Из романа Марка Твена вынырнул в русских словарях забавный глагол "граалить" -- уехать неведомо куда в поисках неведомо чего, в частности, Святого Грааля, чем занимаются рыцари рядом с марктвеновским героем. Не то смешно, не то грустно, но слово "Грааль" русский читатель до недавнего времени у Марка Твена впервые и узнавал. Теперь положение иное, счет переводных и собственных книг в жанре фэнтэзи пошел на десятки тысяч. Но будет очень странно, если читатель отряхнет с них пыль через восемьсот лет -- и станет с упоением читать. Впрочем, все возможно.
      Последний рыцарский турнир состоялся как будто в начале XVII века, во времена Шекспира и Сервантеса, -- а в наши дни энтузиасты-униформисты, того гляди, превратят его в олимпийский вид спорта, -- впрочем, частично кое-что из турнира -- то же фехтование -- свои права отвоевало. Если никто не отправляется "граалить", то разве лишь потому, что некуда: слишком тесна стала человечеству наша планета. Апокрифы же, не попавшие в основной корпус Библии, стали одним из видов популярного чтения. Да и в самом деле, конечно, "Книги Сивилл" написанные древнегреческими гекзаметрами -- позднейшая иудейская подделка, ей не две с половиной тысячи лет, ей всего лишь... две тысячи лет, а на иных из этих книг еще и чернила не обсохли, им всего-то тысяча семьсот лет! То же и со средневековыми версиями евангелий. Пусть нет в них богодухновенности и в канон Библии их никому включать и в голову не придет, зато никто не станет оспаривать их высокие литературные достоинства. Гностические евангелия, обретенные в Наг-Хаммади в 1945 году, интересны отнюдь не только историкам религии и философии; высокие литературные достоинства одного лишь найденного тогда "Евангелия от Фомы" обязывают культурного человека прочесть эту книгу, -- заметим, совсем небольшую. То же отчасти относится и к "Евангелию от Никодима", апокрифу отнюдь не гностическому, но все же апокрифу -- а изучение их господствующей церковью никогда не поощрялось, -- впрочем, из них вырастали художественные произведения, от "Романа о Граале" до увенчанного Нобелевской премией уже в наши дни "Евангелия от Иисуса" португальского писателя Жозе Сарамаго. И таких примеров в литературе последнего тысячелетия величайшее множество.
      Разумеется, жаль, что нет возможности вместе с поэтической версией "Романа о Граале" издать и прозаическую, сохранившуюся -- в отличие от поэтической -- во множестве списков, часто довольно сильно различающихся текстуально и явно изобилующих позднейшими вставками, тоже интересными (ибо для нас "позднейшие" вставки сделаны все-таки весьма, весьма давно). В частности, Иосиф Аримафейский по одному из таких списков оказывается проповедником христианства в Британии (от этого сюжета рукой подать до круглого стола короля Артура), -- и в этой версии Грааль прямо поименован потиром. В позднейших французских изданиях -- в частности, в издании В.Нитце 1927 года, по которому выполнен перевод Е.Кассировой -- введена разбивка на сцены, добавлен прозаический отрывок, без которого текст теряет связность, -- словом, перед нами в той или иной степени попытка реконструкции окончательного поэтического замысла Робера де Борона. Однако ведь и в первых списках Библии тоже нет разбивки на слова. Потомки вынуждены хоть немного адаптировать к своему восприятию текст, пришедший из глубины веков. Иначе у книги просто не будет читателей. Однако подобные "вмешательства" сведены и в публикации Нитце, и тем более в современном переводе на русский язык, к предельно возможному минимуму.
      Именно здесь мы подходим к последнему из возможных образов Святого Грааля -- образу невербализируемому, невоплотимому в слова и собственно словам почти непричастному: "Поиск Грааля <...> -- это символ духовного приключения, каковым и является поиск Бога, абсолюта, или, согласно Юнгу, внутренней наполненности, которой соответствует господство чувств. Это приключение рыцаря, давшего обет бедности и представляющего тип идеального мужчины, обладателя трех добродетелей: отваги, верности, целомудрия"*. Здесь от сюжета собственно Святого Грааля мы вступаем в область иного сюжета, для европейской культуры едва ли не более важного -сюжета поисков Грааля, или, если угодно, странствия, конечной целью которого является обретение Грааля, однако цель в данном случае не перерастает в самоцель, ибо в странствии герой-протагонист способен прожить всю жизнь, совершая один подвиг за другим, приближаясь к архетипу вечного странника. В античном мире чем-то подобным было путешествие за Золотым Руном, сведшееся в конце концов к поэме Аполлония Родосского; современное литературоведение приравнивает подобное бесконечное странствие к попытке (всегда бесплодной) бежать от самого себя.
      Хорхе Луис Борхес свел все сюжеты мировой литературы к четырем основным: обороне укрепленного города, странствию в поисках заветной цели, возвращению героя домой из дальнего странствия и самоубийству Бога (заметим в скобках, что как минимум пятый сюжет, легенду о братьях-антагонистах, великий аргентинский мудрец как-то пропустил мимо внимания). История о Святом Граале содержит в себе элементы чуть ли не всех четырех: как укрепленный город вполне может рассматриваться "твердыня Монсальват", где (по крайней мере, по вагнеровскому "Лоэнгрину") Грааль хранится, поиск заветной цели самоочевиден, а ведь обретя ее, придется еще и вернуться, иначе в странствии не было смысла, -- ну, а "самоубийством бога" не совсем христианский разум слепца-библиотекаря именовал собственно сюжет Евангелий. Однако сюжет, в котором поиски Грааля становятся важней, нежели сам Грааль, подарил миру едва ли не всю литературу, осененную крылами Музы Дальних Странствий -- вплоть до естественнонаучной. Желание достичь Северного пояса или Южного, подняться на Эверест или опуститься на дно Марианской впадины, желание ступить ногой на поверхность Луны -- все это в конечном счете поиски Грааля, и не так уж счастлив тот, кто своей цели достиг: жизнь его может потерять смысл. Счастливец по сравнению с ним тот, кто стремится к цели заведомо недостижимой: не к доказательству теоремы Ферма (уже доказана), не к решению квадратуры круга (того гляди решит ее кто-нибудь ненароком), не к поискам десяти пропавших колен Израилевых (вдруг да найдутся), а проще -проводит дни своего земного странствия в поисках Святого Грааля, к примеру.
      Ибо жизнь такого человека исполнена высокого смысла, он готов на жертвы и подвиги, он не боится быть смешным, он исполнен нравственной чистоты и славных помыслов: он -- рыцарь.
      Рыцарь Святого Грааля.
      ВОЗВРАЩЕНИЕ РАЯ
      Есть в Библии слова, как бы брошенные вскользь...
      Отец Александр Мень. Библия и литература XVII века
      Тысячелетиями слагалась Библия, книги дополняли одна другую, все новые вопросы возникали, все новые ответы давались патриархами, пророками, евангелистами, -- наконец, богословами и толкователями Библии. Отцы церкви дополняли друг друга, осененные Божьим гением люди трудились над возведением Христианского Храма. И чем больше находилось ответов на поставленные прежде вопросы, тем больше новых вопросов возникало. В частности: как все-таки смертному уму отличить добро от зла, что есть зло вообще, откуда взялось, куда рано или поздно уйдет. Кто такие, откуда взялись (и возьмутся) носители зла -- Сатана и его демоны, наконец, Антихрист. Тщетно искать на страницах Библии ясного и краткого ответа на эти вопросы. Ответы скупы, неоднозначны и рассеяны среди многих тысяч строк, посвященных совсем другому -- Богу, Человеку, Спасению. И эти брошенные вскользь слова заслуживают самого пристального внимания, заслуживают творческого осмысления и нового поэтического воплощения. Европейская поэзия нашла эти слова и расположила их в лучшем порядке; случилось это в семнадцатом веке; из множества писателей, отдавших свой дар воплощению темы Зла и Победы над Злом, как горные вершины над холмами выделяются два имени, два писателя, неразрывно связанных веком, темой и творчеством: голландец Йост ван ден Вондел и англичанин Джон Мильтон. Их произведения, написанные на разных языках -- но служат одной цели, и сейчас звучат едва ли современней, чем триста лет тому назад.
      Отец Александр Мень пишет:
      "Многие люди, читая Библию, полагают, что зло пришло с человеком, что до него все было благополучно. Но оказывается, по словам апостола Иоанна, зло уже вошло в мир до человека, и когда человек повернулся в сторону зла, то есть вопреки Богу, он уже имел кем-то проторенную дорогу.
      И еще одно. В Библии есть образ, фигурирующий как бы на заднем плане, -- это образ гигантского морского чудовища, символ хаоса, символ мятежной стихии, которая все разрушает. Это Сатана". Здесь мы сталкиваемся с неким противоречием: если не говорить о кое-каких в общем-то незначительных перед ликом вечности сектах наподобие сатанистов или пресловутого "Аум СинрикЕ", то как может первовраг рода человеческого и противостоятель Делу Божию, которым именем его ни назови, Сатана, Люцифер или кто угодно -- сделаться персонажем произведения истинно художественного, созданного человеком, пребывающим в лоне Церкви Христовой и не мыслящем своей жизни вне ее?
      Даже в "Божественной Комедии" Данте Люцифер, помещенный в центре Ада по пояс вмерзшим в некое ледяное озеро -- персонаж монументальный, но отвратительный и в конечном счете эпизодический. О его восстании против Бога, о его грехе, предшествовавшем греху человека, Данте почти не говорит, -- во всяком случае, прямо. В сознании человека рубежа XIII и XIV веков, человека позднего Средневековья и раннего Возрождения, эта тема не просто была второстепенна, она еще не существовала, и давний спор Блаженного Августина и Пеллагия о свободе воли казался чем-то вполне отвлеченным и схоластическим. Мысль о том, что можно, описывая деяния Сатаны и его позорное поражение, возносить хвалу Господу, принадлежит иному времени -времени Реформации.
      Впрочем, первую попытку литературно изложить историю сотворения мира, шести дней, за которыми воспоследовал седьмой день отдыха, историю изначального прихода зла, утраты Рая и все иные столь кратко изложенные в Библии события, предпринял христианский епископ Виенны (древнеримской Виндобоны, -- в наши дни этот город называют по-русски Веной) Св.Авит около 500 года после Рождества Христова в наивных латинских гекзаметрах. С тех пор многое произошло в мире: порвали между собой Восточная и Западная церкви, приходили и уходили ереси, иные из них не оставили по себе и следа, из иных выросли легенды, порою поэтичные, порою просто страшные. А потом пришел XVI век, Реформация, Контрреформация, Лютер, Эразм Роттердамский, Кальвин, Генрих VIII, великое разделение европейской Церкви на католиков, лютеран, кальвинистов, англикан и множество меньших конфессий. XVI век подарил миру нидерландскую революцию. Следующий век обозначен в истории катастрофой мирового значения -- революцией английской. Эти два века коренным образом изменили христианское сознание, вне зависимости от того, говорим мы сейчас о сознании католика, лютеранина, кальвиниста -- или даже о сознании православного, ибо именно на XVII век пришлась в России своя собственная "контрреформация" -- раскол и обновление церкви, для России это был век патриарха Никона и протопопа Аввакума.
      В это время в протестантских странах стало считаться особенно несчастливым число 13: было замечено, что тринадцатым за столом во время Тайной Вечери сидел Иуда: с тех пор человек даже не верующий старается, чтобы за его столом не собралось одновременно тринадцать человек (впрочем, не без исключений: в католической Италии то же самое число чаще считают как раз числом удачи, то же и в Латинской Америке). В это время с новой силой разгорелся спор о том, есть у человека свободная воля -- или нет ее, и всякий ли человек от рождения либо спасен, либо проклят, что ни делай он в жизни. В это время самое пристальное внимание богословов, писателей и ораторов привлек вопрос -- откуда взялось зло и кто вообще такой Дьявол. Теоретические споры порождали, с одной стороны, гражданские и межгосударственные войны, с другой стороны -- из них возрастала великая поэзия.
      От потрясений и религиозных гонений бежали некогда из Антверпена в Кельн родители будущего национального гения Нидерландов, Йоста ван ден Вондела (1587-1679), суровые последователи Менно Симмонса, меннониты -- так случилось, что появился Вондела свет на германской земле, в год казни королевы-католички Марии Стюарт (судьбе которой он позже посвятил одну из самых прославленных своих драм). Он происходил из весьма религиозной семьи, некоторое время даже был у меннонитов дьяконом. -- но в возрасте пятидесяти лет осознанно перешел в католицизм. В этом же возрасте он пережил и расцвет дарования, -- все основное в его огромном по объему творчестве оказалось создано в последующие тридцать лет. Давно отметив свое шестидесятилетие, поэт приступил к драме "Люцифер" -- в те самые годы, когда в Англии и в Ирландии шла гражданская война, во главе правительства стоял Оливер Кромвель, лорд-протектор, -- его Вондел именовал не иначе как "протектор-вервольф". Отношения между Англией и Нидерландами, постоянно выяснявшими отношения по вопросу владычества над морем, то и дело переходили в войну, а война требовала владения языками противника, по меньшей мере -знания международного языка западных христиан -- латыни. Именно "латинский секретарь" в правительстве Кромвеля, Джон Мильтон (1608-1674), стал продолжателем Вондела: он и только он вознес литературную разработку темы Потерянного и Возвращенного Рая на более никогда и никем не достигнутую высоту.
      Пьеса Вондела была опубликована в 1654 году, между тем двумя годами ранее Мильтон окончательно ослеп, -- благодаря этому печальному событию он избежал казни во времена Реставрации, когда тело "протектора-вервольфа" было вынуто из могилы и посмертно вздернуто на виселицу. Свою поэму Мильтон не писал, он диктовал ее, лишний раз напомнив человечеству, что первый из великих поэтов Европы, Гомер, тоже был слепцом, и как раз слепота открывает перед взором человеческого духа самые сокровенные глубины и тайны бытия. О поэме Мильтона пишет отец Александр Мень: "Сюжет все тот же. Мы его видим на этот раз уже не в драме, а в огромном, грандиозном эпосе". Ослепнув, некоторое время Мильтон готовился к главному делу своей жизни, на слух воспринимая тысячи и тысячи строк старой и новой литературы, -- и уже через несколько лет приступил к диктовке огромной поэмы: "Потерянного Рая", которую опубликовал в 1667 году. "Люцифер" Вондела был в то время литературной новинкой, кроме "Люцифера" Мильтону явно была известна и вторая пьеса трилогии, "Адам в изгнании" (1664). "Ной", увидевший свет в год восьмидесятилетия Вондела (1667), видимо, остался ему незнаком. И до наших дней не утихают споры о том -- насколько все-таки повлияли пьесы Вондела на поэмы Мильтона. Но это дело теоретиков, читателю же и невооруженным глазом видна связь этих произведений: "Потерянный рай" начинается в точности в том месте, где "Люцифер" заканчивается. Драматический эпос Вондела плавно превратился в эпическую поэму, -- вполне независимую уже тем одним, что создавалась она на другом языке, а до осознания поэтического перевода как отдельного жанра у Европы оставалось еще полтора столетия. Эти книги связаны -- и не более того. Вондел, сам почерпнув идею в ранней, созданной в 1601 году на латыни пьесе своего друга, юриста Гуго Гроция "Адам изгнанный", дал Мильтону повод и толчок. Кто знает, какую поэму, на какую тему создал бы Мильтон без "Люцифера" Вондела. Мы так или иначе имеем то, что имеем.
      В частности -- имеем новые русские переводы всех трех драм Вондела, обеих поэм Мильтона. Перевод "Потерянного рая", выполненный Аркадием Штейнбергом, был впервые издан в 1976 году в "Библиотеке Всемирной Литературы". Мой перевод трилогии Вондела -- в 1988 году в "Литературных памятниках", по случаю четырехсотлетия со дня рождения автора. Наконец, перевод поздней поэмы Мильтона, "Возвращенный рай", закончен Сергеем Александровским осенью 1999 года. Круг замкнулся, читатель может сам узнать о том, как из совсем немногих строк библейских текстов великие поэты семнадцатого века извлекли исполинскую картину, сопоставимую разве что с "Божественной комедией" Данте. Отдельным изданием на русском языке "Возвращенный рай" не выходил более столетия: даже в не весьма совершенных переводах, выполненных до 1917 года, во времена никогда не отменявшейся при правлении Дома Романовых церковной цензуры, поэму старались не пропагандировать, -- хотя комментарий к прозаическому переводу профессора А.З. Зиновьева, опубликованный в 1861 году, не устарел по сей день и использован в нашем издании.
      "Возвращенный Рай" -- не просто эпическая поэма об Иисусе Христе, это прямое продолжение "Потерянного Рая", где главным героем был все-таки Сатана; именно об искушении Сатаной Иисуса Христа в Его земной жизни рассказывает эта книга. И Сатана в ней иной, импозантность Люцифера Вондела и титанизм Сатаны в прежнем изображении самого Мильтона исчезают; как пишет отец Александр Мень, здесь "Сатана уже полностью лишен черт героизации. <...> Он встречается с Иисусом Христом. Он уже богатый владелец всех соблазнов земли! Он предлагает будущему Избавителю мира пойти по пути славы, силы, удовлетворения всех желаний. Но Иисус побеждает все его искушения, и Сатана отступает. Отступает потому, что у него нет главного -- нет величия духа". Интересно добавить к этому, что при советской власти новый перевод, притом перевод блистательный, у "Потеряннного рая" появился -- и дважды был он издан. "Возвращенный рай", поэму больше о Боге, чем о Дьяволе, на всякий случай не переводили и не издавали, видимо, по той логике, что о Боге следует говорить как можно меньше: что не существует, о том не говорят, и наоборот: соответственно, лучше не говорить о Боге -- а то он возьмет да как-нибудь и засуществует (выражение М.Л.Гаспарова).
      Мильтонов "Возвращенный рай" был издан в 1671 году, через четыре года после того, как увидел свет обессмертивший имя Мильтона "Потерянный рай". Однако если наброски первой поэмы, огромной по объему, были сделаны еще зрячим поэтом в 1640-х годах, если уже ослепший -- и лишь поэтому оставленный в покое во времена английской Реставрации бывший "латинский секретарь Мильтона" располагал для первой поэмы обширным материалом, почерпнутым как из Библии, так и из пьес Йоста ван ден Вондела, то для "Возвращенного рая" материала у Мильтона было, мягко говоря, мало.
      Единственное место, где в Евангелии появляется Сатана собственной персоной -- описанное всеми тремя евангелистами-синоптиками "искушение в пустыне", имевшее место во время сорокадневного поста, на время которого удалился в пустыню Спаситель после Своего Крещения. В самом кратком из Евангелий, в повествовании евангелиста Марка, об этом рассказано совсем немного: "Немедленно после того Дух ведет Его в пустыню. И был он там в пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверями, и Ангелы служили Ему" (Мк, 1;12). Материала для поэта-эпика, как мы видим, маловато.
      Значительно более подробно рассказывает ту же историю евангелист Матфей: "Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола, и, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал. И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал ему в ответ: написано, не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Потом берет Его дьявол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. Иисус сказал ему: написано также: не искушай Господа Бога твоего. Опять берет Его дьявол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: всЕ это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи. Тогда оставляет Его дьявол, и се, Ангелы приступили и служили Ему". (Мф, 4; 1-11)
      Третий синоптик, евангелист Лука, автор не только собственного текста Евангелия, но и книги "Деяния Апостолов", ученик апостола Павла, совпадает в своем изложении этого события с текстом Матфея почти дословно. Однако его текст все же несколько подробней: "Иисус, исполненный Духа Святого, возвратился от Иордана и поведен был Духом в пустыню. Там сорок дней Он был искушаем от диавола и ничего не ел в эти дни, а по прошествии их напоследок взалкал. И сказал Ему диавол: если Ты Сын Божий, то вели этому камню сделаться хлебом. Иисус сказал ему в ответ: написано, что не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом Божиим. И, возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени, и сказал Ему диавол: Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и, кому хочу, даю ее; итак, если Ты поклонишься мне, то всЕ будет Твое. Иисус сказал ему в ответ: отойди от Меня, сатана, написано: Господу Богу Твоему поклоняйся и Ему одному служи. И повел Его в Иерусалим, и поставил Его на крыле храма, и сказал Ему: если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе сохранить Тебя; и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. Иисус сказал ему в ответ: сказано: не искушай Господа Бога твоего. И, окончив все искушение, диавол отошел от Него до времени". (Лк, 4; 1-13)
      Читателю бросится в глаза разве что иной порядок трех искушений, предложенных Спасителю Сатаной, -- тот, кто прочел поэму Мильтона, знает, что Мильтон выбрал тот порядок, который изложен апостолом Лукой, -- однако закончил поэму хвалой ангелов, упомянутой только у Матфея. Иначе говоря, из совсем небольшого евангельского сюжета, рассказанного синоптиками -- в евангелии от Иоанна, в "Евангелии Духа" о нем не упомянуто вовсе, видимо, именно потому, что Иоанн стремился дополнить синоптиков, а здесь было как раз дополнить их нечем -- из обмена тремя репликами вывел слепой Мильтон эпическую поэму в четыре главы, объемом более двух тысяч строк. В живописи сюжет "Искушения в пустыне" всегда был популярен, в поэзии -- значительно меньше, и редко кто отваживался написать на этот сюжет более чем стихотворение в одну-две страницы.
      Нельзя сказать, что Джон Мильтон стремился предстать биографом именно Сатаны. Современные нам сатанисты опираются не на Мильтона, а на свои собственные поделки и подделки, наподобие "Сатанинской библии" Антона Шандора ЛаВея, учредившего "Первую церковь Сатаны". Кстати, именно ему принадлежит постулат о том, что сатанизм не нуждается в вере, но нуждается в изучении. Из чего можно сделать простейший вывод о том, что именно в изучении сатанизм не нуждается. Герой Мильтона монументален и порою привлекателен, но это не более чем отраженный свет утраченного им величия -величия тех времен, когда он сиял ярчайшей среди звезд на небесах. Современник Мильтона, великий зачинатель новой русской литературы протопоп Аввакум сын Петров, в те же 1670-е годы, работая над "Книгой толкований и нравоучений", писал: "И безплотных на небеси не пощадил Бог за гордость и неправду, якоже Иезекииль пророк глаголет -- херувим ис среды огня извержен бысть, зане обретошася неправда в нем" ("Толкование на псалом XLIV"). Так что большой честью для Сатаны было -- стать героем дилогии Мильтона. Возможно, с точки зрения чисто теологической он и этого не стоит -- но Мильтон справедливо предполагал, что он поэт, а не теолог.
      "Зло" не антоним "Добра" и даже не антипод его, ибо по сути своей Добру не противостоит, -- что невозможно, -- но лишь пытается противостоять. Люцифер Вондела после поражения восклицает, обращаясь к Богу: "Ты, кто не укротил, но лишь осилил нас!" Поверженный Сатана Мильтона, объятый жалостью к самому себе и самохвальством, говорит о Боге: "Подальше от Него! Он выше нас / Не разумом, но силой; в остальном / Мы равные". Но и то, и другое -лишь самообольщение врага рода человеческого. Сатана не в силах противостоять Богу, он не в силах противостоять Божьему воинству, после же пришествия Иисуса Христа в человеческой плоти на землю -- Сатана не в силах противостоять и Человеку.
      Трилогия Вондела завершается спасением праведника Ноя и обещанием пришествия Спасителя для всех грядущих людей. Дилогия Мильтона заканчивается не просто пришествием Спасителя, но Его последним отказом -- не только от зла, но даже от беседы с носителем начального зла. Нет лишь Христа во славе, Спасителя торжествующего -- но этот образ незримо присутствует за строками всех драм и поэм Мильтона и Вондела: присутствует, ибо грядет со всей неизбежностью, безусловной для всякого христианина. Конечно, пьесы Вондела созданы голландцем-католиком, поэмы Мильтона -- англичанином-протестантом, а их русские переводы адресованы русскому же читателю, в большинстве своем православному. Но, как писал Вондел в письме к другу своих поздних лет, кальвинисту Иоахиму Аудану, "Ежели Иисус Христос есть тот центр, вокруг которого обращаются Небо и Земля и все иные вещи, то не надлежит и нам иметь разногласия".
      "ЖЗЧ", или Жизнь Замечательных Чертей Дж. Б. Рассела
      Ну, да я, -- заключил Мефистофель, -- живу
      Только лишь тем, что злой сон видит мир наяву.
      Константин Случевский. В вертепе
      Новые времена -- новые черти. Эпоха Реформации и барокко, а следом эпохи Просвещения, романтизма и более поздние времена подарили нам нового дьявола: такого, в которого можно не верить, но с которым можно обращаться как с литературным героем. Человечество свело феномен всемирного Зла до собственного уровня, и наплодило о новом черте огромную литературу. В нового Дьявола можно было не верить, но даже атеистам и материалистам приходилось считаться с ним как с литературным героем. Условно такого черта мы привыкли именовать Мефистофелем -- с легкой руки Гете, Ленау и всех их последователей и подражателей.
      А что же "главный дьявол"? Тот, кто был прежде Сатаной и Люцифером, кто лишь в ХХ веке предъявил миру свои высокотехнологичные рога и копыта? Этот великий дух до недавнего времени пребывал достоянием даже не литературоведения, а семантики. Вот что пишет о нем М.Л.Гаспаров: "Мы говорим сим-вол -- это предмет, обозначающий другой предмет или понятие, единые с ним. <...> А какую взять противоположную приставку, чтобы получить значение "разъ-единение"? Приставку диа- -- получится сам диа-вол, который губит людей, заводя рознь между ними".*
      Джеффри Бертон Рассел, автор серии книг о враге рода человеческого, историк из американского городка с романтическим названием Нотр Дам, штат Индиана, определенно решил объять необъятное.
      Попытка обозреть все, написанное и даже подуманное о Дьяволе за всю историю человечества -- во многом сродни то ли бунту мильтоновского Сатаны, то ли Сизифову труду. Однако, подобно доктору Риэ (атеисту!) из романа Камю "Чума", автор "просто знает, что надо делать все, что в человеческих силах", сколько может охватить взглядом автор, посвятивший этой теме жизнь -столько и оглядывает. Причем круг изучаемых источников очень велик; за малыми исключениями все важное, написанное на английском, французском, немецком, итальянском, так же, как на греческом и на латыни, автор успевает рассмотреть.
      И вот -- перед нами уже четвертая книга. В предлагаемом теперь читателю "Мефистофеле" тема рассматривается в строго определенный период: не столько от исторического "доктора Фаустуса", сколько от времен позднего Ренессанса, Реформации Лютера и Кальвина -- и до наших дней, иначе говоря, лишь немногим менее пяти столетий, наиболее близкое нам время, наиболее понятное, наиболее противоречивое, наиболее занятое конкретно данной темой и наименее способное отнестись к ней с подобающей серьезностью. В том, что автор ее проявил, достоинство труда Рассела.
      Тут же и его слабость. Достаточно извлечь из примечаний Рассела к собственной книге формулу, которой он ограничивает круг своего обзора: "Я не читаю по-русски, но обойти Достоевского невозможно, и это заставляет меня изменить принятому правилу -- не обсуждать писателей, которых я не могу читать в оригинале". Такой принцип не может не вызывать уважения, но он же вызывает и сожаление, ибо автор, легко именующий цитату из Теренция цитатой из Горация столь же легко способен утратить у читателя кредит доверия. Такая ошибка у Рассела не одна, но подобные детали редактор не счел возможным исправлять, засылая книгу в печать, -- впрочем, кое-где текст пришлось снабдить дополнительными комментариями. Именно потому, что мелкие ошибки и вынужденные крупные пробелы не умаляют значения многотомного труда, впервые столь доступно и при этом обстоятельно вводящего русских читателей в серьезную науку, еще недавно находившуюся под практически гласным запретом: цензура в России впервые была отменена уже после выхода оригинала книги в Америке, в 1986 году.
      К счастью, автор стремится к широте обзора, а не обобщениям на основе немногих берущихся за основу фактов, что выгодно выделяет среди прочих исследователей темы персонифицированного Зла. Чем Рассел меньше всего гордится, так это тем, что он мало знает; напротив, не имея возможности обойти тот или иной источник, в примечаниях он оговаривает, что вынужден это делать. Кажется, лишь к финалу и всего в нескольких строках мелькает у него прогностическая нота -- какой будет грядущая вера в Дьявола. Да и то ничего революционного не прогнозирует там, где ничто не может быть известно достоверно.
      Некогда Освальд Шпенглер в предисловии к первому тому "Заката Европы" называл имена Гете и Ницше, и считал, что обязан им "почти всем". Автор "Жизни замечательных чертей", к счастью, обязан не кому-то одному или двоим, а очень много кому. Периодически все же приходит на ум его сходство со Шпенглером: тот решил обойтись ограниченным кругом источников, ибо на большее жизни не хватит. Что ж теперь удивляться, что прогнозы Шпенглера, как и Маркса, в целом не сбываются? Это не укор Шпенглеру. Русскому читателю в книгах Рассела будет недоставать как раз ссылок на хорошо известный в России, свой собственный материал, -- русская дьяволиада очень богата, -- но как раз незнание восточноевропейской "дьявологии" Расселу поставить в вину никак нельзя, Гоголя или Булгакова мы вполне можем осилить в оригинале. Весьма убедительно обосновав хотя и трансцендентное, но вполне поддающееся осознанию человеческим рассудком бытие Дьявола, автор уже не может взять на себя ответственность за каждую упоминаемую им реалию или цитату, хотя в общих чертах он точен на удивление.