Против энтропии (Статьи о литературе)

Зато в 1950 году "главный писатель СССР" А. А. Фадеев высказался доходчиво: "А кто такой Рильке? Крайний мистик и реакционер в поэзии". Рильке в сталинской империи был, таким образом, запрещен раз и навсегда. Навеки. Но... нет ничего более врГ(C)менного, чем вечное. Умер Сталин, а за ним приговорил себя к смертной казни и Фадеев. "Разлука" с советским читателем (тогда предполагалось, что это синоним выражения "русский читатель") неизбежно должна была окончиться; как возвращались люди из лагерей, так вернулся и Рильке: уже в первом номере воронежского журнала "Подъем" за 1958 год появилась "Пантера" в переводе А. Немировского. Художественные достоинства перевода сейчас оставим в стороне, важен приоритет, и его ни у Немировского, ни у Воронежа не отнимешь. Журналы робко стали печатать: тут -- стишок, там -- подборку, из мрака запрета Рильке стал понемногу выходить к читателю.
      Не считая журнальных публикаций, главным событием шестидесятых годов для "Рильке советской эпохи" стала довольно большая книга "Лирика", вышедшая в 1965 году в переводе Тамары Сильман (1909-- 1974) в Ленинграде. Тогда она вызвала одобрение как со стороны "старших" (Маршака, не дожившего до выхода книги, но знакомого с рукописью; Корнея Чуковского), видевших в ней примету еще не совсем замерзшей хрущевской оттепели, так и гнев со стороны "младших": как же это выходит авторская книга у Сильман, когда в письменных столах десятков поэтов лежит столько неизданных переводов из Рильке! Знали, что еще с тридцатых годов работают над Рильке Юлия Нейман и Сергей Петров, что Ахматова хвалила переводы Андрея Сергеева, а есть еще и Владимир Микушевич, и Вячеслав Куприянов, и Грейнем Ратгауз, главной же легендой того времени была работа Константина Богатырева (1925-- 1976), жертвы сталинских репрессий и ученика Бориса Пастернака. Но даже не очень искушенному читателю по книге Сильман было ясно, что великий поэт из Рильке не получился.
      Между тем в предисловии к этой книге, написанном Владимиром Адмони, были впервые в СССР напечатаны два прославленных перевода Пастернака, вставленные в книгу "Люди и положения", -- сейчас как-то уже позабылось, что в первой половине шестидесятых годов автор "Доктора Живаго" был под полным запретом. Рильке Сильман -- некий многократно уменьшенный Рильке, недаром переводчица старалась выбрать у него стихи покороче. Читая ленинградскую "Лирику", думаешь: вот удачное восьмистишие, вот даже и двенадцать строк вполне приличных, а в целом получилась какая-то очень, очень маленькая и смазанная фотография оригинала.
      Книга эта не могла дать представления о Рильке еще и по другой причине. Его циклы, сборники, поэмы, созданные после 1899-- 1900 годов, почти не поддаются дроблению, одно перетекает в другое, последняя строка стихотворения служит опорой для первой строки следующего, не говоря уже о том, как важны для Рильке его сквозные сюжеты, образы, словосочетания; начиная с ключевого для его поэзии слова "смерть" -- до такого малозаметного как "деревенька": одна только "деревенька слов" отслежена нами у Рильке более пятнадцати раз! Так что переводчик, отщипывающий от Рильке там -сонет, тут -- восьмистишие, терпит поражение раньше, чем увидит плод своих трудов. Возможны, конечно, очень немногие исключения: шесть строчек Анны Ахматовой, двенадцать -- Ивана Елагина, по четыре-пять стихотворений у Андрея Сергеева и Владимира Леванского, но по большей части у тех, кто не сделал Рильке своим главным сокровенным, в душе хранимым, десятилетиями творимым делом, -- почти одни неудачи.
      Но главная роль книги "Лирика" оказалась иной: она "разворошила муравейник". То в "Литературной Грузии", то в "Сельской молодежи", то в "Памире", то в "Иностранной литературе", то в "Подъеме", то в "Авроре" (список можно продолжать очень долго) Рильке стал появляться почти регулярно. Наконец пришли семидесятые годы, и стали выходить новые книги: близилось столетие со дня рождения Рильке, а его, к тому же, собралась праздновать дорогая сердцу ЦК организация -- ЮНЕСКО. Первой увидела свет очень странная книга с длинным названием: "Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. Русские стихи". (М.: "Искусство", 1971). Помимо двух искусствоведческих работ, полутора сотен страниц писем, книга содержала что-то такое, что впору описывать как содержимое знаменитого сундучка Билли Бонса из "Острова сокровищ" Р. Л. Стивенсона: 4 стихотворения из третьей части "Часослова", 12 стихотворений из сборника "Новые стихотворения", 6 (из десяти) "Дуинских элегий", 4 (из пятидесяти пяти) "Сонета к Орфею", 6 (из восьми) "русских стихотворений" Рильке, 3 (из тринадцати) "Рассказов о Господе Боге"... И так далее -- окрошка, пытающаяся выдать себя за некое сложное и мудрое блюдо. Ну и разъясняющее предисловие И. Рожанского, в котором сказано ясно: "Что касается советского читателя, то он сумеет разобраться в этом творчестве, уяснить его слабые и сильные стороны, отнестись к нему как к части культурного наследия прошлого, которое должно быть нами усвоено, переработано и включено в культуру коммунистического общества". Что и говорить, И. Рожанский достойно продолжил суждение Фадеева...
      Хотя некоторые из поэтических переводов, попавших в эту книгу, давно стали классикой жанра (прежде всего -- переводы В. Микушевича из третьей части "Часослова"), но при тираже книги в 50 000 экземпляров получилась не "творчество", а сплошная "культура коммунистического общества") т. е. коммунальная квартира). Если книга Сильман была чересчур маленькой копией великого оригинала, то здесь от оригинала осталась руина, лишенная почти всех главных частей. Легенду же о том, что в Рильке Россия потеряла великого русского поэта, не удаЕтся похоронить и до сих пор: совсем недавно известный поэт-переводчик опубликовал переложения стихов Рильке с русского... на русский, притом ошибки в ударениях он исправил, но ввел неточные (оглушенные) рифмы, у Рильке немыслимые. Увы, эти стихи (русские творения Рильке) не спасет и самый талантливый перевод, они всего лишь версии уже созданных по-немецки произведений, они -- дань любви Рильке к России -которая и вправду была, и не зря в 1919 году в письме к Л. О. Пастернаку Рильке писал о России как о "близкой, дорогой и святой, навсегда вошедшей в основы его существования".
      В 1974 году в СССР вышла первая книга Рильке, составленная цивилизованным образом. На "просторе" в 80 страниц уместилось 52 стихотворения в переводе 16 поэтов, в том числе впервые с 1919 года в Советском Союзе были переизданы и работы скончавшегося за год до того в Нью-Йорке Александра Биска, были использованы работы Т. Сильман, Б. Пастернака, А. Ахматовой, а также тех, чей вклад в "русского Рильке" на сегодня можно оценить как максимальный: переложения Сергея Петрова, Владимира Микушевича, Виктора Топорова. Книжечка вышла под эгидой "комсомольского" издательства "Молодая гвардия", составил ее автор этих строк, а предисловие написал Михаил Рудницкий -- словом, чуда не было никакого, просто я в то время работал редактором в зарубежном отделе издательства и отчасти "использовал служебное положение в личных целях". Надвигался юбилей, перед ЮНЕСКО начальству хотелось выслужиться -- ну вот и вышел тот самый плюс, который в математике рождается от перемножения минуса на минус. Книжка стоила пять копеек -- тогдашняя цена проезда на метро. Кстати, нынешний трехтомник -- отчасти итог работы, начатой тогда, в первой половине семидесятых.
      Двумя годами позже в "Художественной литературе" вышел еще один томик Рильке -- немного расширенный и заметно ухудшенный вариант предыдущей книги. И стояла в ближайших планах издательства "Наука" книга Рильке "Новые стихотворения" (первая и вторая часть): было обещано, что наконец-то в полном объеме увидят свет переводы Константина Богатырева.
      Увы, судя по выходным данным, книга в "Литературных памятниках" была подписана в печать 6 мая 1977 года, а годом раньше Богатырев был убит в подъезде собственного дома. В силу того, что убийство его по всем приметам носило политический характер, поэтические достоинства работы Богатырева обсуждать стало невозможно: тот, кто эту работу хвалил, чаще всего кривил душой, а тот, кто ругал... Таких тогда сторонились. Не ругал его работу никто, ибо тот, кто ее обругал бы, немедленно попал бы в одну компанию с убийцами Богатырева.
      К счастью, из 544 страниц работа Богатырева занимала 217, а на остальных разместилось "Дополнение" -- стихи Рильке из других книг, а также варианты, приложенные к версиям Богатырева, и это в значительной мере спасало книгу. Из огромного массива стихотворений Рильке (около пяти тысяч строк!), переведенного Сергеем Петровым, здесь все-таки увидело свет 24 стихотворения, впервые пробились в печать многие переложения А. Карельского, Г. Ратгауза, В. Куприянова, Ю. Нейман, В. Топорова -- не считая переизданий. Конечно, и в этой книге не обошлось без национал-идеологических казусов ("Хотя история имени Рильке не ясна, нужно иметь в виду, что по-чешски глагол "рыти" точно совпадает с древнерусским "рыти*, "рыть" (ср. украинскую фамилию Рильке-Рылько)", курсив мой -- Е. В.), без "обреченности царской власти" и "оскудения династии Романовых" (в комментарии к циклу "Цари", где о Романовых нет ни слова). Но в целом -- именно по этой книге в последующие десять лет читатель в СССР узнавал, кто же такой Рильке и отчего именем его полна вся мировая культура XX века.
      До 1988 года, когда в разгар "перестройки" в виде приложения к журналу "Иностранная литература" был издан роман "Записки Мальте Лауридса Бригге" (в новом переводе) с прибавлением кое-какой малоизвестной прозы и неизбежным "Корнетом" (тоже в новом переводе), ничего значительного в области приобщения Рильке к русскому языку не произошло. А потом пришла совсем иная эпоха.
      Как уже говорилось, Рильке чрезвычайно неблагодарный поэт для любителей "выковыривать изюм из булочек". Книги его -- "Часослов", "Реквием", "Жизнь Марии", "Дуинские элегии", "Сонеты к Орфею", даже менее цельная "Книга картин" и уж вовсе стоящие в стороне от раннего и позднего его творчества обе части "Новых стихотворений" (в них Рильке создал новый жанр, "стихотворение-вещь", исчерпал его, да и забросил) -- очень важно читать целиком. А мы к столетию со дня рождения поэта имели целиком лишь совершенно недоступную книгу "Жизнь Марии" в переводе Владимира Маккавейского (за тридцать лет занятий Рильке мне довелось держать ее в руках единственный раз!), да еще чудовищный по качеству исполнения "Часослов", изданный в Париже в 1947 году поэтом-кавалеристом Григорием Забежинским; к этому "запасу" вскоре прибавились весьма спорные "Новые стихотворения" Константина Богатырева -- уже по одному тому спорные, что работа над ними явно не была доведена до стадии чистовика. Имелся, впрочем, и ставший уже классическим "Часослов" в переводе Сергея Петрова, работа прекрасная, но по религиозности книги в условиях советской цензуры целиком она издана быть не могла (дошла до печатного станка лишь в 1998 году) и оставалась известна десятку специалистов. Имелся (в рукописях) десяток полных переводов "Сонетов к Орфею" -- первый же, опубликованный (в Ереване!), оказался совершенно неудобочитаем. Словом, больше всего русская работа над Рильке напоминала бесконечную постройку Миланского собора, который даже и не должен быть никогда достроен.
      Мода на Рильке приходила и уходила в Германии и в Австрии, да и во всем мире, шеститомник его, весьма полный, был издан в 1955-- 1966 годах при деятельном участии дочери поэта Рут Зибер-Рильке, переиздается он и по сей день, а Россия, постепенно возвращавшая себе имя и свободу, даже усилиями сотни переводчиков все никак не могла выяснить отношения с Рильке. В девяностые годы, когда появилась возможность издавать книги без разрешения сверху, появились, конечно, и книги Рильке. В Архангельске в 1994 году вышел еще один "Часослов", выполненный Марией Пиккель, -- и сравнимы его поэтические достоинства оказались лишь с творчеством первооткрывателя, поэта-кавалериста Забежинского. Второй перевод "Сонетов к Орфею", выполненный Ниной Кан (Канищевой), едва ли был лучше первого, ереванского. Не хочу утомлять читателя, но основная часть истории "русского Рильке" -сплошной чемпионат на приз "кто хуже?". Притом в изданиях последних лет дар Божий определенно перемешан с яичницей: если в Санкт-Петербурге в 1995 году и были наконец-то изданы полностью "Дуинские элегии" в переводе Владимира Микушевича, то под ту же обложку издатели напихали что-то такое, что и средствами ненормативной лексики оценить нет возможности. В Томске наконец-то был издан полный корпус "Историй о Господе Боге", но в петербургском переиздании очень одаренный переводчик прозы Е. Борисов зачем-то взялся еще и за стихи. И хотелось бы об этой его "прорухе на старуху" забыть, но две другие мудрые старухи, История и Библиография, ничего нам этого забыть не дадут. Плохого и очень плохого, а также вовсе не плохого, но совершенно не ложащегося в общую концепцию восприятия творчества Рильке, среди русских переводов очень и очень много.
      Однако -- довольно о неудачах, они есть и будут, наверняка есть и в нашем трехтомнике, но ведь есть же и прорывы в совершенство. Мне бесконечно жаль, что нет возможности рядом с публикуемым здесь "Часословом" в переводах А. Прокопьева, В. Топорова и В. Микушевича напечатать также и цельный перевод Сергея Петрова: эксклюзивные права на него на много лет вперед купили другие издательства; впрочем, желающий может попросту поставить этот перевод на полку рядом с нашим трехтомником. Это, пожалуй, подведет итог столетней работе россиян над поэзией и прозой Рильке, ибо мы наконец-то одолели хоть сколько-то полного Рильке, суммируя все основное, что было издано им при жизни по-немецки и по-французски. Не зря в 1949 году Готфрид Бенн -- единственный человек, писавший по-немецки в XX веке, чья поэзия не только сравнима с Рильке, но во многом и превзошла ее, констатировал, притом как самое для себя важное, что Рильке написал "строку, которую мое поколение никогда не забудет: "Не до побед. Все дело в одоленьи"". Приведенная Бенном строка в процитированном переводе Бориса Пастернака звучит чуть не так, как в оригинале, да и означает, быть может, чуть-чуть не то, что у Рильке, но цель, поставленную изданием нашего трехтомника, она выражает очень точно.
      Так что хватит о целях и методах нашего издания, теперь важней разобраться собственно в творческом наследии Орфея XX века, ибо в одном позиция Рильке пока что уникальна: из европейских поэтов XX века он -- самый изучаемый.
      И, как всегда, чем больше мнений, тем меньше ясности. Начнем с того, что Реме Карл Вильгельм Иоганн Йозеф Мария Рильке, родившийся 4 декабря 1875 года в Праге, не был не только выходцем из старинного немецкого рода, некогда процветавшего в Каринтии (как сам поэт упрямо считал) -- он едва ли был "чистокровным", в нацистском значении этого слова, немцем или австрийцем. Отца мальчика звали Йозеф, дядю -- Ярослав. По меньшей мере, вторым языком в детстве будущего поэта был чешский, свидетельством тому -раннее стихотворение, посвященное Ярославу Врхлицкому (1853-- 1912), которого Рильке явно читал в оригинале, и читал с восхищением. Отсюда, возможно, и легкость, с которой Рильке освоил второй славянский язык -русский; сохранилось восемь его стихотворений, написанных по-русски в 1900-1901 годах. Впрочем, еще раньше он посетил Италию, осталось несколько его стихотворных строк и на итальянском языке, творчеству на французском языке были отданы последние три года его жизни: видимо, родная для Рильке многоязычная Прага, бывшая при императоре Рудольфе II столицей Священной Римской империи, вообще располагала к многоязычию. Город дарил своим детям легенды и факты подлинной своей истории, часто неразделимые. В начале века в городе жили и творили представители немецкоязычной "пражской школы" -Майринк, Кафка, Брод, Верфель -- и, к примеру, родившийся в тот же год, что и Верфель (1890), великий чешский прозаик и драматург Карел Чапек. Легенды пражской старины волновали пражского немца Рильке или уроженца Вены Майринка даже больше, пожалуй, чем чеха Чапека. И надо заметить, от своей пражской юности Рильке не отрекался и в зрелые годы: собирая в 1913 году стихотворения для своего сборника "Первые стихи", поэт сохранил почти в неприкосновенности и стихи о Врхлицком, и стихи об императоре Рудольфе, и главное -- публикуемый в нашем издании полностью впервые в русском переводе цикл "Из времен тридцатилетней войны" -- своеобразный черновик "Песни о любви и смерти корнета Кристофа Рильке" (первая редакция -- 1899 год, последняя -- 1906). Однако отношения к "пражской школе" (огромному явлению в литературе немецкого языка) Рильке не имеет творчески, пожалуй, совсем никакого.
      Рильке лучше не причислять ни к кому, никуда. Довольно и того, что его эпигоны неплохо чувствуют себя по сей день буквально во всех европейских литературах. Единственным из старших современников Рильке, всерьез повлиявшим на его творчество, был последний великий немецкий романтик Детлев фон Лилиенкрон (1844-- 1909). Баллады Лилиенкрона и строки его огромной поэмы "Поггфред" порой вплотную смыкаются с многими образами из "Корнета" и "Записок Мальте Лауридса Бригге", его белые стихи ("На вокзале", "Бродвей в Нью-Йорке" и т. д.) почти наверняка служили для Рильке образцами, темами для вариаций. Герой "Мальте" вспоминает, как однажды увидел в детстве собственного отца "с влажно-голубой лентой ордена Слона" на груди, -- не тот же ли самый высший датский орден Слона срывали с заговорившего скелета при прокладке рельс в "Новой железной дороге" Лилиенкрона: "...Вульгарный сброд, отродья крепостные, / С меня срывают голубую ленту, / Срывают ленту ордена Слона!.." Лилиенкрону отдал дань не один Рильке, даже прошедший путь от экспрессионизма к ультрасимволизму Готфрид Бенн писал, вспоминая начало XX века: "Лилиенкрон был моим богом!" С печалью нужно констатировать, что нынешние немецкие читатели (о русских и речи нет) чаще всего разве что слышали когда-то имя Лилиенкрона и лишь удивляются -- откуда что взялось у Рильке. Хочется верить, что хотя бы XXI век вспомнит Лилиенкрона -единственный мостик от великих немецких романтиков к великим немецким поэтам XX века. Рыцарская, благородно-дворянская эстетика Лилиенкрона, кстати, немало содействовала тому, что Рильке на всю жизнь убедил себя и собственном дворянском происхождении. Убедил настолько сильно, что и нам отчасти приходится с этими вымышленными "дворянскими корнями" считаться: открытое Карлом Густавом Юнгом "коллективное бессознательное" велит считаться с тем, во что уверовано, даже больше, чем с тем, что было на самом деле.
      Самые ранние поэтические опыты Рильке относятся к 1884 году; как почти обо всех стихах великих поэтов, написанных в детстве, можно лишь сказать, что они "к сожалению сохранились". С сентября 1886 года по сентябрь 1890 года он учился в военном реальном училище первой ступени в Санкт-ПЕльтене и вспоминал позже об этих годах как о некоей азбуке ужасов. Едва ли в этом училище было так ужасно -- было, как в любом подобном учебном заведении Австро-Венгрии, и тот, кто захочет получить представление о жизни "военного школьника" Рене Рильке, должен обращаться не к биографии поэта, а взять в руки роман Йозефа Рота "Марш Радецкого" (1932), посвященный последнему полувеку существования империи Габсбургов. 30 января 1889 года покончил с собой наследник австро-венгерского престола Рудольф, в раздираемой на части изнутри империи оборвалось даже прямое престолонаследование, через четверть века именно убийство племянника Франца Иосифа, эрцгерцога Франца Фердинанда, послужило поводом к началу Первой мировой войны. "Здесь пахнет осенью", -говорит в "Марше Радецкого" старый Тротта. Австро-Венгрия была уже не жилец на свете -- но офицером именно австро-венгерской армии готовился стать юный Рене Рильке. Сохранились фотографии юноши в военной форме. Столь грустное несоответствие формы и содержания даже специально придумать трудно.
      А в 1890-- 1891 годах Рильке неполный год проучился даже в высшей военной школе в Мэриш-Вайскирхене. "По причине слабого здоровья" мальчик был отчислен из кандидатов в офицеры. Старшие родственники (в основном удостоенный в 1873 году наследственного дворянства дядя с не особенно немецким именем Ярослав) пытались сделать из Рильке студента торговой академии, адвоката, наконец, студента пражского университета Карла-Фердинанда, но в 1896 году юноша университет бросил и целиком ушел в поэзию. На его счету уже был первый сборник "Жизнь и песни" (1894) -- через несколько лет, как это обычно бывает с быстро вступающими в пору творческой зрелости поэтами, Рильке стал по возможности скупать экземпляры этой книги и уничтожать их.
      Рильке писал ежедневно и помногу. В 1896 году он без видимого успеха издал три сборника с одинаковыми названиями -- "Подорожник", а также первый, в котором наметились некоторые черты зрелости, -- "Жертвы ларам". Годом позже вышел сборник "Венчанный снами", еще через год -- "Сочельник". Эти три последних книги в 1913 году Рильке переработал, сократил и издал под общим заголовком "Первые стихотворения"; с воспроизведении именно этой книги начинается ставшее каноническим посмертное собрание сочинений Рильке. С точки зрения поэзии это, пожалуй, действительно первые стихотворения Рильке: до того у него были только удачные строки, строфы. Но именно с канонической строфой Рильке решительно порывает, правильные "квадратики" (или "кирпичики" на современном нам жаргоне) отныне будут встречаться у него лишь как исключение.
      Длина строки, форма рифмовки, ритм -- все отныне у Рильке свое, равное длине дыхания, избранного для данного стихотворения, данного отрывка, данной строки. "Стансы" -- или, скажем, октавы -- у него попадаются, но скорее именно они кажутся исключением на фоне огромной массы трехкратных, пятикратных рифм и стиха вовсе нерифмованного, переходящего в настоящий верлибр. Отныне никакая форма для Рильке -- не указ и не закон. Его сонеты ничего общего не имеют с классическими, кроме способа записи и числа строк. Его элегии -- элегии лишь по названию, и ритм, который избирает для них Рильке, лишь отдаленно похож на гекзаметр, о содержании же и говорить нечего. С элегией в классическом значении этого слова останется, кажется, лишь одна общая черта: как и классические, элегии Рильке чаще всего написаны от первого лица.
      Чтобы подвести итог "раннему творчеству", в 1909 году Рильке сильно переработал свой сборник "Мне к празднику" (первое издание -- 1899 год) и выпустил под декларативным названием "Ранние стихотворения". Этой книгой "продолжается" классический шеститомник; следом обычно печатают его стихотворную, явно не предназначенную для сцены драму "Белая княгиня" (ее в 1909 году Рильке перепечатал в конце "Новых стихотворений", но знакомство с этим произведением для русского читателя временно откладывается), а все, что было написано Рильке позже и им самим включено в прижизненные книги, читатель впервые может найти полностью на страницах этого трехтомника -- от "Часослова" до написанных по-французски "Садов" и "Валезанских катренов".
      Впрочем, очень многое из "ювенилии", как попавшее в "Ранние стихотворения" и "Первые стихотворения", так и по разным причинам в них не вошедшее, мы все же печатаем. Быть может, время навело свою патину, быть может, изменился хрусталик нашего поэтического зрения, но мы не можем разделить расхожее до недавней поры мнение о том, что "ни один читатель <...> не сможет избежать чувств изумления и смущения, увидев, как тривиально начиналось творчество автора "Дуинских элегий" (X. Э. Хольтхузен), или (в советском варианте) что "Рильке как поэт созревал медленно, с трудом преодолевая свою провинциальную ограниченность" (И. Рожанский). Пять лет на созревание -- никак не много, никак не медленно. Во всяком случае, неоконченная, изданная лишь много десятилетий спустя книга "Явления Христа" была создана в 1896-- 1898 годах, и в этой книге Рильке достигает таких высот прозрения, такого пластического чуда чуть ли не в каждой строке, что разговоры о тривиальности и ограниченности могут вызвать у нынешнего читателя лишь изрядное недоумение. И это мнение не "с третьей стороны", "Явления Христа" ныне весьма читаемы и почитаемы во всех странах, где говорят по-немецки. Книга отчасти навеяна впечатлениями от поездки в Италию в марте-апреле 1897 года, но к одной Италии ее не сведешь (как не сведешь "Часослов" к одной России), а самое важное -- эта книга сюжетно смыкается именно с поздним творчеством Рильке, с "Жизнью Девы Марии" и еще более поздними стихотворениями, где Рильке -- столь же католик, сколь и еретик, сколь гностик, столь и православный. Во всяком случае, уже в ней Рильке предстает как огромный, европейский поэт.
      А 12 мая 1897 года, в Мюнхене, в доме романиста Якоба Вассермана (чей роман о Гаспаре Гаузере по сей день переиздается и читается), Рильке встретился с женщиной, которая была старше него на четырнадцать лет, которая стала, пожалуй, самой важной (для поэзии!) из числа многочисленных подруг, встреченных им и жизни. Это была уроженка Петербурга, говоря по-русски, Луиза Густавовна Андреас, урожденная Саломе, "русская муза" Рильке. Вместе с ней в апреле 1899 года Рильке в первый раз поехал в Россию. Исследователи датируют время его пребывания в России весьма точно: с 24 апреля по 18 июня.
      Подробности этой поездки отслежены десятки раз: и вправду произвели огромное впечатление на молодого поэта Пасха в московском Кремле ("То была моя Пасха, и я верю, что мне ее хватит на всю жизнь", -- писал он через несколько лет в письме), встречи с Львом Толстым и Леонидом Пастернаком (обычно забывают, что Л. О. Пастернак был любимым, "собственным" иллюстратором Толстого), с Репиным, главное же в этой поездке было, пожалуй, то, что Рильке очень быстро выучил русский язык. Для него исчез тот барьер в восприятии России, который неизбежен для всякого иностранца, сколь ни полюбилась бы ему наша страна. В июне Рильке вернулся в Тюрингию, где обосновался в то время, а в сентябре-октябре в считанные дни, порой записывая в день до 150-- 200 строк, создал первую часть первой своей по-настоящему зрелой книги -- "Часослова", или, как предпочитали говорить русские переводчики начала XX века, "Книги часов". Русские впечатления причудливо переплелись в этой книге с итальянскими, и порою очень трудно с уверенностью сказать -- о каких "иноках" идет речь -- о францисканцах ли, о православных ли монахах. Но опять-таки, юнговское "коллективное бессознательное", существующее со времени издания "Часослова" за счет того, что книгу эту прочли сотни тысяч читателей (неважно -- одобрили или нет), заставляет думать, что странная Италия-- Россия, вызвавшая в сознании Рильке бурю и породившая "Часослов", не менее реальна, чем самые обыкновенные Италия и Россия. Да и как было не перепутать их в московском Кремле, архитектура соборов которого полна венецианизмами: именно из Венеции в 1475 году был привезен архитектор Успенского собора Аристотель Фиоравенти, четвертью века позже -- Алевиз Новый, перестроивший Архангельский собор; а Венецию Рильке впервые посетил меньше чем за два года до прибытия в Москву -- словом, как не смешаться было образам России и Италии!
      В 1900 году (7 мая -- 22 августа) Рильке предпринял второе путешествие в Россию (поездкой это уже не назовешь), причем на этот раз -- наедине с Лу Андреас-Саломе. Три недели провели в Москве, потом отправились в Тулу -- в надежде на вторичную аудиенцию у Льва Толстого, которую и получили. Для Рильке эта встреча была незабываема, ну, а то, что Толстой, судя по его записям, едва ли вообще заметил присутствие молодого поэта, -- нам нынче не важно ни в какой степени. Быть может, встреча на Курском вокзале в Москве с десятилетним мальчиком, которого тогда едва ли заметил сам Рильке, для русской культуры оказалась важнее, ибо мальчик был -- сын художника Леонида Пастернака -- будущий поэт Борис Пастернак.
      Из Ясной Поляны Рене и Лу отправились в Киев; из посещение Лавры наполнило Рильке впечатлениями, из которых в сентябре 1901 года родилось самое "русское", совершенно уникальное произведение -- вторая книга "Часослова" -- "О паломничестве" (в других переводах -- "О пути на богомолье"). Величественные картины святых и юродивых, нетленных мощей в катакомбах под Лаврой, людей, умеющих разговаривать с Богом один на один и на равных, сложились в картину такой "святой Руси", что вместо реальной страны перед читателем встает нечто столь же экзотическое, как, скажем, Лхасса в Тибете. И это чувство не только тех, кто читает Рильке по-немецки, -- в хороших переводах изрядная доля этой неведомой, даже не былинной, а самим Рильке вымышленной страны, видна очень ясно. Перед нами -Рильке-визионер, поэт, увидевший в России то, чего не видела в себе самой даже она, и неважно, насколько реально это увиденное, ибо прошедшее через призму гениального искусства становится более подлинным, чем сама жизнь. Не стоит сравнивать Киевскую Лавру лесковских "Киевских антиков" с Лаврой второй книги "Часослова" -- они находятся в разных мирах, и обе существуют совершенно отдельно от той Лавры, что и по сей день, слава Богу, высится над Днепром.
      Не совсем ясно, чувствовал ли Рильке отличие Украины от России -русские писатели по сей день, попав за границу, поначалу не видят разницы между Веной и Берлином. Однако могилу Тараса Шевченко Рильке и Лу Андреас-Саломе посетили специально; по не очень доказанной версии, именно о Шевченко идет речь в стихотворении "Смерть поэта", позже появившемся в "Новых стихотворениях". Потом они плыли на пароходе по Днепру до Кременчуга, потом побывали в Полтаве, в Харькове, в Воронеже; потом опять-таки пароходом поплыли из Симбирска вверх по Волге, посетив Казань, Нижний Новгород, Ярославль. Если прибавить к этому длинному списку городов еще и деревню Кресты-Богородское под Ярославлем, еще и деревню Низовка Тверской губернии, где жил Спиридон Дрожжин (чьи стихи Рильке любил и переводил) -- остается спросить: все ли россияне столько всего в России видели?
      Впрочем, Волга -- особенно Казань и Нижний Новгород -- показались Рильке "чересчур азиатскими", творческого импульса из путешествия в Россию восточней Москвы Рильке не воспринял, хотя кто знает, что было бы, если бы состоялось на самом деле предполагавшееся, но сорвавшееся третье путешествие в Россию в 1901 году. Хольтхузен пишет: "В эти годы Рильке страстно впитывает в себя все русское -- и великую литературу, и посредственную живопись, многое переводит: Чехова, кое-что Достоевского, позднее еще и Лермонтова..." Приходится простить Хольтхузену грех неведения: если Васнецов или Репин еще и могут быть с высот европейского живописного Олимпа (того, на котором -- Рембрандт, Рубенс, Леонардо да Винчи) расценены как "посредственная живопись", то речь-то ведь, не о них.