили их к Кронштадту.
      — Шумят анархистики! — произнёс Бугасов, поглаживая головку сахара, которую он, как ребёнка, держал на согнутой руке. — А только хорошего от них не жди!
      Тебе и так не плохо! — отозвался кто-то. — Ты и без новой революции выгоду поимел — на год сахаром обзавёлся
      — Дают — бери! — сказал Бугасов.
      — Вот у тебя и того — берут все излишки по продразвёрстке.
      И зашумели в толпе. Развязались языки. А народ всё прибывал. Случайная встреча Бугасова с матросами превратилась в настоящую сходку. У забора собралась чуть ли не вся деревня.
      Братья Дороховы и Гриша внимательно слушали распалённые корявые речи мужиков. И один вроде говорил дельно. Можно согласиться и с другим. Третий говорил противоположное, но и в этом был какой-то толк. Вот и разберись!
      — Советы — оно ничего бы! — горланил высокий мужик с большими оттопыренными ушами. — Их бы без коммунистов — это б да-а! От большевиков весь прижим!
      — Гвоздь ты вислоухий! — обругал его другой мужик с пустой левой глазницей. — У тебя дома кто главный?
      — Ну, я!
      — Ты! — согласился одноглазый. — А если тебя — коленом, а на твоё место Тимоху какого подсунуть — та же семья будет? Не та! Советы без коммунистов — тоже не Советы!
      — Другое придумают! — не сдавался вислоухий. — У них, кто наверху, голова большая!
      — А наверху-то большевики!.. Иль тебе Николашку вернуть?
      По толпе пробежал неодобрительный гул. Царя никому не хотелось.
      — Отстань, пиявка одноглазая! — отмахнулся вислоухий.
      — А может, анархистика в клёше наверх выпихнуть? Уж он-то тебе напридумывает!
      Кто-то расхохотался.
      — Чем им думать-то? Клёшем?.. Он хоть и широкий, а для головы не приспособлен!
      Мужики загалдели все разом. Каждый говорил — и никто не слушал. А к мальчишкам подошёл паренёк в финской шапке. Дороховы встречали его несколько раз и знали, что он живёт на другом конце деревни.
      — Верно, что вам сахару дали? — спросил он.
      — Дали! — сказал Федька.
      — Зря!
      Федька нахохлился.
      — Это ещё почему?
      — Потому, что вы — большевики! С чекистами снюхались!
      Братья засмеялись. Этот упрёк прозвучал для них, как похвала. А паренёк разозлился ещё больше.
      — Жадюги! Сахар-то небось уже сожрали?.. Все чекисты такие! Только и умеют — обыскивать да забирать что получше!
      — Федька! Дай ему в морду! — посоветовал Карпуха. — А я добавлю!
      Федька собирался последовать совету брата, но взглянул на Гришу и передумал. Тот стоял и смотрел на Дороховых так, будто решил по их поведению определить своё отношение к чекистам. Только ради Гриши пошёл Федька на такую жертву.
      — Идём! — Он потянул паренька за рукав. — Вот получишь кусок сахару — узнаешь, какие люди чекисты!
      — В самом деле хочешь дать? — удивился Карпуха.
      — Пусть знает — мы не жадные! — ответил Федька.
      А паренёк обернулся к толпе, подмигнул кому-то и пошёл к дому Дороховых.
      В конюшне Федька расстелил тряпицу, положил на неё сахарную голову и взял топор.
      — Нас четверо. На четыре и расколем. Понял?.. Так все большевики и чекисты делают.
      Он с чувством превосходства посмотрел на паренька и ударил топором по желтоватому конусу сахара. Головка развалилась на две половинки. Федька поставил их торчком, чтобы расколоть и их. В это время закаркал Купря.
      — Слышишь? — спросил Карпуха. — Кто-то идёт!
      Федька заторопился, замахнулся топором, но дверь широко распахнулась — и в конюшню ворвались мальчишки. Их было много, и они заранее знали, как действовать. Не орали, не лезли с кулаками. Передние оттолкнули и припёрли растерявшихся Дороховых и Гришу к стене, а кто-то из задних подхватил обе половинки сахара, и конюшня опустела. Убежал и паренёк, из-за которого всё это произошло.
      Федька взглянул на топор, всё ещё зажатый в руке, и с каким-то невнятным возгласом выскочил из конюшни. Мальчишки были далеко. Не оглядываясь, они улепётывали в деревню. А из дома на крыльцо вышла мать.
      — Что это тут у вас? Играть больше негде? Ты ещё в дом эту ораву притащи!.. А топор зачем? Положи на место!
      — Положу! — буркнул Федька и вернулся в конюшню.
      Топор со звоном брякнулся в угол. Карпуха нагнулся к тряпице и, послюнявив палец, стал собирать в рот мелкие крошки сахара. Федька недовольно посмотрел на Гришу.
      — Ловко нас облопошили!.. А всё из-за кого?.. Тебе хотел показать, какие чекисты!.. Из-за тебя столько сахару пропало!
      Федька понимал, что и сам виноват во многом, но сдержаться не мог. Очень уж было досадно. Себя ругать глупо. Ещё глупее ругать мальчишек, которые ничего не слышат, а сидят дома и сосут сахар. Гриша был рядом. Ему и досталось.
      Гриша в последнее время уже начал забывать, что живёт в чужой семье, что Федька и Карпуха ему не братья. И вдруг эти злые, обидные слова!
      Гриша заплакал.
      — Чего захныкал? — опомнился Федька. — Сахару жалко? Плевать на него!
      Гриша не ответил. Братья переглянулись и поняли, что получилось плохо.
      — А он и не сладкий. Дрянь какая-то! — отплёвываясь, произнёс Карпуха. — Виноват-то ты, Федька! Это ты позвал в конюшню! А им только и надо было — узнать, где сахар спрятан!
      — Чего ж ты не предупредил тогда?
      — Я говорил!
      И братья нарочно устроили такую перепалку, по сравнению с которой всё, сказанное раньше, стало совсем безобидным. Заметив, что Гриша вытер слёзы, Федька последний раз ругнул брата и зажал ему рот ладошкой.
      — Замолчи!
      Карпуха замолчал. Всё это они разыграли так естественно, что Грише захотелось помирить братьев.
      — Не ссорьтесь, пожалуйста! — попросил он. — Я, конечно, виноват…
      — Ничего ты не виноват! — Карпуха отшвырнул ногой тряпицу, на которой не осталось ни пылинки сахара. — Ты лучше скажи: шоколад слаще?
      — А ты не ел?
      — Не-а!
      — Он не слаще, а вкуснее. Самый сладкий — это мёд.
      — Нашли про что говорить! — проворчал Федька. — Как девчонки! Сладенького захотелось! Мне его и даром не надо!..
 
 

 
      В то утро была изумительная, по-весеннему бодрящая погода. Солнце блестело, как новенькое. На небе — ни тучки. Вокруг всё так бело, что ломило в глазах. Ночной мороз убрался в тень, а матовые сосульки стали на солнце стеклянно-прозрачными и сбросили в снег первые капли.
      Тропинки на заливе до этого дня были почти незаметны, а теперь их оказалось очень много. Тёмными прожилками они рассекали искрящийся на солнце снег и все бежали в одном направлении — к Кронштадту. Он сегодня казался ближе, чем обычно. Тёмный, приземистый, массивный. И не верилось, что он стоит на острове, что вокруг него вода. Вокруг было просто поле, занесённое снегом поле, ровное — без единого бугорка, дерева или кустика.
      Даже людей не видно. Обычно тропки на заливе не пустовали, а в тот день между берегом и Кронштадтом лежала мёртвая восьмикилометровая полоса.
      Посасывая сорванные с крыши сосульки, мальчишки стояли на льду у камня. Солнце пригрело и подсушило его южный бок. С толстой снежной шапки падали редкие крупные капли, ударялись о боковину и разлетались на мелкие брызги. В тишине эти шлепки падающих капель казались очень громкими.
      — Ишь как стреляют! — сказал Карпуха.
      Гриша подставил ладонь под каплю.
      — Здорово бьют! Продержишь тысячу лет — дырка будет!
      — Ну да?
      — Ага!.. Оттого и пещеры бывают. Кругом темно, а капли тук… тук… тук… Хоть до центра земли!.. Я читал про одно подземелье. Там каторжника цепью к стене приковали. А он взял и подставил одно звёнышко под каплю. Десять лет сидел и держал. И цепь разорвалась!
      Мальчишки прислушались к неторопливо-однообразному пощёлкиванью капель. И хотя солнце сияло вовсю, им почему-то представилось подземелье. Темнотища. Никого нет — один каторжник у стены. А капли тук… тук… тук…
      Карпуха поёжился.
      — Чего-то как-то не так сегодня.
      Гриша кивнул головой.
      — Мне тоже показалось.
      — Никого нет — потому, — пояснил Федька. — На всём заливе никого! Умерли они там, что ли, в Кронштадте?
      — Новую революцию делают! — пошутил Гриша.
      — А сколько их всего было? — спросил Карпуха.
      — Три. Одна в пятом году, другая — когда царя сбросили. Потом — Временное правительство свергли…
      — А теперь кого же?
      — Не знаю.
      — Не знаешь, так и не болтай! — рассердился Федька. — Чего голову Карпышу морочишь! Никакой новой не будет!
      — Я же пошутил!
      — Шуточки!.. Теперь любая новая революция против нас!.. Забыл про Яшку?.. Вот она какая новая!.. А нас как с поезда сбросили?.. Ему шуточки! Да если б не Василий Васильевич, и тебя, может, уже не было б!
      Гриша согласился:
      — Я разве спорю!
      Мальчишки замолчали и долго смотрели на пустынный лёд залива. Что-то тревожное было в этой безжизненной белизне, в настороженной тишине, нарушаемой лишь гулкими шлепками капель. Карпуха предложил идти домой. Ребята не возражали. Они точно почувствовали, что дома их ждут новости.
      За столом сидели отец с матерью и матрос Алтуфьев. По напряжённым лицам ребята догадались, что разговор был не из весёлых.
      Будто и не заметив, что ребята поздоровались с ним, Алтуфьев спросил у Карпухи:
      — Как твоя фамилия?
      Карпуха сначала удивился такому нелепому вопросу, потом обиделся и наконец припомнил длинный ночной разговор с Василием Васильевичем.
      — Егоров! — ответил он и улыбнулся во весь рот. — Меня не поймаешь!
      — Первое правильно, а второе — лишнее, — сказал матрос и быстро взглянул на Федьку. — Чего вы переехали?
      Федька не растерялся.
      — Откуда?
      — Да из флигеля?
      — Сам поживи зимой — узнаешь! Там дует, как в трубе. Не натопишься.
      — А почему вас трое?
      Пришла Гришина очередь:
      — Соседский я. Мои уехали новый дом искать.
      Этот маленький экзамен приказал устроить Крутогоров. Но у Алтуфьева было задание и поважнее. Он приехал предупредить Дороховых. Обстановка сложилась такая, что в самый раз ждать гостей. Правда, в тайничок на Елагином острове вроде бы так никто и не заглянул. Видимо, исчезновение Александра Гавриловича насторожило врагов. Но события, происходившие в Кронштадте, могли заставить их отбросить осторожность. Затевалась крупная операция, участники которой шли на любой риск.
      Своим приходом мальчишки прервали рассказ Алтуфьева о кронштадтских событиях.
      — Дальше-то что? — спросил отец, когда довольные выдержанным экзаменом ребята присели к столу.
      — Дальше ещё хуже! Чтоб им… — Алтуфьев чуть не выругался и, как нашкодивший мальчишка, посмотрел на мать. — Дальше вот что: поехал к ним Калиныч…
      — Кто? — спросил Карпуха.
      — Ну, Калинин! Михаил Иванович!
      — Большевик?
      — Ещё какой! Он такой человек: одну минуту с тобой покалякает, а ты и готов! Бушлат свой — нараспашку! Душу свою матросскую вытащишь и на ладошке — на тебе, Михаил Иванович!.. Так вот, он разговаривал с ними в Кронштадте. И хоть бы что! Отскакивает, как пуля от брони!.. А раз Калиныча не поняли, значит, только пушкой их прошибёшь!.. Заправляет там у них царский генерал Козловский. Ясно, куда метят?
      — То-то никого на льду сегодня не было, — сказал Гриша.
      — Они посты выставили: ни в Кронштадт, ни из него. А Калиныча всё ж таки выпустили, гидры разнесчастные! Побоялись, что за него весь Котлин на дно пустим вместе с их линкорами!
      — Вот тебе и матросы! — произнёс отец.
      Алтуфьев обиделся.
      — Матросов не трожь! Настоящих балтийцев повыбило за гражданскую войну. Какие там теперь матросы?.. Шушера поднабралась деревенская! Сверху — тельняшка, внутрях — дурень, частник! Оболванили их!
      Мать сидела, упёршись локтями в стол, и лицо у неё было печальное и озабоченное.
      — Опять война… Жить-то как будем?.. Муки полпуда осталось.
      Алтуфьев хотел что-то сказать, но мать вспыхнула вдруг, как порох, и весь заряд угодил в отца.
      — Слышишь, Степан? Пол-пу-да!.. Ты зачешешься когда-нибудь? Тебе коня дали? На мельницу звали?.. Долго ещё сиднем сидеть будешь?
      — На мельницу Василий Васильевич просил воздержаться, — робко сказал Алтуфьев, зная, что в такую минуту лучше не возражать матери.
      — Воздержаться?.. На попятную?
      — Да не на попятную! Ты пойми, Варвара Тимофеевна! Нужно, чтобы вы всё время дома были… А с едой — Крутогоров подумал. — Амбар контриков Самсоновых под боком. Запасов порядочно…
      Мать вскочила.
      — Чтоб я!.. Чтоб брала оттуда?.. От этих поганых?
      — Не от них! — матрос старался говорить как можно мягче. — От Советской власти!.. Ты слушай и смотри…
      Алтуфьев достал какие-то бумаги с подписями и печатями. Это были акты. Один — о конфискации имущества Самсоновых-Егоровых. Другой — о передаче этого имущества Григорию Куратову — Гришке. До его совершеннолетия на правах опекуна всем добром могла распоряжаться Дорохова Варвара Тимофеевна.
      — Видишь? — матрос подчеркнул ногтем одну строку. — Так и написано: Дорохова Варвара Тимофеевна… И ключ от амбара тебе передаю! — Он выложил на стол массивный ключ. — Владей!
      Мать придирчиво прочитала оба документа, долго молчала, потом спросила у отца:
      — Степан! Как? Законно?
      — Законнее не бывает.
      — Держи! — мать отдала ключ от амбара Грише. — А ты, — это уже относилось к отцу, — починишь замок во флигеле — и ключ тоже хозяину.
      Федька с Карпухой обрадовались, а Гриша сидел как в воду опущенный. Ключ дрожал в его пальцах. Он подумал, что теперь ему скажут: иди к себе и живи, как хочешь. Гриша поспешно отодвинул от себя ключ.
      — Возьмите, пожалуйста! — он еле сдержал слёзы. — Я не хочу… один.
      Мать растрогалась, что бывало с ней не часто, обхватила Гришу за голову и прижала к себе.
      — Ты что подумал-то, глупенький? Да разве!.. Да что ты!.. Да не будешь ты один! Никогда!.. Сын ты мой — и всё! Пока жива!..
      Она взяла ключ, пустила его по столу к Федьке и обычным властным тоном приказала:
      — Сена! Прошка изголодался!.. Втроём! Да живо!..
      Накормив коня, мальчишки пошли на кладбище. Гриша попросил ребят сходить с ним туда. Вся эта история с ключом напомнила ему прошлое. Захотелось побывать на могиле брата.
      Крест ещё не успел почернеть. Стоял жёлтый, свеженький, точно сегодня из-под рубанка. Снег на могиле был в мелких крестиках от птичьих лапок. На перекладине сидел снегирь и поглядывал на мальчишек. Он ничуть их не боялся. Знал, что все люди, даже мальчишки, на кладбище становятся удивительно мирными. Вот и эти трое — подошли и не шелохнутся. Не то что снежком запустить, а и рукой никто не взмахнёт.
      Минут пять простояли мальчишки у могилы. Каждый думал своё. Карпуха ругал себя за то, что не побежал вместе с Яшей, когда они нашли на берегу утопленника. Если бы они вдвоём пришли во флигель, ничего бы, наверное, не случилось.
      Федька злился. Он смотрел на крест, на снегиря, а видел мелькнувшее перед носом желтоватое голенище бурки. И только одно слово крутилось в голове: гады!
      Федька с Карпухой ещё никого не хоронили из очень близких людей, а Гриша уже потерял и отца, и мать, и брата.
      — Гады!
      Это у Федьки выскочило наружу вертевшееся в голове слово.
      Гриша вздрогнул. Он понял, к кому относилось ругательство, но от этого ему не стало легче…
      Возвращались молча и не заговорили бы до самого дома, если бы не встретились у колодца с пареньком в финской шапке. Он только наполнил вёдра, поднял коромысло на плечо, повернулся и застыл. Перед ним стоял Федька, за ним — Карпуха и Гриша.
      С вёдрами далеко не убежишь. И бросить их невозможно. Мальчишка знал им цену. Иголку или гвоздь — и те нигде не купишь и не достанешь, а о вёдрах и говорить нечего. Потому и не двинулся он с места, только нахлобучил поглубже шапку и отрешённо уставился в прищуренные Федькины глаза.
      — Чайку захотел? — ехидно спросил Федька, кивнув на вёдра. — С сахарком? С нашим сахарком?
      Паренёк так же отрешённо посмотрел на Гришу и почувствовал, что если ему и удастся благополучно выкарабкаться из опасного положения, то только с помощью этого большеглазого печального мальчишки. Именно к нему, к Грише, и обратился паренёк, зная, что других не разжалобить:
      — У меня сестрёнка больная! У ней такая болезнь — умрёт без сахара…
      Федька с Карпухой в медицине не разбирались, а Гриша знал, что такой болезни не бывает, но он не стал разоблачать паренька, тронул Федьку за плечо.
      — Есть такая болезнь.
      — Если и есть, так что? Я ему давал четвертинку! А он? А?..
      Федька давно бы набросился на паренька. Мешало одно — тот не убегал и не пытался защищаться. Не велика честь ударить мальчишку, который стоит с открытым лицом и руки держит на коромысле.
      — А воду я не на чай таскаю, — сказал паренёк. — Мамка велела запастись. Стрелять будут — до колодца не доберёшься!
      — Кто стрелять-то будет? — насторожился Федька.
      Паренёк посмотрел на залив в сторону Кронштадта.
      — Они!.. Там пушки — страшенные! Как даст — полдеревни и нету.
      Ребята переглянулись. Они думали, что только им известно про Кронштадт. А паренёк, видя, что эта новость поразила их, продолжал:
      — Они и по Питеру могут! Ка-ак шарахнут!
      — Откуда ты знаешь? — подозрительно спросил Федька.
      — Вся деревня говорит!
      Паренёк обрадовался, что про сахар больше никто не вспоминает, снял с плеча коромысло, поставил вёдра на снег и зашептал:
      — Нас-то, наверно, не тронут! А по Питеру саданут! По большевикам!
      — По большевикам? — переспросил Федька и сильно ударил паренька в грудь.
      Тот пошатнулся, попятился и, зацепившись за коромысло, упал. Вёдра опрокинулись. Федька подскочил к нему.
      — Саданут, значит?
      — И так скользко, а они воду льют! — сказал кто-то сзади мальчишек.
      К колодцу подошёл красноармеец — с усиками, в потрёпанной шинели. Он нагнулся, одной рукой взял паренька за воротник и поставил на ноги.
      — Твои вёдра?
      — Мои!
      — Забирай, пока не отняли.
      Паренёк подхватил ведра, коромысло и побежал.
      — А ты чего заступаешься? — спросил Федька. — Ему — за дело!
      — Ладно, ладно! Не злись! — Красноармеец примирительно пошлёпал Федьку по плечу. — Храбрецы!.. Трое против одного!
      — А они? — не вытерпел Карпуха. — Их сто против нас троих! И сахар на днях отняли!
      — Жаль, меня не было! Я б вам помог! — красноармеец улыбнулся и пошёл дальше.
      Ребята постояли ещё немного у колодца и тоже двинулись вниз, домой. Услышав за собой скрип снега, красноармеец обернулся и пошёл медленнее, чтобы мальчишки могли его догнать.
      — Где живёте, разбойники?
      — Там! — Карпуха кивнул на свой дом, над которым теперь белел петух-флюгер.
      — Что же это вы на самый край деревни забрались? Как на хуторе! Не страшно?
      — Мы ничего не боимся! — ответил Федька.
      Тропка была узкая. Красноармеец шёл впереди, ребята гуськом сзади.
      — Давно здесь живёте?
      — Не так давно, — сказал Федька и почувствовал, как Гриша толкнул его в спину,
      Толчок был слабый, но Федьку кольнуло, как штыком. Стало жарко и страшно. Он схватил Карпуху за хлястик и обогнал его. Теперь Федька шёл вторым. Всё в нём напряглось, сжалось. А язык точно распух. Ему не хватало места во рту. Федька прикусил его зубами и решил так: прежде чем отвечать, он каждый раз будет кусать себя за язык. Слева был забор Бугасова. Отсюда виднелся и двухэтажный флигель.
      — Кто это там возится? — спросил красноармеец.
      Федька прикусил язык и только после этого открыл рот.
      — Где?
      — На крыльце.
      И Федька увидел на крыльце флигеля отца. Дверь была приоткрыта. Дорохов рассматривал замочную скважину. Он собирался чинить замок.
      — Что? Соседей не узнаёшь? — удивился красноармеец.
      Федька прохихикал, стараясь придать голосу весёлую насмешливость.
      — Это не сосед. Это наш батя!
      Красноармеец остановился.
      — Что же он на чужом крыльце делает?
      Федька опять прикусил язык.
      — Почему на чужом? Этот дом тоже наш. Только зимой в нём холодно. Дует, как в трубе. Не натопишься!
      — Богато живёте! — задумчиво произнёс красноармеец.
      — Ничего.
      — И как же ваша фамилия, богатеи?
      Пока Федька нащупывал зубами язык, Карпуха сказал:
      — Егоровы.
      — Три брата, значит?
      Гриша замотал головой.
      — Нет! Я — соседский. Я у них временно.
      Красноармеец оттопырил нижнюю губу, поймал на зуб кончик уса и покусал волосинку.
      «Вроде, как я! — мелькнуло в Федькиной голове. — Боится!»
      — Чего стоим? Пошли, разбойники! — по-приятельски сказал красноармеец и крупно зашагал по тропе.
      Подойдя к раскрытым воротам флигеля, он не очень громко окликнул отца, вынимавшего из двери замок:
      — Семён Егорыч!
      Степан Дорохов был из тех людей, которые, занимаясь делом, по сторонам не глазеют. Он слышал, что позвали какого-то Семёна Егоровича, но никак не связал это имя с собой. Он думал о замке, а не о том задании, которое дал Крутогоров и о котором напомнил сегодня Алтуфьев.
      — Папа! Папа! Тебя!.. Слышишь? — прокричал Федька.
      В его голосе было что-то такое, отчего отвёртка у отца соскочила с шурупа. Ещё не обернувшись, Степан понял: явился тот, о ком предупреждали, чьего прихода он побаивался и втайне надеялся, что встреча с ним так и не состоится. Он неохотно повернулся, хмуро ответил:
      — Слышу! — и, разглядывая красноармейца, недовольно спросил: — Кого бог принёс?
      Красноармеец вошёл во двор.
      — Неласково гостя принимаешь, хозяин!
      — Как умею.
      Отец стоял на крыльце и сверху вниз смотрел на красноармейца.
      — В хату хоть пригласил бы!
      — Пойдём.
      Отец стал спускаться с крыльца.
      — А в этой не всех принимаешь? С выбором?
      — Тут с осени не топлено.
      Красноармеец сунул правую руку в карман и не пошёл по ступенькам, а прямо прыгнул на крыльцо. Левой рукой распахнул вторую — внутреннюю дверь и заглянул в комнату.
      — Нахальный нынче гость! — произнёс отец.
      Человек в красноармейской шинели не обиделся. Заглянув в комнату и удостоверившись, что в ней давно никто не живёт, явно повеселел.
      — Веди, где тепло.
      Мальчишки побежали вперёд, но отец заставил их вернуться.
      — Выньте пока замок и — в керосин. Пусть ржавчину отъест.
      Гостю это понравилось. Когда оставшиеся у крыльца ребята уже не могли его слышать, он похвалил Степана Дорохова:
      — Люблю таких людей, Семён Егорович!
      — Каких?
      — Спокойных, хитрых, осмотрительных. Ты с виду увалень, а есть в тебе секрет с пружинкой.
      — Пружинка у каждого имеется, — не оглядываясь, ответил Дорохов. — Ты вот тоже с пружинкой в кармане.
      Гость рассмеялся и больше не заговаривал до самого дома.
      Только мать сразу приняла красноармейца за того, кем он действительно был. О приходе гостя её предупредило карканье Купри. Выглянув в окно, она увидела мужа с незнакомцем. Сердце у ней стукнуло и зачастило. Она отошла к печке, взяла ухват и начала сгребать в кучу ещё горячие угли.
      — Здравствуй, Ксения Павловна! — приветливо поздоровался гость, переступив порог.
      Мать с таким оскорблённым достоинством взглянула на него, что он сам же поправился и перешёл на вы:
      — Извините, ошибся! Не Павловна, а Борисовна.
      Мать смягчилась, ответила:
      — Здравствуйте.
      — Я вас долго не задержу. — Гость поклонился не по-солдатски. — Где разрешите присесть?
      Мать указала на табуретку у стола.
      — Чай приготовить?
      — Спасибо, ничего не надо… Семён Егорович, присаживайся!
      Дорохов сел за стол напротив гостя. Тот тихонько ладонью с длинными пальцами похлопал по клеёнке и, растягивая слова, внушительно произнёс:
      — А теперь… очень честно, очень подробно — всё об Александре Гавриловиче… И только без этого без тумана… Я жду!
      К этому вопросу Дорохов был подготовлен. Крутогоров рассказал ему, как было на самом деле, и просил ничего не прибавлять и не убавлять. Дорохов так и пересказал гостю всю историю. Тот внимательно выслушал. Ни разу не перебил. Сидел и покачивал головой.
      — Если случайность, — то весьма печальная… Ты уверен, Семён Егорович, что никому не дал знать об Александре Гавриловиче?
      — Зачем?
      — Причин могло быть много. Искупить вину перед большевиками…
      — Я не про то… Зачем давать знать? Мы бы и сами справились как-нибудь.
      — Хм! Справились бы?.. Он тоже, как ты говоришь, с пружинкой в кармане был.
      — Обернись, — попросил Дорохов.
      Прежде чем обернуться, гость закусил ус, подумал и вдруг, ногой выбив из-под себя табуретку, низом отскочил в сторону.
      Сзади стояла мать с ухватом. Спокойно смотрела на выхваченный гостем пистолет.
      — Поздно… Я бы давно могла погладить вас по голове ухватом.
      — Да! — согласился человек в шинели. — Не учёл я этого обстоятельства. Спасибо за урок!
      Он спрятал пистолет, поднял табуретку, сел в прежней позе напротив отца, спросил:
      — Честно говорить?
      — Как душа подскажет.
      — Только без обиды… Посуди сам: Александр Гаврилович исчез, поплыл к тебе — и пропал… Что бы ты подумал?
      — Я бы и носа сюда не сунул.
      — А мне пришлось… Шёл, как по тонкому льду!.. Люди нужны! Свои люди!.. Мало их осталось!.. Что про Кронштадт слышно?
      Дорохов неопределённо пошевелил бровями.
      — Болтают — заваруха какая-то.
      — Заваруха! — с болью воскликнул гость. — Бароны и генералы в заварухах не участвуют! И я бы, грешный, пачкаться не стал… Пока это мятеж, как изволят выражаться большевики, а превратится он в великое искупление грехов! Это будет страшный суд! Библейский страшный суд!..
      Человек в красноармейской шинели уже не следил за своим языком, не старался избегать чуждых простому солдату слов. В нём заговорил злобствующий барин. Он жаждал расплаты за эту поношенную шинель, в которую вынужден рядиться; за страх, который испытал, отправляясь на эту встречу; за то, что должен считать своим какого-то садовника-торгаша, на которого он раньше и не взглянул бы, подавая полтину на чай.
      Хладнокровный и выдержанный до этого момента, он теперь был взволнован и убеждённо, как о чём-то очень близком и неизбежном, говорил о том желанном для него дне, когда залив очистится от льда и у мятежного Кронштадта бросит якоря армада иностранных военных кораблей. Проревут тысячи пушек. Снаряды выпотрошат Петроград. Очистительная волна вздыбится на берегах Балтики, прокатится по всей России до Тихого океана и утопит большевиков и всех тех, кто даже в мыслях, даже на одну секунду был на их стороне.
      Степана Дорохова не пугали и не злили слова этого человека. С какой стати злиться? На то он и враг. Хуже было то, что ничего конкретного он пока не говорил, и потому его нельзя было трогать. «Неужели придётся отпустить?» — с беспокойством думал Степан. Руки у него чесались. Представлялось ему, как он опрокинул бы стол на гостя. Тот бы не успел и пистолет вытащить! Локоточки назад! Тугой ременный узел! И — здравствуйте, ваше благородие!.. Ещё на фронте Степан научился быстро и бесшумно скручивать врага. Иной раз попадались грузные — пудов на шесть. Вязали и таких! А этого!.. Он хоть и высокий, и с пистолетом, а сломал бы его Степан!
      Конкретное началось в конце, когда человек в шинели расплескал свою злость и несколько успокоился. Он попросил чаю, попробовал, брезгливо сморщился.
      — Что за бурда?
      — Брусничные листья, — сказала мать.
      — Не забыть бы!.. Занесу вам чаю на обратном пути.
      — Мы не нищие! — повысила голос мать.
      Гость холодно усмехнулся.
      — Вы можете его не трогать. Заваривайте в те дни, когда я буду приходить.
      Степан тоже усмехнулся, подумал про себя: «Недолго ты к нам походишь!» А мать не стерпела — высказалась вслух:
      — Следующий раз и такого не подам!
      — Хватит. — В-вксенья! — прикрикнул Степан и обозлился на жену и на себя. На жену за то что в такой момент она не сдержала язык, а на себя — за это странное «В-вксенья». Он ведь чуть не проговорился, чуть не назвал её по привычке Варварой.
      Гость не придал значения оговорке. Кто их разберёт — эти народные говоры! Зовут же Александра — Саней, а Ефима — Юшей. Не ответил он и на дерзкие слова матери. Презрительно отодвинув чашку с брусничным чаем, он, как и в начале разговора, тихонько пошлёпал ладонью по столу.
      — Семён Егорович! О дальнейшем… Теперь ты скоро получишь некий грузец и инструкцию, что с ним делать. Выполнишь — и можешь собирать вещички для переезда на Елагин остров… Был я там. Какое запустенье! А когда-то…
      — Когда? — прервал эти воспоминания Степан.
      Человек не понял вопроса, и Дорохов повторил:
      — Когда груз будет?
      — Скоро.
      — Кто принесёт?
      — Увидишь.
      — Всё в жмурки играем?
      — Осторожность, Семён Егорович! Знаешь, сколько светлых голов уже склонилось долу!.. Береги свою. И от них береги, и от нас. У них судят, а у нас предателя — без суда!
      Мать загремела печной заслонкой, а Степан Дорохов опустил глаза, чтобы не выдать себя. Он уже решил, что отпустит этого человека. Его нельзя спугнуть ни словом, ни взглядом. Только тогда придёт тот — второй — с грузом. Надо ждать. Рано захлопывать ловушку.
      Дорохов проводил гостя до крыльца. Сразу же подскочили мальчишки, изнывавшие от нетерпенья и любопытства.
      Человек в шинели снова превратился в обычного красноармейца и добродушно спросил:
      — Как замок, разбойники?
      — Керосину мало! — пожаловался Федька.
      — Ишь богатеи! В двух хатах живут, а ещё недовольны!
      — А мы довольны! — сказал Карпуха.
      — Правильно! Нос вешать — последнее дело! А керосин достанете! В Ораниенбауме, говорят, дают! — Человек протянул Степану Дорохову руку. — Бывай здоров, Семён Егорович!.. А чай-то я прихвачу, если не забуду. На бабий язык обижаться — сам знаешь!..
      — Знаю! — согласился Степан.
      Человек поправил ремень и направился к заливу. Там он вышел на прибрежную тропку и, свернув вправо, вскоре скрылся за деревьями.
      — Пойти за ним? — шепнул Федька.
      — Я тебе пойду! — пригрозил отец и, шагнув в сени, предупредил: — Ждите во дворе!
      Степан Дорохов думал, что нескоро удастся ему столковаться с женой. Но она умела иногда решать быстро, без лишних слов. Оба понимали, что отлучаться из дома нельзя ни ему, ни ей. Посланец с грузом мог появиться каждую минуту. Опасались они и сегодняшнего гостя. Вдруг он будет следить за ними? Поездка в Ораниенбаум Степана или жены сразу насторожит его. А ехать необходимо. Крутогоров должен знать все подробности, о которых по телефону не расскажешь. Оставалось одно — послать ребят. Мать согласилась. И через полчаса трое мальчишек пошли на полустанок. Федька нёс пустую железную банку для керосина. Ещё через час они втроём ввалились в кабинет Крутогорова.
 
      — Был, дядя Вася! Был! — с порога прокричал Федька.
      Крутогоров заткнул уши.
      — Оглушишь.
      Он вышел из-за стола, устало потёр глаза.
      — Забыл, сколько суток не сплю… Садитесь-ка!
      Мальчишки сели на диван и нетерпеливо заёрзали. Крутогоров пристроился рядом с ними, пощёлкал ногтем по банке.
      — Это что?
      — Вообще-то под керосин, а сейчас для вида! — ответил Федька. — Ты слушай!
      — А ты успокойся. Посиди, подыши… Когда спокойно, я лучше понимаю.
      Крутогоров взял банку, открыл дверь, крикнул в коридор:
      — Семёнов! Наполни!
      Оставив банку за порогом, он вернулся к дивану.
      — Ну, давай! Только не торопись.
      Федька не мог не торопиться. Ему представлялось, что рассказывать придётся долго, и он затрещал, как пулемёт, но быстро выдохся. Оказалось, что не так уж много он знал. Всё, что он видел и что приказал передать отец, уложилось в пять минут.
      — Дела-а! — по своему обычаю произнёс Крутогоров и стал задавать вопросы.
      Сначала мальчишки отвечали по очереди, а потом чаще всех — Гриша. У него лучше получалось. Федька с Карпухой тоже старались точь-в-точь пересказать виденное, но как-то само собой выходило чуть-чуть преувеличенно.
      — Он ка-ак махнёт на крыльцо! — с жаром говорил Карпуха. — А руки — в карманах! В одном у него — наган, а в другом — граната!
      — Не так! — поправлял его Гриша. — Он только одну руку в карман засунул. А что там — мы не знаем.
      Карпуха обиженно надувал губы, но, подумав, соглашался.
      — Усищи у него — во! — говорил Федька и показывал руками до ушей.
      — Нет! — возразил Гриша. — Усы не очень большие. Чёрные.
      — Я же сам видел! — горячился Федька. — Вот такие! — И он показывал пальцами усы уменьшенного размера.
      Гриша отрицательно качал головой.
      — Ещё меньше.
      И Федька послушно сдвигал пальцы.
      Разговор затянулся. Крутогоров расспрашивал дотошно. К тому же им мешали. То и дело в комнату заходили какие-то люди. Василий Васильевич обменивался с ними короткими фразами. Зашёл и Алтуфьев. Удивился.
      — Вы чего? Неужели…
      — Ага! — воскликнул Федька. — Только ты ушёл, а он тут как тут!
      — Ну и как? — глаза у Алтуфьева по-мальчишески заблестели.
      — Занимайся своим делом, товарищ Алтуфьев! — строго произнёс Крутогоров.
      Матрос вытянулся, но ответил просто, не как начальнику:
      — Всё готово, Василий Васильевич… Пришёл проститься… Мало ли!.. Гидра им в глотку!
      — Ты мне панихиду не устраивай! — насупился крутогоров. — Давай поцелую! — Он встал, как сына, взял матроса за уши, притянул к себе и поцеловал. — Иди! Дуру не ищи!
      Алтуфьев сгрёб мальчишек длинными руками.
      — Мамке кланяйтесь!
      — Что это за дура? — спросил Гриша, когда матрос ушёл.
      — Дура?.. Пуля — дура!
      — А куда он?
      Василий Васильевич не ответил. Он всё ещё смотрел в окно. А по стеклу вдруг кто-то хлестанул, как плеткой. Что-то провыло над самой головой и с шипеньем унеслось в залив. Выстрелы посыпались один за другим — артиллерия Ораниенбаума открыла огонь по Кронштадту
 
 

 
      К вечеру обстрел прекратился. Выполз туман. Канонада испугала людей. Все попрятались по домам. Огня не зажигали. Им казалось, что любой лучик света, промелькнувший в окне, может притянуть тяжёлый крупнокалиберный снаряд мятежного Кронштадта. Но Котлин молчал. Молчали и линкоры, притаившиеся у острова.
      Мальчишки в тот вечер опять переселились на чердак. Мать постелила им у тёплой трубы, а матрос Зуйко, посланный Крутогоровым, лежал в одежде у самого спуска в сени. Он тяжело ворочался на жёсткой подстилке и приглушённо вздыхал.
      Ты спи — заботливо сказал Карпуха. — Купря не пропустит — разбудит!
      Он и ночью каркает? — спросил матрос.
      — И ночью!
      — Что-то я ночных ворон не встречал… Филины — те кричат ночью, а вороны спят.
      — Он у меня учёный! — похвастался Карпуха. — Его бы ещё с месяц дома подержать, он бы и говорить научился!
      Помолчали.
      Зуйко, как и многие в те тревожные дни, спал мало. И сейчас ему никак не удавалось уснуть. Он встал, подошёл к чердачному окну. Чернота за стеклом была тяжёлая, вязкая, непроглядная.
      — Туманушка! — услышали мальчишки и не поняли, почему голос у матроса такой одобрительный.
      — Хорошо разве? — спросил Гриша.
      — Хорошо! — отозвался Зуйко. — Алтуфьеву легче…
      — Кар-р! — отрывисто прозвучало над крышей и ещё два раза: — Кар-р! Кар-р-р!
      Мальчишки вскочили на ноги.
      — Замрите! — приказал Зуйко.
      Внизу заскрипела кровать. Отец с матерью, наверно, тоже не спали и услышали карканье ворона. Минутой позже раздался короткий стук в дверь. Пришлёпывая босыми ногами, отец прохромал в сени, снял крючок и отступил, впуская в дом, как показалось ему, горбатого человека.
      — Свету! — грубо потребовал пришедший.
      — Опасно, — сказал отец. — Увидят в Кронштадте и — прямой наводкой.
      — Глаза от страха повылазили? — с хрипотцой рассмеялся человек. — Туман! Собственного носа не видно!.. Зажигай!
      Мать брякнула стеклом от лампы. Появился огонёк, осветил комнату. Новый гость молодой, нагловатый, был в матросской одежде. Широченный клёш, обшарпанный внизу, целиком закрывал ботинки. Казалось, что у человека нет ног, а его туловище стоит на двух расширяющихся к полу подставках, задрапированных чёрным сукном. За спиной горбился большой заплечный мешок. Матрос скинул лямки, стукнул тяжёлым мешком о половицы, осмотрелся, заглянул на печку.
      — Щенки где?
      — Щенки — на псарне! — отрезала мать.
      — Ребята на чердаке спят, — торопливо объяснил отец. Он не хотел преждевременно ссориться.
      — Где керосин? — спросил матрос.
      — Зачем тебе? — насторожился Дорохов.
      — Н-надо! — с подвохом произнёс гость и сам увидел в противоположном от печки углу керосиновую банку, с которой мальчишки ездили в Ораниенбаум. Он сильно ударил по банке ногой, проверяя, не пустая ли.
      — Ты что расшумелся?
      Ребята даже на чердаке услышали в голосе матери те самые нотки, за которыми обычно следовала расправа. А отец крякнул от досады. Он знал: теперь её ничем не остановишь.
      — Ты где это шумишь? — продолжала мать, подступая к матросу. — Сопля соляная!
      Матрос восторженно осклабился, дохнув водочным перегаром.
      — Огонь-баба!.. Давай к нам на корабль — комиссаром сделаем!.. Порох бездымный! И вывеска ничего!
      Он протянул руку, чтобы шутливо ущипнуть мать за подбородок, и, получив две оплеухи, отскочил в сторону. Бесшабашная весёлость исчезла. Матрос посмотрел на отца, не сумевшего сдержать улыбку.
      — Хмылишь! Небось сам получал?.. Как ты живёшь с этим боцманом!
      Гость присел к столу, сдёрнул бескозырку, внутренней стороной потер щёки, заалевшие от ударов, уставился на белые буквы ленточки с надписью «Севастополь», с пьяной слезливостью произнёс:
      — Бьют морячков!.. Все бьют, кому не лень!..
      — Ты бы не лез, где бьют, — сказал отец.
      — Если б знать!.. А вы-то куда лезете? Или из бывших? Как барон Вилькен?.. А нюх у него, у собаки!.. Не успели шелохнуться — он уже на корабле! Ходит по «Севастополю» и зубы скалит! Опять вроде капитана! Отбой бы сейчас сыграть, да поздно!.. Завязли! В мёртвую зыбь попали!
      Матрос треснул по столу кулаком, слепыми, налитыми кровью глазами уставился на отца.
      — Куда прёшь, хрыч?.. Или из бывших? Как барон?
      — Из будущих.
      Матрос махнул рукой, напялил бескозырку, выругался и словно протрезвел.
      — Какое мне дело?.. Пропадайте! Держи! — Он выложил на стол какую-то бумажку. — Адреса. В мешке девять ракетниц и к ним по десять патронов. Как пойдут войска на лёд — пусть сигналят… Чтоб хоть не как крыс! Чтоб с музыкой!.. Э-эх!
      Матрос встал, покачнулся, будто хмель опять ударил ему в голову, тяжело дотащился до двери, ногой распахнул её, обернулся, хотел сказать что-то, но только выругался и повторил:
      — Пр-ропадайте!
      Тут его и взял за локти поджидавший в сенях Зуйко. Взял крепко, надёжно. Босой ногой ударил по широченному клёшу, сшиб матроса и уложил вниз лицом. Отец снял с кровати ремень, помог скрутить локти за спиной. Связанный сыпал отборными ругательствами, извивался на полу, лупил ногами в стену.
      — Ребята! — крикнул Зуйко, задрав голову к потолку. — Принесите мои ботинки!
      Он торопился. Пока отец седлал Прошку, Зуйко обулся, обыскал матроса, связал ему и ноги. Когда отец вернулся, они вдвоём подняли матроса, вынесли во двор и уложили поперёк коня.
      — Не тяжело двоих-то? — спросила мать. — Не испорти мне Прошку!
      — Мы с Алтуфьевым не раз на нём вдвоём ездили, — ответил Зуйко и вскочил в седло.
      Приглушённый ватным туманом в темноте проскрипел голос связанного матроса:
      — Из будущих?.. Ха!.. Дошло-о!..
      Дороховы вернулись в дом.
      Мальчишки окружили мешок, валявшийся на полу. Только отец развязал его и вытащил широкоствольную новенькую ракетницу, как затарахтели выстрелы. Все подумали о Зуйко. Может быть, связанный матрос сумел освободиться от ремней и попытался бежать? Не в него ли стреляет Зуйко?
      Мать спросила у отца:
      — Ремень-то крепкий был? Хорошо ты ему руки скрутил?
      — А ну тебя! — обиделся отец. — Это разве один стреляет? И не рядом — далеко!
      Когда вышли на крыльцо, стало ясно, что стреляют около Кронштадта. Отец прислушался и сказал, словно видел всю картину собственными глазами:
      — Батальон наступает… Нет! Полк, пожалуй!.. Наши!.. А те, в крепости, огрызаются…
      Выстрелы то сливались в непрерывный гул, то следовали очередями, то гремели отрывистым густым залпом и снова скручивались в тугой единый грохот. И было во всём этом что-то до жути неестественное, фантастическое. Ночь. Туман. Тьма. Мёртвый берег. А в заливе трещало, рушилось, взрывалось. Толпа исполинов во мраке топала по льду, взламывала его и крошила тяжёлыми железными каблуками…
      — Ох, и народу поляжет! — произнёс отец. Он знал, что такое штурмовать крепость, да ещё по льду.
      — Зато возьмут Кронштадт — и конец! — сказал Федька.
      — Дай-то бог! — вздохнула мать.
      В такие минуты трудно найти себе место. Всё, что ещё недавно волновало и тревожило Дороховых, стало до смешного мелким. О связанном матросе, о человеке в красноармейской шинели позабыли даже мальчишки. По сравнению с тем, что происходило на заливе, эти события казались ничтожными.
      И домой не хотелось идти. Разве улежишь в постели, когда гремит бой, когда рядом гибнут люди.
      Мать послала Карпуху погасить лампу, и Дороховы вышли на берег залива. Долго стояли они там, не чувствуя ни мороза, ни колкого снега, кружившегося в тумане.
      Звуки боя постепенно затихали. Тьма уже не гремела. Доносились лишь пулемётные очереди и одиночные выстрелы. И те вскоре прекратились.
      — Взяли, — неуверенно сказал Федька.
      — Не знаю, — с сомнением ответил отец. — Больно мало…
      — Чего мало-то? — недовольно спросила мать.
      — Огня…
      Солдатское чутьё подсказывало отцу, что крепость не взята. В Кронштадте много пушек. А сколько их на линкорах! Огонь был бы плотней, мощней. Заговорили бы пушки всех калибров, если бы взбунтовавшиеся кронштадтцы почувствовали, что наступающие одолевают их.
      У матери были свои приметы. Наступившая тишина давила, угнетала, а тьма стала ещё более густой. Ей казалось, что всё было бы другим, если бы пал мятежный Кронштадт.
      Неизвестность — хуже всего. Дороховы продолжали стоять на берегу, надеясь узнать, чем всё кончилось.
      — Хоть бы «ура» крикнули! — сказал Гриша. Он читал в какой-то книге, что, овладев крепостью, победители обязательно кричат «ура».
      — Мы бы не услышали: далеко! — отозвался Карпуха.
      — «Ура» и враги могут кричать! — добавил Федька. — Вот если бы «Интернационал» сыграли — тут уж точно было б!.. Собрали б сто трубачей — и до нас бы дошло!
      Но никто не трубил над заливом.
      Где-то около деревни послышались голоса. Осмелев, люди выходили из домов и, наверно, так же, как Дороховы, гадали и спорили, в чьих руках крепость.
      До рассвета было ещё далеко, но вокруг посветлело: то ли туман поредел, то ли луна глянула сверху. Мутным размытым пятном появился на льду камень, у которого мальчишки лизали утром сосульки. Слева показалось ещё одно пятно. Оно двигалось, росло, разделилось на несколько человеческих фигур. Двое шли впереди, четверо — сзади. Они тащили на шинели раненого или убитого.
      Отец шагнул им навстречу. Теперь он был уверен, что бой проигран, но спросил всё же:
      — Ну, как там?
      — Труба! — ответил кто-то. — Куда это нас вынесло?
      Отец назвал деревню.
      — Ого! Вправо взяли!.. Раненый у нас. Есть чем перевязать?
      — Несите в дом, — устало сказала мать.
      Мальчишки побежали зажигать лампу и готовить кровать для раненого. Его так на шинели и положили поверх простыни. Мать подошла с лампой и обомлела. Это был Алтуфьев. Глаза закрыты. Торчал синеватый нос. У губ — тёмные с желтизной тени. На лбу — бисер пота. Он дышал. Руки были скрещены на животе и пальцы намертво вцепились в бушлат. В живот угодило две пули.
      Когда удалось разнять эти скрещённые руки, мать расстегнула бушлат, приподняла тельняшку, осмотрела раны и заплакала:
      — Не жилец…
      Мальчишкам что-то сдавило глаза и выжало слёзы. Остальные потупились. Живые всегда чувствуют какую-то вину перед умирающим. Алтуфьев пришёл в себя. Увидел мать. Постарался улыбнуться.
      — А-а… Варва-а… Вот и… хорошо… Ты… меня… опять…
      Надеялся матрос, что мать перевяжет его, как в прошлый раз, и снова поправится он с её легкой руки. Его глаза молили и упрекали её за то, что она не торопится, не требует горячей воды, йода и бинтов.
      Потом он заметил своих товарищей, и мысли вернулись туда, на лёд. Он несколько ночей ползал вокруг Кронштадта, чтобы сегодня провести штурмующих самым безопасным и коротким путём.
      — Много… убитых? — спросил он.
      — Хватает, — ответили ему.
      — Крутогорову… скажите…
      Он снова потерял сознание. Начал бредить. И грезилась ему в последние минуты не то родная мать, не то Варвара Тимофеевна. Он несколько раз повторил бессвязно:
      — Маменька… Марва… Варва… Руки… золотые… Вот и хорошо… Подарок за мной.
      Губы сложились в жалкую улыбку.
      — Разо-оришь…
      С этой шуткой он и умер.
 
 

 
      Недаром в народе говорят: и март на нос садится. А ещё так: в марте курица из лужицы напьётся. Таким и был март 1921 года. Ночью и ранним утром мороз пощипывал за нос, а днём звенела весенняя капель. Иногда наплывали тучи, и зима выметала из них последние в том году снежинки.
      Припорошили они могилу Алтуфьева, похороненного рядом с Яшей. Теперь два свежих креста стояли рядом. Для мальчишек этими крестами открывался счёт утратам и обидам. И от этих же крестов начиналась дорожка, по которой входили они в жизнь. И они уже не могли сбиться с пути.
      Ошибаться можно, но не в главном, не в том, что на всю жизнь определяет человека. На такую ошибку они не имели права. Слишком близко повидали они врага. И он сам заставил усвоить закон, по которому на силу нужно отвечать ещё большей силой, на хитрость — ещё более тонкой хитростью…
      Карпуху враг застал врасплох.
      Федька с Гришей ушли в лес. Брусничные листья кончились, и мать послала их за рябиной. Всё лучше, чем хлебать пустой кипяток. А Карпуха получил другое задание — вычистить самовар. Он принёс его на берег. Там уже были кое-где проталины. Из снега выглядывали макушки песчаных бугорков. Песком хорошо драить медные бока самовара. Карпуха тёр их нещадно: знал придирчивость матери — не примет она работу, если останется хотя бы крохотное пятнышко.
      И не заметил Карпуха, как из-за кустов вышел человек с усиками в солдатской шинели. Вышел и остановился в трёх шагах от мальчишки, который беззаботно напевал:
      Самовар, самовар — пташечка,
      Самоварушка весело поёт!..
      Человек стоял и не знал, на что решиться. Посланный с ракетницами матрос не вернулся на «Севастополь». Что с ним? Убит? Арестован? Прежние подозрения мучили человека. Может быть, Александр Гаврилович убит не случайно? Самое благоразумное было бы больше не приходить в этот дом, но тогда потеряется связь с берегом. Обнадёживало только одно: в ночь, когда матрос отправился с ракетницами через залив, красные курсанты попробовали штурмовать Кронштадт. Бой разгорелся в те часы, когда матрос должен был возвращаться. Стреляли много и беспорядочно. Не погиб ли он в той неразберихе?
      А Карпуха всё напевал:
      Самовар, самовар — пташечка…
      — Гостей ждёте? — спросил человек.
      Карпуха вздрогнул, посмотрел на него, узнал и медленно выпрямился.
      — Не-а!.. Просто так. Мамка велела! — ответил он, с трудом переходя от полной беззаботности к тому большому напряжению, которое требовалось для разговора с этим человеком.
      Сейчас Карпухе не на кого было надеяться. Он стоял один, а напротив него — враг, который с улыбкой говорил ему:
      — Обещал я твоей мамке чаю. Принёс — не забыл!
      — А Федька с Гришей за рябиной пошли! — сказал Карпуха. — Рябина не хуже чаю!
      Человек присел на корточки, погладил наполовину вычищенный самовар.
      — Ты давай заканчивай, а то мамка у тебя строгая — выдерет ещё.
      Карпуха взял тряпку и снова принялся тереть медные бока. Сидевший на корточках человек задавал ничего не значившие вопросы, но мальчишка понимал, к чему он подбирается с такой осторожностью, и заранее подготовился. И когда человек спросил, не приходил ли к ним матрос с «Севастополя», Карпуха знал, что говорить. Его рассказ прозвучал с такой достоверностью, что трудно было усомниться в чём-нибудь.
      Да, приходил. С мешком. Про керосин спрашивал. Потом к мамке пристал — звал в комиссары на корабль. А она ему пару пощёчин влепила.
      Такое не выдумаешь, и человек от души расхохотался. Он повеселел и даже помог нести самовар. Карпуха держал за одну ручку, а он за другую. Когда они были почти у самого дома, где-то в Ораниенбауме бухнула пушка. Из Кронштадта тотчас ответили. И завязалась уже привычная артиллерийская дуэль.
      Вероятно, из-за этой канонады Купря запоздал с сигналом. Он каркнул лишь тогда, когда они уже проходили под берёзой.
      — Наш караульный! — похвастался Карпуха.
      Человек вдруг остановился. Эта мелочь почему-то испугала его. Вновь вспыхнули прежние подозрения. Вспомнилось, что и в прошлый раз раздалось карканье. Он выпустил ручку. Самовар ударил Карпуху по ноге. Пока мальчишка потирал ушибленное колено, человек пальнул вверх из пистолета. Выстрела не было слышно. Его заглушила канонада, и Карпуха не сразу понял, отчего сорвались с берёзы все вороны. На снег к его ногам упал чёрный комок. Несколько раз судорожно дёрнулись лапки.
      — Купря! — простонал Карпуха и бережно поднял убитую птицу. — Купричка!
      Это мог быть и не Купря, но Карпуха думал, что это он — его учёный ворон. Забыв обо всём, мальчишка крикнул:
      — Гад! Гад паршивый!
      Он и сам не услышал себя — все звуки тонули в густом рёве пушек. А человек уже входил в дом. Карпуха бросился за ним, сжимая кулачки. Но дверь закрылась перед его носом. Он опомнился, остановился на крыльце и сел на ступеньку, глотая слёзы. Над домом беспокойно кружили вороны, не решаясь опуститься на берёзу…
      Поздоровавшись с хозяевами, человек выложил на стол пачку чая в яркой дореволюционной упаковке. Мать и не взглянула на подарок, а отец выдавил:
      — Спасибо.
      «Только бы не сорваться! — думал Степан Дорохов. — Только б выдержать!.. Выпытать ещё что-нибудь — и тогда!..» Он уже твёрдо знал, что на этот раз ни за что не выпустит человека из дома.
      — Ракетницы разнёс? — спросил человек.
      — Разнёс.
      — Разнёс ли?
      — Проверь. Адреса, думаю, тебе знакомы.
      Человек знал их. Больше того, выйдя из Кронштадта, он решил вначале заглянуть по одному из девяти адресов, но передумал — побоялся. Все люди, для которых посылались ракетницы, были мелкими, купленными по дешёвке. Садовник с Елагина острова казался более надёжным, несмотря на то, что исчез уже второй побывавший у него посланец.
      — Я проверил.
      Степан Дорохов внутренне напрягся, приготовился. Если гость действительно ходил по адресам, то он знает, что те люди забраны. В таком случае он явился сюда только для того, чтобы отомстить за провал. Но к чему тогда чай? «Врёшь! — подумал Дорохов. — Нигде ты не был!»
      — Всех проверил? — спросил он.
      — На выборку.
      — В Лебяжье ходил?
      — Нет. А что?
      Дорохов назвал Лебяжье только потому, что из девяти адресов этот первым пришёл ему на ум.
      — А то, что смылся хозяин. Дом заколочен. А ракетница — вот она. Могу вернуть.
      Степан выдвинул ящик стола и достал ракетницу.
      — Оставь себе.
      Человек опять повеселел. Всё успокаивало его в этом доме, даже фамильярность. Здесь никто не старался подчеркнуть, что они верные, преданные люди. Никто не лебезил перед ним, не угодничал, как это часто делают те, которым надо скрыть свои подлинные мысли и поступки.
      — Матрос погиб, — сказал человек.
      — Какой матрос?
      — Который был у тебя.
      — Как?
      — Подробности пока неизвестны.
      — Я ему говорил — подожди… Стреляли, когда он на лёд вышел.
      Разговор вроде кончился, но гость ещё не собирался уходить. Перестрелка с Кронштадтом продолжалась. Мать возилась у печки. В минуты затишья со двора долетали голоса мальчишек. Федька с Гришей вернулись, но в дом не заходили. Карпуха им всё рассказал. Теперь они хоронили Купрю за конюшней.
      А человек всё сидел, прислушиваясь к канонаде.
      — «Не тяни! — в душе торопил его Степан. — Давай! Давай выкладывай! Не из-за чая же ты пришёл сюда!»
      — Заменить матроса придётся, — сказал наконец гость. — Думал я через него связь с тобой держать, но… Придётся мальчишек использовать.
      — Мальчишек? — подала голос мать.
      — Мальчишек незачем трогать. Я могу… Будет, как надо! — пообещал Степан. — Говори.
      — Не пройти тебе, хромоногому, — возразил человек. — Вокруг Кронштадта — красные патрули. Перехватят… Мальчишкам легче. Удочки зимние пусть заберут.
      — Нету у нас удочек.
      — Сделай… Удочки — обязательно! Для чужих — маскировка, для своих — пароль… Все наши караулы предупреждены. Посылать будешь через ночь, пока лёд держится. В записке — ничего лишнего. Только о войсках. Сколько, где концентрируются, куда пушки ставят…
      — Мальчишек не пошлю! — сказал Степан.
      Неожиданное упорство начало раздражать человека. Он пожевал ус, стараясь успокоиться, и сумел заговорить прежним доброжелательным тоном:
      — Тебе нельзя. Пойми!.. Если ты и дойдешь до Кронштадта, свои пристрелят. Они будут ждать мальчишек. Трёх мальчишек!
      — А ты предупреди. Я ведь тоже с удочкой могу.
      — Не в Кронштадт я сейчас. Понимаешь?.. Когда вернусь — не знаю.
      Дорохов молчал. Человек предполагал, что теперь он согласится. Но Степан думал не об этом. Кончать игру или рано — вот какой решал он вопрос. Удастся ли узнать ещё что-нибудь?.. Пожалуй, не удастся!
      — Ладно! — сказал Степан и взял ракетницу, лежавшую на столе. — Не рыпайся, ваше благородие. Ракета с такого расстояния не хуже пули душу вышибает. Только не так аккуратно получается — обожжёт и разворотит.
 
      Человек посмотрел в широкое дуло нацеленной в него ракетницы и почувствовал, как что-то жёсткое, горячее обхватило сзади его шею и пригнуло голову. Скосив глаза, он увидел чёрный от копоти рог ухвата, уткнувшийся рядом с его щекой в стол. Промелькнуло в голове яркое видение: витрина в музее, под стеклом — сотни разноцветных жуков, наколотых на булавки…
      Похоронив ворона, мальчишки сидели на крыльце. В доме было тихо. Карпуха жевал кисло-сладкие ягоды рябины. Федька с Гришей не ели. У них ещё в лесу свело рот от этих ягод.
      В сенях послышались шаги. Ребята узнали — отец. Его шаги ни с чьими другими не спутаешь. Вышел, как всегда, немного медлительный и спокойный. По его виду ничего не определишь. Нагнулся, поднял стоявший на крыльце самовар, похвалил Карпуху:
      — Хорошо вычистил, — и добавил: — Ноги в руки и — на полустанок. Позвоните, пусть приедут и заберут его.
      Карпуха так и подскочил.
      — Скрутил?
      — Хлипок его благородие, — скупо улыбнулся отец.
      — Поглядеть бы… — вопросительно произнёс Федька.
      — Нагляделись. Хватит… Ноги — в руки!
      И мальчишки побежали к полустанку.
      Крутогоров сразу узнал Федькин голос, выслушал и сказал всего одно слово:
      — Еду!..
      Крутогоров приехал очень быстро. С ним были какие-то незнакомые люди. Автомобиль оставили в лесу. Поэтому человека в красноармейской шинели пришлось развязать: не нести же его до леса на руках. Отец, не скрывая сожаления, принялся распутывать узлы. Вынул изо рта тряпку.
      — Кричал? — спросил Крутогоров.
      — Плевался, — пояснила мать. — Убирай потом за ним…
      Она взяла со стола пачку чаю и брезгливо засунула её в карман человеку с усиками.
      — Ведите! — приказал Крутогоров, а сам остался у Дороховых и выслушал неторопливый рассказ отца.
      Потом Василий Васильевич несколько раз произнёс задумчиво своё любимое «дела-а!» и посмотрел на мальчишек долгим, изучающим и в тоже время каким-то виноватым взглядом. Он хотел что-то сказать и никак не мог решиться.
      Никто ещё не успел отгадать, что скажет Крутогоров, а мать уже накинулась на него. Столько упрёков и обвинений он не слышал за всю свою жизнь.
      Крутогоров пытался отшучиваться, с поддельным удивлением говорил, что мать сквозь землю видит, называл её умнейшей женщиной на всём Финском заливе до самого Петрограда. Но ни шутки, ни лесть не действовали.
      — Не пущу! Не пущу! — твердила мать. — Видано ли, чтобы детишек в такое втравливать?! Опомнись, Василий Васильевич! Подумай, что ты говоришь-то!
      — Я ничего ещё не сказал.
      — Знаю, знаю, что скажешь! — кричала мать. — И слышать не хочу! Стыдись! Ты же требуешь того же, что и эти душегубы!.. Ночью, через залив, да в волчье логово!.. Мало там полегло на льду? Ещё хочешь?
      Крутогоров потемнел.
      — Полегло! — жёстко сказал он. — И ещё полягут! Но хочу, чтоб легло поменьше! И ты этого должна хотеть!
      — Своих посылай! Своих!.. Если имеются… А не имеются — вырасти и посылай!
      У Крутогорова под левым глазом дёрнулась жилка, набрякнувшая за эти дни. Она не переставала дёргаться, пока он смотрел на притихших мальчишек, уже догадавшихся, из-за чего разгорелся сыр-бор.
      — Своих я уже послал. Побольше, пожалуй, были… В семнадцатом… А послал я их на Неву. Надо было переправить на лодке одного человека… Не вернулись мои Васьки… Первого в честь деда назвали, а второго — как меня… тоже Васькой окрестили… Люди говорили — черносотенцы их на том берегу… Камнями, палками… И схоронить не удалось — Нева унесла…
      — Прости! — сказала мать. — Но и меня пойми — я должна своих сберечь!
      — Пошли ты меня, Василий Васильевич! — предложил отец. — Скажу, что мальчишки… ну… заболели!
      — Трое разом?.. Там не все дураки — раскусят твою хитрость… Рисковать — так с толком!.. Я ведь чего хочу? Чтоб порасслабились в Кронштадте, подумали б, что пока штурма не будет… Одно дело — неожиданно ударить, другое — грудью… столько вёрст… под пулями и снарядами!
      Крутогоров снова повернулся к матери.
      — А тебя я понимаю, Варвара Тимофеевна! Обещаю — такая у ребят будет охрана, что и на них, и на моих Васек хватило бы!.. Вот и решай! Через твоё слово не переступлю.
      — Что моё слово?.. Слово!.. Не мне идти! У них спрашивай!
      — А мы хоть сейчас! — сказал Карпуха и, получив от матери подзатыльник, втянул голову в плечи.
      Так мальчишки стали крохотным звёнышком в большом оперативном плане, рассчитанном на то, чтобы обмануть противника, скрыть подготовку неожиданного удара и взять крепость с наименьшими потерями.
 
 

 
      Нет, не ошибся Карпуха: не другого ворона, а Купрю убил человек в красноармейской шинели. Никто больше не каркал на берёзе, хотя всю ночь около дома Дороховых проходили чужие люди. В деревне разместился целый полк. Под утро к Дороховым постучали.
      — Ваш флигель?
      — Наш, — ответил отец.
      — Давайте ключ! — потребовал молоденький помощник командира взвода. — Временно красноармейцы там поселятся и в избу человек пять на постой определим. Можно?
      — Можно, — разрешил отец и выдал ключ от флигеля.
      — Харчи у них свои, — предупредил помкомвзвода. — Так что не балуйте!.. Ну, чаёк или что ещё по мелочи — не лишнее будет. Дозволяю.
      Вскоре пришли и красноармейцы — пятеро, и все молодые, как их командир. Молодые, а невесёлые. Из деревенских парней. Молча поснимали котелки с ремней, развязали мешки, каждый вскрыл свою консервную банку. И всё — без единого слова. Потом попросили воды. Гриша принёс ведро. Красноармейцы разложили консервированное мясо по котелкам, наполнили их водой.
      — Сварить бы, — сказал один, взглянув на мать, которая растапливала печку.
      — Сварю, — согласилась она. — Только не так бы надо. Вы сейчас — три банки на всех, а две бы к ужину оставили. — Ей никто не ответил, и она сердито попихала все пять котелков в печку.
      Мальчишки разглядывали винтовки, составленные в углу. Федька потрогал винтовку, и она упала.
      — Чего? Чего лапаешь? — недовольно произнёс самый молодой красноармеец. — И охота!.. Я бы её и в руки-то не взял!
      — Хорош вояка! — воскликнула мать. — С тобой в самый раз на Кронштадт идти!
      — Сходи заместо меня! — лениво отозвался парень. — А я у печки постряпаю.
      — Стряпай!
      Мать громыхнула ухватом и больше до солдатских котелков не дотрагивалась. Пришлось красноармейцам самим доваривать суп. Они по очереди подходили к печке, и каждый следил за своим котелком, чтобы не выкипел, не расплескался навар. Позавтракав, они ушли.
      Мальчишки тоже удрали на улицу. Дома оставаться опасно. Мамка могла выдумать что-нибудь. Она и так уже порывалась уложить их спать. Говорила, что поднялись ни свет ни заря — не выспались. А ночью спать не придётся.
      В деревне всё изменилось. Оживились переулки. Сновали красноармейцы. Битюги с широченными копытами везли на санях воинскую поклажу. Но самое главное, что особенно поразило мальчишек, — это раскрытые ворота у Бугасова. У него и калитка всегда была на запоре, а тут обе створки ворот распахнуты настежь. Во дворе дымила походная кухня. На крыльце и на чурбаках, расставленных по всему двору, сидели красноармейцы и деревенские мужики. Толковали о чём-то. Всякий, кто проходил мимо ворот, обязательно сворачивал туда и присоединялся к разговору. Вошли во двор и ребята.
      — Морскую крепость — да с сухопутья! — возмущался один из деревенских мужиков. — Две войны прошёл, а такого — нет, не видывал!
      — Лёд — вот где штука! — басом сказал пожилой красноармеец. — Я в него пальцем, а он — как тёплый коровьяк, только не воняет!
      — Не декабрь — март на дворе! — поддержали его.
      — Раздобреют раки на нашем мясе! — крикнул молодой парень, с которым поссорилась мать, и добавил тише: — Сняться — да по домам! Я ещё сам раков попробовать хочу!
      — Братцы! — совсем уже шёпотом произнёс кто-то. — Болтают, два полка уже снялись! Невельский и Минский! Отказались на лёд выходить!
      Стало так тихо, что слышно было, как булькает каша в походной кухне.
      Бугасов сидел на козлах у сарая. Пёс на укороченной цепи лежал у его ног. Когда наступила тишина, Бугасов слез с козел, дохромал до кухни, хмуро оглядел заполнивших двор людей.
      — Не то!.. Не про то!.. Крепость! Лёд!.. Русский солдат — он по воздуху доберётся и любую крепость на штыки вздымет!.. Не то!.. Обижают мужика! Оттого и лёд тонкий! Оттого и крепость не по зубам!.. Зачем её брать-то? За что воевать? За продразвёрстку? Нету русского мужика на это дело и не будет!
      — А без русского мужика пропадём! — сказал кто-то сзади мальчишек, стоявших у ворот.
      Они оглянулись и позадирали головы, потому что человек был высоченный, а усы — до самых ушей, без всякого преувеличения.
      Во дворе началось беспорядочное движение. Красноармейцев потянуло к воротам, но там стоял он — тот военный, которого они испугались.
      — Сидите, товарищи! Сидите!
      Но никто не садился. По двору шёпотом передавалось какое-то слово, которое мальчишки так и не услышали, но они догадались, что этот усатый военный — очень большой командир.
      Красноармейцы растерянно поглядывали по сторонам. Один Бугасов не растерялся.
      — Ты над мужиком не шуткуй! — крикнул он.
      — Без шутки и говорю: пропадём без русского мужика! — повторил военный. — Это Ленин сказал. И не только сказал, а продумал, как сделать, чтобы мужик-труженик стал опорой Советской власти. В Москве работал Десятый съезд партии…
      — Что из того? — махнул рукой Бугасов. — Нам сеять надо, а не съезды съезживать! А сеять-то и неохота!
      — Охота придёт! — уверенно сказал военный. — Будешь сеять!.. Сеять будешь уже без продразвёрстки. Отменят её!
      — Слова! — проворчал Бугасов, но видно было, как оживились его глаза.
      — Слова! — подтвердил командир. — Только большевистские! А большевики даром слов не бросают, говорят прямо, как есть! Была война — объявили продразвёрстку и честно предупредили: будем брать у крестьян все излишки. По-другому нельзя, по-другому — гибель!.. А теперь война заканчивается…
      — Ой ли! А не начинается? — усмехнулся Бугасов. — Не было Кронштадта — ан есть! Выходит, ещё один фронт открылся!
      — Закроем мы этот фронт! С твоей помощью закроем.
      — С моей?
      — С твоей… Ты мужик умный, всё понимаешь!.. Скажи честно, как я с тобой говорю: пройдут войска по льду?
      Бугасов усмехнулся.
      — Шустрый какой… Быстрёхонько на лёд переехал!.. Не-ет! Ты погоди! Уж начал — так давай до конца про съезд, про заградиловку, про развёрстку!
      — Ну, давай! — согласился командир и начал объяснять просто и доходчиво.
      Даже мальчишки всё поняли. А мужики и красноармейцы удивлялись. Получалось так, точно в Москве на съезде собрались все коренные землепашцы-хлеборобы. Собрались и вместе с рабочими потолковали по душам, выложили свои обиды и горести. По-дружески говорили, по-хорошему. И столковались. Не могли не столковаться, потому что большевистская партия — едина для всех, кто работает. Она одинаково защищает интересы и рабочих, и крестьян.
      Ленин предложил заменить тяжёлую продразвёрстку умеренным налогом. И заградиловка уже ни к чему. Хочешь торговать — свободно вези продукты на любой базар. Было б что везти. А оно должно быть. Теперь ничто не мешало мужику развернуться. Работай на своей земле, только других не эксплуатируй!
      — Потому я и говорю, — закончил военный, — будешь сеять!
      Бугасов шумно вздохнул, покачал головой, посмотрел на командира сначала правым, потом левым глазом, словно примерялся к чему-то.
      — А ведь поверил я тебе!.. И знаешь почему?
      — Почему?
      — Больно уж хочется верить! Очень хочется! Вы уж там… не обидьте мужика!
      Военный протянул руку. Бугасов поднял свою пятерню к плечу и оттуда, сверху, бросил её в раскрытые пальцы командира.
      И будто потеплело на дворе. Все опять задвигались, но уже не к воротам, а к усатому командиру. Загомонили, зашумели, а потом снова притихли, прислушиваясь к разговору.
      — Лёд выдержит, — сказал Бугасов.
      — А пушки как? — спросил военный. — Снег местами глубокий. Не завязнут?
      — Прикажи волокуши сделать, — посоветовал Бугасов и тут же начертил щепкой на утоптанном снегу что-то похожее на огромный утюг, сколоченный из брёвен. — Кони протащат по льду — вот и дорога для пушек!
      Советы посыпались со всех сторон. Конечно, даже детали подготовки к штурму были уже обсуждены в штабе красных войск, но усатый командир внимательно выслушал всех. Говорили про лестницы и жерди — с ними безопаснее перебираться через трещины и проруби; про еловые лапы, которыми можно заранее обозначить удобные проходы, чтобы не сбиться с пути, если наступать придётся ночью; про ножницы, чтобы резать колючую проволоку, натянутую на кольях вокруг острова.
      Говорили и про время. Все считали, что лучше всего штурмовать крепость под утро — часов в пять. Тогда крепче и мороз на заливе, и сон у противника.
      У командира спросили, кто пойдёт первым.
      — Это пока военная тайна, — ответил он.
      Тогда кто-то сзади задал вопрос с подковыркой: все ли будут участвовать в штурме, пойдёт ли, к примеру, Минский полк?
      Усы у командира разлетелись ещё шире.
      — От солдатского телеграфа тайн нет! — пошутил он. — Вы бы уж прямо спрашивали! Прямо и отвечу: да, было! Было с Невельским и Минским полками! Пришлось Ворошилову побеседовать с ними.
      — И что? До чего добеседовались?
      Военный рубанул ладонью воздух.
      — Ладно! Открою тайну!.. Эти полки и пойдут первыми! Сами потребовали, чтобы искупить свою вину.
      Бугасов как-то подозрительно повёл носом — понюхал воздух.
      — Горит где-то…
      — Маткин берег! — С этим возгласом красноармеец-кашевар бросился к походной кухне и откинул крышку котла. — Батькин край!.. Забыл!
      Из котла вырвалось облако пара. Кашевар, высоко задирая локти, заработал черпаком.
      — Не пригорела! — успокаиваясь, проговорил он и зычно крикнул: — Третий взвод! Котелки к бою!
      Откуда-то в его руках появились ложка и тарелка. Он шлёпнул в неё комок горячей пшённой каши.
      — Попробуйте, товарищ командир!
      Военный с аппетитом принялся за еду, а у кухни быстро выстроилась очередь красноармейцев. Бугасов подкатил к командиру чурбан. Сам сел на второй.
      — Хочу тебе сказать…
      — Говори!
      — Мало народу про отмену продразвёрстки слышало — кто во дворе был. А остальные?. Пошире бы надо! Это ж хлеще пушки!
      — Расскажи остальным, — сказал военный. — Тебе тоже поверят… А в других деревнях есть другие люди. Я не один. Три сотни делегатов со съезда приехали. Всем правду доложат.
      — Если так, — считай, что Кронштадт взяли!
      Бугасов поднялся и похромал к дому, а командир, который до сих пор будто и не замечал мальчишек, топтавшихся у ворот, вдруг поманил их пальцем. Пока они подходили, он протянул пустую тарелку повару.
      — Добавки можно?
 
      — Вкусно, товарищ командир? — обрадовался кашевар и перевернул черпак с кашей над тарелкой.
      Военный поставил тарелку на чурбан, ложку потёр снегом и дал Карпухе.
      — Подкрепитесь по очереди.
      Оглядев занятых едой красноармейцев, он громко спросил:
      — Есть ещё вопросы, товарищи?
      Все дружно скребли ложками в котелках. Вопросов не было.
      — Тогда я спрошу у вас: возьмём Кронштадт?
      — Куда ж ему деться? — за всех ответил пожилой красноармеец. — Лёд — он, конечно, жидковат, а и вплавь в случае доберёмся!..
 
 

 
      В полдень в деревне затукали топоры. Во дворе у Дороховых тоже мастерили волокушу. Её делали из брёвен, оставшихся после постройки конюшни. Отец показывал, какие брёвна можно взять, а красноармейцы перетаскивали их под берёзу, затёсывали с одного конца и долбили дырки для крепления. Это немудрёное сооружение напоминало римскую цифру V. Каждая сторона «пятёрки» состояла из нескольких брёвен, положенных друг на друга и крепко соединённых между собой. Чтобы стороны во время движения не сходились, их распирали поперечными досками. Эту волокушу лошади потянут по льду. Брёвна срежут снег и раздвинут его в стороны. Получится довольно широкая, очищенная от снега дорога.
      Пятеро красноармейцев работали молча, но это было уже не то унылое молчание, которое поразило утром всех Дороховых. Мальчишки, вертевшиеся около волокуши, видели, что они строят её охотно. И о раках больше никто не вспоминал, даже самый молодой.
      Когда сели перекурить, молоденький красноармеец глотнул махорочный дымок и мечтательно улыбнулся.
      — А что?.. Ничего бы!.. Весной бы!.. А? Домой!.. Не соврал усатый — тогда развернёмся!.. У моего деда на семена припрятано!
      Другой красноармеец потянулся с хрустом, посмотрел на залив, будто прицелился в окутанный туманной дымкой Кронштадт, и хотел сказать что-то. Но разговор так и не состоялся. Во двор вошли Крутогоров и Зуйко. Узнав, что у Дороховых постояльцы, Василий Васильевич послал куда-то матроса. Вскоре к дому подошёл чуть не весь взвод с молодым помкомвзвода. Красноармейцы впряглись в недостроенную волокушу и потащили её к флигелю. Постояльцы забрали винтовки, котелки, мешки и тоже переселились.
      — Лишний глаз — он всегда лишний, — сказал Крутогоров. — Как наши разведчики? Не скисли?
      — Мы? — Федька оскорблённо засопел носом. — Скажешь тоже, дядя Вася.
      Мальчишки сейчас ничуть не боялись предстоящего похода. Всё казалось им захватывающе интересным и нисколько не опасным, как игра, в которой участвуют и взрослые.
      Крутогоров привёз с собой написанное чекистами донесение для Кронштадта. В записке говорилось, что войска прибывают со всех сторон, что на каждой горке устанавливают орудия, но штурмовать остров пока не собираются. Боятся, что лёд не выдержит. Надеются, что ещё будут сильные морозы. А если и пойдут на штурм до морозов, то ракетницы заряжены и находятся в верных руках. Сигнал будет подан вовремя.
      Для записки устроили хитрый тайничок. Матрос Зуйко взял у Федьки валенок и острым ножом надрезал верх голенища, но не поперёк, а вдоль — так, что в мягкой стенке образовался кармашек. Туда и засунули бумажку.
      Инструктаж был короткий. Крутогоров просил поменьше болтать, на вопросы отвечать коротко и не врать — говорить, что видели, кроме, конечно, всего того, что связано с заданием. Видели, что полк разместился в деревне? Видели! И не надо скрывать это.
      — А про Десятый съезд? — спросил Гриша.
      Крутогоров изумился.
      — Командир рассказывал, — пояснил Гриша.
      — Усаченный такой! — добавил Карпуха. — Он нас кашей накормил.
      — Про съезд можете! — улыбнулся Крутогоров. — Это полезно. Так и скажите: Ленин, мол, отменил продразвёрстку!
      — Может, ты поручишь им митинг там устроить? — сердито сказала мать.
      На этом инструктаж и закончился. Она загнала мальчишек на печку и приказала спать. А разве уснёшь в такое время? Глаза закрыты, а уши всё слышат: и шёпот, и шаги. Сначала ушёл Зуйко, за ним — отец. Крутогоров долго ещё шептался с матерью, а потом и они вышли из дома.
      Начинались сумерки. Вместе с темнотой, выползавшей из углов, появилась и тревога. Ребята лежали на тёплой печке, а жарко им не было. Вроде даже холодом несло откуда-то.
      Карпухе вспомнился приплывший к берегу мертвец. Мальчишка несколько раз открыл и закрыл глаза, а утопленник всё виделся ему. Чтобы отогнать его, Карпуха сказал:
      — Только б не провалиться!..
      — Раки в море не водятся! — ответил Гриша.
      Это он ответил не столько Карпухе, сколько самому себе. Ему тоже почему-то чудился утопленник, но не настоящий, а пушкинский, у которого — в память Грише врезались эти строки — «в распухнувшее тело раки чёрные впились».
      Федьку утопленники не пугали, и провалиться под лёд он не боялся. Пушки будут тащить, а уж они-то пройдут наверняка. Он боялся заблудиться. Вести ребят придётся ему. А вдруг туман? Пройдут мимо Кронштадта… За ним — море без конца… На берегу их ждать будут, а они топают себе по льду, как дураки. Ищут Кронштадт, а уж и Финляндия рядом… Ещё хуже, если кружить начнут. Кажется, что идёшь вперёд, а сам давно завернул и шлёпаешь обратно к берегу. Крутогоров, папка с мамкой обрадуются: «Уже вернулись! Молодцы!» Никто и не поверит, что заблудились. Василий Васильевич скажет: «Дела-а!», а подумает, что испугались и нарочно не пошли в Кронштадт!
      — Компас нужно! — вслух произнёс Федька. — А раки — чушь собачья! Не потонем!
      Так они и лежали на печке каждый со своей наивной тревогой и никто не думал о настоящей опасности, с которой они могли встретиться в самом Кронштадте.
      Гриша заснул первым. Он всегда засыпал после большого волнения. Чуть позже, отогнав от себя упрямого мертвеца, задремал Карпуха. И Федька вдруг расслабился, заулыбался. Он держал в руках во сне огромный чудесный компас, по которому можно дойти, не плутая, хоть до Америки…
      Они спали, а подготовка к их походу продолжалась. Отец уехал на Прошке верхом — вернулся на санях. Не распрягая коня, он закрутил вожжи вокруг берёзы и задал ему сена. Матрос Зуйко принёс откуда-то три короткие зимние удочки с лесками, с поплавками, только без крючков. Они были большой редкостью. Даже чекисты не смогли их достать.
      Мать накрыла на стол и, вздохнув, подошла к печке. На краю лежанки желтели шесть пяток. Самые маленькие — посередине. Карпуха лежал между Федькой и Гришей. У братьев пятки были грубоватые, чуть приплюснутые, растоптанные — много ходили босиком. У Гриши кожа не загрубела, ступня узкая, как у девчонки.
      У матери на глазах навернулись слёзы. Она потянула Федьку за ногу, сказала, как обычно:
      — Вставайте. Пора.
      Но вечер был совсем не обычный. Проснувшись, мальчишки почувствовали, что они стали какими-то важными персонами. Всё делалось для них. Только для них. На столе — всего три плошки. Никто больше не сел за стол. Они ужинали втроём, а взрослые работали на них. Зуйко резал для них хлеб. Отец проверял, хорошо ли высохли валенки. Мать гладила выстиранные днём портянки.
      Пришёл и Крутогоров. Не один. Сначала в распахнувшуюся дверь, пригнув голову, чтобы не удариться о притолоку, протиснулся высокий военный. Когда он распрямился, мальчишки по усам узнали его. Василий Васильевич был ему по плечо.
      — Здравствуйте! — поздоровался усатый командир и внимательно оглядел мальчишек.
      — Они! — подсказал Крутогоров.
      Ребята перестали есть. Заметив, как вытянулся Зуйко, они тоже встали с табуреток.
      — А-а! Старые знакомые! — военный шагнул к столу, взъерошил мальчишкам волосы. — С солдатской кашей справились?.. Справились!.. Значит, и солдатское дело тоже по плечу!
      Перед матерью военный встал по стойке смирно, как перед самым большим начальником.
      — Разрешите вас поцеловать?.. За сыновей!.. Простите, что так приходится… Время такое… Они — как подснежники. Ещё снег и холодно, а расцвели! И не в наших сегодня силах укрыть их от последней, может быть, метели.
      Он наклонился, поцеловал её в лоб и на каблуках повернулся к Крутогорову.
      — Отвечаете за них и перед ней, и передо мной!..
      Командир ушёл, а часов в двенадцать Крутогоров как-то по-особому взглянул на мать. Она поняла. Сказала:
      — Сели… Все сели.
      И все сели по старинному обычаю. Потом мать, а за ней отец обняли мальчишек. Провожать их Крутогоров не разрешил. Впятером разместились в санях. Василий Васильевич впереди, Зуйко сзади. Застоявшийся Прошка заторопился к заливу. У камня остановились. К саням из темноты и начавшего густеть тумана подошли три матроса, откозыряли Крутогорову и дружески потискали присмиревших мальчишек.
      — Поехали, — очень буднично произнёс Василий Васильевич.
      Два матроса тотчас ушли вперёд. Зуйко с третьим матросом двинулись за ними. Когда и эта пара отошла метров на десять, Крутогоров пошевелил вожжами. Полозья заскрипели по льду.
      Справа что-то горело. Пожар начался несколько часов назад, когда гремела артиллерийская перестрелка. Теперь было тихо. Туман справа отсвечивал красным. А впереди, где смутно чернели два матросских бушлата, иногда возникали какие-то голубоватые пятна.
      — Прожектора кронштадтские, — пояснил Крутогоров.
      — Мы так и будем ехать? — спросил Федька. — До самого Кронштадта?
      — Ты недоволен?
      Федька и сам не знал, доволен он или огорчён. Пожалуй, и то, и другое вместе. Он ответил уклончиво:
      — Можно бы и не так, если б компас был.
      А Гриша с Карпухой откровенно радовались, что поход оказался таким простым и нестрашным.
      — Нет, ребятки! — невесело сказал Крутогоров. — Не до самого… До Кронштадта всем нельзя! Высажу метров за четыреста… Только не робеть! Робкого и воробей заклюёт!
      — Кто робеет-то? Никто и не робеет! — отозвался Карпуха. — Верно, Гриша?
      — Пока нет.
      — И пока, и потом! — рассердился Федька.
      — А ты не горячись! — произнёс Крутогоров. — Ты теперь командир. Выдержка для тебя — самое главное. Командир без выдержки — не лучше труса… И вот тебе, командир, боевой приказ: возвратиться всем троим! Насмерть это запомни!
      — Вернёмся!..
      Когда отсветы от зарева пожара ещё проникали в гущу тумана, конь шёл за второй парой матросов шагах в пятнадцати. Но чем дальше удалялись от берега, тем становилось темнее, и Прошка приблизился к матросам шагов на пять. Иногда и на этом расстоянии их не было видно. Но конь слышал их шаги и неотступно следовал за ними. Под матросскими ботинками сочно чавкал влажный снег. Под Прошкиными копытами эти звуки усиливались и повторялись. Казалось, что конь идёт по разбитой осенней дороге.
      — Стой! — послышалось где-то впереди.
      Федька дёрнулся.
      — Сиди! — успокоил его Крутогоров.
      Прошка остановился. Перед ними в тумане скучились какие-то люди. Их было больше, чем четверо. К саням подошёл Зуйко. Доложил:
      — Тут промоина. Объезжать будем.
      Он взял лошадь под уздцы и повёл влево. Справа остались три красноармейца. Матросы по-прежнему двигались впереди. Уже не снег чавкал под ногами, а булькала вода.
      — Мы ведь в валенках! — вспомнил Карпуха.
      — Разницы нет, — сказал Крутогоров. — Посмотри на Зуйко… Что в валенках, что в сапогах!
      Мальчишки посмотрели и сначала подумали, что это туман, но это была вода, холодная, чёрная. Она доходила матросу чуть не до колен. Конь ступал осторожно и тревожно похрапывал.
      Впереди побелело. Вода кончилась. Снова началась снежная жижа, смешанная со льдом. Вскоре опять встретилась промоина, и опять какие-то красноармейцы показали, куда нужно свернуть, чтобы не провалиться.
      «Сколько же людей тут понапихано!» — подумал Федька и спросил у Крутогорова:
      — Это всё нас встречают?
      — А ты как думал?.. Один хороший разведчик дорого стоит. А вас трое!.. Да и мамке вашей обещал… Охраняем!
      Ехали долго. Федька уже решил, что они заблудились без компаса. Наконец остановились на сухом месте. Зуйко накинул на голову Прошке какой-то жгут и связал коню челюсти, чтобы не заржал.
      — Приехали? — спросил Федька и почувствовал, как вздрогнул Карпуха, сидевший бок о бок с ним.
      Крутогоров не ответил. Он ждал чего-то. Матросы стояли рядом с Прошкой. Вдруг из плотного тумана вышла ещё более плотная тень. Человек в белом мокром халате выдохнул:
      — Можно!
      Крутогоров по одному снял мальчишек с саней, раздал им удочки, присел перед Федькой, проверил, на месте ли записка, выпрямился, поморщился, как от зубной боли.
      — Идите…
      — За мной! — добавил человек в халате.
      Ходил этот человек удивительно. Мальчишки старались не шуметь, но валенки у них шлёпали, казалось, на весь залив. А он не шёл, а плавно плыл в тумане, как призрак. Ни звука! Это было так странно, что Федька ухватился рукой за мокрый халат. Ему показалось, что стоит отстать всего на один шаг — и призрак растворится в тумане. Не увидишь его и не услышишь.
      Гуськом шли минут десять. Под ногами захрустел снег. Он был здесь довольно глубокий и не очень мокрый. Человек лёг и совсем исчез. Халат слился со снегом. Залегли и ребята, прислушиваясь к неторопливому шёпоту:
      — Дальше — одни. Шагов сорок. Там вас окликнут. Отвечайте, что заблудились. Идите на голос… Всё!
      Теперь командование переходило к Федьке. Впервые в жизни ложилась на него такая ответственность. Она точно придавила его к снегу, и он не сразу сумел подняться на ноги.
      — Пошли, что ли! — сердито сказал он. — Чего ждать?
      — Мы тебя ждём, — ответил Гриша.
      И Федька вскочил. Теперь они стояли. Ноги не хотели двигаться вперёд. Ребята пошли только тогда, когда получили сзади по ободряющему шлепку.
      — Я здесь буду ждать, — услышали они на прощанье. — Не бойтесь!..
      Через несколько шагов Федька оглянулся. Они были одни, совсем одни. А вокруг ночь и туман. И тихо. Тогда он взял Карпуху и Гришу за руки и, будто отрубив всё, что осталось позади, ринулся вперёд. На Федьку нахлынула какая-то порывистая храбрость. И если бы в них начали стрелять сейчас хоть из пушек, это бы его теперь не остановило. Он ломился вперёд, только вперёд, не задумываясь и не рассуждая.
      Карпуха тоже не рассуждал. Он замёрз. В валенки просочилась вода. Она противно выдавливалась сквозь пальцы.
      А Гриша боялся, потому что яснее братьев понимал, куда они идут. Наивные мальчишеские ужасы давно отступили перед настоящей опасностью. Она притаилась впереди, и они сами шли к ней. Как произойдёт встреча с кронштадтскими матросами? Сунут головой в прорубь — и весь разговор!
      С каждым шагом нервы у мальчишек напрягались. Приближалась страшная минута. «Надо приготовиться!» — подумал Федька, но не мог сообразить, что и как нужно готовить.
      — Кто идёт? — раздался внезапный окрик.
      И забыл Федька, как нужно ответить. Он знал это простое слово, знал, что оно обозначает, но забыл, как оно произносится.
      — Кто идёт? — прогремело ещё раз. — Стой!
      — Свои-и! — вдруг закричал Карпуха тонким от волнения голосом.
      — Не та-ак! — простонал Гриша.
      — Как? Как? — набросился на него Федька. — Как оно?
      — Заблудились! — подсказал Гриша.
      — Заблудились, дяденька! — заорал Федька. — Мы заблудились!
      Впереди что-то щёлкнуло, заголубело, рассекло тьму — и притушенный туманом луч прожектора упёрся в мальчишек. Ослеплённые, они зажмурились и стояли, ещё крепче взявшись за руки. А Федька всё кричал с короткими интервалами:
      — Заблудились мы!.. Корюшки хотели наловить!.. У нас удочки!.. Заблудились в тумане!..
      Он орал до тех пор, пока кто-то не сказал над самым ухом:
      — Закройся!
      Федька открыл глаза, но так ничего и не увидел: пронзительный свет выбивал слезу. Мальчишки чувствовали его даже кожей.
      — Отведи мигалку! — приказал тот же голос и добавил многозначительно. — Кажись, те приплыли!
      Луч прожектора ушёл в сторону и остановился, просверлив в тумане туннель. Ребята увидели рядом матроса с винтовкой.
      — А то какие ж? — грубовато сказал Федька, вспомнив крутогоровское напутствие: не робеть! — Те, конечно! Кто бы другой в эту дыру сунулся!
      — Веди сюда! — послышалось из тумана.
      — Пошли! — подтолкнул мальчишек матрос и не то похвалил, не то обругал Федьку: — Востёр, чертяка!.. Дыра! Ха!.. Не дыра — нора… со всех сторон обложенная!
      Прожектор всё горел, и туман, казалось, светился сам. Впереди виднелись ряды колючей проволоки, узкий проход в ней, деревянная будка. Толпились матросы около неё. Мальчишек окружили, и какой-то щупленький морячок цапнул Федьку за плечо:
      — Ты горланил — у тебя и бумага. Гони!
      Федька нагнулся, пощупал голенище валенка и вытащил записку.
      — Посвети! — крикнул моряк.
      Невидимый прожекторист подвёл луч поближе к будке. Матросы сгрудились вокруг моряка с запиской. Он прочитал её вслух и не шагнул, а прыгнул с рёвом к мальчишкам:
      — Кто подослал?
      Карпуха попятился и плотно уселся в мокрый снег. Федька стал поднимать его, а Гриша сказал, сдерживая лихорадочно трясущиеся губы:
      — Вы-вы… не кричите! Не придём больше — будете знать!
      — Откуда шли?
      Гриша назвал деревню.
      — Вр-рёшь! — нажимая на «р», прошипел моряк и потянулся к кобуре, висевшей на ремне под животом.
      — Кончай концерт! — лениво произнёс один из матросов, и щуплый морячок сразу притих. Даже улыбнулся:
      — Проверочка!
      Прервавший эту проверку матрос помог Федьке стряхнуть снег с Карпухиных штанов. Нос у Карпухи был синий от страха и холода, но мальчишка храбрился.
      — Мы ж тебя знаем, дядя!
      — Меня?
      Ты был с гармошкой. И сахару нам дал. Помнишь?.. Втроём вы сани тащили…
      Матрос обрадовался, точно встретил брата.
      — Роднуша ты мой! — Он схватил Карпуху на руки. — Дрожишь! Замёрз?.. Эх, мало я тогда дал вам!
      — И то отняли! — пожаловался Карпуха.
      Матрос выругался и обернулся к своим:
      — Братцы! Я их знаю! Во — парни!.. У кого что есть? Вали гостям!
      Ребятам начали совать сухари, огрызки сахара, а Карпуха получил вяленую, шершавую от соли рыбёшку. Мальчишек растащили, и вокруг каждого образовалась своя группа слушателей. От острова, от чёрных многоярусных бетонных укреплений подходили другие матросы, встревоженные ночным шумом у заставы. Запертые в крепости, отрезанные от Большой земли моряки жили слухами, и теперь они с жадностью расспрашивали мальчишек.
      Федька сначала на все вопросы отвечал без запинки. Он совсем овладел собой и сбился только один раз, когда его спросили про Невельский и Минский полки. Говорить правду или соврать? Пока он думал, Гриша сообразил, что врать нельзя, и ответил словами усатого командира:
      — Да, было! Было…
      Всё внимание сосредоточилось на Грише.
      — Совсем отказались? Ушли? — спросил щуплый морячок.
      — Нет. Вернулись. Ворошилов поговорил с ними.
      Кто-то просвистел протяжно, испуганно.
      — И Ворошилов здесь?
      — А про Будённого не слышно?
      — Не слышал, — ответил Гриша. — Мы про новый закон слышали! Продразвёрстку отменили!
      И стало тихо. Матрос опустил Карпуху на лёд, крикнул каким-то придушенным голосом:
      — Гаси фонарь!
      Когда прожектор потух, он подтянул к себе Гришу.
      — Чего, чего?.. Повтори!
      — Отменили развёрстку!.. Ленин отменил — на съезде!
      И опять было тихо, пока чей-то голос не потребовал:
      — Покажите мне этого… агитатора!
      Матросы раздались, и к мальчишкам подошёл человек. В какой он был одежде, ребята не разглядели. Только не в матросской.
      Щуплый морячок выдвинулся вперёд и протянул бумажку.
      — Они записку принесли… Сегодня можно спать!
      Другой матрос чиркнул зажигалкой — посветил.
      Человек прочитал.
      — Любопытно!.. Ведите их ко мне — разберёмся!
      Знакомый матрос встал между мальчишками и человеком:
      — Они домой пойдут.
      — Что-о? — с угрозой спросил человек.
      Из толпы, собравшейся около будки, раздались сначала негромкие, а потом всё более злые голоса:
      — Не поведём!
      — Отпустить надо!
      — Пусть домой топают!
      — Знаем мы тебя!
      — Он же запорет, зверюга!
      — Дуйте домой! Не провалитесь!
      Кто-то повернул мальчишек спиной к острову.
      — Бежим! — шепнул Федька.
      И они побежали. А сзади нарастал гул голосов, сквозь который до ребят долетела с угрозой произнесённая фраза:
      — Хорошо! Об этом будет доложено генералу Козловскому!
      Шум утих, но зато мальчишки услышали, что кто-то гонится за ними. Валенки ребят быстрей зашлёпали по снежной каше. Ещё быстрей! Брызги так и летели во все стороны. Вдруг на всем бегу что-то непреодолимое остановило Федьку и Гришу. Карпуха остановился сам, глотая воздух широко раскрытым ртом. Старших ребят держал за шиворот знакомый матрос, который дал им головку сахара.
      — Не рвитесь! Тихо!.. Забыл предупредить… Сюда больше не приходите! Кто бы ни посылал — не ходите! Сидите дома!.. Обмишурились мы с этой… н-новой революцией!
      — Идём с нами! — предложил Карпуха. — И тебя… простят.
      Матрос нервно рассмеялся.
      — Одна мама меня родная простит! Больше никто не простит, не пожалеет!.. У тебя мамка-то есть?
      — Есть.
      — Вот и шлёпай к ней! Самое верное дело!.. А моя уж не дождётся!
      Матрос пошёл назад и с надрывом затянул песню:
      Напрасно старушка ждёт сына домой…
      Грише стало жалко его до слёз. А из тумана летели берущие за душу слова:
      Ей скажут, она зарыдает…
      — Федь! — позвал Гриша.
      Федька повернулся к нему.
      — Сказать бы…
      — Чего?
      — Только ему одному!.. Он тогда пошёл бы с нами!
      — Чего сказать-то?
      — Что штурмовать будут!
      Федьку словно ударили.
      — Ты!.. Ты!.. — задохнулся он. — Я тебя… у… убью! Дурак несчастный!
      — Жалко же!
      — А Алтуфьева не жалко? В него, может, этот самый и стрелял!.. Купил он тебя сахаром!
      — Ничего не купил. Жалко! — повторил Гриша.
      Незаметный в тумане, в нескольких шагах от мальчишек лежал их проводник в белом халате. Он неслышно поднялся, беззвучно подошёл к ним, спрятал наган.
      — Быстрей! Там волнуются. Приползали уже, узнавали…
      Зуйко с матросами встретили мальчишек и на руках донесли до саней.
      Крутогоров ни о чём не расспрашивал, пока не отъехали подальше от Кронштадта. Миновали первую полынью.
      — Ну, кто будет рассказывать? — спросил он.
      — Гришка пускай! — буркнул Федька. — Ему б только рассказывать!
      Крутогоров погрозил ему пальцем.
      — Не злись!.. Жалеть людей надо!
      — Как же вы могли меня слышать? — удивился Гриша. — Я так тихо говорил.
      — Не я… Мне ваша охрана рассказала. И про новый закон здорово у тебя вышло!
      — И это они слышали?
      — Глаз с вас не спускали… Хорошо так обошлось, а если б потащили в крепость? Что тогда?.. Отбивать пришлось бы! Потому и надо рядышком быть!
      — Тогда и рассказывать нечего! — огорчился Гриша.
      — Можно и не рассказывать… Молодцы! Всё сделано, как надо! А ещё молодцы за то, что жалость не потеряли!
      — Значит, Гришка прав? — взорвался Федька.
      Крутогоров долго мирил их, объясняя, что к чему. И получилось, что они оба правы. Конечно, разглашать военную тайну нельзя ни при каких обстоятельствах. Но Гриша и не разгласил её. Он только посоветовался с командиром. А пожалеть кронштадтских моряков — совсем не значит смалодушничать. Ошиблись они, не поняли, кто друг, кто враг. Сейчас только начали понимать, когда увидели, что выбранный ими комитет целиком подчинялся царскому генералу. Да и сами комитетчики, как оказалось, тоже хороши: один — бывший жандарм, другой — бывший сыщик, третий из попов. Спохватились одураченные матросы, оглянулись на то, что натворили собственными руками, — и страшно стало. Испугались справедливого народного гнева и решили отсидеться в крепости.
      Не в атаку бы на них идти, а выждать бы недельку-другую, чтобы ещё глубже раскаялись матросы. Да послать бы в Кронштадт десяток опытных пропагандистов, чтобы разъяснили они всю глубину их ошибок, чтобы напомнили: народ суров, но милостив. Одна беда — не было времени для бескровного завершения трагедии. Враги Советской власти за рубежом уже готовили десантные войска. В иностранных портах стояли у причалов десантные корабли. И первый весенний шторм, взломав лёд, открыл бы дорогу в Финский залив, а командование мятежников передало бы интервентам полную власть над крупнейшей военно-морской базой.
      У большевиков не было другого пути. Только штурм! Мощный неожиданный удар, чтобы потери с той и другой стороны были меньше…
      А Карпуха всё чихал.
      — Никак простыл! — Крутогоров стегнул вожжой Прошку. — Достанется мне от Варвары Тимофеевны!
      — Не простыл! — храбрился Карпуха. — В носу щекочет…
      — Василий Васильевич! Не дать ли им спиртяги? — спросил из тумана голос Зуйко.
      — А с матерью ты объясняться будешь?
      Матрос не ответил. Это его явно не устраивало.
      — Лучше с насморком доставить, чем пьяных, — добавил Крутогоров и снова подстегнул Прошку. — А мороз-то забирает!
      — Ясно дело! — весело откликнулся Зуйко. — Забирает! Хорошо.
      Карпуха чихнул и потрогал валенки. Они задубели, покрылись скользкой корочкой. Под копытами Прошки уже не чавкало, а похрустывало. Тонко звякали разлетавшиеся льдинки. Туман не расходился, но меньше заглушал звуки. Они стали резче, звонче. Можно было услышать отдалённые шаги двух передних матросов и отличить их от близких шагов Зуйко и его напарника.
      Гриша лежал на спине, подсунув под голову ворох сена, и смотрел вверх. И представилось ему, что они едут по дну глубокого моря. И не туман над головой, а вода. Под санями — не лёд и смёрзшийся снег, а ухабы подводной дороги. В этом призрачном царстве не было покоя и тишины. Что-то назревало, надвигалось. И Гриша никак не мог понять, кажется это или действительно в его подводное царство врывались отзвуки настоящего мира.
      Он приподнялся на локте. Федька с Карпухой тоже прислушивались к чему-то, что шло им навстречу — невидимое, необъяснимое, вездесущее. Какой-то сплошной шорох. Мягкий, вкрадчивый и страшный, как шорох зыбучего песка, как далёкий шум волны, вздыбившейся непонятным образом и заливавшей лёд.
      — Что это? — спросил Гриша.
      — Началось! — тихо и торжественно ответил Крутогоров.
      — Чего? — не понял Карпуха.
      — Наши пошли!
      Сначала справа от саней вытекла широкая чёрная река. Красноармейцы шли колонной. Шли молча, налегке — без вещмешков и котелков. Винтовки прижаты накрепко, чтоб не звякнули. Слышны только шаги, слившиеся в сплошной монотонный шорох, в котором нет отдельных звуков.
      И сразу же слева потекла такая же река. Ещё левее — другая.
      И вот уже нет льда, нет тумана — сплошное движение идущих в атаку полков.
      — Считайте минуты! — взволнованно сказал Крутогоров. — Каждая минута — наш выигрыш! И ваш тоже, ребята!.. Чем дольше будет тихо, тем лучше выполнили вы задание! Значит, в Кронштадте не ждут, не замечают!
      Шли красноармейцы, впряжённые в сани и саночки. Некоторые тащили по льду листы фанеры. И на санях и на фанере стояли пулемёты, лежали коробки с патронами, катушки с телефонным кабелем.
      Пробегали сапёрные подразделения с лестницами, шестами, верёвками.
      А туман синел и редел. Поднимался ветерок. Как сквозь замёрзшее стекло, бледно и холодно просвечивала луна.
      Первая волна штурмующих прошла. Шорох и шелест ещё слышались сзади, а от берега уже накатывалась вторая волна. Её пока не было видно, но шум уже нарастал.
      Первый выстрел грянул неожиданно, хотя все понимали, что бой вот-вот должен начаться. Потом ещё два. Темнота отскочила куда-то в глубь залива — вспыхнули прожекторы. И кто-то, как рубильником, включил огромную грохочущую машину, которая начала перекатывать многопудовые камни. И туманный воздух, и лёд, и блёклая луна — всё задрожало вокруг и озарилось уже не голубым, а жёлто-красным светом.
      Прошка присел на задние ноги, рванулся вперёд, поскользнулся, упал на бок и с хрустом переломил оглоблю. Крутогоров соскочил на лёд. Подбежали матросы, как игрушечного, поставили коня на ноги и увидели сломанную оглоблю. Кто-то выругался.
      — Ремни! — приказал Крутогоров.
      Все пятеро сгрудились у оглобли, стали её связывать ремнями. А мальчишки прижались друг к другу и, не мигая, смотрели назад, туда, где разгорался бой.
      Чёрная громада острова была опоясана двойным огненным кольцом. На ярко освещённом льду вырастали гигантские хрустально-голубые искрящиеся ели. Это рвались снаряды, выбрасывая размолотый, смешанный с водой лёд. Длинные языки пламени отрывались от бортов линкоров и жадно облизывали ночь. В небе тоже что-то вспыхивало, дробилось и рушилось вниз, на ледяное поле, по которому бежали наступающие.
      — Держитесь! — сквозь грохот предупредил Крутогоров и погнал коня к берегу.
      Скрипела наскоро связанная ремнями оглобля. Прошка прихрамывал, но не останавливался, пока не показались отряды второй волны штурмующих. Ползли волокуши, нагруженные для тяжести камнями. За ними по сглаженным дорожкам катились пушки.
      Встречная волна была такая густая, что ни разойтись, ни разъехаться. Прошка остановился. Прямо на него, напружинив груди, надвигались две армейские лошади, тянувшие волокушу.
      — Сворачивай! Раздавлю! — завопил кто-то.
      Мальчишки узнали хромого Бугасова. Яростно размахивая вожжами, он подскочил к стоявшим впереди саней матросам.
      — Сворачивай, дезертирские души! Все вперёд, а они назад!
      — Некуда сворачивать! — виновато ответил Крутогоров.
      Прошка и кони, уткнувшись мордами, мирно обнюхивали друг друга. Это ещё больше разъярило Бугасова.
      — Дезертиры! К стенке таких!
      Артиллеристы, катившие пушки сзади бугасовской волокуши, с руганью объехали их.
      — Что за пробка? — раскатисто спросил высокий военный.
      Бугасов бросился к нему.
      — Дезертиры!
      — Врёт он! — крикнул Карпуха. — Это мы!
      Знакомый усатый командир подошёл к саням. Крутогоров соскочил на лёд.
      — Разрешите доложить…
      — Не надо. Сам вижу! — Усы командира разошлись в улыбке. Он весело взглянул на Бугасова. — Ошибся ты, отец! Героев везут!
      Бугасов только сейчас заметил лежавших на санях мальчишек и недоверчиво махнул рукой.
      — Герои!.. Носит их нелёгкая под ногами!
      — Поторопитесь, — сказал командир Крутогорову. — Огонь могут перенести сюда… А ты, отец, брось камни и порожняком — за ранеными… А у вас, герои, я ещё побываю!
 
      Он козырнул мальчишкам.
      Отплёвываясь и ругаясь, Бугасов стал сбрасывать камни на лёд.
      Волна прокатилась. Зуйко заставил Прошку попятиться. Крутогоров сел в сани и объехал волокушу.
      Сзади по-прежнему громыхало и ухало. Стреляли и с берега. Снаряды сверлили воздух над головой. Светлело всё больше. По льду спешили санитары с санками. Тащились освобождённые от камней волокуши. Они выполнили свою задачу проторили дороги среди снежных заносов, особенно глубоких у берега. Теперь волокуши превращались в санитарные повозки.
      — Никак отец? — воскликнул Гриша.
      — Он! — подхватил Федька.
      Карпуха чихнул и подтвердил:
      — Он!
      Заржал Прошка, узнав хозяина, и сам свернул к волокуше, у которой хромал Степан Дорохов. Мальчишки скатились с саней и кинулись к нему.
      Отец увидел их, но вожжи не бросил, не прибавил шагу, только губы у него дрогнули и от радости перехватило дыхание.
      Здесь же, на льду, Крутогоров сдал мальчишек отцу и вместе с матросами поехал на волокуше обратно — к Кронштадту. А Прошка благополучно дотащил сани до дома.
 
 

 
      Кто отгадает, каким таким чувством распознают матери беду, грозящую их детям!
      Карпуха, встретив отца, больше ни чихнул ни разу. Но стоило матери взглянуть на него, как радость в её глазах сменилась беспокойством.
      — Так я и знала!.. Только б не крупозное!
      — Чего ты, мам, выдумываешь? — улыбнулся Карпуха.
      — С чего взяла? — спросил отец, пощупав у сына лоб. — Жару нет!
      — Что ты понимаешь! — отмахнулась мать и принялась выгребать из печки горячие уголья. — Поостынет — полезешь париться.
      Карпуха спорил, упрашивал — не очень приятно лежать в обжигающей духоте чёрного печного зева, но пока печка остывала, простуда взяла его в оборот, да так, что зубы у него залязгали на весь дом. Его била злая холодная дрожь, а лоб уже пылал и всё тело горело. Через полчаса ударил кашель, нудный, мучительный, а в груди заиграло, захрипело, как на худой гармошке.
      Бой за Кронштадт не прерывался ни на секунду, а у Дороховых шло своё сражение — за Карпуху. И мать была главнокомандующим в этой битве. Отца она послала в деревню со строжайшим наказом — обойти всех и любой ценой добыть сушёной малины. Хорошо бы и мёду, но знала мать, что на такую удачу надеяться нельзя.
      Федька побежал в лес за еловыми ветками для подстилки в печке. Гриша получил ключ от амбара и помчался к флигелю. Помнилось ему, что где-то он видел завалявшиеся веники.
      Карпухе становилось всё хуже. Он уже бредил, когда мать раздела его, нагишом засунула под печной свод и уложила животом на потрескивающие от жары еловые лапы. Парили его по очереди. То Федька наполовину вползал в топку и хлестал веником по худеньким лопаткам брата, то Гриша. Но он не мог долго дышать горячим хвойно-берёзовым настоем. Тогда отец мочил веник в ледяной воде и сам просовывал голову и правую руку в печное нутро, где жарился Карпуха.
      Когда его вытащили и уложили в кровать, он был до того разморён и слаб, что не мог говорить, лишь блаженно улыбался одними глазами. Мать напоила его горячим малиновым наваром, а к пяткам поставила завёрнутый в тряпки чугунок с углями.
      Дребезжали стёкла — бой за Кронштадт продолжался.
      — Ещё не взяли? — чуть слышно спросил Карпуха.
      Ему казалось, что прошло очень много времени, а было всего около одиннадцати часов утра.
      — Возьмут! — ответил Гриша. — Ты не беспокойся!
      — Миновало! — облегчённо вздохнула мать.
      — Чего миновало? — не понял Карпуха.
      — А то, что будет тебе дёра! — голос у матери приобрёл свою обычную задиристость. — И Крутогорову это даром не пройдёт!.. Да и тому усатому!.. Отвечаешь! — передразнила она командира. — Перед ней и передо мной!.. Ответили!.. Чуть живого привезли!.. Ты тоже хорош! Растяпа! — Это уже относилось к отцу. — Где бы валенки-то скинуть! А ты что? Так и вёз в мокрых!
      Карпуха заснул, а мальчишки, пока мать не взялась за них, выбрались во двор.
      Светило солнце. Начинали оттаивать сосульки. Падали первые в то утро капельки. И удивительно — этот перезвон весенних капель не терялся в могучем грохоте битвы. Над крышей дома белел никому больше не нужный петух-флюгер.
      — Скинем его! — предложил Гриша.
      Они вернулись и потихоньку забрались на чердак. Федька высунулся в окно и оторвал палку с флюгером на верхнем конце.
      — На!
      Гриша снял жестяного петуха и со всей силы швырнул его в открытое окно. Потом они снова спустились вниз и, прислонясь к берёзе, молча смотрели на залив. Там, где должен быть Кронштадт, горбилось большое дымное облако. Бой шёл внутри крепости. По льду сновали связисты и санитары. Справа двигалась к острову плотная колонна красноармейцев. Там же, на прибрежном льду, накапливалась и готовилась к броску кавалерия.
      — Вот эти рубанут! — воскликнул Федька.
      — Ты сюда посмотри! — сказал Гриша и указал куда-то под ноги.
      У самой берёзы, защищённый от ветров могучим стволом, пригретый солнцем, выглядывал из-под снега чуть подсиненный цветок. Мальчишки присели на корточки.
      — Подснежник! — произнёс Гриша. — Про него говорил командир.
      Маленький, с тонкой ножкой, он расцвёл среди снега штурмовым утром, и его нежные лепестки трепетали от раскатистой канонады, напомнившей первую весеннюю грозу.
      — Эй, вы! — негромко сказал кто-то. — Фокус хотите?
      За берёзой стоял знакомый паренёк в финской шапке и с ним ещё пять мальчишек. Он повернул к Федьке пустую ладонь, потом закинул руку за спину и вдруг показал блюдце с куском засахарившегося мёда.
      — Батя ваш спрашивал… Раздобыли!
      — Давай! — обрадовался Федька.
      — Вперёд скажи: куда вы ночью ездили? Бугасов болтает, что в Кронштадт!
      — Военная тайна! — с фасоном ответил Федька. — Не можем сказать!
      Парень посмотрел на своих дружков и, получив молчаливое одобрение, протянул блюдце с мёдом.
      — На! Держи!.. А что это вы разглядывали под берёзой?
      — У нас чудо! — сказал Гриша.
      И все склонились над цветком. От дыхания мальчишек снежная корка просела, и рядом с первым подснежником проклюнулся другой.