Завещаю вам жизнь

Владимир Сергеевич Прибытков

Завещаю вам жизнь

Памяти замечательной дочери немецкого народа,

героической советской разведчицы,

кавалера ордена Красного Знамени

Ильзы Штёбе

Глава первая

…Убрала со стола, отнесла посуду на кухню. На газовой плите закипала кастрюля с водой. Из-под дребезжавшей крышки вырывался парок.

Она убавила пламя горелки, сняла кастрюлю с огня.

В столовой Карл включил радио. Передавали увертюру из «Тангейзера».

Вагнер волновал по-прежнему. Эрвин не упустил бы случая процитировать Платона.

Она улыбнулась, сняла со стены алюминиевый таз, сложила в него тарелки, чтобы обдать кипятком, приподняла кастрюлю.

Тогда и раздался первый звонок.

Она остановилась, держа кастрюлю на весу.

Была суббота, они с Карлом никому не давали новый адрес, никого не ждали, а у дверей звонили.

Уверенно. Требовательно.

Она поставила кастрюлю на стол, развязала фартук, положила на табурет, поправила волосы.

На пороге столовой появился Карл. Пытался застегнуть ворот рубашки.

Звонок повторился.

Долгий, оглушающий.

Словно за дверью видели, как они стоят и слушают.

Все пять месяцев после исчезновения «Француза» она ждала этого звонка. Но кто мог подумать, что придут днем?

Она сделала Карлу знак не открывать, быстро прошла в кабинет, выдвинула верхний ящик письменного стола, взяла записи последних дней.

Звонок звонил, не переставая.

Вернулась в переднюю, припала головой к плечу Карла, так и не сладившего с пуговицей, шепотом сказала:

– Помни, ты ничего не знал!

Отстранилась, вошла в туалет, стала рвать записи.

Плотная бумага не поддавалась.

Звонок хрипел. В дверь ломились.

Она наконец справилась с блокнотными листками. Белые клочья завалили унитаз. Вода, зашумев, поднялась, но смыла обрывки. Клокоча, вновь заполняла бачок.

За шумом воды она не слышала, как отворилась дверь, различила только громкий чужой голос, о чем-то спрашивающий.

Вышла.

В передней кроме Карла и растерянного владельца дома стояли еще четверо. Все в одинаковых пальто-реглан. Лица тоже одинаковые: настороженность, ожидание подвоха.

Один сразу кинулся в туалет.

Двое подошли вплотную.

Агент с глазами-дырочками показал значок тайной полиции.

– Инга Штраух?

– В чем дело?

– Вы арестованы.

– Господа, это недоразумение! Карл!

– Молчать! – сказали глаза-дырочки, заступая дорогу к Карлу.

Вышел тот, что возился в туалете.

– Успела! – сказал он.

Досады в его голосе не слышалось. Он просто констатировал факт.

– Господа, я протестую! – сказала она.

– Пройдите сюда, – сказали глаза-дырочки и, крепко держа ее за руку выше локтя, повели в столовую. – Сядьте. Не двигаться.

Карла усадили на стул возле окна.

– Приступайте, – сказали глаза-дырочки подручным. Те начали обыск.

У домовладельца все время отвисала губа. Он спохватывался, подбирал ее, но губа отписала снова.

– Это насилие, у вас нет никаких оснований, я буду жаловаться! – сказала она.

Агент даже не посмотрел в ее сторону.

– Я государственный служащий! – услышала она хрипловатый от волнения голос Карла. – Я журналист! Вы не имеете никакого права…

Ему тоже не ответили.

Словно она и Карл уже не существовали.

Агенты закончили обыск через час.

Осмотрели стол, шкафы, карманы костюмов Карла, даже кухонную тумбочку.

Вещи не разбрасывали, аккуратно клали и ставили на места.

Портфель Карла со служебными бумагами, письма и записные книжки уложили в чемодан.

Очень долго рылись в книгах.

– Нет, – сказал один из гестаповцев глазам-дырочкам.

– Все просмотрели?

– Все. Нет.

– Ладно, – сказали глаза-дырочки. – Потом. Взять арестованных.

– Мне надо переодеться! – сказала она. – В этом платье…

– Не надо, – сказали глаза-дырочки. – Наденете пальто.

– Вы совершаете чудовищную ошибку, господа! – сказала она.

– Не разговаривать!

На лестнице никого. Этажом выше отворили дверь, кто-то перегнулся через перила и тотчас отступил на цыпочках.

Карл спускался первым.

На лестничных маршах поворачивал голову, смотрел, словно старался запомнить. В повороте головы, в шаткой походке угадывалось отчаянье.

Догнать Карла не позволяли.

– Господа, если б я мог предполагать… – шептал за ее спиной домовладелец.

От испуга он шепелявил.

Ему тоже не отвечали.

Домовладелец умолк.

У подъезда ждали два черных «ситроена».

Карла впихнули в один, ее в другой.

На противоположном тротуаре тесно, не шевелясь, стояли несколько прохожих.

Агенты уселись рядом, сдавив плечами.

Машины набрали скорость с места.

Она глядела вперед, на мокрый асфальт, на силуэты набегающих зданий, на затылок Карла за стеклом передней машины.

На поворотах кидало в стороны.

Старалась удерживать равновесие, чтобы не прижимало к агентам.

Машинально откидывала со лба каштановый локон.

Неужели все-таки «Француз»?…

Тогда, в мае, оказалось, что «Француз» ни при чем. Всему виной майор, взявшийся оформить ей и Карлу документы для поездки в Словакию. Штампы, добытые майором, были поддельными. В гестапо хотели знать, сколько майор получил «за услугу», сделали Карлу выговор и сообщили о проступке в министерство. Других акций не последовало. Слежку сняли через месяц.

Значит, «Француз» молчал.

Да ему и не следовало ничего говорить. У него имелась отличная версия – дезертирство. Конечно, если его не запеленговали и не взяли во время сеанса.

А если взяли и «Француз» заговорил?…

Верить в это не хотелось.

Она не забывала январский холодный вечер сорок второго года, полутемный билетный зал кинотеатра «Феникс» и унтер-офицера ВВС с обветренным, худощавым лицом интеллигентного мастерового.

– Фрейлейн Штраух? – коснулся козырька фуражки унтер-офицер. – Час назад вам звонил я. Я товарищ Эрвина по войне.

Он так и сказал «по войне», а не «по фронту», и она поняла, что это не оговорка, и с трудом подавила радость.

На Берлин падал частенький мокрый снежок. Редкие прохожие торопились добраться до дому.

– Собственно, вы меня знаете… – сказал унтер-офицер. – Правда, под другим именем. Вы помните «Француза»?

– «Француза»?

– Это я. А вас я знаю как «Альфу».

– Вы меня с кем-то спутали все же… – сказала она. Унтер-офицер кивнул.

– Мне приказано сослаться на Эрвина, назвать свой псевдоним и ваш. У Центра не было другого выхода. Чтобы вы окончательно поверили, я должен назвать день вашего прощания с Эрвином. Это двадцать пятое сентября.

– Наконец! – вырвалось у нее. – Наконец! Вы видели Эрвина?… Нет?… Но откуда?…

Унтер-офицер ласково сжал ее локоть. Глаза у него были добрыми и печальными.

– Об этом долго рассказывать, – сказал он. – Лучше поговорим о моем задании.

Стало ясно: откровенничать «Француз» не уполномочен.

– Хорошо, – сказала она. – Ваша рация цела?

– Да.

– Документы?

– Пока в порядке… Видите ли, я нахожусь в отпуске. Отпуск самый настоящий. Но через десять дней надо возвращаться в часть. Я должен уйти с квартиры жены и устроиться где-нибудь поблизости.

– Понимаю…

– Приказано передать: телеграммы были очень ценными, помогли, Центр ждет новой информации.

– Спасибо, – сказала она. – Если бы вы знали, как я… У нас столько сведений! Если бы не утрата связи, не ваше исчезновение…

– Меня мобилизовали, – сказал «Француз». – А ведь предупредить вас я не мог.

– Теперь вы будете не только забирать информацию, но и передавать мне приказы Директора, – сказала она. – И почтовые ящики будут другими. А квартиру и документы я найду, товарищ!

«Француз» снова сжал ее локоть.

Соблюдая правила конспирации, они больше не виделись.

Она убедилась, что «Француз» остался прежним: связь с Москвой работала бесперебойно.

Как же можно забыть тот холодный январский вечер?!

Как можно поверить, что «Француз» заговорил?!

Но отметать подозрения она не имела права, как вообще не имела права на малодушную сентиментальность: пытать в гестапо умели.

Машина вырвалась на площадь. Она узнала Александерплац. Так. Значит, полицейпрезидиум.

Въехали под арку длинных, узких ворот.

Во внутренний тесный дворик.

Их машина была не единственной. Одетых как попало людей выталкивали еще из четырех.

Ни одного знакомого.

В ней сразу проснулась надежда.

– Быстро! – занервничал агент с глазами-дырочками.

От толчка в спину едва не потеряла равновесие. Сделала несколько мелких шагов, выпрямилась.

Агент показывал дорогу.

Подняла голову, пошла за ним по черному, мокрому после недавнего дождя асфальту к обитой коричневым дерматином двери в красной кирпичной стене.

Полутемный коридор привел в огромную комнату, освещенную тремя лампочками без абажуров. В комнате длинные канцелярские столы, деревянные скамьи без спинок. За столами полицейские чиновники, на скамьях, охраняемые агентами, одетые как попало люди.

Агент с глазами-дырочками указал на отдельную скамью, подошел к пожилому чиновнику с блестящими залысинами.

Чиновник при первых же словах агента поднял голову, поглядел на нее. Поднялся.

– Одну минуту! – сказал он агенту. Уходя, боком, по-птичьи, еще раз взглянул на нее. Это обеспокоило.

«Они ничего не знают! – сказала она себе. – И не могут знать!»

Сидела прямо, сжав губы.

Напротив скамьи, в простенке между узкими окнами, висел поясной портрет Гитлера: правая рука судорожно сунута за борт френча, в крысиных глазках ненависть и затаенный страх, большинством принимаемые за решимость.

Портрет обреченного…

В комнату ввели высокую белокурую даму в норковом манто и низенького упитанного мужчину в зеленой охотничьей куртке поверх сиреневой шелковой пижамы.

Мужчина был незнаком, в даме она узнала одну из самых модных танцовщиц.

Осторожно перевела дыхание, скрывая облегченный вздох: хватают кого попало, значит, ничего опасного…

Танцовщицу повели в дальний конец комнаты, «охотника» усадили неподалеку.

Они встретились взглядами.

«Охотник» посмотрел, словно сфотографировал. Сделал снимок – стал безразличным, отвел глаза – чистые, серьезные. Глаза товарища.

Что же случилось?…

Вернулся чиновник с блестящими залысинами. Не один. За ним шагал худосочный юнец в черном мундире.

Агент с глазами-дырочками щелкнул каблуками.

– Эта? – спросил юнец, обшарив ее взглядом.

– Так точно, – отрапортовали глаза-дырочки.

– Бумаги изъяты?

– Все здесь…

Юнец провел рукой по гладким русым волосам.

– Идите за мной, – сказал юнец.

– Входите.

Она вступила в клетушку, некое подобие приемной, но совершенно пустую, глухую. В клетушке имелась еще одна дверь, и юнец нажал на ручку.

– Сюда.

За дверью открылся длинный кабинет. От порога в кабинет вела серая дорожка. Дорожка утыкалась в широкий стол, перед которым одиноко стоял обычный венский стул. В правом углу кабинета – приземистый сейф, в левом – окно с решеткой, прикрытое зелеными портьерами. У окна, спиной к нему, человек среднего роста в штатском. Возле самой двери, слева, маленький столик с табуретом для секретаря или как это здесь называется…

Лампы не горели. В кабинете плавали сумерки.

– Идите! – приказал юнец.

Сам он, прикрыв дверь, уселся за маленьким столиком.

Она осталась стоять на серой дорожке.

Человек у окна тоже не двигался, разглядывая ее.

Потом медленно поднял руку, щелкнул выключателем. Под высоким потолком вспыхнула яркая лампа.

Она увидела наконец лицо человека у окна.

Серое лицо служаки, редко бывающего на воздухе. Редкие серые волосы. Морщинистый кадык. Серые зубы, обнажившиеся в деланой улыбке.

– Ну, вот и мы, фрейлейн Штраух! – сказал человек с серым лицом.

Он направился к столу, положил на зеленое сукно костлявые кулаки, выжидательно взглянул на нее, потом на венский стул.

– Вы следователь? – резко спросила она.

– Совершенно верно. Садитесь.

– Я протестую против моего задержания и требую объяснить, почему меня арестовали!

Человек с серым лицом покачал головой:

– Не волнуйтесь, фрейлейн Штраух, – не повышая голоса, сказал он и опять показал зубы.

– Я требую, господин…

– Хабекер. Рудольф Хабекер, фрейлейн Штраух.

– Я требую, господин Хабекер, немедленно предъявить доказательства моей мнимой вины.

Хабекер стоял и тер руки. Кожа у него была сухая, шелестела. Потом следователь подергал себя за указательный палец левой руки, щелкнул суставом, улыбнулся.

Она поняла: какие-то доказательства у следователя есть.

И сразу вспомнила совет Эрвина: в беде не мучить себя догадками. Ни в коем случае! Полиции только того и надо, чтобы человек начал метаться в поисках ответа, где совершена ошибка. Нервы сдают, из тебя выкачивают все, что нужно, а иногда и сверх того. Так тоже бывало.

Не метаться! Догадки – область госпожи Анны Краус [1]. Надо ждать, пока нанесет удар гестаповская крыса. Тогда все станет ясно.

– Я просила предъявить доказательства, – еще раз твердо сказала она.

Глава вторая

Еще три дня назад, 9 сентября 1942 года, служащий IV-A реферата II отдела госбезопасности Германской империи криминаль-комиссар Рудольф Хабекер даже не догадывался о существовании некой Инги Штраух.

Как все сотрудники отдела, он, конечно, ощущал нервозность обстановки. Видел, что начальника реферата советника юстиции Редера непрерывно вызывали к телефону, знал, что руководителей служб собирал рейхсфюрер Гиммлер, случайно подслушал разговор, в котором упоминались шепотом имена Шелленберга и Канариса, и, как все, догадался: случилось нечто ужасное.

Откуда-то просочилось и пошло гулять выражение «Красная капелла» [2]. Утверждали, будто так выразился рейхсфюрер и что речь идет об огромной разведывательной сети русских, о русских радистах, засевших в узловых звеньях государственного аппарата.

Но толком никто ничего не знал.

Утром 9 сентября Хабекер, как всегда, явился на работу ровно в девять. Следствие по делу двух офицеров, подозреваемых в связи с Интеллидженс сервис, подходило к концу.

Хабекер подсчитал: сегодня среда, работа над обвинительным заключением займет остаток недели, стало быть, ему выпали спокойные дни.

Однако во втором часу Хабекера неожиданно вызвали к советнику Редеру.

Редер, полный, седеющий, выглядел мрачным: пористая кожа большого лица пожелтела, под глазами набрякли черные мешочки.

Выслушав доклад, Редер не кивнул, выражая одобрение, и не пошевелил бровями, выказывая недовольство, а лишь переставил на другое место бронзовое пресс-папье и неожиданно приказал передать написание обвинительного заключения другому чиновнику.

Хабекер ощутил укол самолюбия, встал, чтобы сказать: «Слушаюсь!», – но Редер взглядом остановил подчиненного.

– Вам будет поручена другая работа, – глухо сказал Редер. – Более необходимая и важная.

Хабекер выпрямился на стуле.

Редер из-под бровей изучал его немигающими глазами.

– Что вы слышали о «Красной капелле»? – в упор спросил Редер.

Хабекер на миг замешкался.

– Не лгать! – предупредил советник юстиции.

– От штурмфюрера Гинце я слышал, будто речь идет о русских шпионах, – отрапортовал Хабекер.

– Точнее.

– Ничего больше, господин советник.

Редер несколько секунд продолжал смотреть Хабекеру в глаза, потом, видимо, поверил. Взял остро отточенный карандаш, записал что-то на чистом листе бумаги. Наверное, фамилию штурмфюрера Гинце.

С минуту смотрел на бумагу.

– Волей рейхсфюрера я назначен руководителем следствия по совершенно секретному делу номер четыреста девяносто пять дробь девяносто два, – сказал Редер. – Вы избраны мною в качестве одного из помощников.

Хабекер встал и щелкнул каблуками.

Редер жестом приказал сесть.

– То, о чем я расскажу, и то, что вы узнаете во время следствия, не подлежит разглашению, – сказал Редер. – По всем вопросам, какие могут возникнуть, будете говорить только со мной. Или, если понадобится, с высшими чинами.

– Слушаюсь!

Редер снова оглядел криминаль-комиссара.

– Повторяю: никто не должен услышать от вас ни одного слова, ни одного намека на существо дела, – сказал Редер. – За полное сохранение тайны отвечаете жизнью.

– Да, господин советник, – сказал Хабекер и незаметно облизал пересохшие от волнения губы: подобное вступление ничего приятного не обещало.

– Речь идет о судьбе империи, – сказал Редер. – Совершено преступление, каких не знала история. Врагу удалось нанести Германии тяжкий удар. Теперь только от нас зависит решительно ликвидировать последствия этого удара и предупредить возможность нанесения новых…

Пока советник говорил общими фразами, но и от них веяло зловещим холодком катастрофы. Впоследствии Хабекеру казалось, что он ощутил этот холодок физически.

– Да, господин советник, – сказал Хабекер, чтобы сказать хоть что-то.

Редер наконец опустил, но тотчас вновь поднял темные веки.

– «Красной капеллой» рейхсфюрер назвал мощную разведывательную организацию русских, раскинувшую свою сеть по всей Европе, – сказал Редер. – К несчастью, в среде немецкого народа тоже нашлись предатели, много лет работавшие на Москву. И самое страшное, что эти предатели проникли в государственный аппарат, в армию и промышленность, где до сих пор пользовались полным доверием. Таким образом, они регулярно выдавали противнику все наши планы, сводили на нет все наши усилия и жертвы!

Хотя Редер, конечно, знал о том, что рассказывал, и рассказывал, конечно, не первый раз, он все же не мог сохранить выдержки. Руки снова схватили и завертели пресс-папье.

– Теперь понятно, почему мы не смогли разгромить русских в сорок первом! – вырвалось у советника. – Но размеры национального бедствия полностью еще не определены! Нас еще ждут разочарования, младший штурмфюрер. Вот почему надо проявить железную выдержку и железную веру! Ибо какими бы страшными ни были итоги следствия, его мы доведем до конца. Эту опухоль надо не вырезать. Ее надо вырвать. Понадобится – с живым мясом. Чтобы не осталось ни одного зараженного участка!

– Слушаюсь! – растерянно сказал Хабекер.

Редер достал носовой платок и вытер губы.

– Органы безопасности и абвер провели всю необходимую предварительную работу, – уже тише сказал Редер. – Послезавтра в Берлине будут арестованы десятки вражеских агентов… Да, я не оговорился. Вы будете поражены еще больше, узнав, кто эти люди… Они не сумеют отвертеться: улики бесспорны. Но предстоит выявить все их связи, распутать узел до конца. Иначе мы не гарантированы от новых предательств. Это вам ясно?

– Да, господин советник.

– Вас не должны страшить ни звания, ни общественное положение людей, чьи имена могут возникнуть в ходе следствия, – сказал Редер. – Размеры бедствия, к несчастью, слишком велики, и на карту поставлено все. Проиграть войну с русскими мы не можем!

На этот раз Хабекер не произнес своего: «Да, господин советник». Он только пошевелил губами.

– Вам будет поручено вести следствие по делу Инги Штраух, – выдержав паузу, сказал Редер. – Все материалы подготовлены, вы ознакомитесь с ними немедленно. К сожалению, данные наблюдения и предварительного анализа не позволяют судить о деятельности Штраух с необходимой полнотой. Но по ряду причин оставлять ее на свободе больше нельзя. Она будет арестована вместе с остальными.

Достав из письменного стола картонную канцелярскую папку, советник подвинул ее к Хабекеру.

– Материалы досье, – сказал он. – А также копия одного документа, в значение которого вам следует вдуматься. Я имею в виду телеграмму, приложенную к общим сведениям. Эта телеграмма отправлена из Москвы в Брюссель почти год назад. Восемнадцатого октября сорок первого года. В ней содержится поручение брюссельскому руководителю русских разведчиков немедленно найти в Берлине некоторых лиц и помочь им всем необходимым.

Хабекер слушал внимательно.

– Существует предположение, что у берлинского подполья отказала рация, – продолжал Редер. – Лично я в этом сомневаюсь. Мне кажется, что у них было несколько раций, работавших из разных районов города. Во всяком случае, до самого последнего времени запеленговать их не удавалось. Они все время меняли места работы, часы выхода в эфир и даже частоты.

При наличии только одного передатчика подобная мобильность почти полностью исключается. Впрочем, это область службы радионаблюдения абвера, а они утверждают, что передатчик, скорее всего, был один и что теперь он обнаружен.

Редер криво усмехнулся.

– После телеграммы от восемнадцатого октября найти резидентов и радиста было бесспорно значительно легче, – ядовито сказал он. – Успехи службы радионаблюдения никого не удивили. Тем не менее в ходе допроса вы обязаны, Хабекер, узнать, кто именно работал на Ингу Штраух. Я имею в виду радистов. Тут могут обнаружиться новые подробности.

– Понимаю, – сказал Хабекер.

Он ловил каждое слово Редера, каждый оттенок каждого слова. Ему очень важно было правильно понять желание начальства. Кроме того, он хотел знать подробности.

– Разрешите вопрос, господин советник?

– Пожалуйста, – сказал Редер.

– Телеграмма, о которой вы упомянули… Вне сомнения, она была перехвачена?

– Да, конечно. Тогда же, в октябре прошлого года.

– Я могу узнать, когда ее прочитали?

Редер кивнул:

– Ее прочитали две недели тому назад.

Хабекер насторожился:

– Следует ли понимать вас так, что ключ к тексту обнаружен лишь в последнее время?

Редер отрицательно потряс крупной головой:

– Нет. Мы узнали шифр еще в декабре. Но количество перехваченных с начала войны телеграмм было колоссально.

– В упомянутой вами телеграмме, содержащей адреса, говорилось, в чем именно Брюссель должен помочь берлинским подпольщикам?

– Нет.

– Значит, мы имеем только адреса и фамилии некоторых лиц?

Редер помолчал, разглядывая пресс-папье.

– Да, – сказал он после паузы. – Но и этого немало! Видимо, русские находились в крайне затруднительном положении и у них не существовало другого выхода. Вспомните: в октябре наши танки стояли в тридцати километрах от Москвы.

– Если бы в телеграмме содержалось конкретное задание… – сказал Хабекер. – Разрешите спросить, господин советник, в телеграмме имелись имя и адрес Инги Штраух?

– Да. Вы прочтете телеграмму.

– За Штраух, конечно, велось наблюдение?

– Да, Хабекер. Но, как я уже сказал, других прямых улик, кроме телеграммы, против этой особы нет. Видимо, она опытная разведчица. Или ее берегли на случай провала других.

Хабекер беспокоился все больше.

– Может быть, арест Штраух преждевремен? – спросил он. – Может быть, следовало продолжить наблюдение?

Редер нахмурился. Он не мог рассказать подчиненному о том грандиозном скандале, который разразился в самых верхах рейха и службы имперской безопасности, когда стало известно, что в июне сорок первого на территории Европы одновременно заработали более десяти подпольных радиостанций, державших, скорее всего, связь с Москвой. Он не мог сообщить, что попытки найти ключ к русским телеграммам успеха не имели и специалисты сошлись в мнении, что дешифровка телеграмм займет в лучшем случае около тридцати лет.

Невероятная удача в Брюсселе, где удалось запеленговать русский передатчик, дала наконец службе безопасности нити, ведущие в Париж и Берлин.

Началась лихорадочная расшифровка перехваченных ранее телеграмм. Обнаружение адресов и имен русских разведчиков в телеграмме от 18 октября окрылило гестапо. О телеграмме тотчас было доложено рейхсфюреру Гиммлеру. Рейхсфюрер, над которым давно сгущались тучи, не скрывал ликования. Он поспешил сообщить Адольфу Гитлеру, что советские шпионы из «Красной капеллы» у него в кулаке и он раздавит эту банду немедленно. Взбешенный затяжкой наступления на Сталинград, убежденный, что военные неудачи результат одного лишь предательства, Гитлер уцепился за доклад Гиммлера, как утопающий за соломинку.

Он дал две недели сроку для наблюдения за обнаруженными агентами. Он требовал немедленно выяснить их связи и немедленно арестовать всех причастных к их деятельности лиц.

– Я знаю, что нарушаю правила игры, – сказал он Гиммлеру. – Но я не могу позволить, чтобы русские продолжали получать информацию в самый напряженный момент, когда решаются наши судьбы! Сейчас одна лишняя телеграмма может свести на нет усилия целой армии! Русские передатчики должны замолчать! И прежде всего берлинские передатчики! Хватит!

Но и об этом советник Редер рассказать не мог. Поэтому он ограничился сухим замечанием, что решение об аресте Инги Штраух продиктовано высшими соображениями имперской безопасности, и стал знакомить Хабекера с подробностями будущего дела.

Рудольф Хабекер узнал детали «брюссельской операции» и услышал имена Генриха Лаубе, Отто Крамера, Танненбаха, Адама Коцюбинского, баронессы Мей, Фрица Винкеля и еще многих, многих людей, чьи судьбы отныне находились в руках советника юстиции Редера.

Хабекер узнал также, что Москва получала благодаря этим людям своевременные и точные сведения о планах высшего германского командования, о передвижениях немецких частей, о всех дипломатических интригах Риббентропа, а также данные о новых образцах вооружения, будь то самолеты или танки.

Раскрывшаяся перед Хабекером картина оказалась столь мрачной, что младший штурмфюрер вышел от советника юстиции Редера ошеломленным.

Хабекер понимал: узнанное им – еще не вся правда, в ходе следствия разверзнутся новые бездны, и, может быть, по делу № 495/92 пройдет лишь незначительная часть русских разведчиков.

Глава третья

Три дня, полученные Хабекером для изучения дела Инги Штраух, оказались слишком небольшим сроком.

Изучая досье, Хабекер убедился, что не успеет ни собрать дополнительный материал, ни опросить людей, которых можно привлечь в качестве свидетелей, ни обдумать факты.

Из досье же следователь почерпнул весьма мало.

Хабекер еще раз внимательно просмотрел донесения агентов, следивших последние две недели за Штраух и другими лицами, подлежащими аресту. Между этими лицами и Штраух не было никаких контактов. Если агентам удалось установить, например, что Генрих Лаубе, лейтенант ВВС, служащий Министерства авиации, часто виделся с писателем Отто Крамером, с баронессой фон Мей, из чьих апартаментов велись радиопередачи на Москву, и с радистом Фрицем Винкелем, если агенты с абсолютной точностью установили, что фабрикант Адам Коцюбинский и советник коммерции Артур Танненбах также принадлежали к числу близких знакомых Лаубе и Крамера, то относительно Инги Штраух таких данных агентура не имела.

В деле вообще не существовало свидетельств, что Инга Штраух когда бы то ни было знала остальных членов раскрытого подполья.

Круг ее близких и знакомых оказывался совсем другим, и эти люди подозрений не вызывали.

А вместе с тем в телеграмме из Москвы имя Инги Штраух упоминалось рядом с именами Крамера и Лаубе.

Значит, они все же осуществляли связь?!

В пятницу, 11 сентября 1942 года, Хабекер попросил аудиенции у советника Редера.

Он доложил, что против Инги Штраух не имеется никаких улик, кроме телеграммы от 18 октября 1941 года, и еще раз просил отложить арест с целью продления наблюдения за подозреваемой, но снова получил категорический отказ.

– С Генрихом Лаубе и компанией кончено, – заявил советник Редер. – На днях Лаубе получил ложную информацию о типе нового истребителя и передал эту информацию в эфир. Оставлять Лаубе и его подручных на свободе нельзя и не имеет уже никакого смысла: они пойманы с поличным. Значит, следует арестовать и Ингу Штраух, хотя бы для того, чтобы она не могла предупредить Москву о провале по другой рации.

– Это ясно, – сказал Хабекер. – Но у меня нет конкретных данных об Инге Штраух. Совершенно очевидно, что она будет отрицать свою принадлежность к этой банде, а мне нечем ее опровергнуть.

– Если упомянутый в телеграмме Генрих Лаубе оказался действительно агентом Москвы, то и Штраух является таким же агентом.

Хабекер наклонил голову:

– Видимо, так, господин советник. Но в мою задачу входит, как я понимаю, раскрытие всех преступных связей Штраух и пресечение деятельности ее сообщников…

– Имена ее сообщников вы выясните в ходе следствия. Кроме того, заговорят и остальные.

– Надежда только на это, господин советник.

Редер пошевелил бровями:

– Однако у вас есть хоть какие-нибудь предположения?… Вы можете догадаться хотя бы, когда была завербована Штраух, кем и какие функции выполняла?

Хабекер медленно покачал головой.

– Я анализировал ее досье, господин советник. Само по себе пребывание Штраух в странах Восточной Европы еще ни о чем не говорит, хотя, если ее завербовали, то, конечно, еще в тридцатые годы. Может быть, в Чехословакии, а может быть, в Польше… Но среди ее польских знакомых нет врагов государства. А ее собственная работа тех лет может быть расценена лишь как положительная для рейха. Я просмотрел статьи Штраух. Тут все в порядке.

– Хм… Может быть, ее привлекли к работе уже здесь, в Берлине?

– Не представляю, кто бы это мог сделать и на какой основе.

– Может быть, привычка к комфорту, к роскоши и недостаток средств?

– У Штраух имелось небольшое состояние, господин советник. Она никогда особенно в средствах не нуждалась.

– А шантаж на любовной почве? Она же собиралась замуж, а грешки наверняка были.

– Думаю, это исключено. Предполагаемый любовник, этот доктор Хуберт, умер три года назад. Другие интимные связи Штраух неизвестны. А с нынешним женихом она знакома с тридцать девятого года.