Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)

О Дымове-импрессионисте см. также: Гофман 1910: 702-04; Усенко 1988: 187.

14. Впоследствии в его же театре шла написанная Дымовым в 1926 г. на идише комедия «Di letzte gilebte» (Последняя возлюбленная), кстати, в переводе на немецкий, с успехом игравшаяся в Германии в постановке того же М. Рейнгардта (1929). В театре Томашевского Дымов выступал и как приглашенный режиссер: так, 29 мая 1919 г. здесь состоялась премьера поставленного им спектакля «Дикарка» по переведенной на идиш пьесе А.Н. Островского (перевод Габриэля Гирша Лилипута <Кречмара>), см.: Leksikon fon der nyar yiddisher le-teatron 1963:155.

15. YIVO RG 469. Box 6. Folder 92.

16. См., к примеру, два опубликованных нами письма Дымова Л. Андрееву, к которому он испытывал особое чувство дружеской близости (от 5 октября 1916 г. и 29 марта 1917 г.), в: Хазан 2005b: 192-96. Ср. также с фразой из письма сестры Рутенберга Рахили Дымову (от 3/16 декабря 1917): «Вы, пожалуй, можете считать себя счастливым, что не уехали тогда <после получения известия о Февральской революции> в Россию» (письмо было опубликовано в печати, см.: Рутенберг Р. 1918: 4; приведено в III: 1).

17. Во второй половине 20-х гг. он даже сотрудничал в ленинградской «Красной газете». К этому следует еще прибавить желание Дымова пробиться со своими пьесами на советскую сцену, о чем свидетельствуют его письма А.Р. Кугелю (РО ИРЛИ (Пушкинский Дом). Ф. 686. Оп. 2. Ед. хр. 161).

18. Позднее, под названием «Голова на столе», Дымов перепечатал этот рассказ в газете «Русский голос», с припиской:

Основанием рассказа послужила подлинная история из жизни провокатора Азефа, переданная автору б<ывшим> членом Цент<рального> Комитета, товарищем Азефа по партии и по террору (Дымов 1926:1).

19. Дымов упорно (и дальше в рассказе «Ксения») называет Евгению Ивановну Зильберберг Еленой. Ср. аналогичное превращение в его воспоминаниях о А.Н. Скрябине жены композитора Татьяны Федоровны Шлецер в Татьяну Мартыновну (Дымов 1925: 2).

20. YIVO RG 469. Box 6. Folder 92.

21. «Шиповник» – петербургское (петроградское) книжное издательство (1906-18); владельцы – С.Ю. Копельман (1881–1944) и

З.И. Гржебин (1869–1929). «Жизнь человека» Л. Андреева была опубликована в 1-м выпуске литературно-художественного альманаха «Шиповник» (СПб., 1907. С. 197–291), выходившего в этом издательстве.

22. В упомянутом выше «Дневнике» Дымов пишет о том, что Бурцев в 1934 г. подарил ему одну из своих книг о Пушкине со следующей надписью: «Русский писатель – один из тех, кто любит и знает Пушкина. Владимир Бурцев. 1934» (YIVO RG 469. Box 6. Folder 92). Вероятно, это была книга Бурцева «Как Пушкин хотел издать “Евгения Онегина” и как издал» (Париж, 1934).

23. Ср. свидетельство В.М. Чернова, которому Азеф говорил, что такое учреждение должно быть совершенно уничтожено, сметено с лица земли, что все Охранное должно быть сравнено с землей без всякой жалости <…> (Чернов 1970. № 101:174).

24. Лидия Борисовна Яворская (урожд. Гюббенет; по мужу – Барятинская; 1871–1921), актриса. По совету А.П. Чехова в 1895 г. была приглашена A.C. Сувориным в петербургский театр Литературно-художественного кружка (впоследствии Театр Литературно-художественного общества, иначе – Малый театр, или Театр Суворина) и выступала здесь до 23 ноября 1900 г., когда в нем состоялась премьера спектакля «Контрабандисты», поставленного по антисемитской пьесе В. Крылова и С. Эфрона-Литвина «Сыны Израиля». Яворская и ее муж принимали активное участие в подготовке массовой демонстрации против этого спектакля (Кугель 1926: 54; Даманская 1996: 147). В 1901 г. открыла в Петербурге «Новый театр». С 1918 г. в эмиграции в Англии.

25. Ср. с неверным утверждением В. Черкасова-Георгиевского о том, что Савинков «женился на вдове своего казненного товарища по террору Льва Зильберберга» (Савинков 2006:15).

26. В связи с женитьбой Ю.А. Ширинского-Шихматова на Евгении Ивановне Зильберберг Гиппиус в письме Амфитеатрову от 18 августа 1932 г. писала:

Я уже стойко выдерживаю неудивление, когда узнаю самые небывалые вещи. Писала ли я Вам, например, о такой штучке: Савинкова, Вы знаете, вышла замуж за Ширинского-Шихматова. Группа наших монархистов, к которой Ширинский раньше принадлежал, а потом «изменил» и даже на вдове террориста женился, решила «отплатить» и подала в французский суд жалобу на Савинкову (у которой только что, после десятилетней болезни (рака) и трех операций, умерла мать) – что Савинкова свою мать отравила! Как Вам это кажется? Мне, хотя и мать эту с операциями я годы знала, кажется небывалым, но обычным. Дело и сейчас во французском суде.

К Савинковой и мужу ее я, впрочем, равнодушна. Самому Савинкову я внутренне (за большевиков) не простила. А вот юного Левочку, сына, мне очень жаль: тут есть большая трагедия (Гиппиус 1992: 302-03).

27. Ср. на фоне этого рассказа недоверчивую фразу из письма бывшего мужа Евгении Ивановны – Савинкова сестре Вере (по мужу Мягковой) (написано 29 ноября 1924 г. из Внутренней тюрьмы ГПУ): «…в заработок Е<вгении> И<вановны> я не верю» (Борис Савинков на Лубянке 2001:139).

28. Письма хранятся в Leeds Russian Archive, University of Leeds. MS. 1066/4901-1067/6600 (выражаем искреннюю признательность и благодарность Р. Дэвису, познакомившему нас с ними). Следы их знакомства см. также в: Устами Буниных 1977-82, II: 77, 86,186.

29. Leeds Russian Archive, University of Leeds MS. 1066/4904.

30. Там же. MS 1067/6600.

31. Там же. MS. 1067/6596.

32. Михаил Осипович Цетлин (1882–1945), поэт (псевд. Амари), литературный критик, переводчик, издатель; член эсеровской партии. Его жена доктор философии, приват-доцент Бернского университета Мария Самойловна (урожд. Тумаркина; в первом браке Авксентьева; 1882–1976) также принадлежала к партии эсеров, см. сообщение Виноградова (Азефа) из Шарлоттенбурга от 9 (22) февраля 1902 г. о ее проживании в Галле:

В Галле также проживают москвичи: Тумаркина, А<вжсентьев. Все они составляют кружок социалистов-революционеров, поддерживающих «Вестник русской революции» (Письма Азефа 1994: 70).

Цетлины внесли неоценимый вклад в историю русской культуры, см., в частности: Хазан 2008:175–200 (здесь же библиография).

33. Так, например, роман Савинкова «Конь вороной» (1923) редакция «Современных записок», в которых М.О. Цетлин играл не последнюю роль, отвергла, и Амфитеатров, кому Савинков на это посетовал, возмущенно писал в ответ (9 сентября 1923 г.):

А Цетлин, о коем Вы пишете, что он отказался от вашей повести, не читая, это что же еще за двуногая скотина объявилась? (Гарэтто и др. 1993:111).

34. См., к примеру, открытку М.С. Цетлин, отправленную на имя Евгении Ивановны с извинениями о переносе приглашения к обеду (ГА РФ. Ф. 5821. On. 1. Ед. хр. 493):

Милая Евгения Ивановна, вчера я просила Вас и Бориса Викторовича у нас отобедать во вторник 16 дек<абря>, оказывается М<ихаил> 0<сипович> взял на этот день билеты на Павлову.

Пожалуйста, придите к нам обедать в среду 17 дек<абря> в 8 час. вечера. Очень Вас прошу мне позвонить, если можно, поскорее, будете ли Вы в среду, мы Вас очень просим придти и извинить меня за это беспокойство.

Ваша Мария Цетлина

9. XII.19

35. См.: ГА РФ. Ф. 5831. On. 1. Ед. хр. 480.

36. В кибуце Наан (близ города Реховота), где поселилась Ксения Памфилова-Зильберберг, жил бывший эсер М.М. Розенбойм, см. книгу его мемуаров: Rozenboim 1935. Возможно, дошедшие до Дымова слухи о нем превратили Розенбойма в Розенблюма и «сделали» мужем Ксении.

37. См. ее воспоминания о трех еврейках, героинях эсеровского террора, которых она близко знала: Рашель Лурье, Эстер Лапиной и Доре Бриллиант, в очерке «Shalosh mahapakhaniyot yehudiyot» (Три революционерки-еврейки) (Ksenia 1957:104-15).

38. «Жена Зильберберга (“Ирина”), – рассказывает последний автор (называющий иного ее спасителя, не Дымова), – указанная Азефом как участница группы, еще в конце 1906 года спаслась благодаря случайности. Дворник дома, где она жила вместе с Никитенко под видом его сестры, предупредил их за день – за два до ареста о том, что за ними следят. “Ирина” успела скрыться в Финляндию и вскоре выехала за границу, откуда более в Россию не возвращалась» (Попова 1927, 6 (35): 65).

39. На Итальянской Ривьере, в Кави ди-Лаванья за ней, как и за каждым из русской эмигрантской колонии, было установлено «наружное наблюдение», см.: Агафонов 2004/1918: 115.

40. ГА РФ. Ф. 5831. On. 1. Д. 175. Л. 77. К.К. Зильберберг включена в завещение Савинкова, которое он составил 7 августа 1924 г., перед тем как отправиться в Советскую Россию (Борис Савинков на Лубянке 2001: 56). В Савинкове, несомненно, говорила память о Л.И. Зильберберге, который в июле 1906 г. организовал его побег из Севастопольской крепости (ВТ: 215-33). И. Эренбург, который в мемуарах «Люди, годы, жизнь» хотя и передает историю спасения Савинкова с его собственных слов, но делает это крайне неточно:

Савинков рассказывал, как в Севастопольской крепости он ждал казни. Прошлое было освещено мертвым светом разуверения: он говорил, что смерть – дело будничное, неинтересное, как жизнь. Его спас часовой, вольноопределяющийся Зильберберг.

Зильберберга повесили (Эренбург 1990–2000, VI: 526).

41. М. Бейлинзона знали за пределами Палестины: в частности, он печатался в журнале «Современные записки», см., напр.: Бейлинзон 1926: 448-66. В самой Палестине его воспринимали как одного из видных деятелей рабочего движения в сионизме, близкого к социалистической еврейской газете «Davar» (приводимое ниже его письмо написано на почтовом бланке этой газеты).

42. Год устанавливается по контексту.

43. Забавна последняя фраза этого письма:

Не оставила ли я у Вас в доме книжку «Советская педагогика»?

44. помощь, поддержка (фр.).

45. ‘отцом и матерью семейства (фр.).

46. Имеется в виду Н.В. Чайковский (1850/51-1926), общественно-политический деятель, публицист, член ЦК Объединенной трудовой и народно-социалистической партии. В 1920–1926 гг. Чайковский был председателем парижского Комитета помощи русским писателям и ученым.

47. Лев Борисович Савинков (1912–1987), поэт, прозаик. См. упоминание о нем в книге И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь» (Эренбург 1990–2000, VI: 526-27) (Лева учился в эльзасской школе вместе с дочерью Эренбурга Ириной, см.: Фрезинский 2002: 415). Письмо Евгении Ивановны было написано, когда Леве было 14 лет. Со временем его стихи послужили небескурьезному признанию в нем одного из ведущих поэтов поколения, см.: Взлеты (Лион). 1933. № 4. С. 17, ср. с менее завышенной, но тоже достаточно лестной оценкой Льва Савинкова как «совсем непохожего на остальных парижан» (Новосадов 1938: 24). Более адекватным был, естественно, Г. Адамович, который после выхода его первого и последнего сборника стихов «Аванпост» (Париж, 1936) писал:

Как поэт Савинков еще не родился или находится в маяковско-есе-нинских пеленках (Адамович 1936: 3).

И, отзываясь на просоветскую тематику и эмоциональную интонацию стихов, замечал:

Странное впечатление производит «Аванпост» Льва Савинкова. Ждешь на обложке пометку «Москва», приблизительно, 1925-26 гг., а видишь: Париж, 1936 (там же).

Почти в тех же словах выражал свои чувства другой критик, П. Пильский:

Париж… Так стоит на обложке, – только поэтому веришь, что эта книжка вышла не в Москве. Все остальное – московское, советское, еще точнее: все – под Маяковского. Это его голос, его тона, его грубость, его вызов (Пильский 1936: 6).

В тон им рефлексировал Ю. Терапиано:

Книга дебютанта Льва Савинкова «Аванпост» как будто бы по недоразумению написана в Париже, а не в Москве, и вышла не в 1920 году, а в 1936. Темы ее (темы, а не тема), общий тон, наконец, даже явное влияние тогдашних поэтов (Есенина, «12» Блока) относятся к эпохе гражданской войны. Отбросив в сторону наше отношение к «психологии» книги («поэт – это чернорабочий в мастерской человеческих душ»), мы с удивлением видим, что в 1936 году Савинков умудрился проглядеть все, что делалось в поэзии – «эмигрантской» или «советской» безразлично, за последние пятнадцать лет. Едва родившись, он уже оказывается ветераном. Кем окажется он в будущем – увидим; но молодому автору следует над многим подумать и очень многое узнать, если он действительно чувствует необходимость писать стихи (Терапиано 1937:170-71).

Лишенной комплиментарности была и рецензия 3. Гиппиус, литературной «крестной матери» отца Левы – Бориса Викторовича Савинкова:

Писать о ней <книжке «Аванпост»> «стихочеловеческую» рецензию почти невозможно: до такой степени мало в ней человека. Надо учитывать, конечно, молодость автора, но все же! Ведь собственно о стихах и совсем нечего сказать: обычный «модерн», уже начинающий, кажется, приедаться и СССР-ским «поэтам». А сквозь «бодрость» и «молодечество» этих строф, как сквозь складки дырявого… импер-меабля, видна душа уже озлобленная <…>, душа «в обидах», а главное – все время себя жалеющая. <…> Вот это последнее свойство – саможаленье – очень опасно и для человека, и для таланта. Ибо оно показатель отсутствия воли.

Не будем, однако, ничего предсказывать и о Савинкове, тем более что срывные вскрики его можно отчасти отнести и к молодости. Но пожелаем ему, забыв на время себя и свои обиды (как бы ни были они справедливы), в серьезном молчании приглядеться к окружающему. Период молчания и «собранности» очень помогает открытию в душе необходимого стержня… если он там имеется (Гиппиус 1936: 468).

В составе Интербригады Л. Савинков участвовал в войне в Испании (1936), был тяжело ранен. В годы Второй мировой войны был

48. Абрам Каган (1860–1951), идишский писатель и общественный деятель, редактор ежедневной нью-йоркской идишской газеты «Vorwerts». См. письмо Рутенберга к нему в II: 5.

49. С Мережковским и Гиппиус Рутенберг, возможно, познакомился в 1913 г. в Ницце через Савинкова. См. в письме к нему от 27 ноября 1913 г., где он спрашивает:

Мне бы хотелось познакомиться лично с Мережковским. Будет ли он в Nizz е? И когда, и долго ли? (ГА РФ. Ф. 5831. On. 1. Ед. хр. 174. Л. 60).

См. письмо Гиппиус Рутенбергу от 5 ноября 1920 г., которое приводится в IV: 1.

В данном случае Рутенберг рассказывает, по-видимому, о какой-то встрече с Мережковским в Париже в конце 20-х гг.

50. Этот фрагмент пересказывает в своей книге о Рутенберге Я. Яари-Полескин. Мережковский говорит Рутенбергу:

– Все люди ныне делятся на две неравные части: евреев и неевреев. И они всячески ведут между собой тотальную войну. В России – война социальная, в Америке – финансовая, в Европе – политическая. Эта нескончаемая война будет продолжаться еще много времени до той поры, пока наконец одна часть не преодолеет другую. И никто не ведает, кто победит.

Рутенберг свободен от сомнений Мережковского. Он полон уверенности и веры: – Победят евреи, потому что вечность Израиля не иллюзия (Yaari-Poleskin 1939: 8).

51. Имеются в виду арабские беспорядки в Палестине в августе-сентябре 1929 г.

52. Изадора Осиповна Дымова (1907-?), дочь Дымова от первой жены, И.Н. Городецкой (?-1924), врача по профессии, ср. с неверным утверждением С. Шумихина о том, что Изадора – дочь Дымова и его второй жены А.Н. Смирновой, бывшей супруги В.А. Амфитеатро-ва-Кадашева (Шумихин 2004: 637).

53. ‘Не имеющий гражданства (подданства)’ (нем.).

54. Ср. с перекличку этой мысли с тем, как воспринимает Азефа после его разоблачения Савинков в романе Р. Гуля «Генерал БО»:

Ночь была тиха. В квартире звуков, кроме шагов, не было. Савинков чувствовал разбитость, бессилие. «Игра в масштабе государства, быть может, в масштабе мира, так ведь это ж гениальная игра?» (Гуль 1929, II: 198).

См., к примеру, еще в финале воспоминаний знавшего Азефа члена партии эсеров М.И. Левина, объяснявшего гипертрофированную потребность этого человека играть людскими судьбами его патологической психикой:

… психика Азефа была ненормальная. Возможно, что эти истерические наклонности при сложившихся для этого благоприятных условиях развили в нем страсть играть историческую роль. В сознании, что он, скромный лысковский мещанин Евно Фишелев Азеф, держит в своих руках судьбу обоих борющихся лагерей и что от него в известной степени зависит ход событий в России и, пожалуй, во всем мире, его больная душа находила, быть может, удовлетворение (Левин 1928: 91).

55. Для Рутенберга, как и для многих других российских революционеров его поколения, разоблачение Азефа означало, по словам В.М. Зензинова, душевный кризис «потери права на наивность»:

Разоблачение Азефа для всего нашего поколения, имевшего какое бы то ни было – близкое или далекое – касательство к революционному движению, было резкой гранью, отделившей одну часть нашей жизни от другой. Мы как бы потеряли право на наивность. Каждый из нас был вынужден пересмотреть свои отношения к людям, в особенности к самым близким. Человек, которому мы доверяли, как самим себе, оказался обманщиком, предателем, злодеем, надругавшимся над тем, что нам было дороже всего на свете, дороже собственной жизни, человеком, опозорившим и оплевавшим наше святое святых. На мир, на людей, на жизнь он заставил нас взглянуть теперь другими глазами. После разоблачения Азефа и всего пережитого в связи с этим мы были и сами уже другими – исчезла наивная доверчивость к людям, остыла любовь – холодными остановившимися глазами смотрела теперь на нас суровая, часто безжалостная жизнь (Зензинов 1953: 414).

Ср. другое признание эсеровского цекиста, где еще более резко обнажена атмосфера подлинно политического и духовного кризиса, последовавшего за разоблачением Азефа:

Удар, нанесенный раскрытием Азефа, был огромной силы. Были подорваны моральные основы, подорвана внутренняя спайка организации, покоившейся на принципе взаимного доверия. Началось взаимное подозрение, посыпались данные о неблагополучии многих лиц, заработали следственные комиссии. Стали возможными такие взгляды, как, например, приобретшая популярность фраза одного из довольно видных членов партии, работавшего по следственным делам: «каждый

член партии – потенциальный провокатор». Наступил период распада и разложения. Из-за границы эта атмосфера перекинулась в Россию, всюду взращивая семена недоверия и сомнения (Аргунов 1924: 77).

56. По существу то же разнообразие мнений представлено в сегодняшней полемике об Азефе – от «патологического убийцы-провокатора» (Кожинов 1998: 68) до концепции израильского историка Л. Прайсмана, утверждающего, что главным для Азефа-террориста был еврейский вопрос и, устраняя Плеве и вел. кн. Сергея Александровича, он руководствовался национальными чувствами (Прайсман 1992:107-08).

57. Ср. едва ли не в тон этому звучащий физиономический анализ другого провокатора, остающегося неназванным, в очерке В. Розанова «Почему Азеф-провокатор не был узнан революционерами» (1909) (речь идет о фотографическом снимке):

Хотя позади, помнится, стояло несколько человек, но из них сейчас же выделился в моем внимании неприятный господин, коротко остриженный, с жесткими, торчащими, прямыми волосами, низким лбом, в темных очках, полный в корпусе и с сильно развитым подбородком (Розанов 2004: 43).

Глава 3

«…Самый что ни на есть кровавый и страшенный революционер»

– Если б мне пришлось ради достижения моих целей и ради рабочих сделаться не только священником или чиновником, а проституткой даже, я, ни минуты не задумываясь, вышел бы на Невский!

П. Пильский. Георгий Гапон¹

Хитрец Рутенберг был потом тем человеком, кто выдал Гапона его убийцам.

А. Герасимов. На лезвии с террористами²

«Хитрец Рутенберг»

9 января 1905 г., которое вошло в русскую историю под названием Кровавое воскресенье и которое традиционно связывают с началом первой русской революции, описано подробно и многократно (о расстреле и подавлении мирного шествия см., например: Горький 1968-76, VIII: 349-73; Бонч-Бруевич 1955: 15–46, и др.).

Ведь никто не встретит старость —

Смерть летит из уст в уста…

Высоко пылает ярость,

Даль кровавая пуста… —

писал А. Блок в стихотворении «Шли на приступ. Прямо в грудь…» (1905), конфискованном полицией.

Один из самых чутких к «шуму времени» современников, писатель В.Г. Короленко, воспринимая события 9 января как исторический водораздел (очерк «9 января 1905 года», 1905), вспоминал в связи с этой датой образ из «Казаков» Л. Толстого, когда едущему на Кавказ по степной равнине Оленину кажется, что никакого горного пейзажа, который мог бы поразить его воображение, не существует вовсе.

Читатель помнит, наверное, – пишет Короленко, – то ощущение внезапного нервного подъема, можно сказать, пожалуй – удара по нервам, который пришлось пережить толстовскому герою, когда, проснувшись наутро, он увидел, что дорога его, еще бегущая по степи, уже упирается вдали в необычно изломанные очертания горных громад… И дальше все время его впечатления уже стелются у их подножия. Он продолжает вспоминать свое прошлое, столицу, знакомых, а в душе все стоит один припев… «А горы!»… Читатель помнит, вероятно, и впечатление этого припева, шероховатого, резкого, не укладывающегося ни в какой ритм остальных ощущений, которым Толстой выразил смущенное состояние духа своего равнинного жителя… «А горы!»

И далее следует неожиданный переход к Кровавому воскресенью, в котором «припев» толстовского героя, приобретая иную эмоциональную окраску, становится метафорой исторического потрясения, пережитого обществом в день 9 января:

Передо мной все время, все эти дни и в ту минуту, когда я пишу эти строки, стоит неотвязно этот образ… И мне кажется, что теперь все впечатления от нашего «общественного дня» так же расстилаются у подножия чего-то необычного, большого, мрачного, встающего туманной громадой над равнинами нашей жизни… И над всем – над отставками и переменами министров, над известиями с театра войны, над «предначертаниями» комитета министров высится этот угрюмый фон, залегая в душе неотвязным припевом… «А девятое января 1905 года!..» (Короленко 1914, VI: 326).

По воле бесстрастного случая, жесточайшая и совершенно бессмысленная расправа над мирным шествием³ совпала с ярким праздником танцевального искусства Айседоры Дункан, впервые посетившей Россию. В декабре 1904 – январе 1905 г. она дала несколько концертов в Петербурге (13 и 16 декабря ст. ст. и конец января 1905 г.). На контраст смерти и живого искусства отреагировал А. Белый, остро почувствовавший резкую несовместимость этих событий⁴. Впрочем, и сама А. Дункан описала в своих воспоминаниях увиденную в Петербурге хмурую картину похоронной процессии:

…мрачным русским утром я ехала совершенно одна в гостиницу и вдруг увидела зрелище, настолько зловещее, что напоминало творчество Эдгара Поэ. Я увидела издали длинное и печальное черное шествие. Вереницей шли люди, сгорбленные под тяжелой ношей гробов. Извозчик перевел лошадь на шаг, наклонил голову и перекрестился. В неясном свете утра я в ужасе смотрела на шествие и спросила извозчика, что это такое. Хотя я не знала русского языка, но все-таки поняла, что это были рабочие, убитые перед Зимним дворцом накануне, в роковой день 9 января 1905 года за то, что пришли, безоружные, просить царя помочь им в беде, накормить их жен и детей (Дункан 1928:121).

Образ главного героя 9 января, попа-расстриги Георгия Гапона, вызвал к жизни ряд художественных текстов. Серьезных творческих результатов эта тема, как кажется, не дала, но сам по себе сей трагический исторический факт для литературы бесследно не прошел.

Популярность Гапона оказалась исключительной, включая и его пародическое восприятие. О нем ходили, например, такие сатирические стишки анонимного автора (подписаны криптограммой S.):

Я встретил в рясе раз его

Вперед толпы он смело лез,

Но сам не сделал ничего,

Как жалкий трус от всех исчез.

Теперь явился он опять.

И просит общего суда.

Ужели вновь придет он вспять,

Чтоб не вернуться никогда⁵?

Отзвуки гапониады слышались в поэзии и в более поздние годы, см., например, «9-е января (Рассказ старого рабочего)» (1920) А. Тинякова:

Мы крепко верили священнику Гапону,

И вот – едва взошла над Питером заря,

Молебен отслужив, мы подняли икону

И двинулись к дворцу с портретами царя.

(Тиняков 2002: 302)

У Рюрика Ивнева в стихотворении «Сквозь мутные стекла вагона» (1918), посвященном Григорию Колобову, герой Кровавого воскресенья имеет скорее не тематическую, а метафорическую топику:

Сквозь мутные стекла вагона

На мутную Русь гляжу.

И плещется тень Гапона

В мозгу, как распластанный жук.

(Ивнев 1921: <3>)

Эмигрировавший в 1912 г. в США и по-графомански культивировавший пролетарскую тему Р. Корносевич (1884–1930) писал в стихотворении «Девятое января»:

На берегу красавицы Невы

Стоит величаво царский дворец,

Там витали кошмарные сны,

Предвещая династиям конец.

То девятый был день Января,

Озарился лучами восход,

Поп Гапон вел в объятья царя

На кровавую бойню народ.

В результате смертный погост,

Где блуждали со скорбью глаза,

Окровавился Троицкий мост

От державной руки палача.

Засверкали стальные штыки,

Затрещал пулемет-лиходей,

Закипели проклятья в груди

Павших безвинно рабочих людей.

Обагрился кровью гранит,

Такова уж судьба бедняка…

И поныне о прошлом бурлит,

Катя волны печально, Нева.

(Корносевич 1927: 87)

В советской России с «красным» заокеанским собратом аукался в цикле «9-е января» пролетарский пиит Самобытник (А. Маширов) (Самобытник 1921: 35-9); о попе, заносившем «в приход царевы серебреники», писал В. Маяковский («9 января», 1924); П. Орешин разразился целой поэмой, аналогично названной (1925); среди редких поэтических удач тех, кто обращался к этой теме, нельзя не назвать «9 января» (1925) Б. Пастернака.

На драматическую интригу, рожденную 9-м января, охотно рефлексировали крайне слабые поделки типа, например, одноименных пьес «Георгий Гапон» (1921) Б.И. Бентовина (в которой, попутно заметим, действует и Рутенберг)⁶ или Н. Шаповаленко (1925), подтверждавших давнее наблюдение театрального обозревателя, находившего в судьбе Гапона сюжет для бульварной мелодрамы (Негорев 1906: 300).

Отображен Гапон и в эпическом жанре: правда, в романе более чем сомнительного достоинства – «Красные и черные» (1912) Е.А. Шабельской. Известная не только своими черносотенными взглядами и текстами, но и финансовыми аферами, «крестная мать» будущего убийцы В.Д. Набокова⁷ изображает «преступного попа» как участника «адского заговора» (в романе Гапон – Григорий Юдин, что восходит, безусловно, к Иуде Искариотскому), а 9 января истолковывает как день еврейской революции в России:

К назначенному еврейско-революционным синхедрионом заранее сроку, к роковому 9-му января, пропаганда среди столичных рабочих уже успела сделать свое гнусное дело (Шабельская 1912:14).

В бредовой фантасмагории Шабельской попа из-под пуль вытаскивает вовсе не Рутенберг, а некая неизвестная дама, оказывающаяся, как потом выясняется, графиней Вреде, женой графа Вреде, за которым маячит его прототип – премьер-министр

С.Ю. Витте. Сделав Юдина-Гапона своим любовником,

…графиня Вреде исполнила свой любовный каприз в условиях, удовлетворявших ее пресыщенное и развращенное воображение. Любовник, покрытый свежей кровью, вышедший из сражения и прячущийся от полиции – это было так ново и так оригинально, так сладостно щекотало чувственность пресыщенной обыкновенными удовольствиями женщины… (там же: 102).

Потом эта, как она именуется в романе, «прекрасная сатанистка», преобразив попа посредством переодевания и парикмахерских ухищрений в женщину и выдав за свою горничную, помогает ему бежать за границу.

Ограничимся данным фабульным отрезком и не станем пересказывать дальнейшие бурные перипетии этого юдофобского текста.

Солидный объем имеет мемуарная библиотека о Гапоне. Воспоминания о нем оставили и те, кто хорошо его знал (например, еврейский писатель, фольклорист, этнограф, член эсеровской партии С. Ан-ский (Шломо Раппопорт), см.: А. С. <Ан-ский> 1909: 173-96; то же: Ан-ский 1911-13, V: 327-65; в переводе на идиш: An-skii 1920⁸), и те, кто был связан с принятием решения о его ликвидации как провокатора и непосредственно с самой казнью. Об этом писали Савинков в ВТ, сам Рутенберг, чьи записки в общей сложности выходили трижды: впервые, под названием «Дело Гапона», они появились в издававшемся в Париже бурцевском «Былом» (1909. № 11/12. Июль-август. С. 29–115)⁹, во второй раз, без 3-й части, в том же «Былом» (1917. № 2. C. 6-67)¹⁰ и, наконец, в 1925 г. отдельной книгой, приуроченной к 20-летней годовщине «кровавого воскресенья». Инициатором последнего издания явился историк П.Е. Щеголев¹¹, занимавшийся изучением документов Департамента полиции. В предваряющей книгу редакционной заметке говорилось:

Издательство сожалеет о том, что, печатая отдельным изданием записки П.М. Рутенберга, оно не имело возможности войти в сношения с автором и предложить ему сделать дополнения и изменения, необходимость которых представляется особо очевидной, ибо автор, издавая в 1909 году свои записки, был весьма стеснен двойной цензурой – цензурой времени (расцвет реакции и т. д.) и цензурой партийной, с.-р. – овской. В деле Гапона поведение ЦК партии с.-р. было весьма конфузно, и, наводя строжайшую цензуру на записки П.М. Рутенберга, ЦК с.-р. думало покрыть свой конфуз (Рутенберг 1925: <1>).