- Мутация, - подсказал Клайд.
      - Да, мутация. И появился отравляющий запах... Если это так, то выходит, Джеймс решил сделать то же самое и с самим метеоритом! Он насыпал в него пепел, вот что! И вот он, результат, который проявился сразу же, в одну ночь! Понятно что?
      - И сам Джеймс вчера ночью что-то говорил, что он придумал еще какой-то новый эксперимент,- добавил Клайд.- Только он решительно отказывался сказать, в чем там дело, помнишь? Очевидно, он хотел сначала узнать, что получится с новой порцией пепла... Мэджи, вы и в самом деле очень помогли нам своим рассказом,- приветливо обратилея он к девушке, которая с недоумением переводила взгляд то на одного, то на другого, пытаясь уловить смысл их отрывистых фраз.
      - Но я ничего, совсем ничего не понимаю в том, что вы говорите,- жалобно сказала она, поднимая на Клайда печальные глаза.- И почему я помогла, тоже не могу сообразить. Мне кажется, в том, что я сказала, нет ни капельки интересного...
      Фред пренебрежительно фыркнул: о чем еще можно говорить с глупой девчонкой, до которой не доходят самые элементарные вещи! И тут же Фред спохватился: "Черт знает о чем я думаю, когда тело Джеймса, накрытое простыней, лежит там, в палатке!.." Он покосился на открытый полог.
      Под лучами яркого солнца, заливавшего поляну, вход в палатку, остававшийся в тени, зиял как хмурое напоминание о том, что случилось всего только сегодня утром, и о том, чего уже нельзя исправить...
      Фред отвернулся, его сердце сжала боль. "Коротышка, вот до чего довели тебя твои эксперименты,- подумал он.- Ведь так и погубила тебя твоя космическая плесень, фиолетовая плесень, которая убивает все, сначала насекомых, потом маленьких животных, а потом... Потом? Погоди, погоди, я что-то подумал насчет потом...- силился он напомнить себе вдруг ускользнувшую мысль.- Что я подумал потом?.. Что-то очень важное, ей-богу, очень важное. Вот проклятая штука, проскочило что-то в голове и исчезло. А что, никак не могу вспомнить..."
      Он почти не слышал, как Клайд мягко ответил Мэджи:
      - Сейчас я попробую вам все объяснить. Конечно же, вам так трудно понять. Дело вот в чем...
      И он коротко рассказал ей, как Джеймс Марчи случайно заметил, что оброненный им с трубки пепел вызвал усиленный рост космической плесени и как, очевидно, Джеймс решил повторить этот опыт уже со всей оставшейся в метеорите плесенью. Поэтому он и закурил трубку тогда, вечером, а потом посыпал пеплом метеорит,- рассчитывая, что это даст еще больший эффект. Ведь из того, что рассказала Мэджи, выходит, что именно так обстояло дело. Уже ночью Джеймс говорил им, что он сделал еще что-то, но умолчал, о чем шла речь. Он, по всей видимости, хотел проверить утром, какой эффект даст новый эксперимент, и поэтому на рассвете поспешил к метеориту, и вот...
      Мэджи слушала Клайда затаив дыхание, боясь проронить хотя бы слово. Она только теребила свой мокрый носовой платок, ей хотелось разорвать его на куски; она спохватывалась и снова сжимала его, потому что ведь это глупо: маленький кусочек шелка в ее руках не имел никакого отношения к рассказу Клайда, и опять, забыв об этом, теребила его. А потом она вспомнила, что таким же мокрым маленьким носовым платком Джеймс вчера вечером в лесу пробовал вытереть ей слезы, чтобы утешить от рыданий, и от этого новые слезы навернулись на ее глаза, и она едва удержалась от того, чтобы не заплакать, и опустила голову вниз.
      Клайд все еще говорил, а Мэджи думала: милый Джеймс, милый Коротышка, он так трогательно, так робко рассказывал ей вчера о своих чувствах, о том, что он любит ее... "Нет, такого слова не было, но ведь я знаю, - думала Мэджи, - я знаю, что он думал так!" И честное слово, никогда еще и никто не говорил с нею о любви так беспомощно и так убедительно, как милый, ласковый Коротышка, который избегал даже самого слова "люблю", но оно громко звучало в каждой его фразе и даже в молчании, когда он бесповоротно терялся, не зная, что ей ответить. Джеймс, Джеймс, и вот... Она взглянула в сторону палатки, где лежало тело Джеймса Марчи, и еще ниже опустила голову, пряча нахлынувшие рыдания. Но они прорвались снова безудержным плачем, от которого судорожно вздрагивали плечи и перехватывало дыхание.
      - Мэджи, Мэджи, ведь я вовсе не хотел расстраивать вас,растерянно проговорил Клайд, протягивая к ней руку.- Мэджи, успокойтесь, не надо плакать, этим ничему не поможешь... Ай, как плохо, что я расстроил вас, Мэджи!
      - Нет... это не то... не надо, не утешайте меня,- сквозь бурные слезы отвечала она.- Я сама... сама... это пройдет...
      - Оставь ее,- вполголоса сказал Фред, кладя руку на плечо Клайда.- Это как пришло, так и уйдет. Я знаю. Давай займемся лучше одним делом.- И он поднялся, большой и громоздкий.
      - Каким делом?- удивленно спросил Клайд, все же поднимаясь на ноги следом за ним.
      - Пойдем в палатку Джеймса. Думаю, что она уже хорошо проветрилась после того, как ты вынес оттуда и сжег плесень.
      - А зачем? - снова удивился Клайд.
      - Ну хотя бы затем, чтобы посмотреть, все ли в ней в порядке. Тогда переселим туда ее.- Он кивнул головои в сторону Мэджи.- Мне, знаешь ли, не очень нравится сон на открытом воздухе.
      Клайд неодобрительно посмотрел на Фреда, но ничего не сказал. Бросив еще один сочувственный взгляд на продолжавшую плакать Мэджи, он пошел за Фредом к палатке Джеймса.
      Ее полог был все еще открыт, как его оставил Клайд. И воздух был совсем чистый. Фред оказался прав: очевидно, его все время заражала острым удушающим запахом плесень. Перед тем как войти в палатку, Фред Стапльтон обошел ее вокруг и поднял со всех сторон боковые полотнища.
      - Так будет лучше; полная гарантия, что не останется и капли запаха,- сказал он удовлетворенно, увидев, как ветерок продувает насквозь палатку, поднимая и опуская полотнища. Черт его знает, а может быть, там все напиталось вонью?..
      Они осторожно вошли в палатку. Нет, и в ней не оставалось никакого запаха. Все вещи Джеймса были убраны: очевидно, он перенес их к Клайду. На вытоптанном травянистом полу лежала циновка, на которой перед тем были блюдца с плесенью. От них на циновке еще оставались неясные вмятины.
      - Это тоже ни к чему,- уверенно сказал Фред и наклонился было, чтобы взять циновку и выкинуть ее из палатки.
      Но Клайд остановил его:
      - Погоди, давай осмотрим сначала. Мне кажется это странным...
      - Что?
      - Смотри!
      На циновке, около вмятин, сделанных блюдцами с плесенью, не было видно никаких мертвых насекомых, Они исчезли. Но ведь Клайд еще вчера ясно видел неподвижно лежавших мертвых муравьев, бабочку, упавшую у самого блюдца. Тогда они лежали вокруг блюдец с губительной плесенью, образуя как бы концентрические круги. Лежали, вытянув головы и щупальца к плесени. Теперь их не было. Не было и в помине.
      - Да в чем дело? - спросил Фред.
      - Все мертвые насекомые исчезли,- коротко бросил Клайд, показывая на циновку.- Разве ты не видишь?
      - Ничего не понимаю,- раздраженно ответил Фред.- Ну и черт с ними, какое это имеет значение? Возможно, ты сам и растоптал их...
      Клайд отрицательно покачал головой: нет, это было не так. Если бы он их растоптал, то остались бы следы. Кроме того, он только пробежал к циновке, схватил блюдца и унес их. А все остальные мертвые насекомые, в изобилии лежавшие на циновке и на полу? Что произошло с ними? Или их тогда уже не было?
      - Может быть, их выкинул Джеймс? - предположил Фред, видя, как озабоченно осматривается Клайд.
      - Возможно, конечно, но маловероятно,- ответил тот задумчиво.- Заподозрить Коротышку в излишней осторожности я не могу, но вряд ли он задерживался бы в палатке для того, чтобы собирать мертвых насекомые. Заглянуть, посмотреть, как идет дело, это вполне понятно. Но подбирать насекомых и тут и там... Нет, здесь чтото не так...
      Фред с недоумением смотрел на Клайда.
      - Слушай, неужели это так важно? - спросил он наконец. Есть тут эти муравьи и прочая ерунда или нет ее, не все ли равно? Если Джеймс, как ты говоришь, не выкинул их, то можно придумать еще кучу объяснений..
      - Например?
      - Ну, допустим, что их слопало какое-то другое животное, мало ли кто мог забрести в палатку? Хотя бы кролики, их тут чертова пропасть!
      - Кролики не едят насекомых.
      - Ну, дьявол их забирай, не кролики, так еще ктонибудь! разозлился Фред Стапльтон. - Пойми, что это не имеет никакого значения! Плесени нет, значит, нет смысла думать о каких-то мертвых насекомых. Или ты тоже намерен заниматься зряшными экспериментами, переливать из пустого в порожнее, как делал это Коротышка? Будешь строить всякие теории и гипотезы? Нет, с меня хватит!
      Пока он говорил, взгляд Клайда машинально блуждал по полу палатки, задерживаясь по углам ее, там, где перед этим было темно, пока поднятые полотнища не открыли потоки яркого света, заливавшего теперь всю палатку. Ему показалось, что он различает в дальнем углу какой-то маленький комочек. Неясная догадка возникла в его голове. Неужели это...
      Не обращая внимания на раздраженные слова Фреда, он сделал шаг и другой мимо него к тому углу палатки, где находился привлекший его буро-серый комочек, н наклонился над ним. Да, это было именно то, что он предполагал, и вместе с тем совсем не то, что он ожидал увидеть!
      В углу, около вбитого в землю колышка, державшего край палатки, на примятой пожелтевшей траве лежала та самая маленькая полевая мышь, которую он видел вчера. Та мышь, черные бусинки глаз которой вчера жалобно и беспомощно смотрели на него перед тем, как окончательно закрыться и подернуться мутной пленкой. Мышь, погибшая под влиянием смертоносного удушающего запаха фиолетовой плесени. И все же это было уже не то маленькое тельце, вид которого заставил Клайда задуматься. От него оставалась только половина! Одна задняя половина с длинным хвостом и вытянутыми лапками, обращенная к полотнищу палатки. Второй половины с передними лапками и головой не было. Она исчезла. Она словно растворилась. И это впечатление усиливалось еще и потому, что на оставшейся половине тела мыши не было видно никаких следов крови. На туловище мыши образовалось что-то вроде сосульки, центральной частью которой был чистый белый ее хребет. А дальше, постепенно утолщаясь, шли мышцы, также без крови, и наконец гладкий покров буро-серой шерсти. Это было странно, было необъяснимо, но было именно так.
      - Что ты там еще нашел? - услышал Клайд голос Фреда, который присел рядом с ним. - Мышь, что ли? Прямо невероятно интересно, - иронически процедил он.
      - Присмотрись получше, - коротко отозвался Клайд.
      - Ну и что же? Какая-то зверушка отгрызла половинку мыши, только и всего. Надеюсь, тебе хватит и оставшейся половины для того, чтобы успокоиться? Нет дохлых муравьев, зато хоть полмыши осталось!..
      - Нет, ее никто не отгрызал,- сдержанно отозвался Клайд.Ты сам видишь, крови нет. И потом, зачем было бы отгрызать половину этого маленького тельца? Любой зверь схватил бы всю мышь...- Он все еще всматривался в крохотные останки животного, стараясь найти объяснение загадки. Этого объяснения не было. Клайд нахмурился. Острая и горькая мысль прорезала его сознание: если бы тут был Коротышка!.. Если бы...
      Фред Стапльтон выпрямился.
      - Ладно, можешь раздумывать о мышах и муравьях сколько тебе будет угодно, - проговорил он небрежно. - Мне это неинтересно. Знаешь, меня никогда не занимали глупые головоломки, не имеющие никакого практического значения. Считай, если хочешь, что это сама плесень пожрала и дохлых муравьев и мышь. Вот взяла и сожрала. Ведь она космическая, таинственная, ну и валя все на нее. А мне эта штука безразлична.
      И по его голосу Клайд понял, что Фреду и в самом деле глубоко безразличны и неинтересны всякие объяснения того, что серьезно занимало его самого, не говоря уже о Джеймсе Марчи. "Дохлые муравьи", "полмыши"... Этот презрительный тон по отношению ко всему, что, по его мнению, не представляло практического, делового интереса... Таким был Фред Стапльтон. Он знал это, конечно, давно, но никогда раньше Клайд не ощущал, что рассуждения Фреда могут раздражать его. Почему же он почувствовал это сейчас? Почему он сейчас заметил в себе почти злость к его поразительному равнодушию? "Бесчувственная скотина,- с досадой подумал Клайд.- Ведь ты мог бы хоть из уважения к памяти Джеймса Марчи не проявлять полного безразличия к тому, что его так жадно интересовало, не говорить издевательски о том, что связано с Коротышкой, пусть это будет даже космическая фиолетовая плесень-ведь он погиб из-за нее... Я понимаю, погиб необдуманно, по непростительной неосторожности, потому что он всегда был такой шальной в этих делах, одержимый. Ладно, но ты ведь тоже знаешь это и не должен был бы так по-свински вести себя!"
      Но Клайд сдержался и не сказал ничего.
      А Фред взял циновку с пола и, направляясь к выходу из палатки, примирительно сказал:
      - Давай, брат, кончать всякие детективные расследования. Они ни к чему. От них только голова болит, и больше ничего. Никакого толку. И никакого смысла, я тебе говорю!
      28
      На следующий день утром они похоронили Джеймса Марчи...
      Погода портилась еще накануне. Серое тяжелое облако, пришедшее с гор, весь день неподвижно висело над лесом, словно не решаясь двинуться дальше, и к вечеру казалось, что оттуда, из-за леса, неотвратимо ползут длинные сумеречные тени. Слабые дуновения едва заметною ветерка, приносившие на поляну свежее и ароматное дыхание леса, сменились настойчивыми встревоженными порывами, от которых пригибалась высокая трава, прилегали к земле ветви кустов и полотнища палаток вздувались и напряженно дрожали, как готовые сорваться и улететь вдаль паруса.
      Серое облако над лесом будто набухало, его отекшие края свисали вниз, как будто хотели пролиться безудержным крупным дождем. И все же облако еще не двигалось к поляне, продолжало нависать над лесом, над высокими деревьями, которые беспокойно шумели и размахивали отяжелевшими ветвями. Они ждали дождя, лесные великаны, они настойчиво требовали его от распростершейся над ними темной тучи, наполненной влагой. Но дождя не было, и только усиливавшийся порывистый ветер метался между вершинами смятенных деревьев и провисавшими над ними тяжелыми краями клубящейся тучи, как неспокойно рыскающий по тесному подземелью зверь.
      Так пришел тревожный, напряженный вечер, который не приносил ни облегчения, ни успокоения, и такою же была бесконечно долгая ночь в палатке, когда Мэджи не могла сомкнуть глаз из-за глухих ударов ветра о полотнища, туго притннутые к земле. Она не могла ни о чем думать; ей казалось, что эти удары, следовавшие один за другим, как канонада, сорвут и палатку и ее вместе с постелью и унесут в мрак и холод нескончаемой ночи, бросят, как щепку, в сумасшедший водоворот, затеянный осатаневшим ветром. Если бы Джеймс был жив, она бросилась бы к нему, чтобы он успокоил ее какими-то хорошими, ласковыми словами, которыми он неуклюже утешал ее, когда Мэджи плакала в тот вечер... Если бы он был жив!
      Но Джеймса не было. А ветер, пронизывающий и сырой, все усиливавшийся, уже не ветер, должно быть, а ураган, зло и настойчиво бился в полотнища и той палатки, где лежало тело Джеймса. Если мне так холодно, твердила Мэджи, безуспешно кутаясь в одеяло, то как же холодно должно быть ему, одному и мертвому, оставленному в пустой и неуютной палатке, где перед тем была его плесень! И как странно, непонятно и горько, что человек, пока он жив, окружен заботой других людей. А когда человек делается мертвым, то все это как рукой отрезает, разве не горько и не страшно? Люди уже не интересуются им, может быть, только близкие и родные, да и то очень ненадолго, пока человека не похоронят, а потом они возвращаются к своим делам и обычным заботам...
      Мэджи устало заснула, словно запутавшись в своих сложных рассуждениях. Ей показалось, что она вовсе и не спала, а лишь на минутку прикрыла глаза, и тотчас же ее опять заставил их открыть новый порыв ветра, от которого содрогнулась палатка.
      Утренний свет пробивался сквозь отверстия и щели полотнищ, - не те яркие и острые лучики солнца, которые щекотали лицо и будили ее вчера, наполняя беспричинной радостью сердце, а серая бесформенная мгла, возникающая обычно перед рассветом, на тон неуловимой грани, которая отделяет уходящую уже ночь и не начавшийся еще день. Так подумала и Мэджи. Но, подняв голову и выглянув в пластмассовое окошечко в стене палатки, она убедилась, что это не рассвет, а хмурое утро под затянутым дождевыми облаками серым и безрадостным небом. И ветер все так же бился о палатку, метался между тучами и обеспокоенной землей, терзал ее яростными порывами, прижимал к ней покорную, безвольную траву, гнал по ней серые матовые полосы, уходившие к горизонту, как волны.
      В окошечке Мэджи увидела и палатку Джеймса Марчи, стоявшую метрах в десяти от своей. Ее полог был открыт, в нем виднелось что-то белое и неподвижное, и Мэджи вздрогнула: нет, это был не дурной сон, затянувшийся на сутки! Джеймса и вправду нет!
      И слезы вновь хлынули из ее глаз.
      Она плохо сознавала и еще хуже помнила, как в ее палатке открылся полог, как Клайд сумрачно окликнул ее, сказав, что они уже выкопали могилу и будут сейчас хоронить Джеймса.
      Мэджи машинально шла за ним и Фредом, несшими тело Джеймса, ежась от холодного ветра. Она видела, как они опустили тело в открытую могилу, постояли несколько минут в молчании, склонив головы, а затем быстрыми ударами лопаток закидали могилу землей. Потом Фред поднял свое ружье и трижды выстрелил вверх, отдавая последний привет Джеймсу Марчи.
      На небольшом холмике у леса возник еще меньший, только что насыпанный. И это было все.
      Потом они сидели у костра и тоже молчали. Мэджи уже не плакала, для этого у нее не оставалось сил.
      Фред сказал, ни на кого не глядя:
      - Нужно бы собрать вещи Джеймса. Они лежат в обеих палатках. И у тебя, Клайд, и в моей.
      Клайд нехотя ответил:
      - Не к спеху. Что изменится от этого?
      Фред пожал плечами, и они снова замолчали. Протянув руку за спину, Фред вынул из заднего кармана брюк плоскую фляжку. Он отвинтил ее пробку, отпил глоток из фляжки и предложил Клайду:
      - Возьми, брат. Хорошее виски всегда помогает.
      Клайд отрицательно покачал головой: нет, он не хочет пить.
      Фред опять недоуменно пожал плечами и отхлебнул еще больший глоток: ладно, мол, если тебе не нужно, то я не настаиваю, но меня это не касается. В конце концов, каждый может утешаться, как ему заблагорассудится. Не пряча еще фляжку, он обратился и к Мэджи:
      - А тебе не хочется, Мэджи? Великолепное, знаешь, средство от всяких тяжелых мыслей! Что, не желаешь? Ну и... не надо! Какие-то вы оба засушенные, честное слово. Будто не понимаете, что тут ничего не поделаешь. Нет нашего Коротышки - и никуда от этого не денешься. Где это я такое слышал? А, вот оно... Какой-то оригинал велел написать на своей надгробной плите этакое обращение к прохожему: "Лежу здесь я читаешь ты. Когда б лег ты - читал бы я". Здорово? Ей-богу, чертовски остроумно, ха-ха-ха! Вся разница в том, кто читает эту, как ее... эпи... эпитафию!
      Клайд неодобрительно посмотрел на него:
      - Ты, Фред, болтаешь черт знает что.
      - Почему это я болтаю? - вдруг неожиданно обиделся тот. Я просто не хочу, чтобы вы сидели как в воду опущенные. Думаете, мне не тяжело? Еще как! Только горькими мыслями да печальными словами делу не поможешь.- Он снова достал фляжку и отпил из нее солидный глоток виски, поморщившись при этом.- Вот потому я и пью, что так лучше. Понимаешь?
      - Да понимаю, понимаю, - неохотно ответил Клайд,- только не стоит вообще пить сейчас, да еще и так много. Зачем?
      - Зачем? - Фред возмущенно стукнул фляжкой по колену так, что из нее выплеснулось несколько капель жидкости.- Зачем? Да затем, что и тебе советую выпить. Я вот тоже сидел, как... как...- Он пощелкал пальцами, словно подыскивая сравнение. Но так и не нашел его.- Ну, все равно, зато теперь ого! Не пить? Чепуха! Выпей, Клайд! И ты, Мэджи!
      - Знаешь, Фред, тебе и так уже виски ударило в голову,рассудительно сказал Клайд.- Ведь ты ничего еще не ел, не завтракал. Ну к чему это?
      - Чепуха! - убежденно и полупьяно повторил Фред.- Я прекрасно себя чув... чув... чувствую. И я тебе даже скажу, что мы еще поставим вот такой богатый памятник Коротышке!
      - Что? О чем ты? - широко открыл глаза Клайд.
      Мэджи также была удивлена таким неожиданным поворотом.
      - Памятник, я тебе говорю! Богатый, с золотом, с мраморными ангелами и эпи... эпитафией. Уж я ее здорово придумаю! Слушай, Клайд,- голос Фреда снизился до таинственного шепота,- я тебе пока еще ничего не говорил, правда? Но сообразил сразу, как только... ну, одним словом, сразу. Из этой космической плесени...- Он оглянулся.- Из нее мы еще сделаем уйму денег! Понимаешь? Я уже придумал как, не будь я Фред Стапльтон! Нам-то она, конечно, ни к чему. Но ведь кое-кто может здорово заинтересоваться плесенью? А заинтересую этого "кой-кого" я сам! Вам остается только не мешатъ мне и делать то, что я скажу. И тогда будет такой памятник Коротышке, что...
      - Погоди, Фред,- остановил его Клайд.- Тут дело не в памятнике. Ты сказал "заинтересоваться". Кто же, по-твоему, заинтересуется тем, что может нести гибель, смерть? С кем ты собираешься вести дела? Что за странные новости?
      Фред хитро улыбнулся:
      - Э, братец-кролик! Я не настолько уж пьян, чтобы сразу тебе все выболтать. Хватит тебе пока и того, что я сказал. Фред Стапльтон никогда не говорит лишнего, ты это знаешь. И уж если он сказал, то можешь быть уверен, что это серьезная штука. Понимаешь? Как это я сказал... нет, не я, а один оригинал в своей эпи... эпитафии: "Когда б лег ты - читал бы я!.." Ух и здорово!
      Клайд пренебрежительно махнул рукой:
      - В самом деле, ты пьян, Фред. Наболтал всякую всячину, святую яичницу на ультрамарине с фиалковым запахом и сапогами всмятку...
      - Но, но, ты не заговаривайся! - угрожающе перебил его Фред.
      - Ты лучше пойди да немножко полежи под кустом, пока у тебя виски выйдет из головы,- продолжал Клайд, не обращая внимания на возмущение Фреда Стапльтона.- А тогда мы еще поговорим с тобой, если тебе уж так необходимо поражать меня...
      - Не только мне, а и тебе тоже,- упрямо перебил его Фред.- Об этом и разговор.
      - Ладно, ладно, будет и такой разговор,- ответил успокоительным тоном Клайд.- Ты, главное, пойди и отдохни, это для тебя самое важное. А мы с Мэджи пока тоже кое-чем займемся. Да, Мэджи? - обратился он к девушке, которая, правду сказать, ничего не понимала из велеречивых рассуждений Фреда Стапльтона и только удивленно моргала глазами во время этой странной, с ее точки зрения, беседы.
      - Конечно, Клайд,- с готовностью ответила она: что бы ни решил Клайд, все равно это будет лучше, чем самоуверенные разговоры его полупьяного друга.
      Фред презрительно отвернулся в сторону и с независимым видом засвистал какую-то песенку: что ж, если, вместо того чтобы говорить о серьезных вещах, Клайд предпочитает заниматься утешительными беседами с девчонкой, это его дело.
      Фред Стапльтон не знал, что Клайд Тальбот, отойдя от костра, скажет Мэджи Бейкер тихо, но решительно:
      - Если вы не возражаете, Мэджи, мы сейчас займемся записями Джеймса. Он, знаете, вел дневник. Не все время, но записывал там все, что представлялось ему самым важным.
      Мэджи встрепенулась: дневник Джеймса Марчи? Не о нем ли говорил он с нею тогда вечером? Но ведь Джеймс сказал тогда, что он оставил свои записи и то, чТо писал для нее, дома?..
      - Мы посмотрим в его рюкзаке, - продолжал Клайд.- Мне почему-то кажется, что Фред затеял какую-то не слишком хорошую игру. То, что он ничего не сказал по сути, еще больше убеждает меня в этом: значит, он что-то придумал. Что именно, я, конечно, еще но знаю. Но... одним словом, посмотрим записи Джеймса. Они могут помочь нам.
      29
      Мэджи сидела в палатке, накинув на себя мохнатое пальто и подобрав ноги под одеяло: сырой, неприятный ветер не утихал, он все так же настойчиво и упрямо дул с запада, со стороны неумолчно шумевшего леса и далеких, скрывшихся за тучами гор. Ей было холодно. Ветер проникал в щели между полотнищами палатки, он ледяными пальцами прикасался к лицу и телу девушки; как она ни закрывалась от него, он находил где-то проход, снова и снова поднимался вверх, заставляя плотнее натягивать пальто и ежиться. Клайд сказал, что, наверно, этот ветер принесет с гор дожди, и потому так похолодало и нет солнца. В закрывшемся облаками небе ни один его луч не может пробиться в хмуром покрове, надвинувшемся на их лагерь. Но Мэджи понимала, что ее знобит не столько от холодного ветра, сколько от того, что она страшно устала за эти два дня и ей хочется поскорее уехать отсюда, как только приедет шофер автофургона. Бог мой, что произошло за эти два-три дня!
      Уход Фреда, да, именно уход: ей казалось, что это самое ужасное. А потом выяснилось, что поступок Фреда Стапльтона, хоть она и страдала и плакала из-за него, значит для нее совсем не так много, как смерть Джеймса, который вдруг оказался изумительно ласковым и внимательным и, наверно, оттого близким и по-настоящему нужным. Впрочем, "вдруг"-это только так говорится, а на самом деле, разве подходит сюда слово "вдруг"? Теперь девушка знала, что было вовсе не так.
      Мэджи снова открыла тетрадь Джеймса на той странице, где начиналось его первое письмо к ней. Да, это было именно письмо, как и все другие, и именно к ней, хоть она даже не могла думать и подозревать, что Джеймс писал ей. Когда он в тот памятный вечер впервые случайно обмолвился о каких-то своих записях в дневнике, она решила, что это будут случайные строки о ней, как и об иных девушках: мало ли что приходит в голову человеку, если он пишет дневник? А оказалось, что это письма. И разница между ними и обычными письмами была лишь в том, что письма Джеймса никуда не посылались, и она, вероятно, никогда бы о них ничего не узнала, если бы не...
      А сейчас она вновь читала строки этого письма:
      "Милая, далекая Мэджи, о которой я могу только думать, только мечтать, и ничего больше! В моей комнате тишина, и со мной только моя трубка да эта тетрадь. То, чю пишется в тетради, никто не узнает, потому что это лишь для меня. Как серый дымок от моей трубки, который возникает в воздухе всего на минутку, чтобы затем исчезнуть и рассеяться. Но я вижу Вас, Мэджи, в моей тетради, я вижу Вас в легкой дымке, поднимающейся из моей трубки. Я вижу Вас так, как увидел в первый раз, и это было, вероятно, на всю жизнь! Никогда я не мог бы сказать этого Вам вслух, я не умею говорить о себе и о том, что чувствую. А писать могу - обо всем, и даже о Вас!.. Тихо и размеренно тикают мои часы, каждая секунда падает в вечность, одна за другой, одна за другой. С ними уходит и вся жизнь, моя глупая и неуклюжая жизнь. Мне не было никогда жаль ее, разве только я сожалею, что не узнаю еще много интересного. Но я всегда утешал себя тем, что это все равно неизбежно, потому что жизнь всегда слишком коротка для того, чтобы узнать если не все, то хотя бы значительную часть этого "всего". Так было до тех пор, пока я не увидел Вас, Мэджи. Ту, пушистый излом бровей которой над синими, вспыхивающими лукавством глазами напоминает излучину реки с блестками солнечных лучей на воде. Ту, которая вдруг может сразу становиться грустнозадумчивой, и тогда не нужно никаких слов, потому что хочется только видеть Ваши печальные глаза и погружаться в их прозрачную глубину. Вас, стройную и светлую, словно возникшую из яркого солнечного луча в сиянии каштановых вьющихся волос,- да, Вас, Мэджи! О, я знаю, что Вы никогда не сможете заметить несуразного, нелепого и смешного Джеймса-Коротышку,, как говорят Фред и Клайд. Ведь он даже не умеет танцевать! Но разве это может помешать мне молча, тихо мечтать о девушке, которая, не зная этого, вошла в мою жизнь и останется в ней навсегда?.."
      Это было первое письмо Джеймса Марчи к Мэджи. Клайд сказал, отдавая ей тетрадь с письмами:
      - Здесь, как я вижу, нет ничего относительно метеорита и космической плесени. Это частные записи Джеймса, еще до того, как он нашел черный камень. Но они, видимо, относятся к вам, Мэджи, судя по обращениям. Может быть, я и не должен был отдавать эти записи вам, но кому же я передам их? Почитайте, Мэджи. Все равно Джеймса уже нет... А я возьмусь за ту тетрадь, которая меня интересует.
      Да, Джеймса уже нет. А его письма к ней есть. Как это удивительно и грустно: читать письма к тебе от того, который навсегда ушел. Читать письма Джеймса - ведь ни я, ни кто-нибудь другой не смог бы о них ничего узнать, если бы... Читать, волнуясь и думая: он писал это тогда, когда я почти не замечала его; и как печально понимать, что и в то время он был таким же хорошим и ласковым, а не только теперь, в лагере. А она...
      Мэджи вздохнула. Второе письмо Джеймса, за которое она взялась вслед за тем, было очень необычным и заставило ее удивленно раскрыть глаза.
      "На Вашей шапочке и завитках волос, Мэджи, я увидел снежинки. Они медленно опускались вниз, словно порхали. Они, как крохотные живые существа, выбирали себе место на прядях волос, на бровях, на длинных изогнутых ресницах и рассаживались там, свесив маленькие ножки. Правда, ведь это очень смешно, даже не всякий сказочник придумает такое: снежинки уселись на Ваших ресницах. А мне казалось, что это совсем не придумано, и так оно и есть на самом деле, потому что Вы пришли из ласковой сказки, и вокруг Вас все такое же сказочное. Вы рассмеялись, Мэджи, может быть, Вас рассмешила какая-то острота Фреда, и снежинки уже не смогли удержаться на смеющихся ресницах, они падали вниз одна за другой. И мне стало жаль их: глупые, они не понимали, что, упав, превратятся в малюсенькие капельки воды... Я думал об этом, и, наверно, поэтому Фред насмешливо сказал: ну чего ты, Джеймс, уставился на Мэджн с таким глупым видом? Девушки, знаешь, не любят, когда на них бестолково глазеют, надо хотя бы говорить при этом приятные вещи... Вы тогда улыбнулись, Мэджи. Фред всегда умел сказать что-то веселое. А я подумал: никогда я не смогу говорить так, как он, я просто не умею поддерживать шутливый разговор с девушками. И поэтому, решил я, не скажу Вам ничего ни о снежинках, ни о моих глупых мыслях ведь все это очень серьезно и Вам не нужно этого, правда, когда Вы слушаете Фреда?.. Но как я ему завидовал, милая и смеющаяся Мэджи, потому что он всегда умеет быть интересным и веселым, не так, как я, неуклюжий Коротышка, который и слова-то не может сказать толком..."