Закрытый перелом

После же свадьбы Михаил видел в Люсе только подругу жизни, соратницу по делам, будущую мать их детей. Михаил был умным, но холодным по темпераменту человеком. Он был всегда формально безупречен в отношениях с Люсей - внимателен, уступчив в мелочах, терпелив к ее капризам. Михаил рассчитывал свою совместную жизнь с Люсей, как программу для электронно-счетной машины. Такой машиной был его мозг с отличной цепкой памятью. Люся могла быть уверена в том, что огурцы всегда будут нарезаны крупно - так, как она любит, что Михаил всегда явится с цветами, что ей никогда не будет отказа в понравившейся ей вещи, если это позволял их бюджет. Михаил просто не мог увлечься другой женщиной, влюбиться в кого-то, кроме Люси. Зачем? Но при всем при этом Люся чувствовала, что появившись с цветами после работы, что крупно нарезав огурцы, что внимательно выслушав и поговорив с Люсей, Михаил переключается от общения с ней на размышления о своем деле. В это время Люся для него не существовала. Для Люси Ленинград был чужим городом. Одно дело туристом подняться на Исакиевский собор или спуститься в подвалы Казанского собора, пройти по залам Зимнего дворца или по казематам Петропавловской крепости, отдохнуть на скамейках Летнего сада или в парках Павловска. Другое дело жить в скудно обставленной - стол, шкаф, кровать, четыре стула - комнате в заводской гостинице без своих нарядов и украшений, без сервизов и цветного телевизора, без собственной кухни и ванны, без набитого снедью холодильника. В Ленинградском педагогическом институте - а Люся всегда относилась к учебе с прохладцей - ей было неинтересно. Группа студентов пятого курса, куда ее определили, тоже восприняла Люсю, как залетную птицу, да Люся и сама не стремилась заводить здесь знакомств. Отдыхом для Люси были только каникулы и праздники, когда она, используя любую возможность, ездила в Москву. Разлуки с мужем стали для нее привычными, расставались они с Михаилом легко, встречались спокойно. Но совсем тоскливо ей стало, когда, окончив институт
      приступила она к работе в качестве учительницы английского языка в общеобразовательной школе-десятилетке. Устроиться Люсе удалось не сразу, с различными мытарствами, должность свою она получила в далеко расположенном новом районе. Дорога отнимала у Люси ежедневно около трех часов, городской транспорт выматывал ее, к тому же она столкнулась с непривычной для себя необходимостью вести в школе общественную работу то по организации сбора макулатуры, то по проведению пионерских слетов, то по подготовке концертов самодеятельности. Люся была совершенно равнодушна к этим обязанностям и считала их про себя бесполезными, потому что, в отличие от Михаила, не любила свою работу. А Михаил все чаще стал отлучаться в служебные командировки его гоняли по ним как молодого бездетного специалиста. Кончилось все это первой и последней, по-настоящему крупной и серьезной ссорой между Люсей и Михаилом. В тот день Люся сидела за столом и проверяла тетрадки своих учеников. Нудная, почти механическая работа требовала от нее в то же время напряженного внимания - учителю нельзя пропустить допущенную ошибку. И в какой-то момент Люся сама того не заметила как оторвалась от тетрадей и стала смотреть в окно, уныло слезящееся каплями дождя. Она слышала, как в комнату вошел Михаил, но не обернулась. Михаил снял плащ, повесил его на шестиштыревую вешалку, прибитую тут же у двери, переобулся в домашние тапочки и подошел к Люсе. Обычно она хоть как-то реагировала на его приход, а тут сделала вид, что полностью погружена в проверку тетрадей. На самом деле она просто уставилась в одно слово, аккуратно выведенное детской рукой, - "хоум", что означало в переводе с английского "дом". Люся не видела этого слова и не понимала его значения, а по звукам, казавшимся столь ощутимыми в тишине комнаты, ясно представляла себе, что делает Михаил. Он постоял за ее спиной, потом тихо подошел к платяному шкафу, скрипнула дверца, переоделся в спортивный костюм, глухо грохнув вешалкой по задней стенке шкафа, и снова остановился сзади нее. Пауза не могла быть бесконечной, раздражение мутной ленивой волной вскипело в Люсе и она откинулась на спинку стула. И тут Михаил положил ей на руки, как ребенка, букет хризантем. Они пахли мокрым холодком и легкой земляной затхлостью. Люся прижала цветы к груди и обернулась. Раздражение на мгновение стихло, словно удивленно затаилось. Михаил сел рядом на кровать. - Ты голодный? - спросила Люся, разглядывая цветы. - И где ты их достаешь? - Спасибо, я сыт, - последовательно ответил на ее вопросы Михаил. - Я поел на заводе, вполне сносно. А цветы... Бабка какая-то к проходной приходит, приносит то астры, то хризантемы. - Может быть, я тебя все-таки покормлю? - спросила Люся безо всякого желания, и цветы ей почему-то показались уже не подарком, они потеряли ореол своей таинственности, от них даже пахло не мокрым холодком, а затхлостью старческих рук. - Спасибо, я же сказал, что не хочу есть, - чуть удивился Михаил, он не любил повторять дважды одно и то же. - А как у тебя на работе? - Люся положила цветы на край стола. - Рассказывай... - Дела?.. - пожал плечами Михаил. Хотя на первых порах по приезде в Ленинград Люся заставляла Михаила описывать свой рабочий день, он выдавал ей только точную, но сухую информацию без личной эмоциональной оценки, и поэтому Люся давно перестала интересоваться его служебными делами. В данном случае вопрос насторожил Михаила, но поскольку речь зашла о работе, он счел возможным использовать момент и осторожно добавил: - Наверное, придется ехать в Чимкент... - Опять? - в упор посмотрела на него Люся. - Ты же только что оттуда... - Десять дней как, - уточнил Михаил. - Звонили. Автоматика барахлит. Ты знаешь, тут есть какая-то необъяснимая закономерность пока сам сидишь рядом, то все в порядке. Стоит уехать, как все кувырком. Правда, когда я там сижу, то проверяю каждый шаг эксплуатационников. Уверен, что и сейчас можно легко найти причину неполадок. Но искать ее надо мне - за меня этого никто не сделает. Думаю, за неделю управлюсь. Плюс дорога. - У тебя каждый раз на неделю, а выходит на две, если не больше, но уж во всяком случае не меньше. - Это же работа, - миролюбиво сказал Михаил. Подобные разговоры с Люсей случались и раньше. - Ты пойми, мы задумали на заводе и делаем по идее очень красивую вещь, а Чимкент согласился ее испытать, может быть, даже внедрить, если получится, я тебе уже объяснял это. Что же теперь бросать все на полпути? Нелогично. Я понимаю, что скучновато тебе одной... Можешь сходить в Русский музей в воскресенье, пока меня не будет. Там выставка икон из запасников открывается. У нас экскурсия будет от завода, записать тебя? - Холодно мне, Миша, - Люсей овладела тупая апатия и усталость. - И тошнит... - Ты, наверное, съела что-нибудь несвежее, - насторожился Михаил. - Давай вызовем врача. - Да я их сроду не любила и знать не хочу, - нехотя покачала головой Люся. Ей уже стало тошно не столько физически, сколько от бессмысленного, как ей казалось, разговора. В то же время остановиться она не могла. Накопилось. - Зря, - сказал Михаил. - Специалист есть специалист. Посмотрят, сделают анализы, найдут причину. - А что ее искать?.. Есть причина, Мигуэль, есть, - Люся неожиданно для себя самой назвала Михаила Мигуэлем на испанский манер, но это ее не рассмешило, а наоборот, придало какую-то горькую торжественность ее словам. - Впрочем, это неважно, - с равнодушным видом добавила она. Не имеет значения... Настало время встревожиться Михаилу. Но он не потерял самообладания, а стал методично докапываться до истины, как и привык это делать, решая чисто производственные задачи. - Как неважно? Как не имеет значения? - пытливо переспросил он. - Значит, ты знаешь причину, но не говоришь. - Да не хочу я ничего говорить, отстань от меня, - уже со звонкой слезой в голосе сказала Люся. - Кому же говорить, как не мужу? - настаивал Михаил. - Если не говоришь, значит, не доверяешь. Почему? - Умному мужу и говорить не надо. Сам догадаться должен. Или сообразить. - Предположить, вычислить я могу, конечно, но гадать не могу и не умею... - Михаил немного задумался. - Тошнит, значит? А ты не падала, головой не ушибалась? - Нет, - коротко обронила Люся. - В таком случае сотрясение мозга отпадает, - продолжил Михаил. Может быть все-таки отравление? - Да я уже неделю как не ем ничего, - почти зло выпалила Люся. - Непонятно... - Михаил подумал еще немного. - Беременность тоже отпадает... - Почему ты так решил? - тихо спросила Люся. - Потому что этого не может быть, - уверенно сказал Михаил. Здесь у нас с тобой все очень точно рассчитано. - Точно? Очень? - ехидно спросила Люся. - Конечно, - также уверенно сказал Михаил. - Если только ты не изменила мне с кем-нибудь. Люся опешила. Все, что угодно, но такого она просто не ожидала от Михаила. Как он мог так подумать!? Михаил же, сам того не замечая, продолжал добивать ее своей неумолимой логикой. - Что же тут необъяснимого? Я постоянно в командировках... И тут Люсю прорвало: - Не человек, а глыба льда какая-то! Все у него рассчитано, все у него по полочкам. Ты, наверное, и радуешься по графику и цветы мне носишь не от души, а потому, что так положено. Тебе бы с компьютером жить, а не с живым человеком - вот машина тебе бы не изменила. Даже медовый месяц у нас с тобой был всего три недели, не как у всех, потому что по расчету больше не выходило. Непробиваемый - я уж и так, и эдак - бесполезно. Перепутаю тебе все нарочно, книги твои на полках переставлю - нет, он молча поставит все по местам, будто и не было. И все. Ну, как же так можно?! Как же так можно беспросветно жить?! Человек в футляре - вот ты кто! И он еще подозревает меня! Нет, вы подумайте! А может я хочу иметь ребенка? Будет хоть с кем поговорить... Михаил слушал все, что говорила Люся как бы со стороны. Для него было полной неожиданностью и истерика Люси, и многое другое, о чем она в пылу ему наговорила, потому что по его расчетам такого конфликта с женой не могло быть. С точки зрения Михаила, оснований для такого скандала никаких не было и даже его слова о мнимой измене Люси были лишь аргументом, доводом в споре, величиной очень маловероятной, но теоретически возможной и допустимой. Михаил тут же понял, что такого никак не следовало говорить Люсе и учел это на будущее, он отметил про себя, что зря молча наводил порядок на своей книжной полке после устраиваемого ею кавардака, но главное, что уяснил для себя Михаил - это то, что, действительно, могут рухнуть его так тщательно выстроенные планы. - Погоди, Людмила, так же нельзя, - Михаил называл Люсю полным именем только в ответственные моменты или в те редкие минуты, когда на нее сердился. Сейчас он хотел таким образом вернуть разговор в спокойное русло. - Я просто напомню тебе, Людмила, о чем мы с тобой договорились. Нельзя же так: раз... и все. Мы же решили с тобой и ты сама согласилась, что целесообразнее всего рожать тебе после моей защиты. И не в чужом городе, и не в этих условиях. Так тебе же самой легче будет. И я смогу спокойно собрать все материалы для кандидатской диссертации. В том же Чимкенте. А защищаться буду в Москве. Не так ли? Люся упрямо молчала. Головой она понимала, что Михаил прав, что здравый смысл на его стороне, а сердцем - нет. - Я надеюсь, что ты успокоишься, подумаешь и не откажешься от своих же обещаний, - по-своему истолковал ее молчание Михаил. Сам являясь человеком долга, он верил и считал, что не могут быть иначе, что и Люся должна быть такой же. - А сейчас, даже если и случилось так, что ты ждешь ребенка, то надо что-то с этим делать, пока не поздно. Надо, понимаешь? Слова были сказаны. Если бы сначала Михаил бурно обрадовался тому, что у них будет ребенок, если бы он долго обсуждал с Люсей их счастливую жизнь втроем с сыном - Люся хотела только сына, если бы он, заботясь о ней, стал бы обсуждать массу бытовых проблем, которые обязательно возникнут с рождением первенца, если бы он решительно стал искать пути, как обеспечить комфорт и сохранить здоровье Люси и своего сына, сам ни на секунду не желая расставаться с ними, если бы он был готов пожертвовать ради всего этого и поездкой в Чимкент, и диссертацией, и, в крайнем случае, работой - Люся поняла бы Михаила и сама скорее всего предложила бы прервать беременность до лучших времен. Но... Когда мужчина наносит женщине именно эту обиду, которую она потом не в силах забыть, забыть и простить? Скорее всего не в тот момент, когда идет девятый вал разбушевавшейся ссоры, и мужчина, сам в конец разобиженный, произносит безумные слова. Нет, это женщина поймет, потому что он к ней неравнодушен
      кричит, волнуется, значит любит. А вот когда ей прямо, без обиняков, говорят пусть разумное решение, но основанное только на голой логике, в женщине непроизвольно и неудержимо возникает протест. Яростный и слепой. - Что ты имеешь в виду? - у Люси расширились глаза и задрожали губы. - Что? Повтори... - Какой смысл сейчас заводить ребенка? - Михаил был готов привести опять свои несокрушимые доводы. - Сын - это тебе не щенок, не собачка, чтобы его заводить, - зло сказала Люся. - Планы, расчеты, договоры... Какая чушь! Я сама решаю, что делать. Понятно?! - Но нас же двое... - Трое. А может быть, и четверо. И меня с детьми гораздо больше, чем тебя одного. Собственно говоря, это был первый большой самостоятельный шаг Люси в ее жизни. Если до этого все ответственные решения за нее принимали сначала родители, потом муж, то тут она впервые ощутила гордость за сделанный ею выбор. Личность ее, до того скрытая и как бы дремавшая, отныне проявилась и уже существовала в новом, активном качестве, и с этим теперь нельзя было не считаться ни другим, ни ей самой. Люся знала, что она хотела, и знала, что добьется этого. Михаил почувствовал силу ее убежденности и непоколебимость ее решения. Он действовал в изменившихся обстоятельствах так, словно не существовало всего того, что им предшествовало. Он уже решительно искал пути, как обеспечить безопасность, комфорт и сохранность здоровья и Люси, и их будущего наследника. Михаил предложил Люсе на время пожертвовать и своей работой,
      аспирантурой. Он отказался от поездки в Чимкент. Но все это позже... И Люся восприняла как должное его запоздавшие заботы и сама предложила Михаилу следующий вариант: начиная с декретного отпуска, она уезжает в Москву, а Михаил продолжает свою работу. Так оно и получилось. И хотя сама Люся не настаивала на том, чтобы Михаил был в Москве во время родов, и хотя после появления на свет сына Михаил все-таки приехал в Москву и преподнес Люсе старинное кольцо, передаваемое в его семье по наследству, Люся гдето совсем в глубине души не ощущала Михаила как действительно близкого ей человека, тем более, что все ее помыслы и чувства занял Денис. Сын для Люси стал не только предметом естественных материнских забот и нежности, Люся безрассудно, суеверно, по-животному боялась за его здоровье. Михаил вернулся в Москву, поступил в аспирантуру, окончил ее, защитил кандидатскую диссертацию - все это оставляло Люсю внутренне равнодушной. Сын, прежде всего, сын, главное - это сын. И в этом Люся находила полную поддержку со стороны своих родителей. А уж они души не чаяли во внуке и приняли на себя все заботы по его воспитанию. Денис рос, не зная отказа ни в чем, и в своем пятилетнем возрасте уже твердо усвоил, что в семье главная - это его мама, потом деда, деда иногда даже главней, а бабушка и папа - хорошие, но не главные. Эти годы пролетели для Люси как вереница дней, то радостных, когда у Дениса было все в порядке, то тревожных, когда Денис болел корью или другими детскими болезнями. Течение Люсиного времени было плавным и размеренным, без бурных водоворотов и мелких перекатов, но постепенно Люся поняла, что жизнь ее проходит, а чего-то главного, значительного, кроме, конечно, рождения сына, так с ней и не произошло.
      18 - Странно, Вика... Как мне с тобой спокойно, естественно... Словно легкое дыхание... Помнишь, есть рассказ у Ивана Бунина с таким названием? - Помню, - ласково сказал Виктор. Люся приятно удивилась тому, что она так непринужденно поделилась с Виктором сокровенным. Она и сама не ожидала от себя такого откровения, ей казалось, что она не сумеет говорить на эту тему с чужим человеком... Значит, Виктор - ей не чужой... На самом деле Люсин монолог был раздумьем о самой себе - настало время подводить итоги, оглянуться на прошлое, ответить искренностью на искренность. И опять сладкое предчувствие охватило ее, ведь она столько лет ждала своего счастья, неужели сбудется? Люся встала, покружилась в вальсе по комнате, схватила Виктора за руку и потащила к окну. Она стояла радостно-возбужденная, с блестящими глазами, крепко сжимала руку Виктора и жадно рассматривала панораму, открывающуюся из окна. А он смотрел на нее. - Что у тебя здесь видно? Рассказывай, - потребовала она весело. - Не молчи давай. - А из этого окна телебашенка видна, - тихо засмеялся Виктор. - Из другого из окошка площадь Красная немножко. Люся стремительно, всем телом развернулась к Виктору. - Сам сочинил? Виктор видел только ее сияющие глаза, которые в первый раз взглянули на него четыре месяца назад, когда он распахнул дверь своей квартиры. Тогда глаза ему сказали: "Вы мне нравитесь..." Теперь эти глаза говорили ему: "Как это хорошо, что я вам нравлюсь..." - Сам, - ответил Виктор. - Когда ремонт закончил. - Хороший стишок, молодец, - похвалила Люся и осторожно погладила Виктора по левой щеке. - А она у тебя больше не болит? Виктор опять рассмеялся. И мягко прижал своей рукой ее руку к щеке. - Нет. Только если простужусь или когда очень сильно нервничаю, то начинает что-то подергиваться внутри. - И совсем-совсем ровное у нас лицо, - рассматривала Люся Виктора. Он наклонился к ней, но Люся плавно его отстранила и высвободила руку: - Не шали. Виктор и не собирался шалить. Он ощущал светлый, радостный покой и лениво, даже подсознательно подумал о том, что сейчас никак нельзя спешить, иначе все можно испортить, и поэтому только любовался Люсей, которая уже стояла у стены с масками. - Больше всего мне вот эта нравится, - Люся кивнула головой на одну из масок. - Только страшная она... Даже нет, не страшная, а просто видно, как ей больно, и поэтому хочется ее погладить, чтобы она улыбнулась. Это была последняя, сделанная Виктором маска. Та самая, которую они с Марком и Петровым разглядывали перед тем, как Виктор попал в больницу, после чего и разошлись их пути. - Ты лучше меня погладь, - предложил Виктор. - А я тебе улыбнусь. - Тебя можно не баловать, это даже вредно, и потом ты и так весь светишься, - отрицательно мотнула головой Люся. - А вот ее... - Хочешь, возьми ее себе? - спросил Виктор. Он знал, что это его лучшая работа, его гордость, но, как ни странно, предлагал ее Люсе от всей души. И тут в спокойный, замкнутый мир их встречи незримо вошло внешнее бытие, которое существовало помимо них, где-то за пределами этой комнаты, но крепко держало их судьбу в своих руках. И Виктор, и Люся одновременно подумали, что Люсе придется объяснять Михаилу, откуда у нее эта маска, а значит, лгать, а это совсем обесценит подарок. - Не могу я, Вика, что ты, разве можно? - испугалась, но в то же время и обрадовалась, как девочка, Люся. - Это же твоя лучшая маска, твое лучшее лицо... Я ее унесу, и станет стена какая-то пустая... Люся шумно вздохнула, потом чуть жалобно, смешно сморщив нос, попросила: - Ты ее никому не дари, ладно? Не смей. И пусть она считается моей... Ну, ладно, я тебе разрешаю, чтобы она повисела тут... Временно... - Она твоя, как же я ее кому-то подарю?.. Здесь твоя не только эта маска, здесь все твое... И я... - Спасибо, - склонила голову к плечу Люся. - Теперь у меня есть ты, а раньше тебя у меня не было... Но ты должен был когда-нибудь появиться, должен был быть, я это знала всегда - и вот ты есть... Какое же это счастье, господи... Ты, наверное, и не понимаешь... Не понимаешь, да?.. Эх, ты... Люся зашлась звонким, серебряным смехом. А Виктор, действительно ошалевший от счастья, был готов на все - лишь бы звенел колокольчик ее радости. За белой рамой окна в синих сумерках растворялся город, и комната постепенно погружалась в темную заводь ночи, но и Люсе, и Виктору казался прозрачным ее сумрак - светились их лица, белели маски на стене и чашки чайного сервиза. Люся бесшумно, бесплотно поднялась, неслышно обошла вокруг стола и прижала к себе голову Виктора. - Вика, Вика, ты - колдун... Расколдуй меня немедленно, мне пора уходить... Или лучше наколдуй так, чтобы эти чары шапкойневидимкой хранили нас с тобой от бед. Хорошо? Виктор не ответил. Он встал и обнял ее. Он прижался щекой к ее щеке, и они замерли на мгновение, которое гораздо дольше любой вечности. Как во сне, как в весеннем сне, отвез Виктор Люсю до дома. Это чудесное сновидение длилось и длилось, но постепенно гасло, как закат. Виктор звонил Люсе сначала каждый день, потом через день, потом через три и с каждым разом терял надежду на встречу с ней. Не было случая, чтобы она не обрадовалась его звонку, Люся, казалось, ждала его у телефона, нетерпеливо расспрашивала Виктора о самочувствии и делах, весело ныла о своем одиночестве и о том, что ее никто не любит, а когда Виктор, задохнувшись от волнения, рассказывал Люсе, какая она хорошая, то Люся, притаившись, слушала и просила его говорить еще и еще. Препятствием к их встрече служили тысячи очень веских причин от"... погоди, у меня на этой неделе делегация шотландских шахтеров, я никак, ну, никак не могу..." до "... о чем ты говоришь, кто же возьмет Дениску из сада?.." Виктор чувствовал, что существует истинная причина, но боялся спросить о ней Люсю открыто, напрямую, страшась потерять то, что было с таким трудом достигнуто. В действительности же, Люся про себя твердо решила, что она больше никогда не будет встречаться с Виктором, потому что иначе наступит расплата за ее легкомысленность и заболеет Дениска. Ничто ее так не пугало, как животный страх за здоровье сына. И каждое его недомогание она воспринимала как кару за свою может и не существующую вину, а если и существующую, то только в помыслах. В то же время Люся нуждалась в телефонных признаниях Виктора, потому что знала, что если они встретятся, то она совершит непоправимое.
      19 У Виктора болело горло. Легкая, но коварная простуда почти напрочь лишила Виктора голоса, и он накануне шепотом дозвонился до Марины. Марина вызвала врача на дом и сообщила о болезни Виктора ему на работу. Она сама собиралась подъехать, и Виктор ждал ее. Виктор лежал на тахте, замотавшись мохеровым шарфом, в шерстяных носках и домашнем халате. Рядом с тахтой на полу валялась раскрытая книга, тихо лилась музыка из колонок стереосистемы, но ни слово, ни звук не интересовали Виктора. Виктору было грустно и одиноко. Сплошь и рядом люди сетуют на занятость, мечтают спокойно вздохнуть, расслабиться. Когда же действительно наступает минута такой свободы, то понимают, что ежедневная круговерть спасала их от глубоких размышлений о бренности человеческого существования. Если Виктор думал о работе, то понимал, насколько она не то, что бы бесперспективна, а раздута по сути своей, и Виктор остро чувствовал это. Масса усилий тратилась и Виктором, и многими другими, чтобы поддержать ощущение важности их работы, а не на достижение конкретных результатов... О своих друзьях, об Антоне и Марине, Виктор думал только как о членах триумвирата, всегда готовых придти на помощь, но потом уходящих в замкнутый мир своей души... К родственникам Виктора никогда не тянуло, он редко виделся с ними, поскольку их не жаловал отец по причине своей тайной болезни, и Виктор не успел к кому-либо их них привязаться понастоящему... Люся... Ох, Люся, Люся... Эх, Люся, Люся... Люся таяла, как мираж оазиса в пустыне... Звонок мелодично оповестил хозяина, что пришла Марина. Виктор нехотя встал, сунул ноги в домашние тапочки, поправляя на ходу сбившийся задник одного из них, прошел в переднюю и распахнул дверь. Это был ураган, это было извержение вулкана, это была необузданная стихия. Виктор стоял столбом в центре этого явления, потому что
      квартиру влетела Люся, потому что говорила быстро и возбужденно, не дожидаясь ответа, Люся, потому что Люся была уже не миражом, а реальностью, но поверить в это Виктор никак не мог. - Ну, что случилось, что стряслось? Господи, наказание мое! Нет, я не понимаю, как же так можно? Почему ты мне не позвонил? Тебе что, встать лень, дотянуться до телефона нет сил? Или уже номер забыл, память у тебя такая короткая? Доктор у тебя был? Что он тебе сказал? Что ты молчишь, как истукан? Ну, скажи хоть слово... В руках Люся держала, прижимая к груди какие-то кульки, они мешали ей, но она того не замечала, а машинально перекладывала их из одной руки в другую, потому что ей надо было закрыть дверь, поправить шапку, смахнуть со лба растрепанные волосы, провести Виктора за руку в комнату, где она развернула его к свету и стала настороженно, внимательно вглядываться ему в лицо в поисках пагубных последствий его болезни. Когда Люся спросила Виктора о докторе, он, постепенно приходя в себя, отрицательно замахал рукой и показал на замотанное шарфом горло. - Что?.. - с ужасом спросила Люся. - Ты потерял голос? Тебе нельзя говорить? У тебя паралич горла?!.. Подожди... Она сунула пакеты ему в руки, унеслась в переднюю, порылась в своей сумочке, брошенной на галошницу, отыскала блокнот и карандашик и вернулась в комнату. - Тогда напиши... Ой, да брось ты эти пакеты, это я тебе еды принесла, огурец там, яблоки. Пиши, что с тобой... Виктор, улыбаясь, сложил кульки на стол, взял блокнот и карандашик и написал номер Люсиного телефона и еще "очень
      очень занятая". Она вырвала у него блокнот, прочитала и бессильно опустила руки: - Издеваешься, да? Улыбаешься, да? Опять светишься? Эх, ты... Кстати, это очень хорошо, просто прекрасно, какая удача! Я имею ввиду твою молчанку. Вот помолчи, помолчи теперь. Сейчас мое время настало. Попался, голубчик!.. Ой, как здорово! Уж теперь-то я отыграюсь... И где же это тебя угораздило? Впрочем, разве ты теперь расскажешь? И хотел бы, да не получится. А ведь сам говорил, что тебе нельзя простужаться, что от этого у тебя внутри начинает щека дергаться... Тебе не больно, любимый?.. Ты совсем не можешь говорить?.. Она подошла к Виктору близко-близко и заглянула ему в глаза. - Я люблю тебя, - сиплым, срывающимся то ли от простуды, то ли от волнения шепотом сказал Виктор. Люся закрыла глаза и откинула голову: - Повтори, - попросила она тихо. ... Растаяли стены и осталось двое во всем мире - и не было никого, кроме двоих - все для двоих. Раскрылся цветок тела, дал отведать нектар забвения и хмель чистоты погрузил влюбленных в невесомый мир счастья. Отвесно взошло солнце чувства, и зной очищающего желания растопил лед преград, и реки двоих устремились к устью и слились в океане нежности... Слова... Что слова? Нет единых слов об этом и быть не может - потому что каждый раз и у каждого это происходит по-своему и гимн любви поется на разные голоса, но только в гимне ЛЮБВИ звучит истинна
      гармония. Почему же ЛЮБОВЬ такая спелая, а люди такие голодные?..
      20 Время, сложенное из мгновений, как поток из капель, движется с равномерностью маятника, но в каждом человеке есть свой механизм отсчета. И время, то тянется бесконечной вереницей шагов в зале ожидания, то летит птицей в веселом застолье или в задушевной беседе с другом. Но есть и иная оценка времени. В периоды высокого, как весенний паводок, эмоционального подъема каждое мгновение для человека подобно прозрачному и плотному алмазу, подобно сгустку энергии - кванту. В такие периоды жизнь освещена светом неистовой работы, радостью постижения и мукой высокого творчества, сияет радугой взаимной любви. Это и есть счастье. Люся и Виктор были счастливы. Счастливы своей любовью. Но, несмотря на то, что и Люсей, и Виктором владело ощущение полной слитности, каждый из них все-таки воспринял щедрый подарок судьбы по-своему. К Люсе после происшедшего пришло раскаяние. Ей было стыдно перед Михаилом, Люся не представляла себе, как она с ним встретится, как посмотрит ему в глаза, но Михаил был в очередной, безнадежно затянувшейся командировке. Люсе было страшно за Дениску, она опасалась справедливой кары за свое поведение, но гнала от себя даже мысль об этом. Люсе было беззащитно, потому что полностью доверившись Виктору, она в сущности не знала его. Но и раскаяние, и стыд, и страх, и неуверенность для Люси были мимолетными, потому что все ее чувства, все ее мысли захлестывались, тонули в глубине одного всепоглощающего ощущения счастья быть женщиной, быть любимой и любящей женщиной, настолько ее порыв, ее тяга к Виктору не соответствовали трезвым, холодным, разумным отношениям с Михаилом. А Виктор был безмятежен. Он не задумывался о будущем - слишком безоблачным был для него горизонт. Он не знал и следа озабоченности о том, как строить дальше свои отношения с Люсей - она его любит, это ясно, и они будут встречаться, а там видно будет. Это подтвердилось новым приходом Люси, их новой встречей. Она сама искала эту встречу. И снова любовь творила с ними чудеса, и был девятый вал чувства, забравший, казалось бы, все силы без остатка, но подаривший взамен блаженную усталость. В такие минуты нежность, теплая, как ветер с юга, пронизывает каждое движение, каждое слово. Люся и Виктор, смеясь и перебивая друг друга, вспоминали, как Виктор неожиданно поцеловал Люсю в передней сразу, как только она вошла в его дом, как Виктор, безголосый, сипло объяснялся Люсе в Любви и как Люся судорожно искала ему в помощь бумагу и карандаш. У них уже была своя история, свое прошлое, их любовь из птенца превратилась в птицу. Виктор читал Люсе стихи, напевал песни, он ощущал такую раскованность, что мог поделиться с Люсей самым своим сокровенным - настолько он был уверен, что она поймет его и рассуди
      также, как судит он сам, и почувствует также, как чувствует он сам. - Какое же это счастье, что мы нашли друг друга! А ведь во всем виновата Марина, это она - наша крестная мать, дай ей столько, сколько нам дано, а, Люсенок? - Слушай, надо бы к ней обязательно придти или сюда пригласить, - тут же согласно откликнулась Люся. - Хотя так, как у нас, наверное, не бывает, я теперь это точно знаю. Мне так счастливо, и внутри словно колокольчик дрожит. Только не так, как в школе на переменку трезвонят, а совсем-совсем по-другому. Мне отец рассказывал, что на японских пагодах по углам повешены колокольчики, ветер их раскачивает и они позванивают... Тихо-тихо так... Как у меня... - Дай послушать, - улыбнулся Виктор. - А я вот все время думаю - за что это нам с тобой такое счастье привалило? Ты знаешь, я только теперь понял, как мне все-таки одиноко жилось до встречи с тобой. Все вроде бы есть - и друзья, и работа, но часто ли ты встречала счастливых людей? Есть, конечно, фанатики, для которых не существует ни своего дома, ни любимой - только работа, работа, работа, я сейчас говорю не о таких, а о массе.